А) ПРОЦЕССЫ, ИНИЦИИРУЮЩИЕ ПОЗНАВАТЕЛЬНУЮ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ
Процесс, инициирующий ориентировочную деятельность, был открыт Павловым в ходе исследований условных рефлексов. Как известно, Павлов установил, что каждый новый раздражитель вызывает у животного реакцию настройки рецепторов и назвал это явление «ориентировочным рефлексом», или рефлексом «что такое». Ориентировочный рефлекс, согласно его представлению, является рефлексом безусловным, а его биологическое значение основывается на том, что он защищает организм, не позволяя пропустить раздражитель, который мог бы иметь для организма какое-либо значение — положительное или отрицательное. [22] Когда оказывается, что раздражитель не влечет за собой никаких последствий, важных для индивида, ориентировочный рефлекс в отношении этого раздражителя угасает (Павлов, 1952, стр. 9, 32, 78).
Понимаемый таким образом ориентировочный рефлекс можно считать фактором, инициирующим деятельность ориентировки в ценности предметов. Он настраивает рецепторы индивида на восприятие нового раздражителя, облегчая ему тем самым познание ценности которую этот раздражитель, возможно, представляет для него, но сам по себе не определяет вид ориентировочной деятельности. Начатое Мэгуном (1965) изучение функций ретикулярной формации способствовало лучшему пониманию нейрофизиологических основ процессов, инициирующих и динамизирующих познавательную деятельность. Не останавливаясь подробно на этих вопросах, можно утверждать, что каждый новый раздражитель вызывает, кроме повышения уровня возбуждения анализатора (так называемый процесс проторения пути), общее возбуждение коры, подготавливая ее к началу регуляционной деятельности. В случае когда оказывается, что раздражитель не имеет никакого биологического значения (исследования проводились на животных), наступает понижение реактивности организма в отношении этого раздражителя. Этот процесс связан с функцией нижней части ретикулярной формации, локализованной в стволе мозга. В случае когда раздражитель имеет значение для организма, общая ориентировочная реакция угасает, общее возбуждение коры заменяется возбуждением области, локально связанной с действующим раздражителем. Начинается особая, специфическая ориентировочная деятельность, называемая часто исследовательской, которая происходит в цепях, связывающих гипоталамус, верхний отдел ретикулярной формации, с соответствующими областями коры, и направляется именно этой структурой.
|
|
Тезис об отличии ориентировочного рефлекса от исследовательского рефлекса нашел подтверждение во многих работах, хотя достаточно широко распространено также мнение, что так называемый исследовательский рефлекс является только высшей формой развития ориентировочного рефлекса. Эти вопросы будут рассмотрены в ходе дальнейшего изложения, однако, возможно, имеет смысл уже здесь отметить, что принятие ориентировочного рефлекса (со всеми вытекающими отсюда последствиями) как фактора, не только инициирующего, но и динамизирующего познавательную деятельность, привело бы ко многим парадоксам. Например, ориентировочный рефлекс у людей с дефектами мозга не угасает после неоднократного повторения того же самого раздражителя, из чего следовало бы, что только подобные люди способны к продолжительной познавательной деятельности. Кроме того, познавательная деятельность (по отношению к неспецифической активации ретикулярной формации ствола мозга) была бы направлена на раздражители, по возможности сильные и новые, а не на раздражители, имеющие большое значение для индивида, что типично для случаев психических болезней органической природы.
|
|
Остается еще одна неисследованная проблема. Несомненно, ориентировочный рефлекс является фактором, инициирующим познавательную деятельность у животных и маленьких детей. Выполняет ли он эту роль также у взрослых? Вероятно, нет. Конечно, это возможно в некоторых ситуациях. Человек сидит задумавшись над рвом и вдруг чувствует, что у него за спиной «что-то» происходит. Появление этого «нечто» и рефлекторная реакция на него инициируют познавательную деятельность. Особой проблемой, однако, является вопрос о познавательной деятельности, инициированной мотивом.
|
|
Вопрос этот достаточно сложен и требует особых исследований. Нам не вполне понятны причины формулирования мотива, инициирующего познавательную деятельность. Может быть, конечно, этим фактором является ориентировочный рефлекс на новое неизвестное явление, причем у человека его может вызвать не только физический раздражитель, но и содержание какого-либо понятия. Тогда это было бы двухступенчатое инициирование, о ходе которого сегодня мы еще ничего не знаем.
б) ПРОЦЕССЫ, ДИНАМИЗИРУЮЩИЕ ПОЗНАВАТЕЛЬНУЮ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ
Гипотезы, касающиеся нервного субстрата процессов, динамизирующих познавательную деятельность, я изложил в предыдущем разделе. Рассмотрим другую проблему. Если, как предполагается, напряжение, динамизирующее познание, приходит извне, является вызванным ситуационно, то спрашивается, какого рода раздражители после инициирования познавательной деятельности способствуют ее продолжению. Из представленных в этой главе предположений следует, что эти раздражители должны быть одновременно и новыми для индивида и в то же время содержать что-то ему уже известное. Примеры, подтверждающие это, можно легко найти в каждодневных ситуациях. Когда человек встречается с чем-то, что не имеет для него никакого значения, то есть с предметом, явлением, которое он не может ни в одном его аспекте соотнести с тем, что он знает, он безразлично проходит мимо или реагирует испугом. «Любопытство» пробуждают парадоксы, контрасты, непонятные связи вещей известных и неизвестных. Только такое явление может вызвать возникновение мотива познания, поскольку нельзя программировать действия в отношении предмета, который нам ни о чем не напоминает, ни с чем известным не связывается. Мы можем от этого предмета на всякий случай убежать, но исследование мы начинаем только после выдвижения какой-либо гипотезы, связывающей этот предмет или явление с нашим опытом. Некоторые данные психологических наблюдений указывают, что человек часто не замечает того, чего совершенно не знает, так же как не замечает обыденных вещей, слишком хорошо известных: цвета дома, в котором живет с рождения, витрины магазина, около которого ежедневно проходит, не может описать человека, с которым общается много лет.
|
|
в) ВЗГЛЯДЫ НЕКОТОРЫХ АВТОРОВ НА ДИНАМИКУ ПОЗНАВАТЕЛЬНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ
Все вопросы, затронутые выше, требуют основательной разработки и проверки. Ими занимаются немногие исследователи. Однако характерно, что, каковы бы ни были методологические и теоретические позиции исследователей этой проблемы, они приходили к одним и тем же заключениям: познание является активной деятельностью, выполняемой индивидом, а не бесстрастным отражением ситуации, активность эта динамизирована посредством факторов, связанных с самим появлением проблемы, требующей познания, и может считаться, следовательно, в определенном смысле апрактичной. Некоторые из теорий позволяют также ответить на вопросы, которые мы до сих пор оставляли открытыми.
Для иллюстрации этой проблематики я выбрал взгляды шести авторов, представляющих разные периоды развития психологии, разные школы и специальности: Левицкий (1960), Мазуркевич (1950), Шуман (1932), Соколов (1959), Харлоу (1954) и Сусуловская (I960).
Левицкий в работе, посвященной анализу ориентировки у животных и людей, поставил своей целью разбор объективного определения термина «познавательный процесс». Рассматривая ориентировку в биологической ценности предметов у животных, он ссылается на результаты исследований Павлова и утверждает, что «Павлов в безусловно рефлекторном механизме выделил управляющий процесс, повышающий чувствительность животного к определенным раздражителям и настраивающий его на выполнение той, а не иной реакции, и назвал этот процесс „основной тенденцией организма"» (Левицкий, 1960, стр. 93). Эта тенденция может возникать под влиянием внутренних побуждений, напримрл тенденция пищевая или половая, или же (как в случае тенденции к агрессии) может быть вызвана внешними раздражителями. По мнению Павлова, соответствующие области коры под влиянием этих факторов приводятся в состояние возбуждения, которое повышает их чувствительность к определенной категории раздражителей — пищевых, половых и т. д. Тенденцию эту можно, следовательно, определить как «состояние напряжения центра, состояние готовности к отражению определенных раздражжтелей и к реагированию на них определенным действием» (там же, стр. 164).
Развивая и дополняя эту мысль, мы пришли бы к отождествлению понятой таким образом «тенденции» с «инстинктом» (см. данную работу стр. 68—69). Центральный, эмоционально-побудительный элемент инстинкта был бы тогда идентичен подкорковому напряжению, познавательный элемент — готовности к отображению определенных раздражителей, а моторный элемент — установке на определенную реакцию. Принимая во внимание, что у человека побочные элементы инстинкта подверглись почти полному исчезновению, следовало бы допустить, что тенденции у него проявляются исключительно в форме ненаправленных напряжений, редуцируемых с помощью деятельности определенного рода, которая сама по себе, однако, не направляет его реакции.
Кроме этих «биологических потребностей», [23] Левицкий различает, говоря об ориентировке у человека, отдельную «познавательную потребность» (стр. 189, 208) и говорит, например, о «жажде» научных истин v ученого. Согласно этому автору, типично человеческое, бескорыстное познание также имеет в своей основе динамизирующий механизм, создающий напряжение типа «основной тенденции организма». Он, однако, полагает, что физиологические основы этой тенденции нельзя искать в кор-ко-подкорковых механизмах, действующих при проявлении биологических тенденпий, и постулирует для них вслед за Павловым особую физиологическую основу в виде динамического стереотипа, образующегося в ходе личной жизни индивида (там же, стр. 193).
1 Левицкий понимает потребность как процесс и отождествляет ее с тенденцией (I960, стр. 65).
В применении к познавательной потребности у человека выводы Левицкого можно было бы (сохраняя принятую им терминологию) несколько дополнить, показав, что и эта потребность, подобно биологическим потребностям, имеет, по-видимому, свою врожденную нейрофизиологическую основу в существовании исследовательского рефлекса, то есть опирается не только на сложившиеся динамические стереотипы. В основе исследовательского рефлекса должна в свою очередь лежать тенденция, динамизирующая исследовательскую деятельность. В ходе индивидуального развития, по мере накопления чувственного и моторного опыта ориентировочный рефлекс приобретал бы таким образом надстройку в форме потребности в исследовательской деятельности, становясь в свою очередь своеобразным безусловным подкреплением, как это наблюдается, например, у глухонемых детей (см. Мещеряков, 1960). Независимо, однако, от концепции основы введение понятия индивидуальной познавательной тенденции имеет большое значение, потому что познание трактуется здесь не как пассивное отражение среды и сочетание отражений, но как умственная и моторная активность человека, как своеобразная психофизическая деятельность, которая требует индивидуальных динамизирующих процессов.
Активность познания подчеркивает и Шуман в работе «Генезис предмета» (1932). Он также исходит из того, что у ребенка наблюдение всегда является активным процессом, непосредственно связанным с моторикой организма. Автор, опираясь на концепцию Шеррингтона, утверждает, что в деятельности органов чувств следует различать по меньшей мере три фазы: фазу инициации, фазу настройки рецептора на раздражитель и фазу финализации наблюдения. Эти три фазы можно заметить уже при проявлении отдельных чувств. Например, при раздражении рта грудного ребенка соском груди матери или даже только пальцем (фаза инициации) появляются ищущие движения головы (настройка рта на раздражитель), пока наконец рот не коснется раздражителя (фаза финализации), после чего начинаются сосательные движения.
Аналогичные явления возникают при хватании, после начала воздействия предмета на руку (фаза инициации). В это время появляются ищущие движения, пока ладонь не коснется предмета (фаза финализации). Подобные факты можно заметить при полисенсорном наблюдении, например зрительно-осязательном. Телерецепторный раздражитель играет тут обычную роль инициирующего раздражителя, ребенок протягивает к нему руку или даже приближается к предмету, замеченному зрением, и хватает его. Прикосновение финализирует двигательный цикл. При полисенсорном наблюдении возникают связи между ощущениями, идущими от разных органов чувств. Они не являются, однако (как думали, например, ассоциационисты), «соединением» двух впечатлений, то есть пассивным процессом их механического сложения, но комплексом видов активности ребенка, в основе которой лежат сложные отношения инициации и финализации познавательных рефлекторных актов. Интересно при этом, что Шуман рефлекторную познавательную активность, вызванную инициирующими раздражителями, считает своего рода прототипом стремления к цели, предлагая исследовать ее как простую модель стремлений вообще (там же, стр. 13).
К подобным же выводам относительно активности познания пришли советские ученые в своих исследованиях ориентировочного рефлекса. Соколов (1959), обобщивший эти исследования, утверждает, что «настройка рецепторов является одной из существенных характеристик ориентировочного рефлекса» (стр. 11), то есть и тут обращается внимание на моторную сторону познавательной активности: [24] Павлов, уже в 1910 году установивший эмпирически в своих исследованиях существование ориентировочного рефлекса (сама концепция ориентировочного рефлекса была выдвинута, собственно, Сеченовым в 1852 году), подчеркивал, что сущностью этого рефлекса является настройка рецепторов на каждое, даже малейшее изменение в окружающей среде, при этом торможению подвергаются все другие реакции организма. Благодаря этому животное получает возможность правильного реагирования на новую ситуацию. Результаты исследований Павлова подтвердил в своих опытах Анохин, который отметил, что «исследовательская реакция» (ориентировочная) всегда появляется при изменении условий эксперимента.
Дальше пошли в своих выводах Подкопаев и Нарбутович. Их исследования показали (цит. по: Соколов, 1959, стр. 7), что ориентировочный рефлекс является необходимой предпосылкой и условием возникновения временной связи между двумя очагами возбуждения. Например, у собаки пищевой условный рефлекс на данный раздражитель образуется только тогда, когда этот раздражитель вызывает у нее ориентировочный рефлекс.
В связи с этими исследованиями Асратян (1953) выдвинул интересную гипотезу относительно дуги условного рефлекса. Основываясь на ряде собственных экспериментов, он пришел к выводу, что условный рефлекс является, собственно, синтезом двух безусловных. Один из них — ориентировочный рефлекс на «безразличный раздражитель», а другой — например, безусловный пищевой или кислотный рефлекс. Отсюда следует, что ориентировочный рефлекс, необходимый для начала активного исследования условного раздражителя, является также необходимым для возникновения временной связи. Упомяну, что подобной точки зрения придерживаются также американские исследователи условных рефлексов (см, например, Вудвортс, Шлосберг, 1954, стр. 547—549).
Далее Соколов подчеркивает, что при повторном действии раздражителя, вызывающего ориентировочный рефлекс, без подкрепления его каким-либо безусловным, рефлекс угасает, но может, однако, возобновиться после перерыва, если подключить другой раздражитель и дать кофеин, который повышает возбудимость нервной системы. Соколов останавливается также на вопросе локализации ориентировочного рефлекса в мозге и приводит взгляды ряда исследователей, которые связывают его с функциями ретикулярной формации. Возбуждение этой области вызывает в результате общее возбуждение коры мозга, а также активизацию вместе с этим моторных функций и рецепторного аппарата (Мэгун, 1965).
По мнению Соколова, ориентировочный рефлекс проявляется в двух формах: пассивной и активной. Пассивная форма основывается на торможении деятельности организма и является более примитивной; в ходе индивидуального развития она переходит в активную, сущность которой основывается на инициировании определенной исследовательской деятельности. Наблюдения Поликани-ной и Пробатовой (1955) показали, что у недоношенных детей, родившихся раньше срока на 3—3,5 месяца, ориентировочный рефлекс на звуковые раздражители проявляется сначала как общее торможение дыхательных движений и сосательной деятельности или, напротив, выражается в двигательном беспокойстве, активности мышц лица и нистагме, и лишь постепенно в процессе развития эти примитивные ориентировочные реакции замещаются (следовало бы, пожалуй, говорить развиваются, дополняются) поворачиванием головы и глаз к источнику звука. Исследования Дашковской (1953) показали, что пассивная форма ориентировочного рефлекса не переходит в активную у детей, которые при рождении получили механическое повреждение мозга. Такая примитивная, пассивная форма ориентировочной реакции установлена также при клинических исследованиях у олигофренов (Виноградова, 1956), при инфекционных психозах (Личко, 1952) и у шизофреников (Нарбутович и Светлов, 1934, цит. по: Соколов, 1959, стр. 49), то есть во всех тех случаях, при которых произошли серьезные нарушения познавательной деятельности.
