Неразрушенное  время. Александр Самойленко 6 страница

Пятьдесят девять. Часто не верится. Кажется, лет тридцать пять. Если не смотреть в зеркало. Оно-то бесстрастно. Маленькое, бледно-желтое, сморщенное личико: большой лоб, редкие, рыженькие, крашеные волосики, под глазами — бог знает что... Ну, и пусть. Зато у меня на серванте фотокарточка. Ей сорок лет. Там я совсем-совсем другая. Молодая, красивая, с тонкой нежной кожей и большими глазами... Стоит мне взглянуть на эту фотокарточку, и память в секунду высвечивается крохотной, но не гаснущей искоркой. Танцы, духовой военный оркестр... О, сколько у меня было влюбленных кавалеров! Неужели это всё ещё во мне? Всё живо?

Мне было лет двенадцать, когда наша большая семья переезжала в очередной раз. Отец любил переезды. Мы могли свободно перебраться из одного конца страны в другой, покрыв даже по теперешним временам громадное расстояние. Может быть, отец таким образом пытался отыскать своё счастье?
Мы ехали в поезде, я смотрела в открытое окно. Мы проезжали мимо прекрасного луга. Мне кажется, ничего подобного я больше никогда не видела. Ярко-зелёная, сочная трава, словно нарисованная или вылепленная из пластилина. Впрочем, о пластилине я тогда и не слышала. Сказочный луг. Вдали синеют горы, хвойный лес. А рядом с железной дорогой мальчишка, тоже лет двенадцати, пасёт козу. Наверное, она бодливая, потому что привязана к колышку. Я смотрела на луг, на мальчишку и козу, солнце освещало каждую травинку, ветерок врывался в окно и приносил запах цветов и сена. Мне стало отчего-то грустно и обидно, что я никогда не пройду по этой, именно по этой сочной, ярко-зелёной траве, я никогда не буду там.
Может быть, это было первое осознание того, что в жизни не всё можно успеть и отведать, что многое может пройти стороной и надо торопиться? Я помахала мальчишке рукой, и он мне ответил тем же. И бодливая коза серьёзно посмотрела на меня.
Я хорошо видела каждую деталь, потому что поезда тогда ходили медленно. Луг удалялся, уменьшались в размерах мальчишка с козой, а мне вдруг почему-то стало их очень жалко и себя жалко. «Я никогда их больше не увижу, ничего о них не узнаю. Пройдет какое-то время — час или день, и я забуду навсегда и этот чудесный, волшебный, зелёный луг, и мальчишку, и смешную козу... Но зачем же я тогда видела эту красоту?! Я не хочу забывать её, не хочу!» — Так думала я, глядя в открытое окно.
И, может быть, эта мысль была первой так хорошо и взросло осознанной мыслью. И мне очень-очень захотелось запомнить луг, мальчишку, козу и своё яркое впечатление. «Я хочу это помнить всегда, всегда, всегда!» — сказала я себе.
Прошло сорок семь лет. За эти годы память неоднократно пыталась лишить меня лучших и светлых мгновений, тех, что забывать нельзя, невозможно, иначе... Что останется без них? Жизнь упростится до примитивности, до животных потребностей И я говорю себе: «Я помню козу...» И пусть время, пусть склероз, пусть давно забыта первоначальная коза, а приходит лишь очередной слепок с памяти о памяти, слепок со слепка! Пусть! Но я помню козу!

