Глава XV. ОТ СЕФЕВИДОВ ДО КАДЖАРОВ
Родилась иранская нация; скажем так: появилось единое независимое царство, куда входила – за исключением Хорезма и Согдианы – большая часть земель, которые в последнюю тысячу лет или раньше были иранскими. Это царство, конечно, уменьшится в последующие века, в частности, в результате отпадения Афганистана, но тем не менее современный Иран вправе считать себя его наследником. Но оно не было – хотя очень долго утверждали обратное – национальным государством, объединявшим людей одного племени, одного языка, которые желали жить вместе. Основали его и правили им не иранцы, а тюрки, и они ещё долго будут его властителями. Даже если вдруг – как некоторые говорят сегодня, не приводя убедительных аргументов, – шах Исмаил родился курдом, он был достаточно тюркизирован, чтобы выглядеть тюрком. Многие черты его характера, многие его действия были свойственны выходцам из центральноазиатских степей. Именно на тюркском – хотя он умел говорить и писать по‑арабски и по‑персидски – он сочинил свои основные литературные произведения, кстати, отнюдь не бездарные, которые сделали его, под псевдонимом Хатаи, великим поэтом. Он жил в среде тюркоязычных кызылбашей, он писал стихи, как и многие пропагандистские послания, в расчёте на тех из них, кто был географически далёк от него, и только семь зависимых от него племён, названия, а иногда отчасти и история которых известны, в основном поставляли воинов в его вооружённые силы. Намного позже те, кого называли шахсевенами, «любящими Царя», то есть Али, всё ещё сохраняли своё место на пиру. Дон Хуан Персидский в конце XVI в. приведёт список тридцати двух племён или семейств, представители которых в то время будут по преимуществу занимать гражданские и военные должности. При таком положении дел понятно, почему В. Ф. Минорский мог видеть в царствовании Сефевидов третью фазу туркменского господства в Персии.
|
|
|
При всей власти, приобретённой тюрками, которую, впрочем, попытаются ограничить, тем не менее понемногу формировалась нация или нечто довольно похожее на неё, и основатель династии, а также его преемники гениально сумели, несмотря на неизбежные кризисы, приучить к совместной жизни в одном государстве людей, которые раньше чаще всего подчинялись разным властям, сражались меж собой, говорили на разных диалектах или на разных языках, не все поначалу исповедовали одну и ту же религию, находились на разных стадиях развития и вели совершенно разный образ жизни в зависимости от того, были ли они горожанами, крестьянами или кочевниками.
ШИИЗМ ОБЪЕДИНЯЕТ ИРАН
Плотно скрепить составные части иранского пазла позволили личность шаха Исмаила и горячая преданность его приверженцев, самые пылкие из которых в конечном счёте усмотрели в нём реинкарнацию Али. Когда на смену блестящим победам очень скоро пришло роковое военное поражение от османов при Чалдыране в 1514 г., престиж шаха померк в глазах самых умеренных его сторонников, но возникли новые чувства, заменив прежнюю спайку, утратившую силу, на другую, намного более прочную. Кызылбаши, страдавшие, как и прежде, от действий суннитов и османского правительства, были уязвлены тем, что последние их победили. Иранцы нагорья в большинстве были убеждёнными шиитами‑двунадесятниками, а значит, врагами суннизма, и тоже пострадали от долгого господства последнего, когда его навязывали сельджуки. Шах Исмаил и его окружение поняли: чтобы сделать их такими же фанатиками, как кызылбаши, надо разжечь их религиозные чувства. Кроме того, они увидели, что только шиизм, какой всё больше исповедовали в Иране с XV в., способен объединить страну. Они сами были не двунадесятниками, а семиричниками – насколько по‑настоящему исповедовали ислам. Но из политических соображений они стали двунадесятниками. Они провозгласили шиизм государственной религией и силой навязали его тем, кто его не исповедовал, а таких оставалось ещё много. Они перебили много суннитов, где могли, в частности, в Тебризе, в Исфахане и, возможно, ещё больше в Герате, который, похоже, был крупным очагом суннизма в Хорасане. Зато, похоже, они тогда не оказали никакого нажима на Восточный и Южный Афганистан либо не добились там успехов. Их нетерпимость и насилия, особенно когда их жертвами становились суфии или прежние единоверцы, были не только эффективны, но и демонстрировали искренность и глубину их убеждений, в каковых, разумеется, можно было сильно сомневаться.
|
|
|
|
|
|
Так Иран добился единства благодаря шиизму, став единственной мусульманской страной, которая его исповедовала. Этот факт стал для него предметом гордости. Он исполнился презрения ко всем соседям, не разделявшим его веру. В нём он находил силы, чтобы противостоять их нападениям, каковые очевидным образом становились атаками злого начала. Абсолютная необходимость защищаться сплотила его. Только позже вмешательство европейских держав, которые унижали иранцев и в конечном счёте привили им комплекс неполноценности, способствовало осознанию последними национальной идентичности. Этнические, лингвистические, даже религиозные различия отступали перед необходимостью давать отпор, тем более что двору удавалось оттеснять тюрков от дел, пусть даже опираясь на некоторые ираноязычные популяции, на грузин и армян, активно давая им возможность создавать ополчения и формировать одну из главных сил в армии.