Завершая обзор, Соколов подчеркивает, что развитие ориентировочного рефлекса особенно характерно для более сформированных в ходе эволюции высших областей мозга. У наиболее развитых животных, а именно у антропоидов, он переходит в своеобразный познавательный рефлекс, представляющий особую форму поведения организма, направленную на исследование предмета и основанную на продолжительном манипулировании предметами, не имеющими для животного биологической, например пищевой, ценности. Существование у человекообразных обезьян познавательного рефлекса доказали опыты Павлова, Войтониса, Ладыгиной-Коте и Вацуро. Следует обратить внимание на то, что Соколов не отделяет функции, инициирующей ориентировочный рефлекс, от функции, динамизирующей познавательный рефлекс, когда пишет о «перерождении» одного рефлекса в другой у представителей высших эволюционных форм.
Ян Мазуркевич в работе «Введение в нормальную психофизиологию» также подчеркивает активный характер познания. В то время как Шуман опирался главным образом на наблюдения за грудными детьми, а Левицкий и советские ученые — на данные, полученные в экспериментальных исследованиях животных и частично людей, Мазуркевич производил прежде всего клинические наблюдения над человеком, интерпретируя их в свете эволюционной теории Джексона. Мазуркевич считает, что «познавательное стремление» — явление, в принципе аналогичное павловскому ориентировочному рефлексу и появляется впервые тогда, когда ребенок начинает интересоваться предметами, не имеющими для него никакой биологической ценности. Он также утверждает, что познание является активным процессом, продуктом психофизической активности организма; эта активность деятельно ведет к познанию предметов и к возникновению индивидуального опыта. «Все имеющиеся у него личные суждения, — пишет Мазуркевич, — являются продуктом собственной активности ребенка, а следовательно, в психологическом плане продуктом работы внимания, функции заинтересованности» (1950, стр. 63).
Особенно интересны в связи с идеями, развитыми в этой главе, взгляды Харлоу (1954), который утверждает, что в психологии слишком тесно связывается мотивация человека с энергетизирующей ролью гомеостатических стремлений, например голода. Попытки связать человеческую мотивацию с чувствами боли или страха (Маурер, Браун, Хорни) нельзя считать, по мнению Харлоу, полностью обоснованными. Ведь человек учится и живет годы, месяцы и недели, не встречая никаких трудностей в удовлетворении гомеостатических потребностей, к тому же и «здравый смысл учит нас, что наша энергия большей частью возбуждается позитивными целями, а не стремлением к бегству под влиянием страха или опасности» (стр. 38).
В связи с этим автор обращает внимание на роль, которую в мотивации и связанном с ней научении играют мотивы, вызванные внешними факторами (externaly elicited motives). Эти факторы он понимает как побуждающие к действию, считая, что их активность не связана ни с гомеостатическими, ни с сексуальными потребностями, но с определенными внешними ситуациями, не имеющими отношения к обычному функционированию организма. Один из этих факторов автор определяет как «стремление к подражанию». Оно проявляется особенно сильно у обезьян («обезьяна видит, обезьяна делает»), но в известной мере существует и у людей. Об этом же свидетельствуют работы Келлера и других авторов, которые показали, что в качестве подкрепления при обучении крысы может служить разница в освещении среды. К наиболее интересным моментам, однако, относится «стремление к исследованию окружающей среды», проявляющееся в том, что, например, обезьяна может приложить много усилий для разбора простых и сложных механизмов-головоломок, не получая никакого подкрепления, кроме самой возможности разбирать механизм, или так же может научиться открывать сложные запоры, не получая никакой награды, кроме возможности выглядывать из помещения, в котором находится, через открытое таким способом окошко (так называемый аппарат визуального исследования). Это явление можно наблюдать также у крыс, помещенных в лабиринт. Крыса, не получавшая пиши в течение 23 часов, часто бежит по туннелю и производит «исследование» окружающего, не обращая внимания на еду, пока весь лабиринт не будет изучен. Наконец, исследователи, уже давно работающие с крысами, заметили, что крыса может значительно увеличивать свое умение в прохождении лабиринта без пищевых подкреплений. Харлоу пытается также интерпретировать «игры» с едой, любимое занятие маленьких детей, как действие под влиянием мотива, вызванного внешними факторами.
Ребенок, даже будучи голодным в течение 14 часов, садясь за стол, часто вместо того, чтобы есть, начинает «класть горох в молоко... бросать ложки на пол, использовать пюре как материал для рисования на нем пальцем».
Можно сделать вывод, что все поведение человека или животного, вызванное внешней ситуацией, Харлоу объясняет действием мотивационной системы, вызываемой внешними факторами, которая является «такой же основной и врожденной, как системы голод — аппетит и жажда — аппетит» (стр. 52). Раздражители, приводящие в действие эту систему, могут играть роль подкрепления при создании условных рефлексов, что подтверждают данные многочисленных экспериментов. Такого типа подкрепление имеет ряд достоинств, которых не имеют подкрепления гомеостатического типа. Они более стойки, не изменяют своей силы вследствие частого повторения и дают более сильные эффекты в процессе формирования рефлексов.
Таким образом, приведенные данные позволяют предположить, что появление нового объекта, возможность его осмотра и манипуляций с ним также служит подкреплением при обучении как замена пищи классических павловских опытов. (Самим подкреплением в этих экспериментах является, очевидно, как, например, у Торндайка, эффективность реакции, открывание замка или окошка, позволяющее выглянуть из клетки. Харлоу обучал не сигналу, а отработке правильной реакции.) Таким образом, можно считать, что фрустрации в познании (исследовании) новой ситуации сопутствует напряжение того же рода, как и фрустрации любой другой потребности, только разрядка этого напряжения связана не с получением различных веществ, непосредственно восстанавливающих внутреннее равновесие организма (1 и 2 уровни Розенцвейга, см. стр. 65 данной работы), а с притоком определенной информации (уровень 3). В заключение Харлоу подчеркивает: «Нет никаких оснований считать, что активируемую внешними факторами мотивационную систему можно вывести из какой-либо гомеостатической системы, а также что между ними существуют какие-либо зависимости» (стр. 52).
Харлоу в своих исследованиях ограничился утверждением о существовании напряжения, связанного с исследованием окружающей среды и его роли в обучении животных. Дополнением этих исследований, хотя и ненамеренным, являются исследования Марии Сусуловской (1960), посвященные познавательным реакциям на новые раздражители у детей дошкольного возраста. Автор, обследуя детей до семи лет, демонстрировала им серию раздражителей разной степени «новизны» — от свистульки до сложного «аппарата», представляющего собой комплекс зрительных и слуховых раздражителей. Четко установив различие между «простой ориентировочной реакцией», показателем которой в поведении является настройка органов чувств на новый раздражитель, иногда сопровождающаяся эмоциональной реакцией, и «сложной исследовательской реакцией», проявляющейся в активном манипулировании предметом, а иногда в словесных вопросах, ведущих к более полному пониманию, Сусуловская пришла к ряду интересных обобщений. В числе прочего она указала на тот факт, что ориентировочная реакция всегда представляет собой первую фазу познания, предшествующую исследовательской реакции, причем само появление исследовательской реакции и ее структура детерминированы не только возрастом ребенка и его умственным уровнем, но и особенностями самого предмета (стр. 48). Предмет определяет «силу стремления к познавательному исследованию» (как сказал бы Харлоу). Сусуловская установила также, какие черты предмета влияют на качество исследовательской реакции. «Чем больше возможностей предоставляет предмет для выполнения таких манипуляций и видов деятельности, которые приводят к изменениям в нем, тем он занимательнее, тем больше исследовательских реакций с ним связано и тем больший интерес он вызывает» (стр. 30). Чтобы избежать недоразумений, следует добавить, что для появления исследовательской реакции необходим не только новый предмет, но и способность к исследовательской реакции. Такой способностью не обладают, как следует из приведенных Сусуловской данных, дети с выраженным умственным недоразвитием. У этих детей не всегда возникала ориентировочная реакция, и никогда ни один предмет не вызывал «исследовательских реакций, которые уже очень рано появляются у детей нормально умственно развитых» (стр. 29). Правда, анализируя эту проблему, Сусуловская не пишет о меньших познавательных возможностях этих детей, но просто подчеркивает, что ни один раздражитель не мог вызвать у них исследовательской реакции. Умственно отсталый ребенок ни разу не пытался понять значения (Левицкий оказал бы — ценности) ни одного нового раздражителя. Можно сказать, что простая ориентировочная реакция вполне разряжала у него напряжение, связанное с познавательной потребностью, в то время как познавательная активность нормального ребенка продолжалась до достижения уровня понимания значения раздражителя. Заслуживает упоминания также установленное попутно влияние вызванного страхом напряжения на реализацию исследовательской реакции. Можно предположить, что у детей, «подверженных страху», то есть наглядно проявляющих постоянную готовность к реагированию на каждый новый раздражитель страхом, это напряжение должно действовать в согласии с принципом нервной доминанты, а именно гасить напряжения, динамизирующие развитие исследовательской реакции. И действительно, как установила Сусуловская, исследовательские реакции у детей, подверженных страху, протекают с большими затруднениями и являются более слабыми, что служит косвенным доказательством существования напряжения, связанного с познавательной потребностью.
На этом можно закончить описание гипотез и результатов исследований, касающихся напряжений, разряжаемых посредством познания окружающей среды. Правда, ни в одной из представленных здесь концепций авторы не пользовались термином «потребность» в значении, принятом в данной работе, а термин «напряжение» применяли в разных значениях, не говоря уже о том, что употреблялись термины «тенденция», «стремления», «рефлексы», «реакции», —суть дела не в названиях. Прямо или косвенно все эти точки зрения (в противоположность классическим взглядам ассоциационистов) подчеркивают активность познания как в рудиментарной форме, предшествующей исследованию (ориентировочный рефлекс), так и в его высших формах (исследовательский рефлекс). Из этих взглядов с несомненностью следует также, что для лучшего понимания познавательной активности мы можем предположить существование особого механизма, динамизирующего ориентировочную деятельность. Это в свою очередь подтверждает тезис данной работы, согласно которому у человека, а также у высших животных наряду с потребностью самосохранения появляется существующая на равных правах отдельная познавательная потребность, выражающаяся в своеобразных напряжениях, разряжаемых посредством исследовательской деятельности.
В поисках факторов, связанных с познавательной деятельностью, существование которой является необходимым условием нормального функционирования индивида, мы можем идти дальше, не сводя проблему к исследовательской деятельности индивида, направленной на то, что ему не известно. Ведь мы уже установили, что исследование неизвестного является не только условием поддержания внешнего равновесия индивида в данной ситуации. Исследование это происходит как бы на всякий случай как деятельность, предпринимаемая в каждой новой ситуации, даже тогда, когда ничего еще не известно о том, будет ли познавательная деятельность иметь какое-либо практическое значение. Мы назвали это «апрактицизмом познания». Описанный ранее (стр. 88) эксперимент Дэвиса, показывающий, что само получение информации является одним из условий правильной регуляционной работы мозга, позволяет поставить вопрос еще более радикально. Не только исследование неизвестного, но само получение информации извне относится к условиям нормального функционирования индивида, причем оно непосредственно влияет на внутреннее равновесие. Понятно, что эффекты невыполнения каждого из этих двух условий являются разными: в первом случае возникает напряжение, тормозящее деятельность, не ведущую к исследованию неизвестного, в другом наступает дезорганизация регуляционной функции мозга — тем не менее оба явления требуют рассмотрения в той же самой плоскости механизмов удовлетворения познавательной потребности.
При этом оказывается, что организация функций, регулирующих комплекс процессов, протекаюпщх в организме человека, является более сложной, чем это могло бы казаться в свете классической концепции саморегуляции.
Таковы предварительные замечания, которые, впрочем, не охватывают всю проблематику как познавательной деятельности, так и ее роли в приспособлении, поскольку эта задача чрезвычайно обширна. Мы привели данные, необходимые для формулирования определения познавательной потребности. Определение это, как и его объект, значительно более сложно, чем определение физиологических потребностей.
Познавательная потребность есть свойство индивида, обусловливающее тот факт, что без получения определенного количества информации в любой ситуации и без возможности проведения познавательной деятельности с помощью понятий в частично новых ситуациях индивид не может нормально функционировать.
3. ПОЗНАВАТЕЛЬНАЯ ПОТРЕБНОСТЬ И ЯСНОСТЬ УМА
Введение понятия познавательной потребности, рассматриваемой как свойство человека, с которым связаны процессы, динамизирующие познание, а также равновесие регулирующих функций мозга, позволяет по-новому взглянуть как на проблемы психологии ориентировки в окружающей среде, так и на явления, связанные с нарушениями этой ориентировки: психотические расстройства, проявляющиеся в виде шизофренических, депрессивных синдромов и в форме олигофрении.
Можно, например, по-иному интерпретировать психические изменения, возникающие при шизофрении, принимая во внимание результаты исследований информационной депривации. Вполне правдоподобной кажется гипотеза, утверждающая, что наиболее существенным для шизофрении нарушением является блокирование правильной доставки информации к высшим отделам мозга. Блокада, которая (как можно судить на основе нейрофизиологических данных) осуществляется на уровне таламической ретикулярной формации, может быть вызвана самыми разнородными факторами: химическими, физическими, как эндо-, так и экзогенными, причем эффект зависит не от качества фактора, но от его роли в блокаде. Ограничение притока информации проявляется, в частности, и в общем уменьшении числа элементов, которыми руководствуются шизофреники в ходе создания понятия. Это значит, что целые классы разнородной информации, передаваемой в мозг, принимаются как один вид информации. Понятия становятся слишком общими. Нередко наблюдается, что информация вообще не достигает сенсорных областей коры или признается информацией совершенно другого вида. Индивид в таком случае не реагирует на определенные раздражители, а на другие реагирует так, словно они совсем иные, например противоположно рекомендованному или в согласии с принятой им предварительной установкой или вообще без всякой регулярности, хаотично. В такой ситуации вполне понятными становятся явления дезорганизации деятельности мозга, такие, как деперсонализация, галлюцинации, бред, хаотическое мышление, оторванное от ситуации, не связанные с ситуацией эмоциональные реакции и т. д.
Эти явления идентичны тем, которые получены в ситуации экспериментально вызванной информационной депривации. Мозг является ультрастабильной системой. Отсюда следует, что в случае такого изменения условий, которое вызывает нарушение ее равновесия, все функции мозга перестраиваются, обеспечивая стабильность в новых условиях. Поэтому после определенного этапа течения психоза, когда блокада информации становится постоянным состоянием, регуляционные функции мозга подвергаются изменению, приспосабливаясь к уменьшенному притоку информации. В связи с этим явления психоза редуцируются, а вместо них возникают явления шизофренического дефекта — ригидность мышления, ограничение круга интересов, снижение критичности, а в случаях затруднений включается стереотипная реакция, имеющая, несомненно, большую инструментальную ценность, чем психотическая реакция. Например, один из больных в ответ на каждое жизненное затруднение, будь то в профессиональной или личной сфере, посылал в прессу открытки с вульгарными ругательствами.
Представляет интерес интерпретация с этих позиций психических нарушений при депрессии. Развитие заторможенности в этом случае можно объяснить тем, что сильное эмоциональное напряжение однородной окраски вызывает блокирование притока информации извне к высшим отделам мозга. При усилении депрессии появляется тот же самый синдром информационной депривации, только с сильной эмоциональной окраской, который исчезает после уменьшения депрессии или в ходе психотерапевтического вмешательства, основанного на отвлечении внимания больного какой-либо несложной ручной работой или физическими упражнениями.
