Неразрушенное время. Александр Самойленко 9 страница
В с е л е н н а я – б е с к о н е ч н ы й м а г а з и н д е т с к и х и г р у ш е к, к о т о р ы м и и г р а ю т д е т и Б о г а.
– Вы, конечно, Серёжа, читали Александра Грина? Знаете его творчество, что он придумал целую страну с собственной географией?
– Да, Зурбаган и...
– Да-да. И вот рассказ начинается с того, что один писатель-фантаст, перечитав Грина, подумал, примерно, так: Грин по отношению к бумаге – бог. Бумага, в сущности, двумерна, плоска. Писатель же в сравнении с ней бесконечно многомерен. Мало того, что он трёхмерен, он ещё имеет и «внутренние измерения» – сердце, печень и, главное, мозг. В сравнении с бумагой писатель-человек знает и умеет бесконечность. Он и создатель бумаги, он и её заполнитель, программист. Она же не может и не сможет никогда понять даже то, что на ней самой написано – свою программу. Вы меня понимаете?
– Да-а... В общем-то... Но бумага не живая, не мыслящая? «Что-то не то, старый, ты городишь».
– Грин и бумага – это аналогия, трамплин для прыжка в дальнейший сюжет! – Старик разгорячился и Сергей не стал спорить.
– Так вот. От бумаги писатель переходит к Исинтам – искусственным интеллектам. Он описывает, как много их расплодилось на Земле, стали возникать даже конфликты, и человечество решило отдать им Марс – пусть осваивают. Писатель описывает, как исинты колонизируют Марс, обживают его. Работают, размножаются, занимаются искусством. Каждый исинт рождается с генетической памятью, в ней – все достижения и человечества, и исинтов.
И вот, исинты, в свободное от трудов праведных время, пишут книги. О себе: как они работают, живут, влюбляются и размножаются. Книги, конечно, отличаются от человеческих. Это, во-первых, и не книги, а, допустим, какие-нибудь монокристаллы с памятью. И сам текст слишком далек от человеческого разума. Но, впрочем, детали здесь не важны. Итак, исинтам в конце концов надоедает их писательское творчество, они видят, что бесконечно повторяются. И однажды один из них вспоминает человеческого писателя Грина, его придуманную страну. Вы не устали слушать?
– Почему же? Очень интересно...
– Так вот. Этому исинту приходит некая идея и он выставляет её на всеобщее рассмотрение. И она захватывает всех марсиан-исинтов. К огромному всепланетному марсианскому компьютеру они достраивают ещё блоки, подключают свои искусственные мозги к процессору компьютера и начинают творить! А компьютер у них не такой, разумеется, как наши сейчас. Он имеет рабочие органы и специальные излучатели. И вот исинты задумывают создать с помощью своего суперкомпьютера не больше и не меньше, как собственную Вселенную – со своими законами и разумными существами. И появляется на Марсе эдакая сфера – бесконечность в виде замкнутой ленты Мёбиуса. Вы имеете представление о ленте Мёбиуса?
– Да, это перекрученная один раз ленточка с соединенными концами.
– Так вот, в собственной Вселенной исинты создают свой макро и микро мир, физические законы и так далее. Конечно, придуманная и созданная работами вселенная много проще по устройству натуральной Вселенной, и всё-таки она действует и развивается. В виде газово-молекулярных соединений. Да. И в конце концов в этой придуманной вселенной возникают разумные существа. Они принимают свой бесконечный мир за настоящий. Они бьются над его сложнейшими законами, создают науку, технику, искусство... Где-то и когда-то у них появится и свой «Грин». Они, разумеется, и не подозревают, что они – всего лишь на э к р а н е, что за ними наблюдают их создатели – исинты, а за исинтами и их искусством наблюдают, в свою очередь, их создатели – люди. Им, как бумаге, никогда не выйти за собственные пределы в другие измерения. Но проходит время, и они создают своих искусственных интеллектов, а те начинают творить и... создают искусственную вселенную...
