Итальянский поход 1796–1797 годов 42 страница
Нарушил ли император данное им слово? Была ли — португальская экспедиция новой войной? Ни Наполеон, ни большинство французов этого не считали. В представлении Наполеона то была лишь будничная мера по осуществлению континентальной блокады. Как мало он придавал значения португальскому делу, видно хотя бы из того, что, пока солдаты Жюно медленно продвигались по каменистым дорогам Испании, Наполеон выехал в Италию. Здесь у него были более важные дела. 23 ноября без единого выстрела королевство Этрурия было объявлено прекратившим существование; во Флоренцию вступили французские войска, казалось бы только для того, чтобы восстановить старое название — Тоскана. Позже выяснилось, что изменилось не только название государства, изменилась и правившая им династия; вместо Марии-Луизы из дома Бурбонов на престоле Тосканы оказалась также женщина, но из династии Бонапартов — Элиза. Еще через полгода, 30 мая 1808 года, Велико» герцогство Тосканское было включено в состав Французской империи с сохранением, впрочем, своей автономности[944].
23 ноября в Милане Наполеон издал декрет, расширявший знаменитые берлинские декреты: все суда и товары, принадлежащие англичанам, подлежат блокаде[945]. Строжайшее осуществление блокады представлялось императору важнейшей задачей. Пий VII, римский папа, как светский государь не считал для себя обязательными постановления о блокаде; в папских владениях продолжали вести оживленную торговлю с англичанами. Наполеон потребовал прекращения всяких связей с Британией; требование было оставлено без последствий. По-видимому, в Ватикане наивно полагали, что император, постигший важность поддержки католической церкви, не рискнет ссориться с ее главой. То были ошибочные расчеты. Наполеон стал возвышать голос. В письме, сопровождающем ноту Шампаньи римскому папе, продиктованном Наполеоном, было угрожающе заявлено, что император сумеет дать почувствовать «контраст между Иисусом Христом, погибшим на кресте, и его преемником, сделавшим из себя короля»[946]. То был почти стиль пропаганды де-христианизаторов 1793 года. Но Наполеон всегда предпочитал действия словам. Еще в ноябре 1807 года генералу Миоллису, командовавшему войсками во Флоренции, был дан приказ быть готовым к походу на Рим. В феврале 1808 года Миоллис без единого выстрела занял Рим. В мае того же года «вечный город» был включен в состав Французской империи [947].
|
|
|
Был ли захват Рима и Тосканы новой войной? Кто решился бы это утверждать? Ведь вся операция была проведена в лайковых перчатках, без одного выстрела, без единой жертвы. Но люди, склонные задумываться над завтрашним днем, недоуменно пожимали плечами: зачем Рим и Флоренцию присоединять к Франции? Эти города никогда не были французскими; они и не захотят и не смогут стать частью Франции. Разве такие аннексии способствуют укреплению мира?
|
|
|
А Наполеон думал уже о большем. Психологически он, вероятно, был в состоянии игрока, сорвавшего банк — крупный выигрыш — и решившего больше не играть, не испытывать судьбу. Но вот он пошел с маленькой карты так лишь, чтобы размять пальцы, — и неожиданно крупный выигрыш. Он снова идет с маленькой, и опять негаданное везение — большой выигрыш. И вот, продолжая уверять, что он навсегда отказался от всяких азартных игр, он незаметно — одна маленькая карта, затем вторая, затем третья, и каждая приносит крупный куш! — снова втягивается, уходит с головой в игру.
Конечно, это сравнение очень условно: ведь игра, которую вел Наполеон Бонапарт, шла не на золотые — она велась на человеческие головы.
