Итальянский поход 1796–1797 годов 39 страница
Вопрос этот нельзя считать до конца выясненным. Как уже говорилось, не обнаружены русские документы, подтверждающие эту версию; столь опасные бумаги (если они действительно были) обычно не сохраняются. Конечно, к не подтвержденным прямыми доказательствами сообщениям надо относиться настороженно. Вопрос требует дальнейшего самостоятельного исследования.
Но вместе с тем следует признать, что Стединг не Уитворт; он был вне закулисной борьбы, да и отношения между Россией и Швецией тогда, осенью 1807 года, еще не определились. К тому же за долгие годы пребывания в Петербурге он так укрепил свои связи с русским обществом, что по окончании русско-шведской войны вновь вернулся послом в Петербург: лучшего посла шведский двор найти не мог. Его свидетельства, повторим еще раз, не могут быть игнорируемы.
Тогда же, осенью 1807 года, маршал Сульт, находившийся в то время в Варшаве, переслал со своим адъютантом Сен-Шаманом, специально направленным в Петербург, перехваченное французскими властями письмо. Власти усмотрели в нем закамуфлированное свидетельство подготавливаемого покушения на жизнь царя. Письмо, адресованное неизвестным корреспондентом в Россию, при всей умышленной затемненности и загадочности выражений все же не оставляло сомнений в злонамеренности планов. «Разве среди вас больше нет ни П…, ни Пл…, ни К…, ни Б…, ни В…?»[914]— спрашивал автор письма.
|
|
|
Расшифровать многоточия не составляло труда. За начальными буквами сокращенных слов легко угадывались фамилии главных участников убийства Павла I: Палена, Платона Зубова, Никиты Панина, Беннигсена.
Конечно, к самому этому документу надо отнестись критически и его значение не следует переоценивать, но, как косвенное подтверждение каких-то враждебных Александру намерений, он должен быть принят во внимание.
Идеи насильственного устранения царя, повторения в какой-то форме трагедии в Михайловском замке распространялись осенью 1807 года в Европе. Неожиданно многие об этом заговорили. Наполеон в письме к Савари от 16 сентября писал: «Надо быть крайне настороже в связи со всякими дурными слухами. Англичане насылают дьявола на континент. Они говорят, что русский император будет убит…»[915].
Одновременно Савари конфиденциально сообщал Нарышкиной (а через нее и императору Александру), что, по сведениям, которыми он располагает, на императора готовится покушение, и рекомендовал произвести «чистку» в министерствах и убрать недовольных. Савари в подобных делах был человеком искушенным и опытным; не случайно Наполеон поручал ему самые тонкие задания: дело герцога Энгиенского, руководство контрполицией, контролировавшей полицию Фуше, и т. д. По той же профессиональной опытности Савари был немногословен и не сообщал подробностей. Но к его сообщениям надо прислушиваться.
|
|
|
Следует признать, что в самом возникновении подобных слухов не было ничего невероятного. Нельзя забывать: прошло лишь шесть лет с тех пор, как убийство Павла I, казалось бы, в неприступном, защищенном со всех сторон Михайловском замке доказало, что для заговорщиков нет преград. И разве вся история дома Романовых не свидетельствовала о том же?
Царь Александр не мог забыть ни страшной ночи 11 марта 1801 года, ни утра 12-го, когда он взошел на престол, переступив через труп своего отца и спрятав в руках лицо, чтобы не видеть окружавших его отцеубийц, почтительно склонявшихся перед новым монархом.