И вот, писатель, написав рассказ, выходит на улицу, смотрит на Солнце, и ему кажется, что он начинает понимать! Он видит перед собой «компьютер», создавший его, писателя, и весь его мир. А где-то, в центре галактики, другой гигантский «компьютер» – ядро галактики, создающее звёзды. А где-то в центре Вселенной – ещё «компьютер», создающий галактики. А где-то, вне Вселенной – ещё «компьютер», создающий вселенные...
– Аверьян Спиридонович, можно нескромный вопрос? Автор этого
рассказа – вы?
– Ну-у, как сразу вы меня разоблачили. Я. Вот с художественной частью у меня... Бьюсь-бьюсь, а плоховато получается.
– Этот рассказ – ваша вера? – Сергей взглянул на часы. До электрички восемь минут.
– Нет, конечно. Верю только в одно: всё много сложнее, г о р а з д о
сложнее, чем нам кажется и хочется, чем нам п о з в о л я ю т видеть и понимать...
|
|
|
|
|
|
|
|
|
М ы в о о б р а ж а е м, ч т о и г р а е м в в е щ и, а э т о в е щ и Б о г а и г р а ю т в н а с.
Они повернули назад, к катку. Навстречу им по аллее спешила стройная девчонка в голубой курточке и синем трико в обтяжку. Газель. Она подошла к ним и остановилась. Молодая, свежая, розовая, чуть запыхавшаяся, голубоглазая, с застенчиво-кокетливой улыбкой.
– Вот ты где, деда, а я тебя ищу! Не замёрз?
– Моя внучка. Светлячок, – Ласково и горделиво представил её дед.
– Не внучка, а правнучка, – поправила она его.
|
|
|
Электричка стремительно и уютно скользит по белому заснеженному пригороду. Весь экран окна заполнил замёрзший залив и плавящийся багровеющий диск солнца. Розовая солнечная дорожка фантастически-ирреально бежит по голым, выветренным зеленоватым ледяным полям, туда, километров за двадцать, к мысу Песчанному, к остаткам дикой приграничной тайги, к тиграм и рысям...
Сергей держит в руках визитку. «Иванов Аверьян Спиридонович. Профессор-радиофизик. Телефон... Адрес...»
Он улыбается, испытывая праздничную бодрость – то ли от насыщения чистым морозным воздухом, то ли от беседы с чудным стариком, то ли от этой солнечной пурпурной по зелёному, словно инопланетной дорожки. И что-то ещё, что-то ещё, вроде легкого весёлого стыда. Ах, старик, молодец!
Сергей невольно и живо воображает семью, в которой живёт этот старый фантазёр. Наверное, у него кабинет. Стеллажи с книгами, много старинных. Большой прочный письменный стол. И старик за ним. Девяносто два года. Мечтает, прогнозирует...
И опять укол лёгкого непонятного розового стыда – как будто от этой ирреальной солнечной дорожки. Как будто жизнь в лице старика дала ему урок. Бодрости? Оптимизма?
Стук-стук-стук. Колёса о стыки выбивают дробь ритма.
«Давайте плакать иногда, смеясь над страхом! Рыдать давайте иногда, как перед плахой. Как будто жить осталось миг и в слов бессилье, простую истину постиг, а в ней – всесилье».
Колёса выбивают ритм стихов, и вспыхивающие в мозгу строки-струны настраивают данный момент на новый жизненный тон-тонус и звучат, звучат камертоном будущего, в чем-то совпадая с сиюсекундными предощущениями и чем-то противореча...
«Давайте плакать, плакать, плакать – истекая жизнью. Столетьям капать, капать, капать – истекая мыслью. Нас предают иллюзии свои, и убивают нас иллюзии чужие, тончают хрупких чувств календари, по лужам времени кораблики уходят молодые...»
Стук-стук-стук. Бюрюзовые ледяные поля, розовый луч-дорожка, таинство солнечного закатного ока в окно, скорость электрички...