|
|
|
Религиозные преследования, предпринятые с тем, чтобы заложить основы современного Ирана, и действительно заложившие их, происходили только некоторое время. Особенно они свирепствовали при шахе Исмаиле, а после него возникали лишь спорадически – в короткое царствование Исмаила II (1576‑1577), очень лютого монарха, и при шахе Султане Хусейне (1694‑1722), когда стали причиной восстания афганских суннитов и повлекли за собой падение династии и бедственные нашествия. Зато пропаганда шиизма неизменно оставалась активной, и внутри империи, и особенно в османской Анатолии, где она будоражила племена. Это она в большой мере несёт ответственность за войны, заливавшие кровью Ближний Восток около двухсот лет, которые были религиозными задолго до того, как стали национальными, и, как все войны в мире, ведущиеся во имя идеологии, сопровождались неслыханными зверствами. Если османский султан Селим I получил прозвище Явуз, «Грозный», за свои жестокости, за «людей, разрубленных на куски, за головы детей, насаженные на копья» (Алтан Гёкальп), то шах Исмаил в равной мере заслуживает этого прозвища.
СЕФЕВИДЫ
Из одиннадцати сефевидских суверенов, царствовавших в Иране с 1501 по 1736 г., только два своей личностью и деяниями возвышались над общим уровнем – шах Исмаил (1501‑1524) и шах Аббас I Великий (1588‑1629), и, как сказал Жан Шарден, когда последний «перестал жить, Персия перестала процветать». Таким образом, своей громкой репутацией и бесспорным блеском, какой она придала Ирану, династия обязана им, но когда порой доходят до утверждения, что страна никогда не была столь великой, как при ней, – это уже преувеличение. А как же Ахемениды? А как же Сасаниды? Где в XVI‑XVII вв. великие люди и великие дела, какими прославились эпохи арабского владычества, саманидов, сельджуков, ильханов и тимуридов? Исфахан сиял, но Масджид‑и Шах (Масджид‑и Имам, как говорят теперь) не имеет никакого отношения к творчеству. Миниатюры очаровывают, но Резе Аббаси далеко до Гияса ад‑дина и Бехзада. Ковры чудесны, но тех, которые были вытканы раньше, не сохранилось, так что сравнивать не с чем. Керамика искрится, покрывая, сверкающим слоем все памятники, но за редким исключением это не мозаика, а готовые изразцы. Не было ни одного настоящего поэта, ведь нельзя же к ним отнести Хатифи (племянника Джами), Ахли, Орфи и даже Мухташама из Кашана в XVI в. и Саиби в XVII в. Не было ни одного талантливого историка. Не было ни одного учёного. Где тогдашние Фирдоуси, Низами, Хафизы? Где тогдашние Джувейни и Рашид ад‑дины? Где тогдашние ал‑Бируни, Авиценны, ал‑Каши? Иран блистал, но не всё то золото, что блестит. Клонясь к упадку, Иран блистал последним, бесконечно привлекательным блеском.
Времена были сложными. Положение Ирана – ещё сложней. Внутри страны недоставало интеллектуальных элит, отчасти потому, что многие бежали от гонений, укрылись в Турции или в Индии, где усиливали иранское влияние и где в числе эмигрантов обнаружились отдельные таланты, как Файзи, который перевёл персидскими стихами «Махабхарату». Стремление сплотить страну, сделав её чисто шиитским государством, привело к чрезмерному развитию теологических исследований (на арабском языке) и литургических (на персидском) и создало теократический режим – мы имеем в виду такой режим, при котором государство служит религии, а не такой, как в османской Турции, где религия служила государству. Власть мулл непрерывно росла, а значит, и их численность, ведь духовная карьера оказывалась самой престижной и выгодной. Во внешнем мире с Ираном соседствовали две больших державы – Османская на западе и Великих Моголов на востоке, а также не самое слабое царство узбеков на северо‑востоке, и как раз тогда здесь появились европейцы и их колониальные империи – сначала Португалия, потом Голландия и, наконец, Англия, которые прибрали к рукам торговлю, строили всё больше факторий и баз, контролировали мореплавание в Индийском океане и в Персидском заливе. Состояние войны было почти непрерывным. У Ирана остался выход только в северные степи, куда скоро пришли русские (взятие Астрахани на Каспийском море в 1555 г.).
ВОЙНЫ XVI ВЕКА
Сефевиды, захватившие власть в Иране благодаря поддержке анатолийского населения, сохраняли с ним тесные связи. Шах Исмаил непрестанно посылал к ним эмиссаров, агитаторов. Османский султан Баязид II оказался перед выбором: объявить ему войну, рискуя вызвать восстание своего азиатского населения, или дать зелёную улицу шиитской пропаганде, только усугублявшей ситуацию. Официально царили мир и сердечное согласие. Иранцы отправляли в Константинополь посольства, рассыпались в учтивостях, но подрывную деятельность не прекращали. В 1511‑1512 гг. в Анатолии вспыхнули крупные восстания. Баязид, нерешительность которого, возможно, объясняемая возрастом, подвергалась резкой критике со стороны высших сановников, был вынужден 24 апреля 1512 г. отречься в пользу своего сына Селима. Последний жестоко восстановил порядок в провинциях и решил покончить с иранскими шиитами. Для начала он велел высшему религиозному авторитету суннитов, шейх‑уль‑исламу , отлучить шаха Исмаила от ислама, что делало допустимым убийство последнего, уничтожение его сторонников и обращение в рабство их жён и детей, а потом, весной 1514 г., выступил в поход. Так начался конфликт, который в открытой или скрытой форме продлится до XVIII в. и в результате которого будут разорены и опустошены области, образующие сегодня Восточную Турцию и Западную Персию, а также станет почти невыносимым положение армян, чьи земли слишком часто будут служить полем битвы, что побудит их начать исход в Константинополь, Исфахан и другие места. Это была великая религиозная война ислама, война суннизма с шиизмом – а не война, повторим ещё раз, тюрков с иранцами, ведь обеими империями управляли тюрки, но одни хотели быть европейцами и оседлыми, другие – азиатами и кочевниками.