Александр не мог не помнить, что его бабка, прославленная императрица Екатерина II, также начала свое царствование с ночного убийства в Ропше супруга и законного государя Петра III и похищения трона. Он знал, что и прабабушка, императрица Елизавета Петровна, взошла на трон, переступив через труп законного монарха. Он помнил всю залитую кровью историю своей родословной…
Ему было чего опасаться…
Но не только император Александр знал о прошлом династии Романовых. О нем знали и подданные царя, его современники. Пушкин в сохранившихся отрывках его «Записок» писал: «Правление в России есть самовластие, ограниченное удавкою»[916]. Это замечательное по своей сжатости и выразительности обобщение исторического опыта монархии Романовых датируют 1822 годом[917]. Но разве — наверно, не в столь отчетливой форме — эти мысли не приходили на ум склонным к действию людям предшествующего поколения?
|
|
|
Сведения, сообщаемые шведским посланником, заслуживали внимания еще и потому, что в них названо совершенно определенное лицо, призванное заместить Александра на троне. И здесь неожиданно речь шла не о младшем брате царя — Константине, чего было бы естественно ожидать. Царский трон должна была занять снова женщина — сестра Александра — великая княгиня Екатерина Павловна. На русском престоле Александра I, если верить сообщениям шведского посланника, должна была заменить Екатерина III. Именно эта существенная деталь, упоминаемая Стедингом, и придает его сведениям правдоподобность, заставляет думать, что не было дыма без огня.
Любимая внучка Екатерины II, избалованная, начитанная, умная, талантливая художница, умелая рассказчица, превосходно владевшая не только французской, но и русской речью, что было в ту пору редкостью, Екатерина Павловна была одной из самых примечательных женщин своего времени. Если верить портрету Тишбейна, то была привлекательная, нежная, в чем-то очень напоминавшая брата — вероятно, обманчивой мягкостью черт — юная дама с задумчиво-капризным выражением лица, кокетливо одетая и все же чем-то неуловимо значительная.
|
|
|
Как и ее старший брат, она в совершенстве владела искусством скрывать свои подлинные мысли и чувства под обвораживающей, доверчивой улыбкой; она мгновенно схватывала, как с кем нужно говорить, и долго слыла общей любимицей. Но постепенно ей расхотелось нравиться всем; она нашла свое истинное призвание: в императорской семье она прослыла верной защитницей принципов консерватизма и великодержавия, поборницей твердой власти и старины. Ее ведущей, главной идеей стала мысль, что самодержавная сильная Россия должна первенствовать в Европе. Как-то неприметно, без видимых усилий она стала признанной главой всей старорусской, стародворянской партии.
Позже, после того как Екатерина Павловна в 1809 году вышла замуж за принца Георга Ольденбургского, назначенного тверским, новгородским и ярославским генерал-губернатором и главнокомандующим путей сообщения, и переехала в Тверь, она сумела создать своего рода политический центр этой партии. Великолепный дворец Екатерины Павловны в Твери с трехэтажным центральным корпусом (что в ту пору было редким), с огромными, сиявшими зеркальным блеском полукруглыми окнами, тяжелыми массивными дверьми явно претендовал на соперничество с Трианом или Фонтебло. Несмотря на отдаленность от обеих столиц, тверской салон Екатерины Павловны не пустовал. Здесь можно было встретить немало именитых людей, и в их числе главных лидеров консервативной партии — Ростопчина, Карамзина, И. И. Дмитриева. Сам император Александр, не страшась дальности пути, часто наведывался к своей сестре.
Отношения брата и сестры не вполне ясны. Их переписка[918] оставляет впечатление какой-то преувеличенности чувств; уж слишком много взаимных клятвенных уверений в любви и поцелуев. При всем том остается бесспорным, что царь весьма считался с мнением сестры во всех вопросах, в том числе и политических. Екатерина Павловна с присущей ей гибкостью и сообразительностью быстро нашла чувствительные точки, затрагивающие личные интересы брата: она исключила из переписки и бесед все, что касалось императрицы Елизаветы Алексеевны — официальной супруги Александра; ее как бы вовсе не существовало. В то же время она установила самые дружеские отношения с М. А. Нарышкиной — морганатической возлюбленной царя — и постоянно возвращалась к этой приятной Александру теме. Она легко находила с ним общий язык и в делах, касающихся их взаимоотношений с матерью; они оба не ладили с ней. Словом, во всем затрагивающем брата лично Екатерина Павловна охотно шла ему навстречу.