«Еще один миг б л а г о д а т и... Одно из высших мгновений
жизни...»
Стук-стук-стук. «Давайте плакать по себе, о том, что не свершилось с нами. Давайте плакать по судьбе, но только добрыми глазами. Им волю изредка дадим, сентиментальным этим знакам. В себе себя мы разглядим зрачками с тонким влажным лаком...»
Стук-стук-стук. «Как много юности отдали, тому, что ничего уже не значит. Как мало помним, о чём страдали! Давайте же о памяти поплачем...»
Стук-стук-стук. «Давайте верить в старость без морщин, давайте верить в вечность и причины. И если вы из племени мужчин, то нарисуйте женщин голубыми...»
Стук-стук-стук. «Но нет, не в этом дело, нет, не в этом. А в чём, а в чём, а в чём?! Мы прожили своё, наверное, поэтому, как будто мы при всём при том – и ни при чём...»
А через год... Сначала были пешие прогулки. Всё дальше, всё быстрее. И гимнастика. Иногда увлекался. Приходилось расплачиваться – сердечными приступами, таблетками, уколами, чувством смерти. Приходилось на месяцы забывать о «благодати», потому что чувство смерти – это «благодать» наоборот...
Но он всё-таки выбирался, выкарабкивался. Продолжал ходить и делать гимнастику. И питался по системе старика – яблоки и морковка... «Мы прожили свое...» – эта строка из стихотворения застряла на целый год в его мозгу и он как будто именно с ней боролся. Умирать в его-то годы от сердца?! Да это противоестественно! Стыдно, в конце концов! «Нет, мы не прожили своё!! – говорил он себе.
Осенью он побежал. Всего метров сто пятьдесят. Побежал почти условно, конечно. Аккуратненько, совсем без напряжения, чуть быстрее хотьбы. Но это уже был бег трусцой!
Б е р е г и т е з д о р о в ь е – о н о п р и г о д и т с я в о в р е м я б о л е з н и!
И через год... О н б ы л т а м, з а о г р а д о й, н а льду з а г о р о д н о г о к а т к а!!!
Кое-как, на дрожащих ногах, неумело сделал один круг. И сел отдыхать. ... Ё за хратантэ иссоари, ё за хратантэ иссоари... – прошлогодние записи звучали здесь же, на этом катке, в этом парке, как будто и не прошел год, как будто одна из мыслящих капель не поборолась с Вечностью и не перебросила себя через рубикон этой проволочной ограды – из небытия в жизнь...
О, вечность, ты – сама по-себе, а все остальные, невечные – сами по-себе...
Танго. Ё за хратантэ... Солнечный луч. В зрачок. Запах льда, водорослей и хвои. Укол забытого генетического. Ньюанс памяти.
Дежавю. Всё уже было. Может быть, ВСЯ кассета к р у т и т с я, б е с к о н е ч н о п о в т о р я я с ь?! И он в с е г д а будет вытаскивать себя из небытия и присутствовать на этом в е ч н о м катке?
Прищуренный, насмешливый взгляд всеобъемлющего всевидящего космического о к а. Ока – вещи в себе, удивленного, разглядывающего собственное нутро...
Вставая со скамейки и неумело скользя, словно сбрасывая с себя очередной человеческий кокон, вылетая новой бабочкой, нелепо размахивая руками – как ещё не распрямившимися помятыми крыльями, с очередной кассетой, в которой прошлое, настоящее и будущее, усмехаясь как будто чужим или собственным всепонимающим оком, взглянув на себя со стороны, на парк, катастрофически сжавшийся со времён детства, Сергей, спотыкаясь, катится по гладкому льду, пытаясь догнать юную стройную «газель». Она лихо гоняет по площадке в окружении мальчишек.
А он в новой, ранее не ведомой ему стадии и фазе, скользит под
музыку старинного красивого вечного танго.
К а т и т с я о т е ц н а в с т р е ч у с в о е й п о в з р о с л е в ш е й д о ч е р и.