Таким образом, проверка гипотез, вытекающих из де-привационной теории психоза, даже если бы они не нашли полного подтверждения, могла бы быть полезной в свете непрекращающейся полемики о причинах психозов. [25]
Что касается олигофрении, то, как известно, проявления выступающего здесь на первый план ограничения познавательных способностей склонны объяснять умственными дефектами, слабостью памяти, мышления и т. д., совершенно не учитывая то обстоятельство, что правильное мышление должно зависеть также от хорошего развития механизмов, динамизирующих удовлетворение познавательной потребности, которая, актуализируясь при определенных напряжениях, обеспечивала бы человеку эффективное выполнение исследовательской деятельности. Если принять все сказанное во внимание, то это повлекло бы за собой изменение гипотез о локализации некоторых нарушений, вызывающих явления олигофрении, и могло бы стать основой классификации нарушений познавательной деятельности.
Именно это имеет в виду Мазуркевич, подчеркивая, что в тех случаях, когда не существует «анатомических изменений в коре мозга, могущих объяснить умственное недоразвитие», факты снижения интеллектуальной деятельности нельзя приписывать ослаблению способностей, например слабой памяти. «Прежний взгляд, — пишет Мазуркевич, — когда причины слабоумия усматривали в слабости деятельности запоминания, считавшейся каким-то особым видом психической деятельности, оказался совершенно ошибочным» (Мазуркевич, 1958, стр. 67). Автор придерживается, по-видимому, того взгляда, что правильное возникновение образов в памяти зависит от надлежащего функционирования ориентировочного рефлекса, иначе говоря от заинтересованности и настройки органов чувств на данное явление. Отсюда следует, что низкий уровень умственных способностей, когда кора мозга нормальна, можно в ряде случаев приписать недостаткам в функционировании механизма познавательного стремления, динамизирующего умственные процессы.
Вышесказанное объясняет явления, встречающиеся в домах ребенка, детских яслях и во многих детских больницах. Известно, что в цивилизованных обществах, где вследствие занятости обоих родителей забота о маленьких детях во все большей мере доверяется общественным учреждениям, пока еще отсутствует полное понимание того, какую важную роль играет познавательная потребность в умственном развитии ребенка и как важно заботиться о ее правильном формировании. Воспитательные методы в учреждениях, которым поручена забота о маленьких детях, характеризуются однообразием и скудостью раздражителей, навязанных стереотипными правилами, что, по существу, должно вести к ограничению познавательной деятельности воспитанников. Иначе говоря типичные ситуации в жизни таких детей являются старательно «очищенными» от всяких факторов, которые могли бы вызвать у них ориентировочный рефлекс, представляющий собой основной элемент удовлетворения познавательной потребности и как бы зародыш, из которого только и может развиться человеческий ум. О том, что он развивается именно таким путем, свидетельствует много исследований. Например, исследования слепоглухонемых детей упомянутого уже Мещерякова (1960), в процессе которых автор заметил, что ребенок, лишенный всех чувственных ощущений, психически вообще не развивается, спонтанно не предпринимает никакой деятельности и не проявляет ни малейшего следа познавательной реакции. На приближение человека он реагирует общим возбуждением. Вложенный ему в руку предмет выпускает. Достаточно было, однако, подкрепить безразличный раздражитель безусловным, например вложить ребенку ложку в руку, набрать ею пищу и положить в рот, чтобы пробудить у ребенка действие механизмов познавательной деятельности. Ребенок после многих лет психического застоя в результате педагогического вмешательства, обогащающего его мир чувственными ощущениями, начинал психически развиваться быстрым темпом, проявляя со временем большой интерес к окружающей среде (Мещеряков, 1960; Соколянский, 1959).
Между прочим, правильная интерпретация этих наблюдений, возможно, позволила бы лучше понять не вполне еще ясную связь гомеостатических подкоеплений с развитием исследовательского рефлекса. Другим актом, указывающим на связь между скудостью раздражителей и ходом психического развития, является так называемое «покачивание», которое приобретает стереотипную форму и может продолжаться целыми часами. Этому явлению посвятила особое внимание Ванда Шуман (1935—1936), которая утверждает, что оно возникает в результате лишения ребенка разнородных стимулов и возможности движения. Можно, пожалуй, допустить, что покачивание доставляет ребенку определенные проприоцептивные раздражения, долженствующие как-то разнообразить чрезвычайно бедную ситуацию, однако этот способ сам по себе является бедным и очень стереотипным и рано или поздно приведет к ослаблению и исчезновению познавательных напряжений. Скудостью внешних раздражителей можно также объяснить упорный характер покачивания. При отсутствии раздражений, приходящих из экстрарецепторов, тонус коры мозга ребенка оказывается слишком слабым, чтобы прорвать порочный круг кинестетических раздражений, переходящих каждый раз в движение. Мы наблюдаем здесь явление, близкое к тем, которые имеют место в случаях снижения возбудимости после удаления отдельных участков коры мозга или же под влиянием фармакологических средств. Исследования над животными, проведенные в этой области Зеленым, Поповым и Мусящиковой (см. Соколов 1959, стр. 6—7), показали, что ориентировочный рефлекс, возникающий в условиях снижения возбудимости коры мозга, отличается чрезвычайно большой стойкостью, это значит, что тот же самый раздражитель постоянно снова вызывает ориентировочную реакцию, в то время как у животных в состоянии нормальной возбудимости коры мозга эта реакция быстро угасает. Можно допустить, что понижение напряжения коры мозга, связанное с отсутствием внешних раздражений, дает тот же самый инерционный результат, следствием чего и является бесконечное покачивание.
Если принять во внимание, что эти «покачивающиеся» дети с анатомической точки зрения совершенно нормальны, можно утверждать, что умственная отсталость, которая может проявиться у них в более поздний период будет полностью продуктом окружающей среды, непосредственно связанной с недостаточным развитием познавательной потребности и только косвенно с недостаточной деятельностью механизмов познавания, являющейся результатом недостаточной познавательной динамики.
Может быть, следовало бы отметить, что у аутентичных олигофренов также проявляются недостатки в этой области. Я упомянул об этом, говоря об исследованиях Сусуловской (стр. 146). На это указывают и эксперименты Парамоновой (1959), которая занималась исследованием роли ориентировочного рефлекса при образовании условных связей у олигофренов и установила выраженные нарушения в функционировании этого рефлекса, затрудняющие образование полноценных условных рефлексов. Подобные результаты получены также Виноградовой (1956). Это указывает на то, что у олигофренов нарушенным является основной механизм, инициирующий возникновение исследовательского рефлекса, а именно ориентировочный рефлекс, с чем связаны, видимо, и другие дефекты, например трудности в создании новых временных связей, в переводе возбуждения из первой во вторую сигнальную систему и т. д. (см. Фрейеров, 1954).
К наиболее интересным результатам, полученным Парамоновой, относится выделение у олигофренов двух видов нарушений ориентировочного рефлекса. У одних исследуемых ориентировочный рефлекс отличался инертностью, подобной той, которую установили Зеленый, Попов и Мусящикова (см. стр. 154) в случае удаления отдельных участков коры мозга. Это можно считать нарушением ориентировочного рефлекса, типичным для состояния органического повреждения коры. Клинически этим повреждениям соответствуют такие симптомы, как ослабление внимания, склонность к персеверации, сужение поля действия. В другой группе исследуемых ориентировочный рефлекс вообще трудно было вызвать (в исследованиях Сусуловской у части олигофренов ориентировочный рефлекс также не проявлялся). Только после многократной экспозиции раздражителя образовался очень неустойчивый рефлекс. Проще говоря, в первой группе трудно было отвлечь внимание от раздражителя, а во второй — трудно было обратить внимание исследуемых на раздражитель. Возможно, эти факты удалось бы интерпретировать, формулируя требующий проверки тезис, что в первом случае мы имеем дело с неправильной функцией инструмента познания, которым является кора мозга, а в другом — с дефектной функцией структуры, активизирующей ориентировочные процессы (ретикулярная формация).
Это тем более обосновано, что, по-видимому, нечто подобное следует из предварительного анализа собранных мною данных (исследования еще не закончены). Среди олигофренов, особенно пожилых, можно различить две группы, определенно разнящиеся с клинической точки зрения. У одних выступают нарушения, близкие к тем, которые наблюдаются у больных с органическими повреждениями после травм, с преобладанием явлений персеверации, нарушениями координации и критическим отношением к собственным дефектам; у других на первый план выступают такие черты, как отсутствие интереса к существу происходящих явлений, трудность привлечения внимания, равнодушие ко всем непонятным для них общественным ситуациям и другие черты, сводящиеся к отсутствию надлежащей познавательной динамики. Наблюдение за поведением представителей обеих этих групп наводит на аналогию с человеком, который хотел бы понять окружающий его мир, но имеет неисправные инструменты познания, и с человеком, интерес которого к окружающему миру задержался на уровне простой ориентировочной реакции. Катамнестические данные первой группы содержат многочисленные сведения о повреждениях черепа, интоксикациях, случаях энцефалита, а в другой группе преобладают расстройства наследственного характера.
Это, разумеется, только предварительные данные, для подтверждения которых необходимо провести большое число исследований, тем не менее они указывают на возможность решить вопрос о том, всегда ли олигофрения является только очень рано приобретенной деменцией, то есть следствием различных заболеваний мозга, или же необходимо отличать раннюю деменцию с разной этиологией (даже если болезнь протекает в первый год или в первые месяцы жизни) от олигофрении, понимаемой как самостоятельная клиническая единица. Существуют два типа олигофрении и ранних деменций, классифицировавшихся до настоящего времени лишь по разным степеням умственного недоразвития. Критерием, дающим возможность более точной классификации, мог бы в таком случае быть тип нарушения ориентировочно-исследовательской динамики. Такая классификация, только базирующаяся на других критериях, уже существует. Автор одной из наиболее исчерпывающих монографий, посвященных умственному недоразвитию, Сарасон (1953) различает первичную олигофрению и вторичную олигофрению. Значение этой классификации состоит в том, что разница между клиническими и тестовыми признаками этих двух форм олигофрении предопределяет выбор средств восстановления трудоспособности. [26]
Следует также принять во внимание тот факт, что у лиц умственно нормально развитых можно наблюдать низкий уровень «ясности ума», связанный с отсутствием интереса к данному заданию или же с другими недостатками «мотивации». На это обращает внимание Левицкий, установивший, что «источником ошибок ориентировки в окружающей среде может быть недостаточная «мотивация» и во многих случаях их можно исправить, повышая ценность ситуации или ослабляя связанный с ней риск для исследуемого» (1960, стр. 216). По мнению автора, эту точку зрения следовало бы принимать во внимание как при оценке результатов тестовых испытаний, так и результатов, получаемых учениками в школе.
Резюмируя, отметим, что механизмы, динамизирующие удовлетворение познавательной потребности как более позднего этапа в развитии реакций, связанных с ориентировочным рефлексом, являются фактором, динамизирующим процессы познания. Их правильное функционирование — условие нормального развития умственных способностей человека, необходимого орудия получения информации, обеспечивающей ему адекватное приспособление к окружающей среде. Поэтому анализ познавательных процессов с точки зрения их динамики также является важпой задачей современной психологии.
ГЛАВА VIII
ПОТРЕБНОСТЬ В ЭМОЦИОНАЛЬНОМ КОНТАКТЕ
1. КОНЦЕПЦИЯ «СТАДНОГО СТРЕМЛЕНИЯ» ЯНА МАЗУРКЕВИЧА
Прежде чем мы приступим к подробному рассмотрению потребности в эмоциональном контакте, удовлетворение которой способствует развитию общественных форм поведения, необходимо уделить внимание концепции «стадного стремления», которая являлась для меня исходным пунктом в решении этой проблемы.
Мазуркевич в упомянутой уже работе «Введение в нормальную психофизиологию» признал стадное стремление основным элементом всех психических явлений, связанных с характером человека, как психически здорового, так и обнаруживающего патологические отклонения от нормы. Название «стадное» он принял для описываемого человеческого стремления, как я думаю, не только по традиции (множество исследователей рассматривали стремления или инстинкты с этим названием), но и для того, чтобы подчеркнуть его непрерывность в ходе эволюции от низших млекопитающих, живущих обществами, до современного человека. Не ссылаясь, однако, на эти биологические зависимости, сам автор отмечает близкую связь или даже аналогию между этим стремлением и синтонией Блейлера (Мазуркевич, 1924), которая определяется как «инстинктивное созвучие с окружающей средой» (см. стр. 125 данной работы). [27]
Мазуркевич полагает, что первые проявления стадного стремления у ребенка мы можем установить только тогда, когда его интересы, внимание, способность сосредоточиваться уже настолько развиты, что делают возможным пробуждение у него своего рода «массового чувства», то есть эмоционального «созвучия» с данным лицом. Он обращает при этом внимание на необходимость отличать аутентичное проявление синтонии от поведения, являющегося условной реакцией, связанной с другими потребностями, как, например, радость грудного ребенка при виде матери. Эта радость является выражением не какого-либо «общественного по своей природе» чувства, но закрепленного в памяти ребенка приятного ощущения, связанного с матерью, удовлетворяющей его голод или другие физиологические потребности (Мазуркевич, 1958, стр. 48).
Мазуркевич утверждает также, что в то время, как простая синтонность ребенка является конечным этапом развития у него стадного стремления, а следовательно, свидетельствует о правильности его развития, то же самое явление у взрослого человека свидетельствует уже о неправильности развития. Происходит это потому, что при последующем правильном психическом развитии, по мере активизации эволюционно более высоких психофизиологических механизмов появляются чувства, соответствующие более высокому уровню развития (скоординированные с действием механизмов, управляющих логическим, причинно-следственным мышлением), которые подавляют «живость и непосредственность низших чувств, подвергая их критике рассудка». Поскольку же в ходе нормального развития всегда развивается склонность к рефлексии, понятно, что по мере психического созревания наступает «шизоидизация [28] детской синтонии», ведущая к так называемой вторичной шизоидии. Это можно считать определенной закономерностью развития в противоположность задержке на уровне первичной шизоидии, которая при полном отсутствии синтонности служит выражением патологического развития и создает основу для формирования психопатического характера, подобно тому как недоразвитие познавательного стремления является часто основой умственного недоразвития. Формулируя эту мысль проще, можно сказать, что отсутствие синтонности у психически зрелого индивида может быть вызвано или путем активного торможения этой реакции, как следствия воспитания, или в результате неспособности к такой реакции; это уже явление, относящееся к области патологии развития.
Итак, стадное стремление возникает главным образом как эндогенный, детерминируемый изнутри продукт развития, как свидетельство обусловленности деятельности человека переживаниями и психическим состоянием других людей. Основы этой зависимости наиболее отчетливо видны при клиническом анализе случаев так называемых «бесчувственных», «холодных» психопатов. Что касается правильного развития, то Мазуркевич, подобно Блейлеру и его предшественнику, создателю понятия «инстинкт симпатии» Дюпре, описывает эту зависимость в общих чертах как созвучие и вытекающее из него совместное действие . [29]
2. АНАЛИЗ ПОНЯТИЯ ЭМОЦИОНАЛЬНОГО КОНТАКТА
В главе, посвященной структуре ориентировочных потребностей (стр. 125), подчеркивалось, что у человека, как существа общественного, существует своеобразная ориентировка в психике других людей. Начало такой ориентировки можно, собственно, увидеть в синтонии и во внеинтеллектуальном созвучии, представляющем собой своеобразный эмоциональный контакт с другим человеком. В соответствии с этим потребность ориентировки в эмоциональном настрое других людей следует назвать потребностью в «эмоциональном контакте». Приступая к более подробному рассмотрению связанных с этой потребностью вопросов, следует, однако, точнее определить само понятие «эмоциональный контакт», поскольку свести его исключительно к синтонии невозможно.
