Близок последний час. Дай, Господи, покаяться, чтоб безопасно совершить страшный переход ко смерти. 14 страница

Я вздрогнул и разом проснулся. засуетились, забегали; кухонная дверь то открывалась, то захлопывалась спешно; слышался сдержанный разговор в сенях. В то же время в спальне стариков Дарья Ивановна испуганно заговорила, видимо, втолковывая что-то сонному Николаю Прохоровичу. Наконец, наскоро одетая, она идет в кухню и через несколько минут возвращается.

— Что случилось? — спрашиваю.

— Опять начинается! — упавшим голосом ответила она и скрылась в спальне.

Нетрудно было догадаться, что «начинается». Надо признаться, что под впечатлением народных толков мы не думали, чтобы явления подобного рода как январские 1852 г. одним разом окончились; каждый из нас молча, но с тревогою ожидал сперва полугодовщины, а после и годовщины явлений, которая вот-вот приближалась. Скоро Николай Прохорович и я были на ногах и совсем одетые. Костя также оделся и ушел в спальню к матери, рассчитывая своим при­сутствием отвлечь ее от тяжелых мыслей. А мы в сени и на кухню. Фонарь висел на своем месте, но с разбитыми стеклами, которые валялись под ним на полу; тут же, у стены, к двери на господскую половину, лежал булыжник величиной с гусиное яйцо (в доме, да и во дворе булыжника не было). Судя по тому, что из четырех стекол фонаря разбиты были два противоположные, из которых одно было обращено к кухне, а другое — к господской половине (третье стекло было надтреснуто) и что камень лежал у господских дверей, нужно было думать, что булыжник направлялся со стороны кухни. Появившийся со двора Кораблев объяснил, что отворив ставни на своей половине и возвращаясь в кухню, он закрыл двери во двор. Афимья молилась Богу, а он стал умываться. «Вдруг — «Брязг» в сенях! Бегу... отворяю снова дверь во двор; вышла и Афимья, видим — фонарь разбит». Едва мы вошли в кухню и Кораблев успел закрыть дверь за нами, как что-то явственно мелькнуло с просвета (между столбом перегородки и печью) и раздался стук о скамью под окнами на улицу. Повернувшись на стук, мы увидели на скамье глину и тут же на полу кусок кирпича, бывшего в деле, так как он имел на себе смазку из глины. Это была почти треть кирпича. Что кирпич показался из просвета и как бы отделился от потолка не подлежало сомнению: эта часть кухни была предметом наших наблюдений с минуты входа и была хорошо освещена от кона за перегородкою, через дверь и просвет, и двумя окнами с улицы (окно в кухне на север и окно на север за перегородкою по случаю холода были закрыты ставнями). В момент появления кирпича Афимья возилась над самоваром, продувая его и оставалась равнодушною ко всему, окружавшему ее. Кроме двух прислуг и нас двоих никого на кухне не было. Я был в возбужденном состоянии; видеть явление и не понимать причины его, не знать, от чего брошенный предмет получает движение! Нелепое, комичное положение! И в то же время небезопасное...

Но об опасности в то время меньше всего думалось; вся сила мышления напрягалась и направлена была на то, чтобы раскрыть, разгадать фокус... да фокус, думали многие... и в связи с этим припоминался рассказ об арестанте, который жестоко наказан был капитаном за пьянство в камере, и его слова: «Будешь ты долго помнить ме­ня» — открыто погрозил он в присутствии конвойного, лежа в телеге и обращаясь в сторону дома, когда партия, направляясь на север, по обыкновению остановилась перед квартирой капитана, и когда он сам выходил на улицу для проверки партии и проглотил уг­розу... Скорее фокус чем «домовой»! Не станет же «он» преследовать и изводить человека «молча», «вглухую!» В кухне только печка была кирпичная, поэтому я занялся осмотром печи, а Николай Прохорович тщательным осмотром комнаты Афимьи. Наружная сторона печи была без изъяна. Поднявшись на скамью, с которой влезали на площадку печи, ограниченную с двух сторон стенами под углом, а с третьей — коробом, отводящим дым (колун), я был изумлен зову Николая Прохоровича, и мы видим, что середина площадки печной вся глубоко, до самых сводов печи взрыта, кирпичи целые и битые выворочены, лежат в беспорядке и смешаны с кучками глиняной смазки; по краям этой впадины, со всех сторон, явственные следы крепких когтей... брошенный в нас кусок кирпича взят был отсюда. На вопрос Николая Прохоровича: «кто разбуравил печь?» Афимья отвечала со вздохом: «Бог его знает!» А Кораблев объяснил, «что с вечера посуду на печь ставил он, но не видно было, чтобы печь была попорчена. Сегодня еще на печь не лазили: не было дела. А сквозь сон слышал,— прибавил он виновато,— точно дюже скребло, думал, кошка в двери просится. Сейчас припомнил, как увидел это дело... очень фонарем смутило»,— вздохнул он.