Османская артиллерия была тогда первой в мире, и армия Селима имела на вооружении аркебузы и пушки. Это оружие, почти неизвестное в Иране, произвело на шаха Исмаила сильное впечатление. Он немедленно осознал его значение и по окончании войны будет безуспешно пытаться его приобрести. Таким образом, османские силы явно превосходили силы шаха Исмаила, и, хоть пройти от Балкан до Ирана с тяжёлым оснащением им было нелегко, они прибыли туда более свежими, чем войска Сефевидов, изнурённые завоеванием Ирана и войной 1510 г. с Шейбани‑ханом. 25 августа 1514 г. при Чалдыране, к северо‑востоку от озера Ван, Селим одержал лёгкую и полную победу и велел умертвить всех пленников, которых взял. Кызылбаши отступили, уничтожая всё на пути, чтобы османы, если пойдут вперёд, не нашли провизии. Последние действительно страдали от голода, жажды, трудных географических и климатических условий. Они, правда, дошли до Тебриза, но моральный дух армии чрезвычайно упал. Идти дальше? Зимовать на месте? Ни того, ни другого войска не желали. Они хотели восстановить свои силы. Султан счёл более мудрым отступить. Это действительно было проявлением мудрости, и он бы ошибся, не прислушавшись к своим людям. Здесь, в завоёванном Азербайджане, его могли отрезать от тылов, в лучшем случае напасть на него с фланга. Сефевиды были хозяевами Месопотамии с тех пор, как в 1505 г. взяли Багдад. Сирию занимали мамлюки, и не было никаких гарантий, что они сохранят нейтралитет.
Мало того. Иран, Турция, Египет, весь восточный мусульманский мир остолбенело смотрел, как рушатся вековые устои после появления здесь португальцев. Чтобы это полностью осознать, им не понадобилось много времени, и они были вынуждены констатировать: мало того, что они лишились монополии на торговлю между Индией и Дальним Востоком, с одной стороны, и Европой – с другой, но с каждым годом они теряли ещё небольшой сектор рынка. За двадцатью кораблями дальнего плавания, которые в 1502 г. привёл в Индийский океан Васко да Гама и которые начали изгонять все мелкие арабские, персидские или китайские судёнышки, ранее обеспечивавшие перевозку товаров, последовали другие флотилии, которые ежегодно на Пасху отчаливали от побережий христианской Европы и месяцев через шесть подходили к индийским берегам. Пришельцы повсюду захватывали для себя базы. Албукерки в 1507 г. занял Маскат, в 1508 г. – Сокотру, заперев вход в Красное море. Египетский флот, попытавшийся вмешаться, в 1509 г. был уничтожен, и стало ясно, что любой другой, если у кого‑то он есть, постигнет та же участь. Ни одно судно, построенное на Востоке, не было способно соперничать в океане – разве что в Средиземном море, где условия мореплавания были иными, – с каравеллами, появившимися в 1439‑1440 гг. Поэтому Албукерки в 1513 г. вошёл в Арабо‑Персидский залив, а в 1515 г., сразу после поражения при Чалдыране, перед самой смертью оккупировал большой порт Ормуз – окно, через которое в Иран поступал воздух с открытого моря. Шах Исмаил позволил ему закрыть это окно. Некоторых это удивляет. Но в 1515 г. он был побеждён и совершенно деморализован, потому что прежде считал себя непобедимым. Вперёд, в бой? А мог ли он без кораблей, способных потягаться с вражескими, пойти на конфликт с Португалией? Персидский залив был у него единственным торговым путём, дававшим возможность для столь выгодного экспорта шёлка, с тех пор как Селим в 1505 г. объявил блокаду Ирана, а в 1516 г. усилил её или сделал эффективной. Поэтому он смирился, надеясь спасти то, что можно было спасти. Он заблуждался. Ничего спасти было нельзя. Португалия не выказывала готовности ни к сотрудничеству, ни к примирению и накладывала руку на всё. Иранская торговля рухнула. Именно этого и хотел Селим. Но тот же удар пришёлся и по османскому султану, потому что на его земли больше не поступали никакие товары, ни по земле, ни по морю, и он оказался отрезан от одного из своих главных клиентов. В обеих империях иностранные товары стали редкостью, цены росли, предприятия разорялись.