Когда я смотрю на эту фотокарточку, что всегда стоит у меня на серванте, я часто кажусь себе именно такой и сейчас. Но у меня два взрослых сына и большие внуки.
Ф-у, какая длинная крутая лестница! Надо постоять, отдохнуть.
Всё-таки что-то здесь не то. Старости нет. Есть болезни, морщины, а старости нет. Старший сын увлекается фантастикой, он говорит, что совсем скоро люди научатся консервировать организм. Он говорит, что все открытия делаются тогда, когда в них возникает острая необходимость. Он говорит, что когда вплотную возьмутся за космос, будут далеко летать, то обязательно придумают консервант, воздействующий на генетический аппарат. Проглотил одну-две таблетки и законсервировался, не стареешь.
А что? Всё может быть. Сколько всего появилось при моей жизни! Телевидение, все эти машины, самолёты, ракеты... Я захватила две эпохи, два совсем разных времени.
Одиннадцать детей... Жили натуральным хозяйством, всё своё, даже одежда и обувь Но я не считаю себя эдакой устаревшей бабкой. Сорок два года в школе работаю. Сначала в младших классах, потом математик в старших. Да-да, как несправедливо! Какой-то баобаб стоит себе тысячи лет. А человек... Сейчас, когда у меня громаднейший опыт и умение, полная отдача, работать бы и работать! Четыре года на пенсии, но из школы не ухожу. Говорят, у меня лучшие классы по городу и краю. Даю открытые уроки для столичных комиссий. Говорят, что даже воздух в классе во время моих уроков пропитан математикой. Местное начальство меня не балует. Ни орденов, ни званий. Потому что могу сказать нелицеприятную правду, покритиковать на собрании. Ну, и пусть. Не за звания тружусь. Зато цветов мне дарят ученики и родители больше всех.

Ну вот и отдохнула. Сейчас ничего. Даже за грибами иногда хожу. А зимой начнутся сердечные приступы. Вот когда возраст чувствуется! Кажешься себе древней-древней. Тысячелетней. Так хочется промыть каким-нибудь чудесным лекарством свою память! Вымыть из неё ошибки, неудачи, обиды и несправедливости, всю горечь. Оставить лишь светлое и хорошее. Кажется, что именно тяжесть памяти гнёт и старит, именно от неё болит сердце.
И ещё вдруг в такие часы я поразительно ясно начинаю осознавать какую-то чрезвычайно великую общечеловеческую истину. Словам она не подвластна. То, что в повседневности сидит очень глубоко, что, наверное, и есть основа, зерно человеческое, в такие обостренные часы вдруг обнажается, открывая тайну, которая всегда с нами, которую мы хорошо знаем, но в будни, обыкновенные дни, в погонях за деньгами, вещами, славой — забываем.

В подобные минуты становится бесконечно жаль того мира, что во мне. Трудно представить, что он вот-вот выключится, превратится в пустую темноту. Но ещё более жаль мне всех-всех людей, я не могу их оставить вот так, ничего не сделав для них. Смешно. Как будто я что-то значу. Но в те минуты мне не смешно. Я плачу.
Врачи говорят, что это от склероза: и ощущения, и слёзы. Но я думаю, что это от осознания Истины. Может быть, она не всем доступна? Ко мне вдруг приходит какое-то необыкновенное мышление. Наслушалась фантастических идей старшего сына? Или, наоборот, мой склад ума передался ему? Но в моменты сердечных приступов мне как-то до суеверной ясности представляется: мы, люди, во всех странах — молекулы в одной банке с одним раствором. Все мы притираемся друг к другу, взаимодействуем. Все мы необходимы, слишком необходимы и друг другу, и Земле... Никто этого пока не знает: что, как и для чего — но нужны! Я очень верю!
Но почему же в этой одной банке есть хорошие молекулы и плохие? Добро и зло? Почему же некоторые, дожив до старости, так ничего и не поняли? Истина их не посетила?..
И вот в такие минуты я кричу — мысленно, конечно: «Люди! Дорогие, родные! Зачем вы ссоритесь, злитесь, враждуете, воюете, так мало любите?! Неужели не пришло новое время?! Победить плохие инстинкты, объединиться?»
Я произношу много красивых слов. В те минуты я их не стесняюсь. О, если бы была такая машина, в которую я могла бы бросить своё сердце, себя, чтоб на свете от этого стало хоть чуть-чуть лучше, светлее, чище! Но такой машины нет. Вернее, есть — она называется жизнью. И я говорю своему сердцу: «Бейся ровно. Сосуды — расширьтесь. Я должна жить».
И я живу. Врачи лишь плечами удивленно пожимают. А я живу и иду на работу. Некоторые молодые учителя говорят: фанатичка. Я их отчасти понимаю: мужья, дети, а у кого и любовники. Но молодость постепенно уходит, личная жизнь отодвигается на второй план, перерождаясь в общественную. И любовь, к сожалению, тоже уходит.
Не знаю, может, я ошибаюсь, сужу со своей колокольни одиночества? Но сама природа... Врачи утверждают, что средний детородный возраст человека — тридцать пять лет. А что остается? Работа. Так мы устроены. Работа с молодости должна быть любимой. А опыт придёт. Грустно, странно и даже страшно смотреть, как некоторые, дожив до старости, усвоили только одну истину — урвать побольше себе. А весь их опыт заключается лишь в умении дурачить более молодых и зависимых от них.