Пошли на свою половину. Дарья Ивановна спокойно разговаривала с Костею, и сама начала сообщать ему о прошлогодней истории, как «он» буйствовал, причем обращаясь ко мне и Николаю Прохоровичу, выразила уверенность, что и теперь будет бунтовать несколько дней, пока не успокоится. Николай Прохорович видя, что жена интересуется подробностями открытия на печи, спокойно и покорно относится к новой «напасти» и сам повеселел. Подали самовар. С целью ослабить впечатление се­годняшнего утра и отвлечь мысли Дарьи Ивановны в сторону я сказал:

— Мамаша! А обещанные на сегодня пирожки с капустою и яйцами будут?

— Будут, если ты пойдешь со мною на кухню,— улыбаясь, ответила она. Конечно, пойдет... чего там, пусть себе,— заметил Костя и умолк.

Явилась Афимья и позвала барыню в кухню. Вскоре и мы с Костею отправились туда же. Молча осмотрел он печь и ушел к отцу.

У стола, спиной к выходной двери стояла Дарья Ивановна, приготовляя фарш; на той стороне стола, что к перегородке, Афимья де­лала тесто. Я поместился на лавке под окнами на улицу, возле Дарьи Ивановны, курил и балагурил, поглядывая за перегородку, в окно и на печь, и припоминая полет кирпича утром. Вдруг по этому направлению мелькнуло пятно направляясь прямо мне в голову; по инстинкту я отклоняюсь в сторону стола... шум мимо уха и удар в стену... быстро вскакиваю и чувствую, что я бледнею и дух у меня захватывает, нагибаюсь — булыжник с кулак величиной.

— Господи, помилуй! — шепчет Дарья Ивановна, обращаясь в мою сторону.

— Это мне угощение! — пробую я шутить и посылаю «ему» соответственное пожелание.

— Не брани,— внушает мне она,— уходи отсюда.— Не прошло и двадцати минут, как вскрикивает Дарья Ивановна.

— Посмотри,— обращается она ко мне, указывая на стол.

Вижу на раскатанном уже тесте слой золы, от которой еще не осела и стоит в воздухе легкая пыль. Никто из нас не заметил, откуда она была брошена, но можно было подумать, что сверху, так как она осела на руках и голове Дарьи Ивановны и Афимьи.

— Ничего, другое тесто сделаем, а пирогов не оттягаешь! — шумел я и отправился с докладом на свою половину. Здесь мы порешили о происшествии заявить становому приставу, которого к вечеру ожидали в становую квартиру. К полудню стало тише.

Вечером явился становой и несколько близких знакомых. Смущались, расспрашивали, осматривали печь и стали свидетелями влетания в кухню, из-за перегородки, ложки, куска дерева и т.п. Становой предложил в виде охраны и для наблюдения сделать наряд людей от волости, которые заняли бы пост в кухне; а в сенях и снаружи дома советовал капитану из своих нижних чинов установить наружный пост. В этом смысле и были посланы распоряжения.