Эмоциональный контакт, несомненно, связан с синтонностью, поскольку он становится возможным только тогда, когда индивид способен к эмоциональному «созвучию» с состоянием других людей. Однако речь здесь идет не только о синтонности данного индивида, способного к эмоциональному контакту. Говоря об эмоциональном контакте, мы предполагаем существование двустороннего контакта, в котором индивид чувствует, что является предметом заинтересованности, что другие «созвучны» с его собственными чувствами. Без соответствующего настроя людей, окружающих ребенка, не может возникнуть эмоционального контакта. Может случиться, что дети, потенциально способные к установлению эмоционального контакта, но лишенные в ранний период развития возможности такого контакта (вследствие нейтральности или даже эмоциональной неприязни окружающих), теряют способность к этому контакту в будущем. Можно допустить, что их синтонность подверглась по какой-либо причине торможению.
Выдвигая фактор эмоционального контакта на первый план, мы в то же время предполагаем, что само присутствие разных людей около ребенка еще не закрепляет этого контакта, скорее наоборот, учитывая небольшую «познавательную емкость» ребенка, который не способен к запоминанию, а следовательно, и к распознаванию слишком большого числа людей, факт присутствия вокруг него множества разных людей влечет за собой явление прямо противоположное: чувство потерянности и одиночества, с которым связан страх. Страх этот ведет к негативной реакции на людей или в лучшем случае гасит позитивную реакцию, если даже она начала развиваться. О правильности этого предположения говорит обширный фактический материал, собранный разными исследователями за последние 20 лет.
Для иллюстрации можно привести наблюдения за 6—7-летними детьми, воспитанными в больших, имеющих многочисленный персонал Домах ребенка. [30] Такие дети постоянно находились в коллективе, постоянно встречались и со взрослыми и с ровесниками, и, несмотря на это, у них обнаружилось отсутствие синтонности по отношению к окружающей среде. Характерно, что эти дети, приглашенные на праздничный вечер в разные семьи, желающие сделать им праздники более приятными, с одной стороны, чувствовали себя потерянными в ситуациях, в которых их окружало эмоциональное тепло, а с другой стороны, все мероприятие произвело на них значительно меньшее впечатление, чем на детей, воспитанных в условиях семьи. Так, например, дети из Дома ребенка после возвращения спрятали полученные подарки и спокойно перешли к обычному образу жизни, в то время как дети из семей еще долго переживали праздничные впечатления.
Об этом свидетельствуют и другие факты. Например, данные катамнеза взрослых, которые в раннем детстве провели долгое время в санаториях, говорят о трудностях в осуществлении контакта с другими детьми, неуверенности, мучительном чувстве одиночества и т. д. (Пруг, 1956). Так же обстоит дело с детьми родителей эмоционально холодных и равнодушных.
Этим, собственно, я объяснил бы кажущийся парадокс, что у детей, воспитанных в детских учреждениях, то есть имеющих значительно больше возможностей для контактов, чем те, которые живут в семьях, явно отсутствует способность к эмоциональному контакту с другими. Причина заключается в том, что персонал часто относится к своим воспитанникам равнодушно и не проявляет большого интереса к ним как к личностям (см. исследования таких авторов, как Олехнович, 1959; Райбл, 1944 и Боулби, 1961). Такой подход обезличивает детей, они не могут надлежащим образом развивать свои способности к синтонии, которая только вместе с чувством «созвучия» с нами других людей составляет двусторонний естественный эмоциональный контакт.
Некоторые наблюдения, сделанные мною среди пациентов Консультации психического здоровья, позволяют развить эту гипотезу далее. Можно отметить, что в случае, когда родители окружают ребенка любовью, которая проявляется преувеличенным образом, когда они постоянно к-его услугам, не спускают с него глаз, так что он не представляет себе возможности отсутствия эмоционального контакта, также не формируются механизмы, позволяющие осуществить этот контакт, его поиски. Потребность эмоционального контакта не подвергается конкретизации (ср. стр. 83), в связи с чем ребенок, вырастая, не ищет такого контакта. Тогда появляются такие черты личности, как холодность чувств, асинтонность, эгоцентризм. В качестве иллюстрации можно привести пример девочки, которая родилась два года спустя после смерти брата-первенца и которую родители окружили преувеличенной, пугливой заботой, отражающей их переживания, вызванные навязчивым страхом. Девочка быстро развивалась и физически и умственно. Она была вежлива, трудолюбива, любознательна, малоэмоциональна, избегала нежностей и сердечности. Типичным примером может служить следующая сцена. Когда ей было пять лет, мать, целуя, одевала ее в постели, девочка же стояла неподвижно, с опущенными руками, ожидая, когда все это кончится. Благодаря последующему обдуманному поведению родителей и другим обстоятельствам антиобщественного извращения характера не произошло. В данном случае не существовало достаточно часто встречающегося страха перед эмоциональным контактом, вызванного агрессивной любовью эгоистичных родителей. Можно предполагать, что здесь просто не сформировались механизмы, ведущие к поиску эмоционального контакта. Аналогичные явления можно наблюдать в развитии познавательной потребности у глухонемых, и это касается также других потребностей, даже физиологических. Иногда встречаются люди, у которых не наступила конкретизация пищевой потребности. Они никогда не ощущают голода, могут чувствовать себя ослабевшими, раздраженными, но голода совершенно не осознают. Только умозрительно, путем анализа ситуации они приходят к выводу, что, вероятно, голодны. Ведя с этими людьми подробную беседу, можно установить, что в раннем детстве их кормили не тогда, когда наступало время приема пищи, но как только для этого представлялась возможность. Не допускалось, чтобы ребенок мог почувствовать себя голодным. Это еще один пример упоминавшегося уже явления отделения у человека напряжения, связанного с неудовлетворением какой-либо потребности, от механизмов, направляющих действие.
Говоря об эмоциональном контакте, я буду, следовательно, иметь в виду двустороннее отношение, основывающееся на том, что индивид:
1) чувствует себя предметом заинтересованности и симпатии, а также
2) «созвучен» с окружающими, переживая их горести и радости.
Главным тут является то, что человек имеет потребность понимаемого таким образом эмоционального контакта. В случае когда эта потребность не удовлетворяется по внешним или внутренним причинам (отсутствие случая для надлежащего контакта или негативное отношение), он не может правильно развиваться. О таких людях в психопатологии часто говорится, что у них имеются социопатические черты или признаки расстройства личности. После этих предварительных замечаний приступим к рассмотрению отдельных проблем, связанных с этой темой, и фактов, которые успела в этой области накопить психология.
3. ЭМОЦИОНАЛЬНЫЙ КОНТАКТ И ПОЗНАВАТЕЛЬНАЯ ПОТРЕБНОСТЬ
Потребность эмоционального контакта является, по всей вероятности, как я уже упоминал (стр. 127), одной из специфических форм, в которую в условиях человеческого бытия преобразовалась общебиологическая потребность ориентировки. В конце концов тенденция обращать особое внимание на другого человека в отличие от прочих предметов окружающей среды является условием удовлетворения ориентировочной потребности. Это становится, пожалуй, даже врожденным качеством. Например, Бейли в своем учебнике социальной психологии (1959) пишет: «Экспериментальные исследования показывают, что очень рано, уже на втором месяце жизни, голос людей больше привлекает внимание грудного ребенка, чем другие звуки» (стр. 68). Ширли (см. Харлок, 1960, стр. 166) идет еще дальше, указывая на основе собственных исследований, что даже недоношенные младенцы особенно сильно реагируют на крик других грудных детей.
Кроме того, с момента, когда ребенок начинает входить в общественные отношения с окружающей средой, что наступает, по-видимому, тогда, когда он начинает специфическим образом реагировать на окружающих людей, непосредственно не удовлетворяющих его материальных потребностей, мы можем по мере его развития наблюдать стремление к эмоциональному контакту со все большим числом людей. Обычно это происходит следующим образом: ребенок, встречаясь с новым лицом или группой новых лиц, не осуществляет этого контакта сразу. Первой реакцией является робость, заторможенность. Ребенок не хочет громко отвечать на вопросы, иногда прячется за мать и даже начинает плакать. «Отважное» поведение ребенка в новой для него ситуации, не предваряемое периодом хотя бы некоторого временного резерва, позволяющего присмотреться к ситуации, оценивается в клинической практике как подозрительное проявление, свидетельствующее об определенном нарушении в развитии личности, зачастую об умственном недоразвитии. С другой стороны, так же ненормально ведет себя ребенок, всегда старающийся не обращать на себя внимание, жмущийся к стенам и относящийся к каждому чужому человеку с долго не проходящим страхом (пассивная фаза ориентировочного рефлекса?). Когда ребенок, ведущий себя сдержанно с новым человеком, начинает держаться свободно, естественно, мы говорим, что он «познакомился», или — менее удачно — «освоился». Только после достижения ребенком такого состояния, после удовлетворения познавательной потребности, может начаться осуществление эмоциональных отношений, то есть попытки установления эмоционального контакта. Я думаю, что этот пример, а также множество других, которые можно было бы почерпнуть из жизни более старших детей и взрослых, позволяет утверждать, что без предварительного удовлетворения познавательной потребности по отношению к данному лицу нельзя удовлетворить потребность в эмоциональном контакте. Иначе говоря, пока человек для нас непонятен, мы не можем добиваться эмоционального «созвучия» с ним.
Следовательно, эмоциональный контакт представляет собой состояние, когда индивид не только спокоен, будучи уверен, что ему не угрожает ничто неожиданное (это не обязательно соответствует действительности), но также чувствует, что является объектом эмоционально окрашенного интереса.
На этом следует остановиться подробнее, чтобы выяснить одно обстоятельство. В психологии существует мнение, что «неизвестное», «новое» само по себе вызывает, по крайней мере у маленьких детей, чувство страха. Так, например, думала Шарлотта Бюлер, формулируя закон, гласящий, что «выраженно неизвестный вид какого-либо предмета или явления пробуждает чувство страха, охватывающее организм и вызывающее негативную эмоциональную реакцию, которая только после овладения раздражителем посредством знакомства с ним преобразуется в позитивную» (1933, стр. 79). В то же время Франус (1955) в своих исследованиях первых реакций страха у детей показал, что первым всегда возникает исследовательский рефлекс. Только позже, например в случае, когда новый раздражитель оказывается непонятным или связанным с чем-то, чего ребенок ранее боялся, появляется реакция страха или испуга. Сусуловская в упоминавшихся в предыдущей главе исследованиях (1960) также не установила, что первой реакцией на что-то новое был страх. Сказанное можно отнести и к концепции Хебба (1958), который считает, что безусловную реакцию страха вызывают предметы очень странные, ведущие к «конфликту наблюдения», не дающие возможности соотнести их с чем-то известным, или предметы, увиденные в каком-то новом аспекте. Об отклонении от закона, сформулированного Бюлер, говорят многие исследования. В противном случае мы должны были бы согласиться с тем, что ребенок никогда не научится никакой позитивной реакции, потому что каждый новый раздражитель будет вызывать вместо реакции ориентировочной, а позже исследовательской, реакцию бегства, а это противоречит фактам. Каким образом ребенок, охваченный эмоцией страха, сможет «овладеть раздражителем посредством знакомства с ним»?
Вернее всего предположить, что страх возбуждает не новое неизвестное, но то, что не может быть понято, или, очевидно, то, что становится понятным, как небезопасное. Это также и биологически обосновано. Всегда полезнее удалиться из зоны действия раздражителя, ценности которого, несмотря на усилия, нельзя понять, чем натолкнуться на неожиданные последствия.
Страх или испуг влечет за собой невозможность удовлетворения потребности эмоционального контакта потому, что эти чувства в принципе вызывают репульсивную реакцию, в то время как удовлетворение потребности в эмоциональном контакте требует пропульсивных реакций, то есть реакций, направленных к предмету, а не отталкивающихся от предмета, к которому относится эта реакция.
Понимание или познание при эмоциональном контакте имеет, очевидно, разнородный характер. Иногда это просто ориентация на достоинства лица, с которым возникает контакт, и их ценность для. познающего, иногда понимание позиции, которую он занимает по отношению к этому лицу. На этих вопросах мы еще остановимся при рассмотрении фаз развития способов удовлетворения потребности в эмоциональном контакте.
4 ДИНАМИКА ПОТРЕБНОСТИ В ЭМОЦИОНАЛЬНОМ КОНТАКТЕ
Ребенок определенно стремится к эмоциональному контакту. Наблюдение за проявлениями этой потребности свидетельствует о том, что можно предполагать существование специфического механизма, который так же как и при других потребностях, толкает ребенка к активности, направленной на удовлетворение этой потребности доступным для него способом.
Существование и сила связанного с этой потребностью напряжения проявляется наиболее отчетливо тогда, когда возникают неблагоприятные для его разрядки условия. Наблюдения клинических психологов, работающих с детьми, показывают, что ребенок стремится к эмоциональному контакту особенно настойчиво тогда, когда первоначальный постоянный интерес окружающих к нему начинает угасать, когда взрослые, привыкшие к его присутствию или отвлеченные другим ребенком, начинают более явно заниматься своими делами. Тогда в поведении ребенка появляется негативизм, капризы за едой, благодаря чему ребенку обычно удается обратить на себя внимание окружающих. У ребенка более старшего, школьного возраста неудовлетворение этой потребности может выразиться в стремлении занять привилегированное положение в группе сверстников, вызвать их уважение паясничаньем или образцовой учебой. Ребенок тогда более действенно концентрирует на себе внимание, возбуждая зависть или удивление товарищей, или вызывая интерес учителей. Проявлением потребности контакта может быть также соперничество. Известно, как легко побудить детей к взаимному соревнованию. В подобных случаях часто говорится, что таким образом проявляется «стремление к власти». Это, видимо, не лишено оснований, ибо для разного рода проявлений стремления к власти характерно также то, что чем большего успеха удается кому-либо достигнуть, тем большее число людей интересуется героем, проявляя к нему эмоциональное отношение. На это обратил внимание в упомянутой работе Бейли, прямо говоря об универсальной тенденции к вызыванию реакций у других (Бейли, 1959, стр. 66). Примеры из консультационной практики также свидетельствуют о том, насколько сильно это стремление вызывать интерес у окружающих: телесное наказание, примененное тогда, когда это стремление приобретает антиобщественные формы, не затормаживает, а даже как бы усиливает его. Это особенно часто наблюдается у детей, родители которых эмоциональный контакт с ребенком ограничивают наказаниями. Эти наказания каким-то образом удовлетворяют потребность эмоционального контакта, если только они не применяются хладнокровно, равнодушно. В таких условиях это является единственным, хотя и противоестественным способом удовлетворения потребности эмоционального контакта и лучше объясняет проблему, чем попытки представить ребенка мазохистом (с чем часто можно встретиться). Утверждение Фрейда, что ребенок действует по принципу уклонения от неприятного и поиска приятного, лежит в основе воспитательных методов и является в целом правильным, но только при достаточно широком понимании приятного и неприятного. Обращает на себя внимание тот факт, что некоторые дети охотно заменяют пребывание в семье, создающей им очень хорошие материальные условия, но равнодушно относящейся к их потребностям, на пребывание в семье очень бедной, но окружающей ребенка заботливым, сердечным вниманием.
В литературе, посвященной неврозам, часто встречаются работы, авторы которых (см. Камерон, 1947; Завадский, 1950) утверждают, что в основе распространенного в настоящее время невроза с явлениями, например, ипохондрии лежит сложившееся в детском возрасте отношение к болезни, как к чему-то приятному. Болезнь бывает надежным, а иногда единственным средством обратить на себя внимание окружающих, приобрести их сочувствие. Аналогичным образом часто объясняются упорно повторяющиеся случаи недержания мочи у старших детей, несмотря на то, что их прямое следствие, например наказания или тягостное лечение, безусловно, не является приятным.