Ё за хратантэ иссоари...
М Ы П О З Н А Ё М В С Е Л Е Н Н У Ю, К О Г Д А П О З Н А Ё М С Е Б Я.
ЖИЛ-БЫЛ Я
Александр Самойленко
ЖИЛ-БЫЛ Я...
Повесть
...Щёлк. Замок. Подленько. Бесшумный выстрел. Волна воздуха от хлопнувшей двери. Последний щелчок. Последняя волна. И всё. Ну что ж... Девять лет назад он вставлял этот никелированный замок. Знал ли он, думал ли... Замок останется. О н и будут им пользоваться. Пусть. Если б тогда, сразу!.. Чтобы ничего этого не узнавать. Думать, что всё красиво... А где думать? Нет т а м ничего. Потому что здесь ничего нет. Тонкая кожа, и под ней мясо. И всё. Все! А на коже — улыбочки, слёзочки... Как вас дурачит с о з д а т е л ь! Ну и живите, придуривайтесь.
«Маска-маска-маска, маскарад...» - Слова из песни. Сейчас будет крутиться в голове эта чепуха. Радио молчит. Обрезала провод? Вот же... Правильно. Чтоб не за что было держаться. Без воды человек неделю живёт... Так то — че-ло-век.
Значит, дня три. Ах, дурак! Если бы тогда, сразу! Чик по венам... Тогда... Тридцать два. Жалко и страшно. Ещё надеялся. Даже когда услышал. Врачиха в коридоре: «Против такой болезни медицина пока бессильна». Шарлатаны. Там бы, «за бугром», может, и вылечили.
...Пол. Доски. Дорожки. Прищуриться: как будто железная дорога. Привык представлять. У-у-у! — паровоз. Как в детстве. И ехать-ехать-ехать. Далеко-далеко. Луга, леса, синие горы, полевые цветы, реки, голубое небо. Незнакомые красивые города. Нигде не был! Нигде. Никогда. Венеция. Рим. Париж. Нью-Йорк. Звуки. Кто-то ездит. Наслаждается. Большие начальники. Жил как в банке консервной. На дне. Ничего нельзя, кроме того, что можно. Грязь, суета, работа... По своей стране-то не поедешь. Только на дорогу кучу денег надо. И времени. «Владивосток далеко, но это ведь город-то нашенский...»
Вот и прожил, вот и прожил... В консервной банке. А впрочем... О чём уже волноваться? У-у-у! — паровоз, не стучите колеса, кондуктор, нажми на тормоза! Я к маменьке родной с последним приветом...
А материнские чувства? Тоже маска? Временный инстинкт? И он сбоит. Бросают же... Есть стадии. Возрасты. Периоды. Много жизней в одной. Материнство, отцовство. Муж, жена. Живёшь этим на полную катушку. Нервничаешь, волнуешься, страдаешь. Думаешь, что так будет всегда. А потом... Только пшик. Пепел. И его даже нет. Ничего. Как будто было не с тобой. Все забыто. А для чего? Чтоб пройти стадию. Исполнить функцию.
Госпо-оди! На кой же это хрен всё было?! Не-ет, нет никакого господа. Дурачки вы мои бедные! Придумали боженьку со страху и в утешение. Бились лбами... Уж знаю, за восемь лет на этом продавленном диване... С обрыдших стен, с потолка, из щелей в полу вычитал. Изучил. Есть что-то куда помощнее, чем какой-то наивный придуманный попами бог. Е-есть! Неживое, огромное. Другое у него время. Миллиардное. Что мы ЕМУ? Создало нас, может, нечаянно. Или нарочно? И крутит, как кино. Век за веком. Забавляется. До балды мы ЕМУ. До задней левой ноги. Прыгайте там в консервной банке, кто на дне, кто вверху, возле крышки. Ему все равно. А хорошо бы — как придумали. Умер, а душа полетела, полетела куда-то в вечный путь. Фантазия...