Османы должны были крайне спешно открывать морские пути заново. Они считали, что способны на это. Что они смогут направить в Индийский океан суда, подобные европейским, что они смогут победить португальцев, короче говоря, совершить то, чего не в состоянии были сделать персы и египтяне. Прежде чем сокрушить Иран, они должны были открыть себе доступ в Персидский залив и Красное море, то есть победить одновременно Сефевидов в Ираке и мамлюков в Сирии и Египте. Тем самым они избавлялись от угрозы нападения с тыла, какая сохранялась бы, если бы они остались в Азербайджане, и в тоже время получали шанс осуществить блестящие завоевания.
Селим покинул Тебриз, ринулся в Верхнюю Месопотамию, землю курдов и Сефевидов, где создал провинцию Диярбакыр, а потом напал на мамлюков. Он победил их при Халебе 24 августа 1516 г. и вступил в Каир в январе 1517 г. Столица, выглядевшая тогда жемчужиной мусульманской цивилизации, империя, которую считали самой могущественной в Леванте, резиденция аббасидских халифов, жалких наследников багдадских, но всё‑таки халифов, попали под его власть. Это был ослепительный успех. Что Иран мог противопоставить подобному завоевателю? Разумеется, ничего. И в мае 1518 г. султан уже был на берегах Евфрата, готовый перейти в наступление. Увы – его армия снова отказалась следовать за ним. Она была на грани бунта. После того, как она только что покрыла себя славой, он не хотел её принуждать. Он отложил завоевание Ирана на будущее и вернулся в Стамбул. Он так его и не совершил, потому что умер у себя в столице в 1520 г. Его преемник Сулейман I Великолепный (1520‑1566) тоже этого не сделал – как союзник Франциска I против Австрии он был слишком занят в Европе. Нападая на Иран (трижды), он никогда как следует не готовился к походам, не извлекал никаких уроков из неудач и в конечном счёте потерпел поражение.
После его восшествия на престол Иран во всех отношениях получил передышку. Сулейман отменил блокаду, введённую отцом, и это, несмотря на присутствие португальцев, позволило международной торговле несколько оживиться. Обменялись посольствами. Начали переговоры. Но смерть шаха Исмаила и юный возраст его преемника шаха Тахмаспа (1524‑1576) – десять лет! – казалось, давали османам особо благоприятную возможность напасть на персов, тем более что молодой наследник был занят на восточных границах: при Кучкунджи (1510‑1530), преемнике Мухаммада Шейбани, узбеки вновь перешли в наступление и захватили Хорасан (Астарабад и Мешхед); правда, в 1528 г. они были разбиты под Турбет‑и‑Шейх Джамом, но оставались опасными. Османам не следовало бы ждать, но большой поход не готовят за несколько месяцев, и они потеряли драгоценное время. Когда, наконец, в 1533 г. великий визирь Ибрахим‑паша вторгся в Азербайджан, он завяз там, не имея возможности вступить в бой с противником и оказавшись на опустошённых землях, поскольку иранцы уже прибегли к тактике выжженной земли. Он попросил подкреплений. Подоспел лично Сулейман, перешёл в наступление в Ираке, вступил в 1534 г. в Багдад, потом перешёл Загрос и взял Тебриз, из которого Сефевид бежал. Дальше султан не продвинулся, удовлетворившись достигнутым, хотя этот результат не был соразмерен усилиям, каких потребовали два года упорных боев, – ведь он не завоевал и не сокрушил Иран, захватив только Ирак, Эрзурум и Ван. Зато Иран воспринял это событие как катастрофу: в самом деле, он считал Месопотамию частью своего достояния и потерял большие священные города Кербелу и Наджаф.
После этого османов до 1547 г. целиком поглотили европейские конфликты, уже давно принявшие огромный размах (осада Вены турками в 1529 г.), потом, в 1548‑1549 и 1553‑1554 гг., произошло ещё две коротких войны, ход которых странным образом напоминал ход кампании 1533‑1534 гг. Они завершились миром в Амасье, заключённым 29 мая 1555 г. и закрепившим статус‑кво. Странно, что при таком количестве боев, таком накале ненависти могли сохраняться дипломатические отношения, внешне дружеские, и однако иранские посольства ездили в Константинополь (1523, 1567, 1576 и т.д.). Эта «дружба» была только видимостью, и ситуация оставалась напряжённой, потому что Сефевиды не прекращали активную пропаганду в среде племён, потому что масса иранцев в Месопотамии и Анатолии – курдов – была подвластной османам. Можно отметить, что в мирные периоды, когда османы были полностью заняты европейскими делами, персам не приходило в голову объявить им войну, открыть против них второй фронт. Почему?