Эти и ряд других наблюдений позволяют допустить, что эмоциональный контакт отнюдь не должен быть контактом, окрашенным положительным чувством, приятностью. Контакт, который ощущается как положительный, то есть не причиняющий неприятности, не вызывающий неприятных переживаний, таких, например, как при наказаниях, наиболее полезен с точки зрения развития личности, но, когда он невозможен, тогда ребенок пытается обратить на себя внимание любым доступным ему способом. Это явление имеет особое значение при современной культуре, когда интерес к детям пробуждают скорее их выходки, а не их примерное поведение («Награда послушанию была бы слишком деморализующей; послушание — это обязанность ребенка», — говорил мне один педагог). Ребенок, как я упоминал, сам стремится к эмоциональному контакту. Часто можно наблюдать, как правильно развивающийся здоровый ребенок не соглашается с ролью подчиненного, которую навязывает ему структура семьи. Он борется за свое право на участие в делах родителей, проявляя иногда большую изобретательность в выборе методов, способствующих наибольшей эффективности этой борьбы, и относясь очень агрессивно к тем, кто ему препятствует, например к младшим братьям и сестрам. Собственно, одним из открытий Адлера было указание на роль, которую в формировании стиля жизни ребенка играет его положение в семье. Это соответствует истине, а в более общем виде можно было бы сказать, что на стиль жизни влияет способ, которым ребенок может, умеет и должен бороться за необходимые для него условия развития личности.
5. ПРЕПЯТСТВИЯ В УДОВЛЕТВОРЕНИИ ПОТРЕБНОСТИ В ЭМОЦИОНАЛЬНОМ КОНТАКТЕ
Когда невозможно удовлетворить потребность в эмоциональном контакте, дети, которые до того времени не испытывали в этом затруднений, ощущают чувство отверженности; в некоторых случаях это может привести к деформации личности, проявляющейся в разного рода комплексах. Бывает, например, что на почве чувства отверженности возникает комплекс, который можно было бы назвать «комплексом Золушки». Я пользуюсь здесь этим названием, как более точным вместо названия «комплекс неполноценности», поскольку дети, даже когда они открыто выражают убеждение в собственной неполноценности и делают это довольно часто, в общем, в глубине души его не разделяют. Ребенок, имеющий комплекс Золушки, уже согласился с виду с тем, что он хуже других, глупее или менее красив, но можно легко доказать, что он все время верит в какое-то чудо, в какую-то добрую фею, которая в один прекрасный день все изменит. Впрочем, комплекс Золушки является только одним из обличий комплекса, который можно определить как комплекс различия и который при каждом такого рода расстройстве приспособления играет принципиальную роль. Комплекс различия я рассмотрю подробнее в конце главы. Он может относиться ко всем чертам ребенка, затрудняющим установление эмоционального контакта, и я полагаю, что реальная помощь в завязывании такого контакта уничтожает его действие.
Внутренняя заторможенность, искаженные позиции — результат затруднений, встречаемых при нормальном удовлетворении потребности эмоционального контакта. С ними, по-видимому, связаны и трудности у детей старшего возраста. Другой очень интересной проблемой является временное затруднение контакта, например, у детей, которые с рождения воспитываются вне семьи в детских учреждениях. В Польше проведен ряд исследований по этому вопросу, причем оказалось, что даже у детей, привыкших- к пребыванию в яслях, в дальнейшем могут появиться «состояния психической депрессии», не связанные непосредственно с эмоциональным шоком, вызванным расставанием с матерью. Эти дети в грудном возрасте хорошо акклиматизировались в яслях (были веселыми, активными). Состояние психической депрессии появилось у них только позднее, в возрасте около шести месяцев (Олехнович, 1959). Таким образом, нормальная потребность эмоционального контакта появляется у детей именно в этом возрасте (см. также Шпиц, 1956; Олехнович, 1957), и, если не принимать ее во внимание, возникают эмоциональные расстройства, даже если ребенок и не пережил эмоционального шока после отрыва от матери. Олехнович в указанной работе сделала также попытку систематизации эмоциональных нарушений, которые возникают у детей, оторванных от родителей. Это упомянутые депрессии и шоки, вызванные непосредственным расставанием с матерью, проявляющиеся в двух формах: 1) реакция отчаяния, когда «ребенок, оставшись в яслях, плачет почти без перерыва несколько дней; на попытку установить эмоциональный контакт чаще всего реагирует усилением плача; нередко отказывается от пищи, не играет, не интересуется окружающим»; 2) реакция остолбенения, когда «ребенок не двигается, не играет, не радуется, но и не плачет; на приближение взрослого совершенно не реагирует или проявляет неудовольствие, ноне протестует, равнодушно подчиняется требованиям обслуживающего персонала; мимика одеревенелая, глаза без выражения». Эти дети часто считаются недоразвитыми.
Райбл (1944) на основе наблюдения над 600 детьми приходит к выводу, что отсутствие так называемого mothering, то есть материнской заботы (причем не обязательно связанной с матерью), может вести к очень тяжелым соматическим расстройствам уже в двухмесячном возрасте, ибо организм грудного ребенка для правильного функционирования должен получать из внешней среды комплексы раздражителей, которые предоставляет ему естественная забота матери. Прикосновение, похлопывание, поднимание, прижимание к груди, голос матери, возможность сосания столь же важны для грудного ребенка, реагирующего комплексно, как и соответствующая пища и температура. Райбл утверждает, что характерных для этого расстройства клинических явлений не наблюдается у грудных детей, даже живущих в негигиенических условиях, но имеющих постоянный физический контакт с матерью. Между тем эти явления встречаются даже в лучших детских учреждениях, прекрасно оборудованных, обеспечивающих наиболее рациональный с научной точки зрения уход, но неспособных воссоздать тонкие личные влияния, которые необходимы ребенку для полноценного развития (стр. 635).
Возвратимся к более старшим детям. Следует заметить, основываясь на многочисленных уже упоминавшихся исследованиях, что приспособление ребенка к ситуации, в которой потребность эмоционального контакта не находит удовлетворения, происходит, в общем, одинаково. Ребенок, отделенный от матери, как правило, пытается по мере возможности осуществить эмоциональный контакт с кем-либо из окружающих. Однако это редко бывает возможно. Олехнович пишет в уже упоминавшейся статье: «В яслях... отношение воспитательниц к детям часто бывает совершенно безличным. Когда же между воспитательницей и ребенком возникают эмоциональные связи, они порой неосторожно и грубо прерываются». То же случается в больницах, где ребенком занимается всякий раз другой человек. Исследования в одной из американских больниц показали, что в течение 14 дней ребенок встречался с 32 новыми для него лицами. Установлено также, что восстановление прерванных эмоциональных контактов возможно не более четырех раз, после чего ребенок перестает стремиться к такого рода контактам и, в общем, становится к ним равнодушным (Пруг, 1956). В таких случаях принято говорить, что ребенок («наконец адаптировался к больничным условиям». Ход такой адаптации описал Шпиц в работе, посвященной проблеме отношений мать — ребенок (Шпиц, 1956, стр. 105 и сл.). В первый месяц сепарации ребенок (в возрасте шести месяцев) плачет, требует мать и как бы ищет кого-либо, кто может ее заменить. На второй месяц у ребенка появляется реакция бегства, он кричит, когда кто-то к нему подходит. Одновременно наблюдается падение веса и снижение уровня развития. На третий месяц сепарации ребенок занимает характерную позицию, лежа на животе, «избегает всяких контактов с миром». Если ему препятствуют, он очень долго кричит, иногда часа три без перерыва, страдает бессонницей, теряет вес, легко подвергается инфекциям. У него часто появляются кожные заболевания. На четвертый месяц сепарации исчезает мимическая экспрессия, мимика становится застывшей, ребенок уже не кричит, а лишь жалобно плачет. Показатель развития после трех месяцев сепарации снижается на 12,5 баллов, после трех-четырех месяцев — на 14 баллов, свыше пяти месяцев — на 25 баллов. Ребенок, отделенный от матери, теряет ранее приобретенные навыки. Если перед этим он мог ходить, то теперь не умеет даже сидеть. Боулби (1956) отметил, что госпитализированные дети, приспосабливаясь, часто забывают мать и даже начинают относиться к ней негативно, уничтожают полученные от нее игрушки, не хотят ее узнавать и т. д. В своей практике я также наблюдал ребенка, который после возвращения из больницы узнавал всех домашних, за исключением матери, что, как я думаю, служит несомненным доказательством невротического вытеснения (Обуховский, Обуховская, Гонцежевич, Кши-виньская, 1961).
Мнения о продолжительности последствий сепарации сходятся. Как американские, так и польские исследования показывают, что обратимость изменений, вызванных сепарацией, зависит от ее продолжительности: в случае сепарации ребенка, продолжающейся свыше 5—6 месяцев, изменения в принципе необратимы (Шпиц, 1956; Олехнович, 1957). В 1961 году, однако, было опубликовано сообщение о процессе действительной психической ревалидации мальчика, измученного пребыванием в больнице (Белицкая, Олехнович, Ренчайский, 1961). Авторы, правда, не располагают данными о последующем развитии его личности, но, наблюдая процесс выздоровления, дают хороший прогноз. В этом случае «главную причину психосоматического надлома ребенка» они видят в «разрыве естественной связи: мать — ребенок». Удачные результаты лечения они приписывают «методу комплексного продвижения вперед. Он основывается на возможно более глубоком внимании к потребностям маленького ребенка в эмоциональном и воспитательном воздействии при одновременном использовании всех находящихся в нашем распоряжении средств соматической терапии... На первое место мы ставим возвращение ребенку чувства безопасности путем создания ему возможности эмоциональной связи с одним человеком (курсив мой.— К. О.)...» (стр. 135). Пока, однако, эти оптимистические результаты не вышли за рамки клинических экспериментов.
Я уже упоминал, что катамнезы взрослых людей, характеризующихся затрудненным эмоциональным контактом, недоверчивых, не умеющих сотрудничать с другими, часто свидетельствуют о долгих периодах сепарации от матери в детстве.
Так выглядят нарушения, вызванные, главным образом, как fiojiaratotf исследователи этой проблемы, отделением ребенка от матери и тем самым, как можно судить на основе сказанного, также неудовлетворением потребности эмоционального контакта. Более подробно я остановился на этих фактах по двум причинам. Во-первых, они убедительно иллюстрируют тезис, что потребность эмоционального контакта действительно является потребностью и что ее неудовлетворение влияет на приспособление человека; во-вторых, они показывают, какое большое значение имеет эта потребность в раннем периоде развития личности. Почему именно в раннем, я постараюсь объяснить в следующем разделе. [31]
6. ФАЗЫ РАЗВИТИЯ ПОТРЕБНОСТИ В ЭМОЦИОНАЛЬНОМ КОНТАКТЕ
Наблюдая способы удовлетворения потребности в эмоциональном контакте в разные периоды развития, можно заметить, что каждому из этих периодов соответствует определенная фаза развития этой потребности или, иначе говоря, что по мере развития человека его возможности удовлетворения потребности эмоционального контакта подвергаются существенным изменениям.
Вернемся к затронутой ранее проблеме. Почему, собственно, сепарация маленьких детей от матери так сильно нарушает их приспособление? Я уже упоминал, что такому ребенку удается снова завязать эмоциональный контакт не более четырех раз. Этот факт позволяет сделать вывод, обоснованный с точки зрения возможностей, предоставляемых уровнем развития познавательных механизмов, а именно, что до трех лет потребность эмоционального контакта у ребенка удовлетворяется прежде всего, а вначале исключительно в отношениях с одним и тем же известным ему человеком. Принятие такой рабочей гипотезы позволяет понять, почему маленький ребенок в окружении даже самых доброжелательных людей, если это каждый раз новые для него лица, не может удовлетворить потребности эмоционального контакта. Не может, как я думаю, по двум причинам. Во-первых, «познавательная емкость» ребенка очень ограничена. Во-вторых, если даже такой контакт будет временно создан, то его неоднократный разрыв, сопровождаемый эмоциональным шоком, вызывает невроз, являющийся защитной реакцией, которая возникла в ходе научения и проявляется в форме уклонения от эмоционального контакта.
Возможность удовлетворения потребности эмоционального контакта с одним и тем же известным ему человеком, а также затруднения, вызванные его заменой, являются, следовательно, признаком первой фазы . Интересны с этой точки зрения (речь идет о подтверждении характеристики первой фазы) исследования (Гебер, 1958) негритянских детей, которые от рождения весь день проводят с матерью, и даже во время работы находятся за ее спиной. [32] У этих детей не только быстрее развивается речь и межличностные отношения, но и ускоряется ход умственного и физического развития. В негритянских семьях, где дети воспитываются по-европейски, их развитие не является столь быстрым. Установлено также, что после отнятия от груди традиционно воспитываемого ребенка темп его роста замедляется. Гебер не связывает этот факт с особенностями питания.
Говоря об этой избирательности на первой фазе, я не утверждаю, что ребенок, скажем двухлетний, будет играть только с матерью, не замечая других людей. Это, конечно, не так. Нормально развивающийся, здоровый ребенок живо реагирует на слова и жесты также и других людей. [33] Говоря об избирательности, я хотел подчеркнуть, что в случае отсутствия одного постоянного человека, дарящего ребенка теплом и окружающего заботой, эмоциональные контакты с другими людьми оказываются не только недостаточными, но могут быть даже заторможены.
На третьем году жизни можно наблюдать начало второй фазы, характеризующейся тем, что возможность удовлетворения потребности эмоционального контакта становится более многосторонней, охватывая все более широкий круг людей, вначале самых близких, а потом более далеких, поскольку условия окружающей среды не препятствуют этому развитию. Иногда эти фазы совмещаются. Наблюдая детей, живущих в условиях семьи, я заметил, что обе упомянутые фазы могут сосуществовать. На первый план выдвигается тогда потребность контакта именно с матерью, но постепенно появляется потребность эмоционального контакта с другими людьми, безразлично, с детьми или взрослыми. Затем можно заметить, что ребенок начинает удовлетворять свою потребность эмоционального контакта с более широким кругом детей или взрослых, уже не всегда ставя на первое место мать. Это период, когда можно говорить о выраженном влиянии на ребенка социальной структуры окружающей среды. Только после этого наступает период социального разграничения — третья фаза, когда ребенок лучше всего удовлетворяет свою потребность эмоционального контакта в группе ровесников, потому что контакт со взрослыми становится все более трудным. В материалах, собранных при изучении детей, являющихся пациентами Консультации психического здоровья, можно найти немало примеров расстройств, возникших по той причине, что на второй фазе ребенок не имел возможности контактирования ни с кем, кроме матери или бабушки (в основном речь идет о «бабушкиных внуках»), или же на третьей фазе не имел возможности контактирования с ровесниками (например, единственные дети из «хороших семей», дети, имеющие слишком взрослых товарищей, и т. д.). Некоторые дети на третьей фазе постоянно создают себе воображаемых товарищей, которым дают имена, с которыми разговаривают, играют, хвастаются перед ними игрушками и т. д.
Третья фаза связана, по-видимому, с тем, что ребенок уже начинает создавать свою собственную, отвечающую его уровню «концепцию мира», имеет свою оценку, свой способ постижения явлений окружающей среды, способ, которого взрослые не понимают или чаще всего не хотят ни понимать, ни терпеть (за что к ним испытывал жалость Януш Корчак), поскольку это требует от них слишком больших усилий.
На первой и второй фазах удовлетворение потребности в эмоциональном контакте было обусловлено приспособлением к достаточно простым и, в общем, постоянным требованиям семьи, требованиям определенной среды. На третьей фазе, высшая точка которой относится к школьному периоду, ребенок, входя в новую и совершенно отличную среду, которой является школа, должен изменить многие из ранее сложившихся у него привычек и отношений, чтобы найти свое место в группе ровесников. Тут особенно сильно дают себя знать такие последствия всевозможных аномалий развития на первой и второй фазах, как неумение жить в коллективе, эгоизм, нежелание понять, что не ты находишься в центре внимания, неспособность мириться с этим, чувство обиды. Новые требования в таких случаях падают на совершенно не подготовленную почву, часто вызывая нервные расстройства и деформируя личность. Эти новые требования становятся наиболее жесткими в период созревания, который в социальном плане характеризуется постепенным выходом из-под влияния семейной среды, поисками собственного пути, влиянием обучения в школе, а также воспитания в молодежных организациях, что поглощает время ребенка, все более уменьшая влияние семьи.