А может, Нина не взаправду, не всамделишно? Понарошку? А? Как и вся жизнь промелькнула — понарошку. Восемь лет в этой тошнотворной комнате. Иные дни тянулись нудно, противно, и не было им конца. День за днём, месяц за месяцем.
Восемь лет. А сейчас — как будто один миг. Но здесь прожил больше, чем там, в нормальном своем состоянии. Здесь памятью многократно повторил собственную жизнь. Докапывался до совсем забытых мелочей и деталей, восстанавливая запахи, цвета, ощущения. Вспоминал прошедшие когда-то лица людей, их выражения. Придумывал новые удачные ответы на давно канувшие споры и стычки с бывшими приятелями и знакомыми. Проиграв многократно свою жизнь, перетряхнув её, сделав многочисленные в ней мысленные ревизии, придумал развлечение — «варианты».
Представлял, что было бы, если бы он родился не в приморском посёлке в семье рыбака, а, к примеру, в столице, в семье какого-нибудь министра?
И он воображал столицу, в которой никогда не был, министерскую квартиру, необыкновенных друзей и подруг, другую жену, конечно, красивую и очень добрую. А если бы он заболел такой же болезнью, то лечили бы его самые лучшие профессора и сделали бы удачную операцию.
Но если бы он даже и лежал вот так же, то совсем не в такой пустой комнате. И его бы часто навещали, и медсестры бы кололи ему какие-нибудь дефицитные укольчики-витаминчики. И был бы у него цветной телевизор с дистанционным управлением и видеомаг...
Но сильно думать нельзя. Вредно. Как только он увлекается, напрягается и слишком ярко воображает, его проводок в мозгу, тот, на котором сейчас и держится в этом мире его жизнь, начинает нагреваться-нагреваться и болеть. Проводок совсем тонкий. Совсем. И тогда он заставляет себя успокоиться и расслабиться. И ни о чем не думать. Ни о чем. Даже на стене, в тех местах, где давным-давно и привычно он в едва уловимых трещинах на известке видит лица жены и дочери и морду Альмы, даже на эти места он не смотрит. Ждёт, чтоб остыл раскалившийся проводок...
А она думает, что если ушла на неделю, не оставила ему воды и еды, и от этого... Эх, Нина. Сожгу проводок, и всё. Не нужно мне твоей еды. Ничего мне твоего не нужно. Да ничего я твоего и не съел никогда. Из пенсии сорок рублей шло, не больше, а восемьдесят оставалось. Не много, конечно, и все-таки, не на твоей шее.
Но может, она шутит? А? Ну неужели же можно вот т а к? А если бы он был здоров, а слегла она? Что бы он, так же сделал? Не знаю. Не знаю. Никогда не делал. Всю жизнь делали со мной. В армии старослужащие, «деды», избивали его на глазах у офицера, а тот ждал, когда они закончат. А политработник читал потом лекции о дружбе и дисциплине.
Каркасы, обтянутые кожей, а в голове — прорезь для монет. В детстве у него была такая копилка — ухмыляющийся гипсовый кот, пустотелый, со щелью для денег в голове...
А в кочегарке, в наряде, его пытались изнасиловать «голубые». Он отбивался и раскроил одному голову штыковой лопатой... А одного парня изнасиловали, разорвали ему всё... И шито-крыто. Отправили в госпиталь, зашили. И вернули в ту же часть. Он в тот же день повесился. И ничего. Никому. И она его убьёт. Все они... Пока кидаешь монеты... А потом…
Не нужен.
Полгода назад у неё тренировка была. Села к нему на кровать, выставила из-под халата голые ноги. И он подумал... Первые годы она иногда приходила к нему. Он тогда ещё мужиком оставался. Двигаться не мог, но... Она приходила к нему, когда у неё бывали, наверное, промежутки с любовниками. А он видел, улавливал по её глазам, по поведению, когда у неё кто-то был и когда не было. Он всё очень хорошо научился видеть! Не то, что раньше.