Но там, где начиналась сфера политики, она обособлялась от августейшего брата и вела свою собственную линию. Мнения брата и сестры по политическим вопросам существенно расходились: и в отношении Тильзита, и в оценке Наполеона и союза с Францией, и в вопросах австрийской политики, и в особенности в оценке внутриполитических проблем; ее отношение к проектам реформ, ко всем новшествам и к их вдохновителю М. М. Сперанскому было резко отрицательным[919].
Тот же Стединг в мае 1810 года вновь доносил, что великая княгиня Екатерина — «принцесса, обладающая умом и образованием, сочетаемым с весьма решительным характером», крайне настроена против Наполеона и современного положения в России. Он связывал с этим ее большое влияние на императорскую семью, и в особенности на великого князя Константина, и объяснял этим же ее популярность в русском обществе[920].
Существенным было, однако, не само расхождение взглядов между братом и сестрой; такое расхождение было вполне возможным, да и царь, как известно, не отличался большим постоянством; он менял и взгляды, и политику, и друзей. Важнее было то, что скрывалось за этими разногласиями… Куда они вели? К чему стремилась «тверская полубогиня», как называл ее Карамзин, сумевшая создать в своем салоне штаб «старорусской партии»?
При ее уме, при ее огромном честолюбии, остававшемся неутоленным, при ее склонности к острой политической игре готова ли она была довольствоваться успехами в своей тверской гостиной и похвалами, расточаемыми ей опальными вельможами и сановными старцами не у дел? Кто знает, быть может, она и в самом деле была не прочь повторить еще раз на политической сцене русской истории роль, так искусно и с таким успехом сыгранную ее бабушкой Екатериной II?
Нет, сведения, сообщенные Стедингом, вряд ли были абсолютно беспочвенными. Не представляется исключенной возможность возникновения замыслов, планов, может быть, недосказанных до конца мыслей… Они могли иметь своей конечной целью замену лиц на царском троне. Во всяком случае не только всем известные прецеденты в прошлом, но и почва для попыток повторения их в 1807 году, после Тильзита, несомненно, была.
Но и царь Александр был не прост; его нелегко было захватить врасплох; он нимало не напоминал ни своего отца, ни своих незадачливых предков. Степень его информированности была велика. Даже в пору наибольшего увлечения либеральными фразами (у него фразы всегда преобладали над делом) он одновременно без шума, но с большой настойчивостью и деловитостью налаживал аппарат тайной полиции.
Дошли ли до него слухи, о которых сообщал Стединг? Это остается неизвестным. Но о широком недовольстве политикой Тильзита он, конечно, знал и не мог не знать. Не только вызывающее поведение петербургского высшего света, бойкотировавшего представителя императора Наполеона, подтверждало это; но и от той же сестры, Екатерины Павловны, он получал прямые выражения неудовольствия.
Известное определение Пушкина «властитель слабый и лукавый» было верным главным образом во второй своей части. Александр I охотнее притворялся слабым, чем был им на деле; то была также одна из форм его лукавства. Со времени его соучастия в низвержении с трона отца роль слабого, покорно подчиняющегося ходу событий, безвольного человека стала его защитной маскировкой; только этим и можно было бы оправдать в глазах матери, в глазах всей императорской семьи, всех современников его роль молчаливого, бездействующего наблюдателя трагических событий, завершившихся убийством 11 марта. Но ведь в этой заговоре, подготовлявшемся на протяжении шести месяцев, он играл в сущности главную роль: отца надо было убрать, чтобы передать власть сыну. Без соучастия Александра заговор против императора Павла I был бы невозможен.
Скрывать, маскировать свои намерения и истинные чувства какой-то ролью, сбивающей с толку, стало линией поведения Александра Павловича всю первую половину его царствования, во всяком случае до марта 1814 года, когда настал час его торжества: триумфатором, на белом коне, он въехал в побежденный Париж.