Существует ряд исследований, указывающих на большое значение для развития личности соответствующей установки, обусловливающей правильное удовлетворение потребности эмоционального контакта в группе коллег (Гроус, 1930). Интересно, что при воспитании в семье не всегда принимается во внимание то, что ребенок обязательно должен найти свое место среди ровесников. Часто случается, что это противоречит интересам семьи. Семья старается уничтожить позицию ребенка среди товарищей, чтобы перетянуть его к себе. Так бывает, когда ребенок является единственным в семье, особенно единственным ребенком одинокой женщины. Часто мы обнаруживаем этот момент в катамнезах взрослых, которые не только не пытаются найти себе спутника жизни, но даже боятся эмоциональных контактов (см. Завадский, 1959, гл. «Шизоидная личность»). Принимая во внимание широкую распространенность таких случаев, особенно среди единственных детей (см. Макаренко, 1954), нужно признать, что воспитание в интернате имеет определенное преимущество перед воспитанием в семье. Оно, конечно, не может заменить семейное воспитание, но дополняет его и корригирует намечающуюся деформацию личности. Поэтому психологи в консультациях часто рекомендуют отдавать ребенка в интернат, признавая это средством терапии. Харцерские лагеря, [34] экскурсии, совместная общественная работа также облегчают ребенку приспособление в этот период. Тот факт, что на третьей фазе удовлетворения потребности эмоционального контакта в коллективе ровесников имеет доминирующее значение для развития личности (наряду с контактом с родителями и воспитателями), находит подтверждение в спонтанном поведении молодежи, которая охотнее, чем в какой-либо другой период, объединяется в группы, создает собственные организации, меньше внимания уделяя контактам со взрослыми, нежели это имело место в «объектном периоде», в первые школьные годы. Это отмечает также Бейли (1959), говоря, что в возрасте старше девяти лет «стремление объединяться в группы, потребность принадлежать к какой-либо компании достигает своего максимума» (стр. 197).
7. КОМПЛЕКС НЕПОЛНОЦЕННОСТИ КАК РАЗНОВИДНОСТЬ КОМПЛЕКСА РАЗЛИЧИЯ
Здесь я хотел бы вернуться к уже упомянутому тезису, что полное удовлетворение ориентировочной потребности, а следовательно, и потребности эмоционального контакта имеет принципиальное значение для развития чувства уверенности в себе, чувства безопасности. Так называемое чувство неполноценности (Адлер) может при таком понимании трактоваться как нечто вторичное. Первичным является чувство обособленности, одиночества. Я полагаю, что чувство неполноценности, столь часто встречающееся, возникает тогда, когда ребенок настолько отличается от своих сверстников, что не может в их среде удовлетворить своей потребности контакта, а поведение окружающих внушает ему прямо или косвенно мысль, что это происходит по причине его неполноценности. Это согласуется с мыслями Адлера, который считал, что чувство неполноценности возникает у ребенка, находящегося среди «больших» и «всемогущих» взрослых. Трудно, однако, было бы доказать, что этот факт должен действовать и на третьей фазе, когда эмоциональный контакт со взрослыми становится менее существенным. Во всяком случае, и в том и в другом примере, как я полагаю, принципиальным является не чувство неполноценности, но чувство различия. Различие это имеет не только вербальное, но и практическое значение. Считая, что комплекс неполноценности — вторичное явление, психолог не будет стремиться к тому, чтобы выработать у пациента, страдающего таким комплексом, более высокое мнение о себе (что часто приводит к другой крайности) или научить его определенной форме компенсации, но будет стараться помочь ему в установлении эмоционального контакта с его средой, в устранении или нивелировании разницы, которая не позволяла ему установить удовлетворительный эмоциональный контакт. Иллюстрацией этого тезиса могут быть исследования Джона Леви (1937), проведенные с детьми, переживающими конфликты на почве изменений культурной среды, например при переезде в другой город или страну. В каждом изученном случае трудности, связанные с приспособлением ребенка, возникали тогда, когда ребенок чувствовал себя в изоляции, когда он не был принят новой группой из-за культурных различий, проявляющихся в языке, обычаях или религии. Если даже у этих детей развивался комплекс неполноценности по отношению к своим сверстникам, то это была, пожалуй, какая-то форма рационализации, навязанная им отношением общества или семейными образцами. Существенным фактором в каждом случае была невозможность установить контакт с новой группой из-за различия, которое разделяло группу и личность. Я полагаю, что в результате такой изоляции может возникнуть комплекс различия . [35]
Очевидно, что комплекс различия может иметь разное содержание в зависимости от стиля жизни и от конкретного опыта. Иногда он может проявляться как чувство вины, иногда как чувство неполноценности или превосходства — в этом последнем случае человек невротически реагирует на каждую ситуацию, в которой его хотят свести к роли среднего члена группы. Я имел возможность наблюдать специфические комплексы различия, касающиеся формы носа, болезни кожи, общественного происхождения, профессии.
Насколько интересные формы приобретает комплекс различия в зависимости от окружающей среды, я покажу на примере, приведенном в работе, посвященной психотерапии и конфликтам на почве культуры (Сьюард, 1956). Ребенок эмигрантов, евреев по национальности (дело происходило в США), для преодоления чувства различия, возникшего вследствие частых неприятных столкновений с антисемитски настроенной средой, начал отказываться от своего еврейского происхождения, вместе с тем презрительно отзываясь об обычаях христиан. Дело требовало терапевтического вмешательства, поскольку такие позиции у еврея, живущего в еврейской среде, не могли не привести к конфликтам в будущем. Психолог применил следующие терапевтические методы. По его просьбе ребенок был приглашен в одну из христианских семей на рождественский праздник. Там его приветливо приняли, втянули в общие развлечения, игры и пение. Мальчик чувствовал себя очень хорошо, а результатом проведенного таким образом вечера было то, что он начал признаваться в своем еврейском происхождении, положительно высказываясь при этом и об обычаях неевреев. Результат явно парадоксальный. Можно было ожидать, что только теперь, после столь приятных переживаний, опасение перед признанием й своём происхождении углубится. Так было бы, если бы ребенок в своем поведении руководствовался стремлением к превосходству (выход из полной недоброжелательности среды). Мальчик, однако, реагировал в соответствии с потребностью эмоционального контакта, отбрасывая формы замещающего приспособления, как только было ликвидировано чувство различия. Психолог правильно понял ситуацию. Когда мальчик убедился, что еврея могут так же хорошо принимать среди неевреев, исчезло основание для установок, которые в будущем могли бы привести к серьезным затруднениям в приспособлении. Исчезли основы для начинавшего создаваться комплекса различия.
На этом мы закончим рассмотрение проблематики потребности в эмоциональном контакте. Мы еще вернемся к ней в следующей главе, когда пойдет речь о той фазе жизни, в которой уже недостаточно одобрения окружающих.
Нормальный, правильно развивающийся человек должен когда-нибудь стать перед проблемой собственной оценки своего существования. Пока, однако, не установились новые приспособительные отношения, соответствующие новой потребности, ему будет достаточно тех, которые сложились при удовлетворении потребности эмоционального контакта. Таким образом, конечная фаза развития этой потребности совпадает с первой фазой развития потребности смысла жизни, потребности, характеризующей зрелого человека.
ГЛАВА IX
ПОТРЕБНОСТЬ СМЫСЛА ЖИЗНИ
1. ВВЕДЕНИЕ
В главе, посвященной ориентировочным потребностям, была сделана попытка описать три специфически человеческие ориентировочные потребности. Первые две, познавательную потребность и потребность эмоционального контакта, я последовательно рассмотрел. Теперь я приступаю к рассмотрению третьей, которую определяю как потребность смысла жизни.
Мне хотелось бы начать с утверждения, что у нормального взрослого человека единственным направлением действия, могущим закрепить высшие, зрелые формы поведения, является направление, обозначаемое как потребность смысла жизни. Это можно обосновать следующим образом. Поведение, общественно обусловленное исключительно стремлением удовлетворить потребность эмоционального контакта, как это имеет место у детей, при всех его позитивных качествах ведет на практике к попыткам поместить себя в центре интересов других людей и вызвать у них определенный эмоциональный настрой. Совместное действие с другими людьми зависит, следовательно, от их эмоционального настроя и направлено на реализацию ближайшей цели, лишенной общественной ценности. Такой тип совместного действия можно было бы определить как незрелый, исключающий далеко идущую, гибкую общественную активность — независимую, свободную от сиюминутных желаний и настроений.
Сущностью же поведения, направленного на удовлетворение потребности смысла жизни, является стремление к пониманию, по крайней мере, к возможности понимания и одобрения смысла наших действий независимо от занимаемых нами позиций. Это дает им возможность вступать в связи с людьми для совместных действий независимо от взаимных эмоциональных оценок, на основе взаимного одобрения 1) своего поведения в данный момент, 2) некоторых существенных для нас достоинств личности и 3) общей цели. На языке клинических исследований мы говорим, имея в виду описанные ранее случаи, о незрелой, инфантильной мотивации, а в случаях 1, 2 и 3 — о мотивации зрелой, осознанной.
В связи с обсуждением этой проблемы следует напомнить о характерном для развития человеческой личности явлении. Удовлетворение потребности эмоционального контакта, которое лежит в основе общественных форм поведения, нормально и необходимо в период формирования личности, но может стать препятствием для проявлений общественной активности у взрослого, сформировавшегося человека. Взрослый человек, действия которого направляются стремлением к удовлетворению потребности в эмоциональном контакте, осужден на конфликты и неудачи. Много внимания уделяла этой проблеме (пользуясь несколько иной терминологией) адлеровская психология, да и сегодня проблема так называемой «незрелой личности» занимает все большее место среди проблем клинической психологии. Расстройства на этой почве вызываются, как я полагаю, тем, что взрослый человек находится под давлением многочисленных требований, идущих из разных сфер его действия (Новицкая, 1960), и эти требования в большинстве случаев противоречивы (Обуховский, 1961). Семья, работодатель, коллеги, общественная организация ставят требования, к которым не всегда можно просто примениться так, чтобы получить со всех сторон одобрение. Нужно, следовательно, уметь сделать выбор, нужно иметь сложившиеся критерии выбора. Без собственных принципов, собственного «идейного костяка» человек будет сломлен и затеряется, как соломинка в водопаде.
Потребность смысла жизни является, следовательно, потребностью, характерной для взрослого человека, — без ее удовлетворения он не может нормально функционировать, не может мобилизовать всех своих способностей в максимальной степени. Удовлетворение это связано с обоснованием для себя каким-либо образом смысла своего бытия, с ясным, практически приемлемым и заслуживающим одобрения самого человека направлением его действий.
Значит ли это, что человек всегда осознает общий смысл своих действий? Очевидно, нет, но каждый, однако, должен в случае необходимости найти его в своей деятельности. Это является его потребностью. Возьмем, например, наиболее распространенную форму удовлетворения потребности смысла жизни — заботу о ребенке. Мать или бабушка могут считать, что смыслом их существования является кормление, одевание и воспитание ребенка. Они могут этого не вербализовать, но анализ их высказываний и деятельности показывает, что все подчиняется одному принципу, имеет общую основу (направление действий) — заботу о ребенке. Женщины эти чувствуют себя счастливыми тогда, когда они нужны. Когда ребенок от них уходит, они часто говорят, что «жизнь их потеряла смысл».
Как я уже говорил, понимание смысла своей жизни является необходимым условием нормального функционирования, то есть концентрации всех способностей, максимального их использования. Это давно поняли и применили на практике психологи, занимающиеся вопросами труда. Стал уже трюизмом установленный ими принцип, что работник, выполняющий на специализированном предприятии мелкую операцию, например ввинчивание винта в какую-либо деталь машины, будет чувствовать себя значительно лучше и гораздо добросовестнее трудиться, когда поймет, какую роль играет эта операция в общем процессе производства, когда будет отдавать себе отчет в том, что без его деятельности не могла бы работать вся сложная машина. Плохо ввинченный винт сделал бы всю машину неполноценной.
То же может случиться и в жизни. Когда кто-то не видит смысла в своих действиях и чувствует себя подобно рабочему в большом цехе, который трудится только затем, чтобы заработать на жизнь, не понимая, зачем нужна его деятельность, какой смысл она имеет в «общем процессе производства», он быстро утомляется от своей работы, в нем рождается равнодушие, он часто совершает ошибки и вскоре начинает испытывать неудовлетворенность судьбой.
2. ОПРЕДЕЛЕНИЕ ПОТРЕБНОСТИ СМЫСЛА ЖИЗНИ
Краткое введение уже дало определенную ориентацию в проблематике, которой мы займемся в этой главе, но оно не заменяет, однако, более точного определения потребности смысла жизни. Прежде чем мы приступим к этому, я в нескольких словах напомню принятую в данной работе концепцию ориентировочной потребности. Это не процесс, направляющий действия человека к достижению цели, но присущее ему свойство, в соответствии с которым без получения информации определенного типа он не может правильно функционировать. Как свойством птицы является потребность летать (то есть она устроена таким образом, что, только летая, может полностью использовать свои способности саморегуляции), так свойством взрослого человека является потребность найти смысл жизни. Будучи вполне зрелым умственно, живя в обществе и удовлетворяя с его помощью свои материальные потребности, он должен в интересах своих и этого общества найти такой смысл жизни, который служил бы направлением его действий и способствовал использованию его возможностей. Должен «найти» отнюдь не значит, что смысл этот всегда является осознанным, «видимым». В поисках практических критериев для оценки того, в какой степени действия данного человека имеют ценность «объекта», удовлетворяющего потребность смысла жизни, я остановился на анализе случаев двоякого рода: невротических личностей и людей хорошо приспособленных. Можно бы предположить, что наиболее правильным показателем при такой оценке является убеждение в существовании смысла или в бессмысленности собственной жизни. Этот критерий, однако, я вынужден был отбросить, потому что ответы, которые дают исследуемые на этот вопрос, часто свидетельствуют не столько о размышлениях над ним, сколько об убеждении, что «каждый интеллигентный человек обязан видеть, что жизнь является нонсенсом». Иначе они думать не могут. Такой чрезвычайно распространенный (не только среди людей с интеллигентскими комплексами) вид экзистенциализма является врагом номер один каждого психотерапевта, стремящегося к тому, чтобы невротический пациент создал себе позитивный взгляд на жизнь. Дело, впрочем, не обязательно доходит до развития невроза. Такой взгляд может попросту демобилизовать человека, давая ему мотив к отказу от усилий в ситуациях, требующих лишений или риска. Это, однако, не значит, что человек, высказывающий такое мнение, не удовлетворяет потребности смысла жизни. Подобное убеждение, поскольку оно им, очевидно, является, может играть роль обычной декларации, которой человек в практической жизни не придает никакого значения, по привычке пользуясь ею при столкновении со слишком абстрактными для его умственных возможностей вопросами. При этом он может заниматься деятельностью, полностью удовлетворяющей потребность смысла жизни.
Среди множества критериев я выбрал, как наиболее объективные, следующие два:
1. Когда индивид последовательно, ценою больших усилий стремится к реализации целей, выходящих за рамки непосредственного удовлетворения физиологических потребностей, или стремится вызвать интерес других людей, не разбрасываясь и не переключая внимания на иные, не связанные друг с другом виды активности, тогда можно говорить об удовлетворении потребности смысла жизни.
2. Когда после изменения какого-либо определенного элемента жизненной ситуации человек начинает ощущать безнадежность, бессмысленность, пустоту своего существования, тогда можно думать, что условия, предшествовавшие этому изменению, собственно говоря, позволяли удовлетворять его потребность смысла жизни. В ходе формирования личности данного человека этот определенный элемент ситуации стал чем-то принципиально направляющим его действия, чем-то, без чего его активность потеряла бы для него смысл.