В эти пустые для неё периоды она начинала шалеть. Дуреть. Молодая ещё, в соку. Разговаривать начнёт поласковее. Даже заигрывать. Накрасится, пододенется. Вкусного чего сготовит. Потом оттащат его с Викой в ванну. А ночью приходит...
Но это всё до второго инсульта. А после второго он уже... Только и хотелось хотя бы глазами глянуть. А что глазами...
Она села на кровать, выставила голые ноги и начала разговор. Он давно ждал нечто подобное, оно постоянно вылазило из их ннавистных окриков, обжигало пустыми, тупыми, равнодушными взглядами. Но чтоб вот так, напрямую, в лоб...
Нет, к такому он не был готов! Да кто может быть готов к такому? Ну ладно, он сам... Это его жизнь. Единственная. Он должен ей распорядиться сам. Он!
Подумывал... Сколько раз. И даже решал. Конкретно. Выбор уж слишком невелик. Вскрыть, к примеру, те же вены. Но страшно. Не мгновенная смерть, долго. И как всё это будет? Если б знать заранее... Но услышать от жены, от женщины?! Не страх, не злость, не жалость к себе, а стыд, унизительный стыд, словно она плевала ему в лицо и била по щекам. Да она его и била несколько раз. И кидала в него всем, что под руку подвернется. Но эти слова... Он тогда покраснел, наверное, сильно. Потому что она отвела взгляд. А внешне он держался спокойно. Изо всех сил — чтоб не заплакать. И говорил так, как будто он и сам хотел не сегодня завтра начать этот разговор.
— Ну что, Лёня, как дальше-то жить будем? — Вот её первая фраза, от которой он и покраснел сразу. Вот и всё! Могла бы и не продолжать, встать и уйти! В глазах, в словах, в выражении её лица, в позе тела, в воздухе густо наполнялось: «Ты, дерьмо поганое, надоел, не человек ты уже, труп, и проваливай на тот свет, хватит!»
«Вот что, вот что! Вынесла приговор и его жизни, и последней капле иллюзий, веры в ч е л о в е к а. Нет, ничего нет! Выдумали себе красивые мечты — любовь, сострадание... Каркасы, обтянутые кожей! Гипсовые коты и кошки, пустые, со щелью в голове для монет!»
— Вика уже совсем взрослая, шестнадцатый, девка рослая, здоровая, через год, глядишь, замуж... Не спит по ночам, ворочается.
— Мне немного осталось, освобожу вам комнату, — ответил он, борясь с дрожью в голосе.
— Врач сказала, что э т о может продлиться еще года... Еще несколько лет.
— И что ты предлагаешь? — спросил он спокойно. Он мог бы воззвать к её совести. Или собраться с силами и выдавить из себя крик — голос его совсем ослаб в последнее время. Или даже покрыть её матом... Но было, всё это уже было, и не раз. И давным-давно он не позволяет себе ничего такого. Потому что опустился ниже самой позорной черты! Стал угодливым, как будто попрошайничал у них даже не на жизнь, а саму жизнь. Ведь могут «забыть» покормить. Или горшок... Если бы не проклятый горшок! До второго инсульта он сам ползал в туалет. Старался выбирать время, когда их не было дома. А сейчас ему ползать трудно, очень трудно...
— Да я ничего не предлагаю... — сказала она уклончиво, как будто заинтересованно оглядывая много лет не беленные стены. И воздух комнаты ещё гуще наполнился её приговором. «И как я мог любить этот гадостный голос, эту неприятную круглую морду! Ишь как сохранилась. Тридцать семь, а ни одной морщины».
— Но ты сам должен понимать. Чего же мне ждать — когда совсем старухой стану? И Вике комната нужна… В общем, я на Новый год ухожу на неделю... к брату. Вика уезжает по турпутёвке...
Сказала и пошла, перекатывая под халатом жирные широкие бедра и неестественно напевая: «Ля-ля, ля-ля...»
Дата добавления: 2019-09-13; просмотров: 140; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!