Большая османская война не избавляла Сефевидов от восточных проблем. С Индией Великих Моголов отношения были скорей хорошими, с тех пор как Хумаюн, сын Бабура, после десяти лет царствования (1530‑1540) был изгнан узурпатором Шер‑шахом Суром, попросил убежища при дворе Тахмаспа, был очень хорошо принят и смог при поддержке шаха в 1556 г. отвоевать свой трон. Здесь сказалась не этническая солидарность, ведь Иран помог тюрку против иранца. Афганцы и персы недолюбливали друг друга, а тюркские властители Ирана в большей или меньшей степени чувствовали солидарность с тюркскими властителями Индии. В самом деле, ведь Шер‑шах был афганцем. Он принадлежал к той плеяде афганских князей, имевших уделы в Индии, которые оказались оттеснены от власти и не забывали, что некоторые из них прежде были делийскими султанами. Он смог удержать престол для себя и сына всего на пятнадцать лет (1540‑1555), чего ему хватило, чтобы оставить немеркнущую память о своём царствовании – свою усыпальницу в Сасараме, воспроизведшую в большем масштабе мавзолеи династии Лоди. Хумаюн и его преемники так же хорошо служили делу иранизма, как служило бы семейство Сур, если бы сохранило трон. Изгнанник вернулся пропитанным персидской культурой и привёз с собой из Ирана двух очень талантливых художников, заложивших основы прекрасной школы индийской миниатюры.
Отношения с узбеками были более напряжёнными, и нередко случались войны, пусть во многих случаях они сводились к пограничным стычкам. Одна война разразилась в 1576 г. вследствие смерти Тахмаспа и внутренних неурядиц, переживаемых Ираном. Узбеки перешли Амударью, оккупировали в 1582 г. Балх, осадили Мешхед. Над Сефевидами снова сгустились тучи, ведь османы воспользовались как кризисом наследования, так и узбекской агрессией и достигли значительных успехов. По Константинопольскому договору 1590 г. они добились, чтобы Иран уступил им Грузию и Азербайджан, и получили разрешение строить флот на Каспийском море. Ситуация резко переменилась с приходом к власти великого монарха – шаха Аббаса (1588‑1629).
ШАХ АББАС ВЕЛИКИЙ
Восшествие на престол шаха Аббаса спасло Иран от нападения двух заклятых врагов. В 1597 г. новый суверен отбросил узбеков за Окс. В 1603‑1604 гг. он изгнал османов из их владений и восстановил границы 1576 года. Сложней было решить проблемы, какие создавал Кандагар. Со времён Бабура и Хумаюна этот город, перекрёсток торговых путей Центральной Азии и важнейший стратегический узел, был предметом спора между Сефевидами и Великими Моголами. В 1595 г. его захватил Акбар; в 1607 г. шах Аббас тщетно пытался его вернуть; в 1620 г. ему это удалось благодаря походу императора Джахангира в Декан; с 1638 по 1649 г. Кандагар снова был индийским. Подобное ожесточение с обеих сторон повлекло последствия, и давние отношения между обеими империями, прежде дружеские, испортились настолько, что обе делали вид, что знать не знают друг о друге, до самого пришествия Аурангзеба в 1658 г.
Сложные отношения шаха Аббаса со Стамбулом, Бухарой и Дели не заставляли его забыть о тягостном присутствии португальцев, слишком задержавшихся в Персидском заливе и на персидских побережьях. Но что он мог сделать? Тогда здесь появились англичане, и он возложил надежду на них, даже не подозревая, по всей видимости, что терпеть их будет несравненно тяжелей, чем португальцев, и что в своё время они приберут к рукам весь Иран. С 1598 г. он завязал с ними торговые и политические отношения. Разумеется, англичане помогали ему в борьбе с османами, реорганизуя и модернизируя его армию. Это было поручено двум британским офицерам. Всё шло хорошо, так что в 1620 г. было заключено второе соглашение, которое укрепляло связи между обоими государствами и предусматривало, что англичане отберут Ормуз у португальцев (что и произойдёт в 1622 г.), вернут его Персии и получат в качестве компенсации право устроить военно‑морскую базу в Бендер‑Аббасе, чтобы защищать персов. Так укреплялось европейское влияние, так рождалось представление, что Иран слишком слаб, чтобы защищаться самому, что он нуждается в покровителе, пусть даже из неверных. И это произошло в царствование великого суверена. Что же будет при заурядных монархах?
Через двадцать лет после победы шаха Аббаса над османами, в 1624 г., война возобновилась. Иранцы захватили Багдад и воспользовались случаем, чтобы перебить там многих суннитов – может быть, в убеждении, что Месопотамия с древности принадлежит к иранскому миру и, следовательно, должна разделять его веру; с тех пор укоренилось убеждение, что в Ираке и в его столице суннизм неприемлем. Османское контрнаступление не заставило долго себя ждать. Мурад IV вернул себе Северную Месопотамию, а потом осадил Багдад. Город держался. Он не желал сдаваться, словно бы зная, что навсегда войдёт в османский мир. В конечном счёте он капитулировал в 1638 г.
В память об этом событии в стамбульском дворце Топкапы немедленно возвели изящное строение – Багдадский павильон. Новый сефевидский император, шах Сафи I (1629‑1642), был не чета шаху Аббасу. Он не замедлил попросить о мире. Мир был подписан 17 мая 1639 г. в Касри‑Ширине. По условиям договора Иран соглашался уступить османам всю Месопотамию, но сохранял Восточную Армению и Азербайджан.