Потребность смысла жизни есть, следовательно, свойство индивида, обусловливающее тот факт, что без возникновения в его жизнедеятельности таких ценностей, которые он признает или может признавать сообщающими смысл его жизни, он не может правильно функционировать. Практически это означает, что в таком случае его жизнедеятельность не соответствует его возможностям, ненаправленна и негативно им оценивается.
В соответствии с изложенным в главе, посвященной понятию потребности, можно считать,. что неудовлетворение потребности смысла жизни проявляется в состояниях напряжения и может, как и ё случае фрустрации других потребностей, вести к более или менее выраженным нервным расстройствам. Доказательством того, что этот тезис не лишен оснований, могут быть многочисленные примеры неврозов, в основе которых лежит фрустрация потребности смысла жизни (Обуховский, 1959), определяемая в других случаях как «экзистенциальная фрустрация» (см. Кратохвил, 1961). Экзистенциальные неврозы, развивающиеся идентично тем, в основе которых лежит фрустрация других человеческих потребностей, составляют, по статистике, данной Кратохвилом, от 14 до 21% всех неврозов и в подавляющем большинстве случаев встречаются у женщин. Этот факт, подтверждая существование такой потребности у человека, вместе с тем указывает на необходимость более глубокого владения теоретическими основами понимания этой потребности.
3. ХАРАКТЕРИСТИКА СПОСОБОВ УДОВЛЕТВОРЕНИЯ ПОТРЕБНОСТИ СМЫСЛА ЖИЗНИ
Для наиболее полного представления о потребности смысла жизни следует рассмотреть разные виды техники ее удовлетворения.
Множество фактов свидетельствует о том, что еще в ранние периоды истории стремление к удовлетворению этой потребности было движущей силой многих достижений представителей рода человеческого. Великие мыслители, революционеры, изобретатели всю свою жизнь посвятили-реализации важных, по их мнению, объективных задач, которые они считали своей «жизненной миссией». Если бы их деятельность не являлась для них смыслом жизни, они не достигли бы тех результатов, за которые мы сотни лет спустя испытываем к ним благодарность и уважение. Другой вопрос, согласовались ли цели, которые они реализовали, с интересами общества или нет. Это уже проблема общественной оценки. В данном случае речь идет только о том, что от удовлетворения потребности смысла жизни зависит, включается ли человек активно и творчески в исторический процесс, или пассивно подчиняется ему, или, сломленный его напором, поддается усталости и в результате губит себя.
Можно полагать, что именно это свойство человека имели в виду классики марксизма, когда писали о самосознании пролетарских масс, о необходимости осознания ими своей роли. Без этого они не представляли себе революционной активности. Осознание означало для них понимание своей исторической роли, умение находить в ней смысл жизни. «Коммунистический Манифест» каждой своей фразой служит такому осознанию.
Правильное осознание своей жизненной роли и ее осмысленность, то есть позитивность с точки зрения ценностей, признанных жизненно необходимыми, как правило, умножает силы, ведет к более целесообразной и эффективной деятельности. Вообще с удовлетворением потребности смысла жизни соединяется труд, какое-то усилие, так как мы всегда должны при этом отказываться от многих преходящих желаний и противиться требованиям, не согласующимся с нашими целями. Невозможно себе представить, чтобы кто-то нашел удовлетворение потребности смысла жизни, избегнув усилий, а именно организованных усилий. Это должны быть, очевидно, спонтанные усилия, не вынужденные, доставляющие личности чувство удовлетворения. Интересное высказывание Маркса на эту тему приводит Фрицханд в своей работе о марксистской концепции сущности человека. Говоря о взглядах Маркса на человеческий труд, автор указывает, что Маркс трактовал труд не только как добывание средств к жизни, но и как способ самоутверждения, истинное утверждение человека как родового существа (Фрицханд, I960).
При этом труд следует понимать достаточно широко — как любое преодоление сопротивления, ведущее к достижению запрограммированного фактического состояния.
Труд, понимаемый как средство удовлетворения потребности смысла жизни, может приобретать самые разные формы в зависимости от культурного наследия, привычек, принадлежности к данной социальной группе. Иногда это усилие, предпринятое под влиянием внутренних побуждений, иногда под влиянием воздействия извне. Среди этих последних влияний большую роль играет воздействие разных институтов и учреждений общества, воспитывающих у членов обшества гордость по той, например, причине, что они работают гв этих учреждениях, или избрали ту, а не иную специальность, или живут в той, а не иной местности. Таким образом возникают такие понятия, как честь шахтера или миссия врача. Человек старается тогда поддержать престиж своей профессии, внести в свой труд что-то свое, индивидуальное, заботится о выполнении разных традиционных ритуалов и тем самым в определенном смысле идентифицирует себя с другими людьми. Однако подобная идентификация значительно отличается от юношеского поиска образца для подражания. Эта техника частично замещает выработанную человеком собственную концепцию смысла жизни, а иногда является основой для создания собственной концепции.
Иногда такая концепция появляется внезапно. В кинофильме «Конская морда» (по роману Кэри «Из первых рук») герой, художник, будучи уже пожилым, потрепанным жизнью человеком, рассказывает, что много лет назад, когда он еще был заурядным чиновником, друзья показали ему репродукцию с картины Матисса. С тех пор он всю свою жизнь посвятил живописи. Он понимал, что найдет в искусстве смысл жизни, и пытался реализовать свои стремления, невзирая на неблагоприятные условия и, казалось бы, непреодолимые трудности. Некоторые религиозные организации с помощью специальных воспитательных методов стараются доводить своих адептов до появления у них такого психического состояния, при котором человек убежден, что его судьбой, тем, что делает его жизнь осмысленной, является только одно: служение богу. Постоянная убежденность в своем призвании к чему-то служит гарантией подлинно активного труда.
Как я упоминал, достаточно распространенным способом удовлетворения потребности смысла жизни является «посвящение себя» детям. Я беру это понятие в кавычки, так как консультационная практика показывает, что не всегда это самопожертвование служит интересам ребенка.
Ярким примером этого является мать, которая, не желая «терять» положение опекунши, собственноручно моет пятнадцатилетнего парня, завязывает ему шнурки на ботинках, так как «он это всегда плохо делает», и пишет за него школьные задания, «чтобы он не переутомлялся».
Благодаря этому она получает требуемое чувство своей необходимости, а каждое проявление самостоятельности сына преследует с поразительным упорством. В большинстве встреченных мною случаев такого рода это были состоятельные женщины, нигде не работающие и занимающиеся «исключительно» воспитанием ребенка. Эти случаи относятся скорее к расстройствам поведения, однако я привожу их, чтобы показать силу, с которой некоторые женщины, не видящие другой возможности найти смысл жизни, борются за сохранение того, что до сих пор давало их жизни этот смысл. Но и в случаях, не имеющих отношения к патологии, мы также часто встречаемся с такими высказываниями взрослых людей: «Я живу только для моих детей», «Мой сын сделает то, чего мне не удалось достигнуть, я его для этого воспитываю». Они показывают, в чем заключается для этих людей смысл жизни.
Разного рода хобби: филателия, разведение канареек, альпинизм, спорт — благодаря тому, что онц в какой-то мере удовлетворяют эту потребность, — могут приобрести серьезное значение в приспособлении тех людей, профессия или социальные функции которых сами по себе не дают им возможности найти смысл жизни. Эти увлечения можно считать замещающими формами, создающими возможность частичной разрядки напряжения, связанного с неудовлетворением потребности. Может даже случиться, что хобби станет смыслом жизни. В таких случаях говорят: «Спорт для него все, если бы он бросил его, то не знал бы, чем заполнить свою жизнь». Однако это особая проблема, заслуживающая изучения: может ли и в каких условиях активность развлекательного типа заменить для взрослого человека реальную активность — производительную, исследовательскую или какую-нибудь иную?
Бывает и так, что человек не может выработать такой формы поведения, которая отвечала бы какому-либо апробированному им способу удовлетворения потребности смысла жизни, или он настолько критичен, чтобы понимать, что его жизнь лишена смысла. Тогда, пытаясь забыть об этой проблеме, он нередко одурманивает себя наркотиками или алкоголем или старается заглушить чувство бессмысленности усиленной работой, причем иногда не замечает, что именно работа становится смыслом его жизни. Он осознает это только тогда, когда теряет ее.
Более утонченной, высшей формой удовлетворения потребности смысла жизни является принятие какой-либо общей этико-философской позиции. Ею может быть, например, гедонизм. Постоянный контроль за реализацией его принципов может у некоторых людей прекрасно удовлетворить потребность смысла жизни. Эта цель — приятное и безмятежное утверждение жизни — позволяет такому человеку, по крайней мере так ему кажется, занять исключительное положение в обществе, раздираемом желаниями и страхом.
Концепцию жизни и собственной роли в мире, которую человек создает себе под влиянием этой потребности, иногда называют философией жизни. Часто она бывает простой и ясной, и мы встречаем ее у людей, полных наивной веры в неизведанный, но очевидный смысл и обоснованную необходимость их жизни, такой, какая она есть; столь же часто она опирается на сложные рассуждения и даже на философскую или теологическую «эквилибристику». Следует, однако, заметить, что, к сожалению, так называемое сократовское течение в философии, которое должно было помочь человеку определить его место на земле, не смогло выйти за рамки общих рассуждений или безжизненных софизмов. Проблемы, выдвигаемые философами-экзистенциалистами, носят явную печать истерии индивидуалиста, напуганного мифами, которые он сам себе создал. Кроме того, слишком часто проблема смысла существования возникает только из страха перед смертью, уничтожением, и слишком редко люди пытаются найти такие решения, которые могут стать орудием в борьбе человека за полноту его существования, в борьбе, ведущейся с позиции завоеваний общества, преобразующего мир.
Как я уже говорил, потребность смысла жизни не обязательно должна быть отчетливо осознанной, в этом она не отличается от познавательной потребности или потребности эмоционального контакта. Часто люди, психически прекрасно приспособленные, на вопрос о смысле жизни отвечают, что это их не интересует, у них много работы. Все их внимание поглощает, например, проблема нахождения специфического средства, снимающего боль, или проблема повышения уровня своего крестьянского хозяйства. Они вкладывают в эту работу много сил, и она приносит им удовлетворение. В этом случае следует рассмотреть проблему, может ли удовлетворение от реализации направления действий свидетельствовать о том, что человек нашел смысл жизни? Вопрос этот кажется очень трудным. Множество людей, деятельность которых, казалось бы, в состоянии дать смысл их жизни, выражают неудовлетворение своей судьбой, часто в очень резкой форме. По-видимому, проявление неудовлетворения такого рода нельзя считать правильным критерием. Следует наблюдать поведение этих людей в ситуации, в которой они оказываются вынужденными прекратить свою деятельность. Иногда достаточно апеллировать к воображению таких «неудовлетворенных», задавая, например, жалующемуся на свою работу учителю вопрос: «Представьте себе, что вы будете вынуждены сменить место и образ действий: вы уходите из школы и направляетесь на работу по вашему выбору, например на административную работу, полностью освобождаясь от контакта с молодежью». По тому, насколько серьезно будет воспринята эта возможность и насколько искренней будет реакция, можно судить, подлинная ли это неудовлетворенность или только поза, привычка или тактический прием.
Встречаются также люди, находящиеся в таком счастливом положении, когда переходящая из поколения в поколение семейная традиция создает условия, которые почти автоматически обеспечивают им удовлетворение потребности смысла жизни. Уже в период созревания у них развиваются соответствующие интересы или перед ними встает актуальная важная задача, которая должна быть выполнена.
Я затрону здесь еще одну проблему, которую, как правило, стыдливо обходят, — война и смысл жизни. Часто можно услышать от участников последней войны, в конечном счете ее горячих противников, следующее мнение: «Это было ужасно, но человек жил полной жизнью». Этой проблеме часто посвящаются произведения на темы военного времени. Конец войны для многих означал не только личную свободу, свободу от угрозы, но исчезновение того, что составляло для них смысл жизни, причем не было возможности заполнить возникшую в результате этого пустоту чем-то дающим столь же интенсивное чувство осмысленности действий, как то, которое давала борьба с врагом.
4 ДЕФЕКТНЫЕ МЕТОДЫ УДОВЛЕТВОРЕНИЯ ПОТРЕБНОСТИ СМЫСЛА ЖИЗНИ
То, что ранее было сказано, позволяет сделать вырод, что возможности человека находить средства для удовлетворения потребности смысла жизни теоретически не ограничены. Однако трудность заключается в том, что не каждый способ ее удовлетворения приемлем. Было бы, несомненно, ошибкой и упрощением думать, что достаточно иметь какую-нибудь «идеологию» или «философию жизни». Выбор способов удовлетворения потребности смысла жизни определяется, как я уже говорил, личным опытом человека, формирующим его позиции и установки. Возможна такая ситуация, когда избранный способ удовлетворения потребности смысла жизни, по своему значению, безусловно, доминирующий над другими, не согласуется с установками человека, или с его позициями, или также с условиями, в которых ему приходится действовать. Ниже я хотел бы привести несколько примеров, иллюстрирующих определенные трудности, связанные с неправильным, точнее говоря, с неправильно установленным для себя смыслом жизни. [36]
В консультационной практике я часто встречал людей, которые, будучи не удовлетворены собой, в состоянии депрессии или апатии объясняли свои жизненные неудачи десятками причин. Когда в ходе длительной беседы выдвигаемые ими причины поочередно отпадали как неубедительные, оставалась одна: то, что человек делает теперь, не имеет ничего общего с тем, что он когда-то считал смыслом своей жизни. Например, экономист, который в молодости был восхищен идеями Генри Форда об организации промышленного производства и решил стать «доктором заводов», долгое время видел себя только в этой роли. Он начал учиться в экономическом институте, сосредоточил свои интересы на экономике, но у него отсутствовала одна существенная черта, необходимая для удовлетворения этой потребности: он был психастеничной, пассивной натурой, большинство проблем решал и реализовал в воображении, в то время как избранная им работа требовала энергии, деловитости, гибкости. За десять лет, прошедших после окончания вуза, он работал референтом поочередно на девяти предприятиях, каждый раз с трудом справляясь со своими обязанностями. Теперь он говорит, что чувствует отвращение к жизни, жалуется на своих начальников, считает, что он неудачник, что его эксплуатируют. Он заранее огорчен будущими неприятностями и думает о перемене работы, о другой «более соответствующей ему» работе, несмотря на то, что та, которую он теперь выполняет, наиболее близка к деятельности, о которой он прежде мечтал, и нет никаких шансов, чтобы он получил лучшую.
Приведенный пример касается человека, который избрал себе ложный смысл жизни, не отвечающий его возможностям. Нередко встречаются разочаровавшиеся люди. Жизнь принудила их к деятельности, в которой они не могут найти смысла, отвечающего ранее созданной ими концепции: литературный критик, который хотел, но не смог стать писателем; преподаватель, который хотел строить города, но «условия не позволили» ему учиться, и т. п. Судьба вела их путями, не согласующимися с созданной ими концепцией смысла жизни, а они были слишком инертными и не сумели, примирившись с фактами, пересмотреть ее и найти новый смысл жизни в том, чего достигли (а достижения их порой бывали очень высоки). Тем самым они осудили себя на постоянную неудовлетворенность, ненасытность, об источнике которой они часто даже не помнили или не хотели помнить. Можно также в качестве примера привести историю женщины, у которой под влиянием жизненного опыта возник сильный страх перед неудачей. Этот страх вынуждал ее занимать негативную позицию по отношению к реализации всех целей, достижение которых могло бы удовлетворить ее потребность смысла жизни, но с которыми был связан какой-либо элемент риска. Навязанным ей окружающей средой способом удовлетворения потребности смысла жизни была общественная активность. Каждый раз, строя большие планы, принимая решения о начале ряда мероприятий, она в последнюю минуту отказывалась от их реализации, объясняя себе этот шаг именно отсутствием смысла. Необходимо обратить внимание на то, что этот страх выражался также в решительно негативной позиции по отношению ко всяким проявлениям соревнования. На этой основе после немногих лет «коррозии» у нее появился невроз страха.