С утра следующего дня посты заняли свои места. В этот день я и Костя были побужены странным случаем. Прикосновение к голове и лицу чего-то холодного, падавшего сверху, разбудило нас. «Ты спишь, Костя?» — вскрикиваю я.— Что это холодное падает на голову? — так же громко переспрашивает он. Этот говор разбудил Дарью Ивановну, которая вошла к нам в приемную, вынула защепки из оконных болтов и вышла в кухню приказать Кораблеву, чтобы открывал наружные ставни, запиравшиеся болтами, проведенными внутрь дома. Таким способом обыкновенно будила нас мать по утрам. На этот раз ее упредил казус, о котором я упомянул. Когда ставни были открыты, мы оба были глубоко возмущены: в волосах, на подушке, на одеяле, у меня и у Кости был мокрый холодный песок. Пришлось раньше времени встать и чиститься. День прошел в приемах знакомых, в расспросах, объяснениях. Бросало кое-что из кухонной посуды и наводило страх и смущение на мужиков, державших в кухне наблюдательный пост, но бросало реже. Обед нам готовила Афимья с Кораблевым у соседей, откуда и подавали, унося потом за собой посуду и все остальное, ножи, вилки и т. п. Служил вместо них Водопьянов, который с мужиками-сторожами занимал кухню.

Последними в этот день приехали навестить нас одна из наших знакомых, барыня с сестрою, барышнею. Проводить их на место действия взялись я и Николай Прохорович. При уходе Дарья Ивановна шепнула мне взять со стола стеариновую свечку, так как в кухне недостаточно было светло. Пошли; я со свечою впереди, за мною гости, Николай Прохорович в арьергарде. В кухне были одни мужики. Осмотрели печь, осколки битой посуды, разбитые стекла в одном из окон. Барыни и мужики не робкого десятка — шутили, я не отставал.

— Дарья Ивановна, — обратился я к гостям, — советовала взять с собою страстную свечу, чтобы оградить вас во время осмотра; но оказывается, что и стеариновая действует, как видите, все тихо.

— Не дури! — с улыбкою, но укоризненно заметил мне Николай Прохорович. Барыни засмеялись и пошли из кухни, но уже в обратном порядке: я оставался в хвосте. Мужики стали усаживаться на лавках, у кадки с водой. Едва я занес ногу через порог и протянул левую руку к двери, чтобы взяться за край и притворить ее за собою, как почувствовал сильный удар в левую лопатку, вскрикнул от неожиданности и боли и пригнулся к порогу, которого не успел переступить. Николай Прохорович подхватил меня, шагнул в кухню, я за ним; барыни снова вернулись; снова осмотр без результатов. Мужики ничего не приметили; кроме них никого не было; порядочный кусок кирпича в глине лежал у порога, по-видимому взятого из печи... осмотрели, даже взвесили на руке и бросили в число прочих вещественных доказательств.

На 7 января приглашено было духовенство отслужить молебен с прочтением «заклинательных молитв». Но при этом произо­шло совсем уже что-то невероятное. Молебен служили в кухне. Кроме трех священников с причтом, в кухне поместилось несколько прихожан, принесших святыню, нас четверо (Дарья Ивановна с Костей у перегородки, Николай Прохорович против просвета, ближе к устью печки, я — рядом, но ближе к углу), у дверей в сени сторожа, за порогом прислуга и другие прихожане. В это утро печь топилась для тепла, причем кипятилась в ведерном котле вода про случай. Печь была истоплена, и устье ее было заставлено чугунной заслонкой. Хотя с утра и в момент прихода духовенства все было тихо, но все были в напряженном состоянии; опасливо переглядываясь, как бы выжидая событий.

События не заставили себя ждать; произошло три случая скоро, один вслед за другим. Еще в начале молебна священнодействующий заметно вздрогнул и быстро обернулся в нашу сторону, в то же время раздался звон медного котелка со святою иорданскою водою в руках причетника, стоявшего сзади близко к священнику. Причетник пугливо мотнул котелком в нашу сторону. Смотрим, опять булыжник. Очевидно, ударив священника в правое плечо и отразившись от него, он со звоном упал в котелок. Между священниками и причтом движение. Едва начали «заклинания», раздался двойной стук с треском в углу, где висел образ; все глаза направляются туда — и мы видим: часть доски, на которой написан образ был (около половины его), отделяется и падает на стол, вслед за кирпичом, которым расщепило доску.