Шах Аббас, вне всякого сомнения, был великим сувереном, даже если Англия уже отбросила на него тень. Итог его внешней политики и войн оказался бесспорно положительным. Ещё с большим правом это можно сказать об итоге его внутренней политики и культурной деятельности. Он прокладывал дороги, строил караван‑сараи, обеспечивал безопасность тех и других, проводил всё новые ирригационные работы и заботился о распределении питьевой воды, он основывал ковродельческие мануфактуры и контролировал качество их продукции, которая с XVI в. завоевала Европу, он следил за содержанием, за украшением и даже за реконструкцией старинных памятников, он организовал паломничество в Мешхед и во многом способствовал превращению святилища имама Резы в крупный религиозный центр, он влюбился в китайскую керамику, ввозил её, и его мастерские с тех пор во множестве выпускали изделия, имитировавшие работы эпохи Мин, он привлекал всевозможных художников, которые почти все приезжали жить в его столицу, тогда как после взятия Герата узбеками в 1510 г. они поначалу укрывались в Бухаре и Тебризе, и это при нём выделился крупнейший сефевидский миниатюрист Реза Аббаси (ок. 1565‑1635), наконец, он основал новую столицу – Исфахан.
Тебриз, по всей видимости, был уязвим для османов, сделавших Азербайджан излюбленной мишенью своих нападений, и к тому же располагался в сильно тюркизированной провинции. В 1598 г. шах Аббас решил обосноваться в бывшей столице Сельджукидов, тогда пребывавшей в сильном упадке. Он сделал из Исфахана прекраснейший город Ирана, по мнению Андре Годара – прекраснейший город мира в ту эпоху, имевший население около 600 тыс. человек. В 1603 г. он депортировал туда армянское население Джульфы на Араксе, около тридцати тысяч человек, оценив их достоинства – трудолюбие, деловые способности, широкий взгляд на вещи, и поселил их к югу от реки, в предместье, которое получило название «Новая Джульфа» или просто Джульфа. Перемещение не прошло безболезненно: говорят, его проводили крайне жестоко, ценой многочисленных человеческих жертв, и называют голгофой. Но, поселившись на новом месте, армяне получили императорское покровительство и многочисленные льготы. Они, естественно, пользовались свободой вероисповедания и имели право строить столько церквей, сколько хотели. Они немедленно обзавелись многочисленными храмами, в число которых входил и собор – Ванк, освящённый в 1606 г. и расширенный в 1655 г. Они приобрели административную автономию и экономические привилегии, так что пошла молва об их процветании, привлекавшая многих других армян, которые приезжали сюда уже добровольно, и за несколько десятилетий население Новой Джульфы удвоилось. Это у них в XVII и особенно в XVIII в. останавливались многие европейцы, миссия португальских монахов, в 1653 г. – иезуиты, знаменитые и безымянные миряне, поляки, искавшие союзника против османов и увлёкшиеся персидскими коврами, прозванный «латинским Улиссом» римлянин – Пьетро делла Валле (в Исфахане в 1617‑1621), некий Жан‑Батист Тавернье (1605‑1689), некий Жан Шарден (1643‑1713) и двоюродный дед Жан‑Жака Руссо (ум. 1753), чей надгробный камень на христианском кладбище города сообщает, что он был женевцем, часовщиком и прожил в Исфахане сорок восемь лет. Словно бы в ответ на эти визиты европейцев некоторые иранцы уезжали на Запад, и в их числе дипломат‑курд Орудж‑бек, позже получивший известность под именем Дона Хуана Персидского.
ИСФАХАН
Исфахан – конечно, не первый исламский город, который был построен на основе особого плана, но единственный, где, несмотря на досадные позднейшие перестройки, этот план ещё очень явно просматривается. Новый город был возведён к югу от старого, располагавшегося вокруг Большой мечети и базара, далеко от реки Зайендеруд, на территориях, несомненно, занятых садами. Его центром служила старинная площадь размерами 521 на 160 м, может быть, получившая эти размеры, чтобы на ней можно было играть в поло, с тех пор известная под названием Майдане‑Шах, «площадь Царя» (ныне переименована в Майдане‑Имам, «площадь Имама»). Она окружена длинными рядами строений, возведённых в два яруса и имеющих маленькие залы в форме айванов , занятых лавками (ныне грязных), и на каждой из её сторон есть более или менее внушительный фасад общественного здания. На севере – монументальные ворота, украшенные большой композицией с изображением Стрельца и ведущие на базар – обширный лабиринт крытых улочек, который тянется до самой Большой мечети и где можно найти много интересных строений (мечеть Хакима, перестроенная в 1654 г.). Напротив базара, на юге, находится Масджид‑и Шах, мечеть Царя, ставшая, конечно, мечетью Имама (1611‑1629), шедевр времён шаха Аббаса; в неё входят через коленчатый вестибюль, ставший необходимым, чтобы святилище было ориентировано на Мекку. Её декор – буйство прекраснейшего фаянса. В её архитектуре не было ничего нового, но гармоничность и размеры здания впечатляют (портик высотой 27 м, купол, поднимающийся на 52 м), и есть основания сказать, что здесь в последний раз были приложены все усилия, на какие было способно иранское исламское искусство. На востоке своё место занимает маленькое чудо – мечеть шейха Лотфоллы (1602‑1619), лишённая двора и минаретов и имеющая достаточно скромные размеры, чтобы её можно было счесть частной молельней суверена. Никогда краски на стенах не были столь красивыми, но цвета купола, который бы не выдержал веса фаянсовых изразцов и поэтому облицован узкими поливными кирпичами, ещё более прекрасны. На четвёртой стороне площади, то есть на западе, на высоту 48 м поднимается портик царского дворца – Али‑Капу (Высокие ворота, Возвышенная Порта, как сказали бы у османов), на самом деле не просто входная постройка, а сам по себе настоящий дворец, где большая лоджия с колоннами служила бельведером, откуда двор смотрел на действа, совершавшиеся на площади, на игры, парады, смертные казни; здесь были зал для аудиенций и комнаты для частных празднеств, как, например, очаровательный зал на шестом этаже, предназначенный для концертов.