Следовательно, оказывается, что неспособность к реализации определенной концепции смысла жизни, действуя как фактор, активно нарушающий приспособление, часто влечет за собой более серьезное расстройство приспособления, чем то, которое вызывается отсутствием такой концепции. Отсутствие концепции смысла жизни обычно ведет к апатии, полному нежеланию действовать, а если в результате этого разовьется экзистенциальный невроз, наблюдаются неврастенические явления. Заслуживает внимания то, что страдающие экзистенциальным неврозом на почве неспособности реализовать определенную концепцию смысла жизни являются пациентами, требующими специфической психотерапии. Они испытывают облегчение, уверовав, что не могли и не должны были делать того, что некогда считали смыслом своей жизни. Завершением такого рода терапии всегда является предложение им нового способа реализации смысла жизни (илидк-же новой концепции смысла жизни), и именно такого, который можно будет как принять, так и провести в жизнь.
Приведенные примеры показывают, что концепции смысла жизни часто бывают сформулированы таким образом, что не отвечают личности человека, его способностям, позициям и жизненным возможностям. Анализ ряда подобных случаев позволяет сделать вывод, что концепция смысла жизни должна быть не только приспособленной к возможностям человека, но иметь также соответствующую форму, а именно должна быть достаточно общей, не слишком конкретной, так чтобы ее можно было реализовать разными способами. Смыслом жизни многих людей является, например, стремление достичь определенного положения именно в данном учреждении, или остаться только драматическим актером, или же, как у упомянутых экономиста и критика, остаться только «доктором заводов» или писателем. Учреждение может быть ликвидировано, отсутствие драматического или писательского таланта может сделать невозможной реализацию этих планов, и жизнь оказывается лишенной смысла (при столь узком понимании этого смысла).
Также, впрочем, опасна слишком общая формулировка смысла жизни, например «стать кем-то» или «стать хорошим человеком», без конкретизации, без уточнения того, что под этим понимается. Такая формулировка затрудняет необходимую концентрацию сил при выборе мотива для определенного действия. Подобный способ понимания потребности смысла жизни, как я имел возможность наблюдать, легко ведет к слишком частым изменениям направления деятельности, о таких людях часто говорят, что они «бесхребетны». Примером может служить поведение молодого инженера, который хотел «стать кем-то». От природы добродушный, вежливый, но эгоцентричный и недальновидный, упоенный первыми достижениями, первыми признаками успеха (которыми он обязан был поддержке семьи), он не умел преодолеть свои отрицательные черты и, идя по линии наименьшего сопротивления, начал бурную деятельность в общественной, литературной и административной сферах — только чтобы добиться успеха. Очевидно, что это мог быть только временный успех, ибо ничего нельзя планировать без конкретных оснований, которых молодой инженер не считал нужным уточнять. Результат этой деятельности оказался противоположным ожидаемому. Он отстал от своих специализировавшихся коллег. Люди относившиеся к нему раньше благожелательно, начали отворачиваться от него, он интерпретировал это как проявление зависти. Если бы цель этого человека была более конкретной, например стать выдающимся специалистом в авоей профессии, то средства для ее достижения могли бы быть подвергнуты более критическому анализу и было бы возможно своевременное планирование этапов собственного развития, отказ от недальновидных действий. В реализации своей цели, сформулированной в столь общих чертах, этот инженер не продвигался вперед, поскольку каждый раз выбирал не тот способ действий, который был бы более целесообразен с общей точки зрения, но тот, который давал ему сиюминутное чувство, пожалуй обманчивое, что он уже чего-то достиг.
Другой вид ошибки встречается, когда выбор смысла жизни оказывается таким, что мы не можем его с полным убеждением одобрить. Так бывает преимущественно тогда, когда концепция смысла жизни является реликтом, чем-то оставшимся от более раннего периода развития личности, не приспособленным к данному этапу развития, или когда эта концепция навязана извне. Как уже упоминалось» человек, выбирая определенное направление деятельности, принимает решения об актуальных действиях и должен, следовательно, сформулировать соответствующие мотивы. Выбор их, однако, не легок, если принять во внимание принцип элиминации мотивов. Таким образом, когда концепция удовлетворения потребности смысла жизни не согласуется с общей конфигурацией актуальных установок индивида, являющихся как бы фундаментом его взглядов, ни один мотив, прямо ведущий к удовлетворению потребности смысла, жизни, не может быть сформулирован. Тем самым и действие оказывается не столь эффективным, как это имеет место при сознательном, открытом, непосредственном программировании, когда моти.в формулируется в соответствии с направлением действий и может регулировать эти действия. В качестве примера приведу следующий случай. У очень самолюбивой, способной женщины, научного работника, под влиянием воспитания образовалась негативная установка в отношении всяких проявлений собственного самолюбия. Направлением ее действия, однако, всегда был инфантильный поиск восхищения в глазах окружающих. Она была беспокойна, напряжена и сама не своя до тех пор, пока кто-то не начинал хвалить ее и высоко оценивать. При любом формулировании мотива она встречалась с очень большими затруднениями. Мотивировка ее отличалась поразительной непоследовательностью, изменчивостью, которая удивляла окружающих и мучила ее саму, затрудняя ей как реальное удовлетворение потребности смысла жизни, так и ревизию концепции этого смысла. Опасаясь капризов этой женщины, ее не критиковали, но также и хвалили меньше, чем она того заслуживала.
Нарушения приспособления легко наступают при определении направления дейстзий, цель которых находится на «слишком близкой дистанции». Это случается иногда с людьми, которые по разным причинам видят смысл жизни в достижении определенного общественного положения и т. п. Любой вид их деятельности подчинен этой цели. Всегда существует какой-то шанс, что она будет достигнута, и тогда человек быстро привыкает к новому состоянию и часто утверждает, что оно не оправдало его ожиданий. Он забывает, что не всегда достижение намеченной цели является наибольшим успехом, особенно тогда, когда сама борьба доставляет высшее удовлетворение. В ходе борьбы можно отказаться от решения многих трудных проблем собственного существования, откладывая их на будущее. Достижение же такой близкой цели делает дальнейшую борьбу излишней, а отложенные проблемы вновь встают перед человеком со всей остротой. Многие люди чувствуют себя тогда обманутыми жизнью. Они начинают в таких случаях развивать технику замещающего приспособления. Некогда энергичный человек начинает небрежно относиться к работе, ропщет, что ничто на свете не стоит усилий, что если бы он мог начать жизнь сначала, то ничего подобного не предпринимал бы, и т. д.
Такого рода ошибку в установлении смысла жизни я имел возможность наблюдать у людей, еще в юности вследствие очень сильно развитого комплекса различия ридевших смысл своей жизни в том, чтобы стать «кем-то» точно по образцу, который им тогда импонировал. В этих случаях, следовательно, ошибка заключается не только в выдвижении «цели слишком близкой дистанции», но и в перенесении ценности, которая имела значение на третьей фазе развития потребности эмоционального контакта, на стадию вполне сформировавшейся потребности смысла жизни. Достижение в зрелом возрасте поставленной ранее цели послужило удовлетворению потребности, роль которой в настоящее время значительно уменьшилась или которая полностью потеряла свое значение, уступив место потребности смысла жизни. На первой стадии разработки этой проблемы я называл этот способ реализации направления действий «инфантильным», чтобы подчеркнуть его генезис и форму. Чрезвычайно поучительно проследить судьбу такой инфантильной концепции потребности смысла жизни на разных фазах ее развития. Когда определенная, конкретная цель бывает сформулирована рано, уже в возрасте 11—13 лет, это чрезвычайно облегчает мотивацию и концентрацию всех способностей, но одновременно ведет к ограничению круга интересов и слишком ранней специализации, что может значительно обеднить личность, создавая в конечном счете трудности при попытках выйти из состояния психического нарушения приспособления. Эта слишком ранняя специализация оказывается очень существенным моментом при рассмотрении причин позднейшей неспособности самостоятельно сформулировать в случае необходимости новую концепцию смысла жизни. Чтобы конкретизировать эти выводы, приведу следующий пример.
Научный сотрудник 3. после защиты диссертации пережил продолжительный психический кризис. Этот способный специалист с большим профессиональным авторитетом «потерял себя» и утратил вкус к работе. Анализ биографии показал, что 3. вырос в маленьком городке в простой семье школьного сторожа. Происхождение определило его социальную роль в .школе. Когда товарищи шли домой, он подметал классы. Во время большой перемены он бегал с письмами на почту. Преподаватели относились к нему, возможно, более благожелательно, чем к его одноклассникам, но в то же время и с меньшим вниманием. С ним не считались. Ученики не любили его отца и не дарили мальчика доверием, часто давая ему (почувствовать, что считают его ниже себя, даже когда сами происходили из среды городской бедноты. Однажды 3. был свидетелем визита в школу группы научных работников, которые в течение нескольких дней проводили здесь свои исследования. Он мог близко присмотреться к их работе, и ему импонировал авторитет, которым они пользовались у окружающих. С тех пор сын сторожа, до этого считавший учебу неприятной обязанностью, бросился в битву за свое общественное положение, основой которого он считал научную карьеру. Он стал зубрилой, различие между ним и его сверстниками углубилось, но это ему не мешало. Он жил мечтами о будущем. Линия его жизни стала для него прямым путем, без всяких отклонении и колебаний. Он без труда отказывался от всего, что могло бы увести его с намеченного пути. После получения диплома появились первые предостерегающие признаки. Пока он не приступил к диссертационной работе, он (пережил острый период разочарования, но вскоре открывающаяся перед ним перспектива новой работы, трудности, которые он встречал, полностью поглотили его. Один из пожилых профессоров, поздравляя с успехом молодого доцента, сказал ему, очевидно, в шутку: «Теперь вы уже до конца жизни можете ничего не делать». 3. говорит, что эти слова «совершенно подавили его». Он стал утверждать, что теперь ему уже нечего делать, что это был последний этап, когда нужны были его усилия и способности. Начал роптать, сожалея, что, собственно, не пользовался жизнью и то, что он делал, вообще говоря, не имело смысла. Жаловался на «провалы памяти» и «абулию». Следует отметить, что основой невроза, который в этом случае возник, несомненно было продолжительное переутомление, но одновременно он носил экзистенциальный характер. Об этом свидетельствует быстрое выздоровление после проведения психотерапии, основанной на предположении, что подвергаемое лечению расстройство имеет именно такие исходные моменты.
Подобные случаи особенно часто встречаются среди людей типа self-made man, [37] которые обычно видят смысл своей жизни не в целенаправленной деятельности, а в деятельности как таковой. Там, где доминирует лозунг «Любовь к жизни есть любовь к борьбе», ход событий полностью идентичен приведенному случаю. Меняется только обстановка. Так, например, в одном из случаев такого рода расстройства проявились после достижения материального благополучия. Человеку, который (как можно было определить на основе наблюдений за его усилиями) был чрезвычайно заинтересован в таком благополучии, после его достижения грозил надлом. Возможность общественной деятельности, которая ему всегда очень импонировала, но которой он не имел случая или смелости заняться раньше, в скором времени привела к возвращению прежних способностей и хорошего самочувствия. С этой точки зрения можно также рассматривать депрессию у пенсионеров, поскольку ее не всегда удается объяснить изменением жизненных стереотипов или старческой астенизацией.
Приведенные виды ошибок при формулировании концепции смысла жизни не являются, разумеется, исчерпывающим перечнем всех возможных типов ситуаций, что, впрочем, и не было моей целью. Описанные факты показывают достаточно выразительно, что потребность смысла жизни существует и играет серьезную роль в жизни человека. Она, несомненно, требует еще основательного изучения, так как у нас отсутствуют конкретные и достоверные позитивные концепции нормативного характера, но уже сегодня клинический психолог может найти в ней ключ к многим расстройствам в поведении невротиков и определить с их помощью правильную, действенную психотерапию.
5. НЕКОТОРЫЕ СУЩЕСТВОВАВШИЕ ДО НАСТОЯЩЕГО ВРЕМЕНИ ВЗГЛЯДЫ
Убеждение в существовании у человека по-разному называемой потребности, определенной здесь как потребность смысла жизни и являющейся одним из условий правильного поведения человека, можно обнаружить в работах многих психологов и философов. [38] Это убеждение в его наиболее общем виде относится также к традициям польской психологии — оно выявляется в разных формулировках или в подтексте работ различных психологов. Для примера я вкратце рассмотрю взгляды Юзефа Петера и Стефана Шумана. Петер в своей работе «Природа человека» (1938), касаясь проблемы динамики личности, выдвинул очень оригинальный критерий определения наиболее существенных для человека потребностей. Согласно его теории, чем больше люди в чем-то нуждаются, тем больше за это борются, спорят между собой, соревнуются, воюют. Наиболее ожесточенная борьба, по его мнению, ведется за материальные средства для жизни, за свободу, за сексуального партнера и за веру (убеждения, идеалы). Автор полагает, что ни одна из этих потребностей несводима к другой: «Не раз уже пытались вывести веру из борьбы за хлеб, но эти попытки были наивными». В ходе дальнейших рассуждений он прямо определяет «веру» как «веру в смысл жизни, смысл мира вообще» и видит ее роль в общественной функции, как «фактора высшей организации жизни, которая подчинена категории цели». Знание смысла жизни, по Петеру, является ведущей потребностью человека.
Подобно Петеру, хотя и менее однозначно, высказался Шуман в своей работе, посвященной концепции характера как ряда свойств личности, определяющих приспособление (1934). Анализируя характер с разных точек зрения, Шуман определяет его как «степень достигнутой самостоятельности в руководстве собой и в приспособлении с помощью интеллекта и воли». Характер «независим от собственной субъективности и в любом случае свидетельствует об овладении чисто субъективной мотивацией своего поведения... Люди без характера... существа неприспособленные... это люди не только морально плохие, но и слабые, неустойчивые, неспособные к позитивному, счастливому, истинно человеческому существованию».
Упоминая об адаптационной функции характера в отношении к разным сферам жизни человека, Шуман говорит также о ее отношении к идейной сфере. Его слова я избрал эпиграфом к настоящей работе: «Само существование не является для человека достаточной целью существования и достаточно сильным мотивом преодоления действительности».
Одобрение определенной концепции действительности, называемой мировоззрением, Шуман считает необходимым условием приспособления. Вот как он пишет об этом: «Мировоззрения не являются, в общем, только системами понятий и убеждений, определяющих познавательное отношение к действительности, но служат вместе с тем формами приспособления к ней» (Шуман, 1935). Именно это замечание Шумана кажется мне особенно ценным для лучшего понимания связи между смыслом жизни и мировоззрением. Суждение ««Само существование» не является достаточно сильным «мотивом» для соответствующих действий, таким «мотивом» может быть мировоззрение» легко преобразовать в суждение «Без соответствующего смысла жизни действия человека неполноценны с точки зрения возможностей данной личности».
6. ГЕНЕЗИС ПОТРЕБНОСТИ СМЫСЛА ЖИЗНИ
Теперь перейдем к рассмотрению факторов, которые участвуют в возникновении потребности смысла жизни. Я попытаюсь представить, как возникает ситуация, в которой необходимым условием правильного приспособления становится нахождение смысла жизни. Рассмотрим комплекс внешних и внутренних факторов, появление которых в ходе развития личности обусловливает возникновение этой новой потребности. Это не будет анализом «того, что врожденно и что приобретено», бесплодным и бесцельным, когда речь идет о состояниях, являющихся плодом многолетнего взаимодействия биологических и социальных признаков. Предметом рассмотрения будут факты, а также их роль в процессе возникновения потребности смысла жизни.
Дата добавления: 2019-09-13; просмотров: 142; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!