Смятение общее и полное. Чтение прерывается на мгновение; священнодействующий берет упавший осколок иконы, благоговейно прислоняет его к церковному образу и опускается на колени... все, как один человек, следуют его примеру... между прихожан слышатся возгласы: «Господи, спаси! Господи, помилуй». Чтение молитв возобновляется, но голосом, сдавленным спазмою, в котором слышатся слезы. Еще не улеглось впечатление от случившегося, как появляется из печи котел с кипятком, направляясь из печи по воздуху между мной и Николаем Прохоровичем, и, двигаясь стремительно, он ударяется в бедро Николая Прохоровича с такой силой, что того отталкивает вправо, а сам котел, отскакивая в сторону, падает между причтом и прихожанами, пролив воду и наполнив переднюю часть кухни паром... Прихожане оторопели... Служение кончается торопливо, подымаются святыни, и священники с кропилом и святою водою спешат из кухни, а затем вовсе из дому, где происходят такие необычные сверхестественные явления.

Два дня после этого было тихо. Передохнув, на третий день мы уехали в Харьков и явились в пансион с опозданием, вынужденные объяснить инспектору истинную причину опоздания. Рассказ о не­обык­новенном случае в Липцах переходил от одного к другому, придавая мне и Косте Жандаку особый интерес в глазах не только товарищей, но и учителей. Это обстоятельство удручало Костю до болезненности, так что наконец он замолчал и любопытные стали обращаться исключительно ко мне.

Недели через три Николай Прохорович уведомил нас о «финале событий». По отъезде нашем его убедили перейти на временную квар­тиру, оставив прежнюю под охраной и наблюдением сторожей и часовых, как было. Нуждаясь в отдыхе, он уступил. В народе в это время упорно держались два слуха: один «Це ему пороблено, наслано», «це ему той арештант, що похвалявся!» и другой: «То загублена душа, умерша без покаяния, покою не находит». Намек на давнишний уже слух о том, что выселившийся дворник, продавший обществу избу с планом для постройки этапному квартиры, зарезал двух монашек, зашедших к нему на ночлег, и скрыл их в подвале. Стали выжидать, что будет дальше. Было ли это личное преследование, касающееся капитана Жандака, или же явления эти были принадлежностью дан­ного места? Необходимо было, в виду этих соображений, сделать опыт и наблюсти.

Прошло восемь дней. Все было тихо и на временной и на оставленной квартирах. Ни­колай Прохорович ободряется, переходит обратно, снова служат молебен. Еще два дня тихо, только ночью ясно слышали скорбный человеческий стон на кухне, что было удостоверено и свидетельскими показаниями при­слуги и сторожей во время следствия. Затем явления возобновились с большею си­лой, чем прежде: бросанье, битье стекол в окнах, которые поэтому пришлось и с улицы забить ставнями; опрокидывание посуды с зимними запасами в погребе и т. п. Наконец, несмотря на охрану и бдительность, 23 января загорелась крыша (с чердака) и сгорела вместе с потолком: отстояли одни стены.

Капитану Жандаку отвели другую квартиру и в том же порядке, крайний дом на око­лице, против опустевшей избы крестьянина Саламахи.

Святую и половину летней вакансии 1853 г. прожили мы благополучно, уверенные, что с переменою места окончилась жизнь, полная тревог, волнений и опасности.

Но не тут-то было. В середине вакансии, ровно через полгода со дня пожара, 23 июля, во флигеле и в кухне снова обнаружились прежние явления и того же характера. Во флигеле разбрасывались подушки, из которых был выпущен пух, разрывались учебники; в кухне учинялось то же разрушение печи со следами когтей, началось перелетание кухонной утвари и других предметов из комнаты Афимьи через дверь из-за пе­регородки в кухню, как и в прежней квартире.

Василия Кораблева с 11 июля 1853 года заменил новый денщик Мартын Кудерка. Не могу не отметить совпадения (может быть совершенно случайного) двух обстоятельств: явки 22 июля Василия Кораблева в Липцы к капитану Жандаку за своими вещами с возобновлением явлений в новой квартире 23 июля.

С первого же дня возобновления явлений, с 23 июля, становой пристав, извещенный о происшествии, установил, по соглашению с капитаном Жандаком, те же меры предосторожности: — в кухне сторожей от волости и снаружи дома — часовых от команды. В самый день своего прибытия сторожа были смущены опрокинувшеюся на глазах у них кадкою с водой, стоявшею в углу у дверей; брошенным в их сторону топором и другими случаями летающих предметов.