И в 1807 году, после Тильзита, он ничем не выдал своей озабоченности, беспокойства. По разным каналам до него доходили сведения о враждебных замыслах, а может быть, действиях против него. В беседах с Савари царь заявлял, что он уже слышал ранее о замыслах против него, но что все эти угрозы не заставят его изменить избранный им курс. «Я не верю в то, что они посмеют… но, если все же они решатся, пусть попробуют; но я им ни в чем не уступлю»[921]. Впрочем, он признавал, что его беспокоит лишь одно, вернее, один: «Это — Беннигсен; он в известном смысле предатель и способен встать во главе партии, действующей против меня»[922]. Александр Павлович знал Беннигсена с ночи 11 марта 1801 года. В разговоре с французским генералом высказанное столь определенно суждение о Беннигсене было весьма весомым. Если царь счел нужным сказать об этом Савари, то это доказывало, сколь большое значение он придавал идущей от Беннигсена опасности.
Но Александр отнюдь не собирался уступать. Напротив, он быстро нашел действенные решения. Он сменил людей на важнейших постах. Его первым актом на следующий же день после подписания договора с Наполеоном, 10 июля 1807 года, было смещение Беннигсена с поста главнокомандующего армией; его заместил на этой должности Ф. Ф. Буксгевден. В руководстве министерством иностранных дел враждебного Франции Будберга он заменил сторонником русско-французского сближения — графом Н. П. Румянцевым. Англофильских друзей своей молодости из «Негласного комитета» он отстранил от руководства государственными делами — вместо них был приближен и возвышен М. М. Сперанский, приобретший огромное влияние. Персональные изменения, перемещения в короткий срок были произведены и в ряде других ведомств и учреждений. Этот ласково улыбающийся царь с ясными, доверчивыми голубыми глазами был совсем, совсем не прост!
***
Когда в июне 1807 года Наполеон и Александр I в течение нескольких дней сумели договориться не только о заключении мира, но и о союзе двух держав, это было не случайно. Русский союз во внешнеполитической концепции Бонапарта всегда оставался ведущей идеей.
Было бы глубоко ошибочно, как это делают некоторые французские историки (например, Жак Бенвиль), брать под сомнение саму эту идею и считать ее не отвечавшей реальным историческим условиям той эпохи. Скорее наоборот. Наполеон и в данном вопросе обнаружил присущую ему склонность к смелым решениям, основанным на анализе новых, изменившихся реальных условий.
Несомненно, что, провозгласив важнейшей задачей французской внешней политики сближение с Россией, Наполеон нарушал устоявшиеся, давние традиции европейской политики Франции. В истории Франции XVII–XVIII столетий были известны кратковременные эпизоды франко-русского сближения, но они оставались именно эпизодами, а не рассчитанной на длительный период политикой.
Привычная для французской дипломатии ориентация на монархию Габсбургов была отброшена Наполеоном. Он нарушил созданные династией Бурбонов традиции, опиравшиеся на долголетний опыт представления, вернее, даже догмы о незыблемых принципах французской внешней политики. Трезвый учет особенностей географического положения, политических интересов двух держав в Европе — России и Франции, анализ расстановки сил в Европе привели его к идее союза этих двух держав.
В директивах Савари перед его отъездом в Петербург Наполеон ориентировал его на всемерное укрепление франко-русского сотрудничества как длительного союза: «…если я могу укрепить союз с этой страной и придать ему долговременный характер (et у faire quelque chose de durable), ничего не жалейте для этого». Он ссылался на предшествовавший отрицательный опыт поисков сотрудничества с Австрией и Пруссией: «Вы видели, как я был обманут австрийцами и пруссаками. Я отношусь с доверием к императору России, и между обоими государствами нет ничего, что могло бы помешать их полному сближению»[923].