А в школе плохо нельзя работать. Дети всё видят. Нельзя вести, например, урок математики сидя, положив ногу на ногу.
Ох, лестница! Ещё отдохну. Снизу поднимается старушка. Идет быстро, намного быстрее меня. На лице — отрешённость и успокоённость. Это Надежда Парамоновна из нашего подъезда. Живёт где-то на седьмом или девятом этаже. Ей семьдесят восемь. Я жду. Она подходит, останавливается.
— Ой, бабуля, какая вы сегодня нарядная! Откуда это вы? — Спрашиваю я и вдруг вижу по опустившимся уголкам её губ, по померкшим враз глазам, вижу свою большую ошибку! Я сказала «бабуля»...
Надежда Парамоновна из тех, кто знает Истину, из тех, кто не озлобился, кто любит людей и не проклинает на каждом углу молодёжь только за то, что ей ещё жить да жить...
Не знаю даже по каким признакам, но я определяю таких, знающих Истину, особенно пожилых, сразу. У молодых-то ещё много всяких других истин, которые им кажутся настоящими. И я тороплюсь извиниться.
— Ой, Надежда Парамоновна, милая, я, кажется, что-то не то сказала. Ну какая вы бабуля? — Я всматриваюсь в её лицо, сплошь изборожденное глубокими складками. — Вы, видно, в молодости были очень красивой? Вон у вас какие шнурочком брови, нос. Я хочу сказать «носик», потому что это старое лицо чем-то уж очень детское, так же, как и её обида на «бабулю», но говорю «нос». – Нос у вас очень правильной формы…
Я вижу, как оттаивает Надежда Парамоновна, как высверкивают запавшие глазки, словно только что закапали в них пару капель жизненного эликсира.
— Да вот, с церкви иду. Так мне сегодня одна говорит в церкви-то: «Бабушка, подвиньтесь». А я оборачиваюсь и отвечаю ей: «Какая я тебе бабушка?!»
— Но вам все-таки семьдесят восемь… — робко вставляю я.
— Ну и что? А для неё я не бабушка! Ей самой под семьдесят. Да-а, а в молодости я, правда, красива была… Я и сейчас, знаете, вечером в комнате в темноте издалека смотрю в зеркало и думаю, а что? Ещё и ничего вроде… А подойду поближе – страаашная! Будто и не я совсем…

    В человеке есть много такого, чего в нём нет, но что в нём обязательно должно быть.

В динамиках шип. Сейчас зазвучит. Польётся. Грянет. Музыка. Парк напрягся и ждёт. Легкий морозец. Солнце. Справа – застывший в ледяном недоумении залив. Напротив скамейки, где сидит Сергей, небольшой каток – залитая танцплощадка, огороженная витой проволокой.
Сейчас грянет. Польётся, зазвучит музыка, и воздух, воздух, воздух! Здесь он ещё есть. А-ах!.. Дышать глубже.
Толстая искусственная шуба, ондатровая шапка с опущенными ушами, кожаные сапоги. Тяга к тёплым добротным вещам. После страшнейших остеохондрозов и гриппов с осложнениями на сердце. Не носить больше зимой модных коротких курточек и узких брюк. ВСЁ. От этого «всё» нужно бы сойти с ума или перерезать себе вены. Но в конце концов принимаешь очередные перевоплощения. Стадии. Фазы. Привыкаешь. Оправдываешь. Находишь в них достоинства.

В к а ж д о м в о з р а с т е – с в о и п р е л е с т и, а в м о л о д о с т и – е щ ё и ч у ж и е...