Во время пребывания в Италии в ночь с 12 на 13 декабря (по предварительному сговору) в Мантуе Наполеон встретился со своим братом Люсьеном. Из многочисленного клана Бонапартов Наполеон был более всего, вернее даже сказать, единственно обязан Люсьену: без его помощи переворот 18–19 брюмера потерпел бы неудачу. Но брат, помогавший возвышению Наполеона, ходил в изгоях и скитался где-то по свету — Бонапарт, оставшийся вне императорской фамилии, без пышных титулов, без владений, без состояния. Причина тому была прозаичной: Наполеон отказывался признать вторую жену Люсьена — некую госпожу Жубертон; он считал ее неподходящей для императорской семьи. Люсьена это оскорбляло, и он отказывался иметь дело со своим могущественным братом. Государыня-мать Летиция взяла сторону обиженного младшего сына, и по этим мотивам также затянувшаяся ссора с Люсьеном еще более тяготила Наполеона. Но в рассматриваемой связи важен не семейный и не личный аспект взаимоотношений братьев Бонапарт, а иное. Ночное свидание в Мантуе осталось не во всем выясненным; но то, что стало известным, содержит нечто важное[948]. Наполеон искал примирения с братом; он просил его формально развестись с госпожой Жубертон (так же как поступил в аналогичном случае Жером), сохраняя с ней любые неофициальные отношения. В качестве компенсации Наполеон предлагал Люсьену королевский престол на выбор — во Флоренции, в Лисабоне или Мадриде. Именно это последнее предложение и заслуживает наибольшего внимания.
|
|
|
Люсьен отверг все предложения; он предпочел остаться со своей обидой; примирение не состоялось. Но естественно, возникал вопрос: как мог предлагать Наполеон в декабре 1807 года испанский трон своему брату, когда трон этот не был вакантным, на нем восседал давний союзник Наполеона король Карл IV? Следовательно, уже в начале декабря 1807 года у Наполеона возникала мысль, пусть еще не отстоявшаяся, мимолетная, о возможности овладения Испанией…
|
|
|
19 ноября корпус Жюно добрел наконец до стен Лисабона. По единодушным свидетельствам, армия Жюно дошла до португальской столицы в крайне жалком состоянии. Шестинедельный поход не только изнурил неопытных новобранцев, но и полностью деморализовал их. В испанских селениях они грабили все, что попадалось им под руку, но не могли утолить ни голода, ни жажды. Тем не менее, когда орда оборванных солдат появилась перед Лисабоном, все члены королевского дома Браганца, бросив свои богатства и страну на произвол завоевателей, бежали на корабль и сразу же, подняв паруса, взяли курс на Бразилию[949].
Снова без единого выстрела Португалия стала добычей французской армии. Но теперь, когда французское знамя развевалось над Лисабоном и Жюно всемогущим властителем расположился в королевском дворце, у Бонапарта возникли сомнения: а зачем выполнять обязательства по договору Фонтенбло? Зачем делить с кем-то Португалию? Логика подобных рассуждений вела и дальше: вместо того чтобы делить Португалию с Испанией, не проще ли поступить с самой Испанией, как с Португалией? То была логика безнаказанного агрессора, завоевателя, не встречавшего сопротивления на своем пути.
Правда, как явствует из документов эпохи — писем, распоряжений Наполеона, крайне противоречивых и порой даже как бы взаимоисключающих[950], из свидетельств близких к нему людей, император, прежде чем решиться на этот шаг, долго колебался. Испания не Тоскана, не Португалия. В представлении политических деятелей начала девятнадцатого столетия Испания оставалась великой державой, а династия испанских Бурбонов — одной из самых давних в Европе династий[951]. К тому же Испания много лет была союзницей наполеоновской Франции. Словом, отнять трон у испанского короля и проглотить Испанию было не просто. Задача Наполеона неожиданно облегчилась тем, что в королевской семье возник острый конфликт между королем и наследным принцем, осложняемый непомерно возросшей ролью фаворита королевы «князя мира» Годоя. Семья испанских Бурбонов дошла уже до крайней степени вырождения, и жестокая своей правдой кисть Франсиско Гойи показала это с большей убедительностью, чем любые исторические сочинения. Но все спорившие между собой члены испанской королевской семьи обращались за поддержкой к могущественному императору. Самим ходом вещей он становился арбитром в решении испанских судеб.