Отмечаю здесь обстоятельно, как и от­мечал в январских явлениях 1853 года, те лишь факты, которых я был очевидцем, касаясь остальных вскользь, поскольку они нужны для ясности моего рассказа. В этом отношении я сделал лишь одно отступление — для рассказа капитана Жандака о явлениях в январе 1852 года, но это потому, что рассказ его отличается обстоятельностью наблюдения и, ручаюсь, безусловно правдив. Я верил и верю ему, как если бы все это я видел своими глазами. Ввиду того, что капитан Жандак (не желая подвергать нас, гимназистов, порядкам «вызова и дачи свидетельских показаний»), в донесениях своих о происшествии по возможности обходил те случаи, которые пришлось бы впоследствии подтверждать мне или его сыну, то мои «воспоминания» являются как бы дополнением того материала, который был собран следователем по делу «о явлениях в слободе Липцах» в 1853 году.

Те четыре случая, о которых я хочу сказать, однородны со случаем второго периода январских явлений (когда мне был на­несен в лопатку удар кирпичом) и характеризуются одною общею чертою: связью их с мыслями человека, которая резко обнаруживается в них. Стоит поглумиться, высказать какое-либо опасение, хотя бы шутя, или только подумать о чем-либо, и вам ответ готов! Это была своего рода игра «в загадки» — опасная игра.

Первый случай. Стоя на коленях во время утренней молитвы перед божницею, когда Костя еще не просыпался, а старики в спальне одевались, я обратил внимание на лежащие на подоконнике раскрытые ножницы и подумал: «Ну как они да вонзятся мне в шею, как нож Кораблеву» (во второй период явлений, вечером, когда в присутствии станового пристава изыскивались ме­ры предосторожности, случилось ранение денщика Кораблева). Мыли они с Афимьей посуду и ножи, складывая все это на стол, куда положен был вместе с вилками и ножами большой хлебный остроконечный нож. Когда они, склоняясь над лоханью, окан­чивали мытье, Кораблев почувствовал в затылке острую боль и легкий укол в спину. Вскрикивает, разгибаются оба. Афимья видит на шее Кораблева кровь и начинает кричать. Сбежались с господской половины: у Кораблева оказалась легкая рана на шее, у правого уха. Кроме Кораблева и Афимьи в кухне никого не было и, прежде чем положить поклон, я невольно всякий раз перед этим взглядывал вправо, в сторону окна, где лежали ножницы.

Прошла минута-две, кладу поклон, другой, и ощущаю прикосновение к волосам, к темени чего-то холодного... что-то звякнуло... бы­стро вскидываю голову и оторопел: в половице торчат ножницы на острие своей половины. Зову Дарью Ивановну, не поднимаясь с коле­ней. Входят оба, Дарья Ивановна и Николай Прохорович, и оба побледнели, когда взглянули на меня по направлению моей руки, быстро сообразив, в чем дело. Он тяжело вздыхает, она начинает креститься и шепчет молитву.

Второй случай. Сидим за чаем и я рассказываю подробности происшедшего. Подсаживается и Костя, только что вымывший руки после поражения головы и поставивший флакон с макассарским маслом в мою шкатулку тут же на столике в углу.

— Замок испорчен? — спрашивает он...— не запирается... как бы масло не украли,— прибавил он.

— Да, испорчен, но чтобы обеспечить тебя насчет макассара, шкатулку мы спрячем подальше. Куда бы ее? — раздумываю я.

— Поставь в буфете, за нижнюю дверку; туда кроме меня никто не ходит,— заметила Дарья Ивановна.

Я встал и у всех на глазах перенес шкатулку в шкаф.

Летом мы пили чай и обедали в комнате стариков. Часа через два явился кто-то из любопытных. Едва обменялись приветствиями, открывается дверь и часовой докладывает:

— Ваше благородие, бросило пузырек в дверь, и дух пошел! Все мы трое переглянулись. Николай Прохорович выходит, а за ним и мы с гостем. В дверях на нашу половину торчит склянка от флакона, и от нее тянется полосою макассарское масло... К шкатулке — шкаф закрыт, шкатулка также на своем месте как поставлена.

Третий случай. За вечерним чаем пробовали свежее утром сваренное Дарьей Ивановной варенье. Переложив его в банку и подавая ее мне, она просит поставить банку в печку подальше, где холоднее.

---

Дата добавления: 2020-01-07; просмотров: 92; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!