Царский дворец, расположенный позади Али‑Капу, представлял собой ансамбль лёгких и хрупких павильонов, поставленных в садах и окружённых бассейнами. Из них теперь осталось всего два: дворец «Сорока колонн» (хотя там их всего двадцать), Чехель‑Сотун, отстроенный после пожара 1706 г. и состоящий в основном из большого зала размерами 24 на 11 м, и дворец Восьми раев, Хашт‑Бехешт, построенный в 1669‑1670 гг. и обновлённый в XVIII в., о котором Жан Шарден, которого он «столь умилил», сказал, что оттуда «выходишь всегда нехотя». Оба, как и Али‑Капу, – настоящие картинные галереи, где можно видеть очаровательные композиции из растений, цветов и животных, выполненные ещё в традиционном духе и близкие к миниатюрам, а также изображения обольстительных женщин, персонажей, одетых по европейской моде, во многих случаях это и есть европейцы, и большие исторические полотна (битва при Чалдыране, приём Хумаюна, сражения шаха Аббаса с узбеками и Надир‑шаха с Великим Моголом), причём те и другие по преимуществу относятся к XVIII в. и отмечены сильным западным влиянием. Там‑то и происходили праздники, которые начинались с восьми утра и затягивались до поздней ночи, иногда длившиеся целую неделю.
Ткани, ковры, миниатюры и керамика, часто как будто вышедшая из рук миниатюристов, позволяют создать представление об утончённости и пышности двора и, следовательно, высшего общества. Прежде всего особого внимания заслуживают ткани, изысканные и нежные по колориту, который контрастирует с очень яркой расцветкой ковров, расписанные цветами и дальневосточными садами, где прохаживаются очень женственные персонажи, тем более что некоторые ткачи считались видными художниками, и к ним относились как к таковым.
На самом востоке шахская резиденция выходила на большой триумфальный проспект длиной около 3 км и шириной 33 м – Чахар‑Баг («Четыре сада»), полого спускавшийся к Зайендеруду, куда по широкому каналу, проходящему по оси проспекта, обсаженному тополями и образующему ряд небольших водопадов, текла вода. Проспект пересекал реку по восхитительному мосту Аллаверди‑хана, называемому также Мостом тридцати трёх арок, и продолжался за Джульфу до парка, разбитого около 1650 г. Теперь этот проспект – не более чем тень прежнего.
Оба больших моста, Мост тридцати трёх арок (около 1600), имеющий длину 295 м и ширину 13,75 м, и служивший также плотиной мост Хаджу (Поле‑Хаджу, 1650) с двадцатью четырьмя арками и длиной 132 м, имеющие каменные быки и кирпичные пролётные строения, относят к самым выдающимся памятникам Исфахана, прежде всего за смелость решения и красоту, а далее и прежде всего – потому что эти мосты демонстрируют довольно редкую заботу о населении. Там было сделано всё для отдыха и развлечения пешеходов: многочисленные переходы на разные уровни, беседки на этих переходах, ступени, позволявшие сесть у самой воды, и даже непристойные картинки, которые в конце XIX в. были стёрты.
Сефевидская архитектура всем обязана шаху Аббасу, как в Исфахане, так и в других местах, н родилась с его приходом к власти. Мы видели, что он поощрял и все прочие искусства, но они существовали и до него, и если вспомнить только важнейшее из них (наряду с коврами), миниатюру, то надо отметить, что она славилась и при шахе Тахмаспе («Хамсе», 1529, Нью‑Йорк; «Зафар‑наме», 1529, Тегеран), и даже раньше («Хамсе» Низами, 1522, Британский музей) и что она во многом следовала гератским традициям, доходя даже до некоторой слащавости, до чрезмерной красивости, которая потом резко исчезла под влиянием европейской живописи.
АФГАНСКОЕ ВОССТАНИЕ И НАДИР‑ШАХ
При несколько поверхностном взгляде на политический пейзаж могло бы показаться, что после смерти шаха Аббаса в 1629 г. каждый следующий суверен сефевидской династии оказывался хуже предыдущего. Что можно вспомнить о шахе Сафи (1629‑1642) и об Аббасе II (1642‑1667), кроме их пышных празднеств, визита европейцев, возведения нескольких памятников, порой примечательных, как мост‑плотина Хаджу, если он действительно был построен при Аббасе II, и дворца Сорока колонн (Чехель‑Сотун) в Исфахане? Сулейман‑шах (1667‑1694) запомнился прежде всего пьянством и оргиями, но всё‑таки Иран ему обязан восхитительным дворцом Восьми раев (Хашт‑Бехешт). Грандиозное медресе Матери Шаха (Мадаре‑Шах, 1706‑1714), воспетое Пьером Лоти и многими путешественниками после него, которое было построено при шахе Султане Хусейне (1694‑1722), не может изгладить из памяти религиозный фанатизм последнего и особенно фанатизм его мулл, которым он дал полную свободу действий, чтобы компенсировать, как говорили злые языки, все беспутства собственной жизни. Их преследования суннитов и вызвали афганское восстание, которое одержало победу тем легче, что к тому времени шах слишком отдалил от трона кызылбашей и те нетерпеливо ждали дня, который неизбежно должен был настать, когда они смогут вновь себя проявить.