С двух сторон его уговаривали решиться на смелые действия. Талейран давно уже нашептывал советы следовать примеру Людовика XIV; вероятнее всего, опальный министр иностранных дел вел политику в провокационных целях. Мюрат, назначенный главнокомандующим французскими войсками, введенными в Испанию, доказывал императору в письмах с чисто гасконскими преувеличениями, что вся Испания ждет его как мессию. Мюрата вдохновляла навязчивая мечта занять самому шаткий трон Мадрида. Но Наполеон не был из тех, кто прислушивается к чужим мнениям. Даже после того, как в Испанию корпус за корпусом входили французские войска (под предлогом поддержки обсервационной армии в Португалии), Наполеон продолжал колебаться. Существует документ — письмо императора к Мюрату от 29 марта 1808 года, подлинность которого не вполне установлена, но весьма вероятна[952]. Оно примечательно тем, что показывает, как, видимо, в недолгие минуты озарения Наполеон отчетливо видел неисчислимые препятствия и фатальные последствия, которые может повлечь за собой затеваемое в Испании дело. Но доминирующим началом психологии Наполеона того времени были уже расчеты агрессора, волчьи чувства добытчика, увидевшего беззащитную жертву и готовящегося к прыжку. Они заглушили собственные предостерегающие мысли. Бонапарт опасался неблагоприятной реакции со стороны Александра; теперь прежде всего он оглядывался на Петербург. Но Александр втягивался в войну со Швецией, всячески поощряемую французской дипломатией[953]. Наполеон позднее говорил: «Я продал Финляндию за Испанию». Позиция России, позиция Александра имела для него решающее значение в пору колебаний. К тому же, избалованный успехом легких территориальных приращений в Италии и Португалии, он надеялся овладеть и Испанией, не снимая перчаток.
Раз решившись, он старался осуществить задуманный план с присущим ему артистизмом. Ему важно было прежде всего завоевать полное доверие короля, и наследника престола, и Годоя, и королевы — и всех обмануть. Он взял на себя роль ни в чем не заинтересованного старшего (не годами, а положением) монарха, заботящегося о чести и достоинстве своих собратьев по престолу. Когда он получил от Фердинанда, считавшего себя уже королем, письмо, в котором тот просил Наполеона признать его таковым и сообщал о своем намерении начать процесс против Годоя, Наполеон тотчас же ответил ему тонко и уклончиво. Процесса против Годоя не следует затевать. «Ваше королевское высочество не имеет никаких иных прав, кроме исходящих от матери. Если процесс ее опозорит, Ваше высочество тем самым уничтожит свои собственные права»[954]. Жозеф де Местр заметил, когда ему стало известно это письмо: «Не думаю, чтобы Людовик XIV мог написать лучше… Место, относящееся к королеве, написано… когтями сатаны»[955].
Тщательно продуманная и мастерски исполненная игра близилась к завершению. Ему удалось заманить в западню и короля, и королеву, и Фердинанда, и Годоя; все они в разное время, но по своей доброй воле приехали в Байонну[956]. Император ранее их прибыл туда; он согласился взвалить на свои плечи тяжкую миссию — рассудить семейные распри дружественной династии. Он оставался доброжелательным судьей, чуждым личных пристрастий, всех внимательно выслушивал, никого не торопил. Ни на секунду он не обнаружил ни малейшего признака личной заинтересованности. Только одна фраза в письме к Талейрану раскрывала его намерения: «Испанская трагедия, если не ошибаюсь, вступила в свой пятый акт. Близится развязка»[957]. Она наступила 10 мая в полном соответствии с законами сценического действия, когда король Карл IV и Фердинанд отказались от своих прав на престол в пользу французского императора. Наполеон довел роль до конца. Он раздумывал, может быть даже колебался. Прошло еще около месяца, прежде чем с соблюдением всех процедурных формальностей 6 июня 1808 года Жозеф Бонапарт был провозглашен королем Испании.