«Я не хочу, не хочу, не хочу! Пойми, я не хочу стареть! Спаси меня! Помоги! Люби меня, люби!»
Истеричка. Впрочем, тогда он её понимал. Он сам тогда прошёл недавно через подобную фазу.
«Видишь, видишь?! Кожа на руках... стареет... Мелкая сетка...»
«Это от стирального порошка», – Пошутил он.
«Да нет же, нет! И лицо... и чувства, желания... Всё дрябнет и стареет! Я привыкла быть молодой, понимаешь?! Я не хочу, не хочу, не хочу!..» – Она билась головой в подушку, и её пышные золотые крашенные волосы, вымытые дорогим шампунем, эффектно рассыпались, словно искусственные нейлоновые, приклеенные к кукольной голове.

К а к м н о г о н у ж н о у х и щ р е н и й, ч т о б ы с к р ы ть
к а ж д о е и з н и х.

Он гладил её полные плечи и думал, что если сдернуть одеяло и обнажить её крупный зад, то эффект будет совсем другой – комичный и непристойный, никак не соответствующий её словам и истерическому надлому.

О т в е л и к о г о до с м е ш н о г о – о д н а п о ш л о с т ь.

... Целлулоидный пупсик с розовым задом. Гигантский лемовский пупсик, ворочающийся в волнах разумного Океана... Ассоциативный укол.
Они, два пупсика, познавшие первые признаки разрушения, ворочались в волнах накопленной генетической памяти, пытаясь по придуманным до них правилам и жестам воссоздать ситуацию: стандартную, красивую, упакованную в цветной фантик культуры. Тужась в последних изношенных любовных судорогах выдавить из пустого сморщенного тюбика пресыщенности толику высших человеческих чувств. Напрощание. С модными короткими курточками и узкими брюками и юбками...

Но он изменял жене, а у истерички оказался еще один любовник.

С а м а я б о л ь ш а я н а ш а п о р о ч н о с т ь – в н и ч т о ж н о с т и н а ш и х п о р о к о в.

Никто из них никому не изменял. Некому и нечему изменять. Пупсики с пустотой внутри... ВСЕ.
Это потом придёт взамен стареющей коже – б л а г о д а т ь. Появится привычная склеротическая жалость–раскаяние за то, что был плохим артистом. И бездарным режиссером.
Е с л и в ж и з н и т ы не а р т и с т, з н а ч и т, в с е в о к р у г п ы т а ю т с я с т а т ь т в о и м и р е ж и с с е р а м и.

Но в каком-нибудь возрасте возникает эта благодать-награжденье-расплата – за всё, за всё, за всё! Снизойдет. Окутает. Опеленает. Как будто ты постиг бесконечные знания, ТАЙНУ, смысл Вселенной. Не более и не менее. Ни черта не зная в действительности.

Чтобы знать всё – н у ж н о з н а т ь е щ ё б о л ь ш е.

У каждого – своя мистика. Но благодать – у всех одинаковая. Компенсация за болезни и старость. А мы приходим в этот мир и идём далеко-далеко: от одной кассы к другой...

Мы сдёргиваем одеяло за одеялом, но вместо б о ж е с т в е н н о й ТАЙНЫ находим очередной бледнорозовый зад... Впрочем, может быть, этот зад и есть одна из главных тайн Вселенной?

В с ё, ч т о с у щ е с т в у е т – с у щ е с т в у е т в с у щ е с т в у ю щ е м, в с ё, ч т о н е с у щ е с т в у е т – с у щ е с т в у е т в н е с у щ ес т в у ю щ е м.

А-ах, воздух! Морской лёд пахнет вечностью и тревожностью, и утекающим мизерным человеческим временем. И новогодняя ёлка – большая ель, укреплённая в клумбе, бывшей лет пятьдесят назад фонтаном, благоухает хвоей. Растянутый по веткам разноцветный серпантин трепещет живым блеском на ветру, взбадривая десятитысячелетнюю память о тотеме, приобщая к временному бессмертию.
И эта оболочка, называющая себя «я», в шубе, шапке и сапогах, вытянувшая ноги и привалившаяся к спинке решётчатой цветной скамейки, – лишь частица мыслящей материи, лишь капля, отражающая создавший её мир. «Даётся чудо только раз. Счастливо брошенные кости – и мы приходим к жизни в гости. Она ведь пригласила нас».

Мы поможем в написании ваших работ!