Афганцы оставались правоверными суннитами и сохранили свои воинские доблести, которые веками демонстрировали в походах на Индию. Шиитский деспотизм Сефевидов стал для них невыносим, и они не видели причин, по каким им следовало бы его терпеть дальше. Тогда‑то некий Мир Вайс, вождь племени гильзаев, решил перейти к действию. Пожаловавшись исфаханскому двору на некомпетентность наместника Кандагара – Гургена, русского, обратившегося в ислам, – и на недоверие, которое тот вызывает, но ничего не добившись, он в 1707 г. устроил убийство наместника и объявил себя независимым. Имперское правительство никак не отреагировало. Казалось, для суннитов настал час взять реванш у шиитов. Мир Вайс рано умер, и на борьбу афганцев поднял его племянник Махмуд‑хан. Сефевидская армия потерпела поражение, Исфахан в 1722 г. был взят и разграблен, и Махмуд провозгласил себя шахом (1722‑1725). Наконец Иран был под политическим контролем иранцев, даже если их считали иноземцами, но потерял единство и вновь подпал под иго суннитов.
Империя оказалась в отчаянном положении. Афганцы многое дезорганизовали, многое уничтожили, многих убили – около миллиона человек, говорят персидские историки: кого‑то случайно, но в основном сознательно выбирая жертв, прежде всего шиитов и верных сторонников режима, в том числе много армян. Пробудились все враги, а вместе с ними старые демоны независимости провинций и племён. Османы в 1723 г. заняли Тифлис и Керманшах, в 1724 г. Эривань и Хамадан, в 1725 г. Тебриз; русские – все области к югу от Каспийского моря, Баку, Гилян, Мазандеран, Горган (1723). Многие провинции отказались признавать афганца и его преемника Ашраф‑шаха (1725‑1732). Нужен был сильный человек. И вскоре найдётся тот, кто своим мечом начертит в восточном небе ослепительный круг, откуда упадёт отнюдь не несколько капель крови.
Имам‑кули Надир, который станет Надир‑шахом, остаётся загадочной фигурой для историков, хотя его авантюры, его личность, его головокружительная военная эпопея, последняя в азиатской истории, казалось бы, должны были побудить направить на него все прожектора. Его биография полна подвигов, колоритных, забавных, а чаще жестоких историй, словесных острот, надменных отповедей. Разве не была хлёсткой реплика, которую он бросил в ответ тем, кто заметил, что он имеет недостаточно знатное происхождение, чтобы жениться на дочери Великого Могола, руки которой он пожелал: «Да, но я сын своей сабли»?
Он принадлежал к тюркскому племени афшаров, во время стычки попал в плен к узбекам, восемь лет оставался их «рабом» и хотел взять у жизни реванш. Сумев бежать, он поступил на службу к одному хану, убил его, похитил его дочь, потом, в 1728 г., совершил второе убийство, очень похожее на первое, память о котором история, может быть, и не сохранила бы, если бы оно не повлекло тяжких последствий. Человек, которого он убил на этот раз, был вождём тюркского племени каджаров. Оно было могущественным. Оно пожелало отомстить и добилось лишь того, что потерпело поражение. Чтобы верней его контролировать, Надир взял в заложники сына своей жертвы, юного Ага Мухаммада, и велел оскопить его. Евнух этого не забудет. С ним мы ещё встретимся.
Чтобы избавить страну от афганцев, Надир вступил в соглашение с Тахмаспом, номинальным шахом‑Сефевидом. Он не нуждался в последнем и исключительно сам, но некоторым образом с санкции шаха предпринял завоевание Ирана в атмосфере народного энтузиазма и под неизменные возгласы одобрения. Он вступил в Исфахан, освободил Тахмаспа и сделал вид, что посадил его на трон (1730‑1731). Через пять лет он сместил его преемника Аббаса III (1732‑1736) и добился от собрания именитых лиц, прибывших со всей страны, чтобы шахом провозгласили его. Захватив Иран и утвердив свою власть, он заодно изгнал захватчиков: с одной стороны – османов, у которых в 1732 г. отобрал Месопотамию и которых вынудил в 1736 г. подписать мир, восстанавливавший границы 1639 г., с другой стороны – русских, которых в 1738 г. вытеснил из Армении и Азербайджана. Более того, он совершил молниеносные рейды на Согдиану и Хорезм, где подчинил оба ханства – Бухарское и Хивинское, в 1739 г. ходил на Индию и дошёл до самого Дели, откуда привёз несметную добычу, в числе которой всегда упоминают знаменитый «Павлиний трон» (Тегеран, Сокровищница). Говорят, он был безумцем. Если его солдаты после таких побед могли в 1747 г. его убить, значит, так оно и было и его безумие стало невыносимым даже для людей, привычных ко всему.
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 338; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!