Вероятно, в смысле мастерства режиссуры и тонкости исполненной им роли байоннская комедия или трагедия (она была и тем и другим) была высшим достижением Бонапарта. Он провел всю потрясающую операцию похищения трона сразу у двоих — и у отца и у сына — действительно виртуозно, не снимая перчаток. Ни одного выстрела, ни одного резкого жеста, ни одного жестокого слова — и Испания была завоевана.
Он мог торжествовать победу. Четыре столицы, четыре знаменитых города мира — Флоренция, Рим, Лисабон, Мадрид — признали первенство и власть французской императорской короны. Он гордился тем, что это было достигнуто в течение нескольких месяцев без кровопролития, без грохота пушек, без жертв. Одного мановения руки оказалось достаточным, чтобы три старинных государства Европы склонились перед трехцветным французским знаменем.
Все самые дерзкие, почти невероятные мечты превращались в действительность. Все желания исполнялись. Но если бы Наполеон мог, как Рафаэль Бальзака, взглянуть на таинственный талисман — шагреневую кожу, сжимавшуюся по мере исполнения желаний, он ужаснулся бы, увидев, как мал оставшийся в его руках лоскуток, как приблизились сроки крушения.
***
Апологеты Наполеона в прошлом и ныне охотно именуют режим, установившийся во Франции в 1805–1809 годах, «империей славы». Однако это распространенное выражение не более чем одна из форм наполеоновских легенд. Если бы нужно было дать какое-то краткое определение характера этой власти, то следовало бы, вероятно, сказать, что то была деспотическая военно-буржуазная диктатура генерала Бонапарта. Новое, что отчетливо обозначилось в 1806–1808 годах, — это было бесспорное усиление деспотизма. Человек, давно забытый Бонапартом, но сыгравший когда-то решающую роль в его судьбе, — его бывший начальник (1795 года) в топографическом бюро Дульсе де Понтекулан, легкий, как будто бездумный, Понтекулан был одним из первых, кто точно определил происшедшие перемены: «Настало царство деспота»[958].
В императоре Наполеоне было уже нелегко узнать не только генерала итальянской армии 1796 года, но и первого консула после брюмера[959]. Со времени торжественной церемонии коронации 2 декабря 1804 года, ослепившей своей помпезностью Наполеона, он продолжал жить в странном самоослеплении, мешавшем ему, человеку сильного и трезвого ума, видеть и оценивать многие явления в их истинном значении. Ему представлялось (и это легко прослеживается по его письмам, по его разговорам), что он продолжал подниматься все выше и выше по ступеням славы и могущества, что он достиг уже таких вершин, какие не достигались никем из великих людей прошлого, что его звезда ведет от удачи к удаче и что для него нет ничего невозможного.
Такие настроения у него складывались не сразу, а постепенно; они особенно усилились после ошеломляющих побед 1805–1806 годов, после разгрома Австрии и Пруссии, после Тильзита и союза с русским императором.
Когда, завершив триумфальную поездку по Германии, император возвратился в Париж, все соприкасавшиеся с ним лица заметили, не могли не заметить происшедшую перемену. Францией правил повелитель, ничем не ограниченный монарх. Его политика имела определенное содержание: она защищала интересы буржуазии и крестьян-собственников. Но и те, чьи интересы защищал Бонапарт, были полностью отстранены от политического руководства и фактически лишены политических прав. Права, ничем не ограниченные, имел лишь один человек — император Наполеон.
Во внешнем положении Наполеона Бонапарта с 1804 года произошло немало изменений. Он становился, по крайней мере по видимости, год от году все более могущественным. 2 декабря 1804 года он короновался как император французов. В следующем году в Милане он возложил на себя железную корону итальянских королей. Позже он стал протектором Рейнского союза. Император французов, король Италии, протектор Рейнского союза — никогда еще в Европе не объединялись в руках одного властителя столько титулов и столь широкая власть, простирающаяся над бескрайней территорией. Но действительная власть его была еще больше. И Королевство обеих Сицилий было его вассальной вотчиной, так как во главе неаполитанской монархии стоял его брат Жозеф. Голландское королевство было под властью младшего брата Луи; Вестфальское королевство возглавлял король Жером Бонапарт. Баварский король, Саксонский-король, Вюртембергский король, великий герцог Баденский, великий герцог Варшавский были полностью зависимы от могущественного французского императора. То были его сателлиты. Пруссия была оккупирована. Австрия побеждена. Вся Западная и Центральная Европа подчинялась воле Наполеона.