То была целостная внешнеполитическая концепция. Примечательно, что Наполеон, умевший позже критически оценивать свои решения, никогда не пересматривал эти свои идеи и в воспоминаниях, продиктованных на острове Святой Елены, возвращаясь к первым шагам своей внешнеполитической деятельности, вновь и вновь подтверждал правильность избранного им курса: союзником Франции могла быть только Россия.
Одним из основных положений этой концепции была правильно подчеркнутая Наполеоном мысль, что между Францией и Россией отсутствуют коренные противоречия, что нет почвы для неустранимых конфликтов. Неустранимый конфликт был и оставался на протяжении всей его политической деятельности между Францией и Англией. Наполеон отдавал себе отчет в том, что длительное примирение, а тем более союз между Францией и Англией были невозможны: обе эти державы оспаривали первенство в Западной Европе и в мире.
Талейран, воспитанный в традициях XVIII века, мысливший старомодными представлениями Шуазеля и Вержена, упорно цеплялся за мысль о союзе с Австрией, и не потому, что он получал с 1808 года деньги от австрийского правительства. Разногласия между Талейраном и Наполеоном по вопросу об Австрии зрели давно; перед Тильзитом они выступили вполне явственно. Талейран был фанатически предан идее союза с Австрией; то была идея, которой он никогда не изменял. Но уже с войны 1796 года, с того времени, когда Наполеон противопоставил Австрийской монархии свободные итальянские государства, всякое сотрудничество, а тем более союз с Австрией были исключены. Умение Наполеона быстро ориентироваться в меняющейся обстановке сказалось и в этом вопросе. Он легко уловил, что нужно пересматривать традиционные внешнеполитические концепции старого времени и искать новые решения.
Союз с Россией и был таким новым решением — новым словом, внесенным Наполеоном в историю французской внешней политики.
Не следует упускать из виду и парадоксальной особенности дипломатической деятельности Наполеона. Многие авторы, и это относится в первую очередь к его апологетам — Эдуарду Дрио, Артюру Леви, Луи Мадлену, старательно подчеркивали искренность стремлений Наполеона к достижению мира. Генерал Бонапарт, как и позже Наполеон, действительно отдавал себе отчет в тех выгодах и преимуществах, которые мир приносил Франции. Он охотно говорил о мире и любил повторять шокирующую своей парадоксальностью мысль о том, что он и войну ведет ради достижения мира. Но если в период Маренго еще кто-либо мог поверить этим утверждениям, то позже они воспринимались уже как насмешка: за мир не борются такими средствами, какими боролся Наполеон.
Наполеон нес мир на острие штыка, и, сколько бы он ни заверял, что он стремится обеспечить французскому народу «достойный мир», «прочный мир», на деле мир, который он навязывал силой оружия Европе, был миром французской гегемонии, миром порабощения европейских народов.
Возможно, что Наполеону за каждой войной мерещился мир, но его программа мира год от году становилась все более экспансионистской: за Кампоформио шел Люне-виль, за Люневилем — Пресбург. Его требования возрастали; они становились необузданными, безграничными, и мир, желанный мир, о котором двадцать лет, с 1792 года, мечтали терзаемые войной народы Европы, отодвигался все дальше и дальше, становился недостижимым.
Конечно, Бонапарт по-разному оценивал перспективы союза с Россией в 1800–1801 годах, когда он его домогался, и в 1807 году, когда он наконец был заключен. Международные позиции Франции в 1807 году были уже совсем иными, чем в критическом 1800 году. Они стали неизмеримо более выгодными для наполеоновской Франции. Но и в 1800–1801 годах, и в 1807 году Наполеон видел в союзе двух сильнейших военных держав континента гарантии сохранения статус-кво в Европе, конечно, статус-кво, отвечавшего французским интересам. Он полагал, что союз двух самых сильных континентальных держав делает невозможной войну какой-либо третьей державы против одного из двух союзников. Формула Шампаньи, подсказанная Наполеоном, — «В согласии с Россией нам никто не опасен» — отражает это новое, сложившееся после Тильзита положение вещей.
Дата добавления: 2019-11-25; просмотров: 158; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!