Эта возросшая мощь в Европе сопровождалась усилением личной власти в империи. Оппозиция, причинявшая ему столько забот в первые годы консульства и империи, полностью смолкла. Были усилены гонения на прессу; немногие газеты, оставленные в стране, подверглись новым преследованиям; их перестали читать[960]. Театры были отданы под контроль Фуше. Министр полиции в роли ревнителя искусств! Можно ли было низвести великое искусство Франции до столь позорного состояния? В переписке Наполеона сохранились его письма по поводу некоторых постановок на парижской сцене, адресованных — кому? — Фуше![961] Больше всего на свете Наполеон всегда боялся быть смешным — etre ridicule. Он не чувствовал, что переписка главы государства с начальником полицейского сыска о пьесах, идущих на парижских сценах, показывает его не только мелочным деспотом, она делает его смешным.
В биографии Наполеона как главы французского государства было время колебаний — начало консульства, когда он не мог окончательно решить, куда идти: пользоваться ли всеми преимуществами, которые давала поддержка народа, или поворачивать круто вправо, идти по пути монархии? Даже когда в 1804 году Наполеон провозгласил себя императором французов, он счел благоразумным называться императором Республики. Он не решился тогда стереть с фронтонов правительственных зданий великие лозунги, рожденные французской революцией, — «Свобода, Равенство, Братство». Он понимал их силу и понимал, что верность революционным традициям, хотя бы даже урезанным, даст ему больше преимуществ в борьбе с феодальными консерваторами Европы. Но время шло, и реакционное начало, заложенное с 18 брюмера в его политике, закономерно усиливалось. Бывший якобинец, республиканец, написавший «Ужин в Бокере» — произведение передовой политической мысли конца XVIII века, отворачивался от своего прошлого. Он все больше становился монархом и незаметно для самого себя подчинялся навязываемой ему извне новой морали. Раньше, чем Наполеон был побежден на поле битвы, он потерпел поражение, быть может не осознанное им и не замеченное современниками, во вневоенной сфере. Наполеона внутренне подтачивала незримая, неосязаемая, неодолимая сила старого мира, против которой он так успешно сражался в молодости. Сам того не замечая, он становился пленником обычаев, духовных норм, морали, даже внешнего облика старого общества.
Сын революции, прославленный полководец, «маленький капрал», любимый солдатами, он незаметно для себя терял все то, что составляло его неповторимую силу, и превращался в обычного, будничного, даже банального монарха. В своем дворце в Тюильри, в Мальмезоне, в Сен-Клу он хотел затмить роскошью и богатством самые знаменитые дворцы старых династий Европы. Он тратил миллионы франков на великолепие, на бьющую в глаза пышность убранства. И что же? Он превращался лишь в заурядного копииста Людовика XIV, Людовика XV. Какая жалкая роль для победителя сражений при Арколь-ском мосту, при Лоди!
У Бонапарта были, конечно, определенные расчеты. Создавая новое, имперское дворянство, награждая своих соратников высшими титулами и огромным богатством, он полагал, что этими средствами он навеки свяжет их с имперским режимом; они будут слиты с ним прямыми материальными интересами. Полуграмотный Лефевр, ставший герцогом, или сын трактирщика Мюрат, сделавшийся королем, должны были, по мысли Бонапарта, драться насмерть, защищая свои приобретения. Вполне сознательно Наполеон наделял своих ближних сподвижников огромными богатствами; дарил им поместья, замки, заставлял их приобретать великолепные особняки и вести подобающий богатым и знатным сановникам образ жизни[962]. Он сам изменил революции, уничтожил республику, и он хотел, чтобы его соратники, как и он сам, стали титулованной знатью и богатейшими собственниками.
Дата добавления: 2019-11-25; просмотров: 140; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!