Янус определяет сознание Будды 12 страница
Этимология тюркского орда (тур. ordu — палатка хана), до сих пор также является мутной.[427]
На мой взгляд, происхождение от латинского ordo очевидно. С отрядов-орд пленных надо вести отсчет зарождению на востоке средневекового рыцарства,[428] которое громко заявит о себе в 378 году в битве при Адрианополе разгромом римских легионов.[429]
Дион Кассий пишет, что римляне называли легионы греческим словом тагма (τάγμα).[430] Зосим, использовавший для написания своего труда источники IV в., делит всю римскую пехоту на τάγματα, состоящие из римлян (τάγματα Ρωμαίων) и такие же отряды, состоящие из варваров (τάγματα βαρβάρων).[431] В середине IV в. это значение слова τάγμα воспринималось устаревшим. Созомен утверждает, что римские легионы (τάγματα) в современную ему эпоху стали называться числами (ἀριθμοί)[432].[433]
Таких орд-лагерей-тагм в плену к 40 г. до н. э. было как минимум два. Парфянские стряпчие царских винохранилищ донесли до нас имена их начальников. Для десятого (’pḥwny) и двенадцатого (m’h) дней каждого месяца отмечены поступления вина от начальников тагм (tgmdr), носящих имена Frabaxtak[434] и Parfarn[435].[436] Титул tgmdr = tagm(a)dār, впервые появившийся в иранских языках тогда, состоял из двух частей. В первой — tagma, заимствование из греческого τάγμα; во второй — парфянское –dār «имеющий, начальствующий». Греч. τάγμα обозначало первоначально «строй; отряд войска, полк», позднее, в римское время, — «легион»[437], ταγματάρχης, ταγματάρχος, — «начальник тагмы».[438] Парфяне несомненно были хорошо знакомы с латинскими военными терминами, а также греческой военной лексикой, широко употреблявшейся в римских провинциях и в римской армии.[439] Лившиц не только связывает появление в иранских языках нового слова именно с пленными, но делает еще одно важное наблюдение. Тагмадары были начальниками отрядов (ordo, — Д. Н.) римских пленных и одновременно главами лагерей пленных, использовавшихся на сельскохозяйственных работах, в частности и в царских виноградниках. Год и месяц нам неизвестен, но среди документов, найденных в 1959–1961 гг., представлены даты до 208 г. аршакидской эры (40 г. до н. э.).[440] Есть у нас и прозвище еще одного лагерного начальника тагмадара: Spwsk [Spōsak], гипокористик с суффиксом –ak, образованный от предшествующего имени.[441]
|
|
|
Перемещение римских орд в годы их пребывания в состоянии пленных отмечено дорогами восточной части Великого шелкового пути.
Отрядная система использовалась и в советских лагерях, и в лагерях Эрэфии. В советских лагерях отрядами управляли либо представители администрации, либо назначенные из числа осужденных. Начальником лагеря мог и может быть только государственный чиновник. Дошедшие до нас имена тагмадаров могут быть и переделками или переосмыслениями латинских на парфянский лад, попросту говоря, кличками, погонялами.[442]
|
|
|
Политическая логика неумолима: с ростом напряженности между Октавианом и Антонием[443] Лабиен и его люди естественным образом становились бы союзниками Октавиана. А чьими союзниками они были, когда к власти пришел Фраат? Ведь они не только привели его к власти, они вместе с Фраатом громили и разлагали армию Антония.
«Когда Фраат умертвил своего отца Гирода и овладел царскою властью, многие парфяне бежали из отечества и среди них — Монес, человек видный и могущественный (ок. 37 до н. э. — Д. Н.).[444] Он искал прибежища у Антония, который, уподобив его судьбу судьбе Фемистокла, а собственную власть и великодушие — великодушию и власти персидских царей, даровал ему три города — Лариссу, Аретусу и Гиераполь, который прежде называли Бамбикой. Но затем парфянский царь прислал Монесу заверения в своей благосклонности, и Антоний охотно его отпустил с тайною целью обмануть Фраата. Антоний просил передать ему, что согласен заключить мир, если парфяне вернут знамена, захваченные при разгроме Красса, и уцелевших с того времени пленных, но сам, отправив Клеопатру назад, в Египет, выступил через Аравию в Армению, где римское войско встретилось с союзными царями, которых было великое множество, и первое место среди них принадлежало Артабазу Армянскому, выставившему шесть тысяч конницы и семь пехоты, Антоний устроил смотр. (За год до этого (38) принудил к миру и союзу (подчинил) армянского царя полководец Антония Канидий Красс. — Д. Н.) Римской пехоты было шестьдесят тысяч, ее поддерживала испанская и кельтская конница, числом десять тысяч, всех остальных союзников — вместе с конниками и легковооруженными — набралось тридцать тысяч. И такая исполинская сила, испугавшая даже индийцев за Бактрианой и повергнувшая в трепет всю Азию, пропала даром, как говорят — из-за Клеопатры. И верно, думая лишь об одном — как бы провести зиму с нею вместе, Антоний начал поход раньше срока и далее действовал, ни в чем не соблюдая должного порядка, ибо уже не владел своим рассудком, но, во власти какого-то колдовства или же приворотного зелья, постоянно устремлял взоры к Египту и в мыслях держал не победу над врагами, но скорейшее возвращение».[445]
|
|
|
Антоний отдал Монесу[446] три города — Лариссу (Сизару), Аретузу (Рестан) и Гиераполис (Мембидж) и пообещал ему парфянский трон. Фраат начал переговоры с Монесом и, очевидно, убедил его вернуться в Парфию, чему Антоний не стал препятствовать, поскольку уничтожение Монеса оттолкнуло бы от него проримски настроенных парфян. Вместе с ним были отправлены посланники с просьбой вернуть знамена, захваченные у Красса в 53 г. до н. э., а также тех из его людей, которые еще были живы.[447]
|
|
|
Антоний начал вторжение во время смуты в Парфии. Это наилучшее время для нападения на неприятельское государство, которое только можно помыслить. Так должен был думать Антоний.
Положение лагерников также меняется после прихода в Парфии к власти Фраата IV, убившего Орода. Но уже после того, как Фраат успешно отразил нападение Марка Антония. «Царь Фраат оказался способным военачальником»:[448]
«Фраат от этой победы (над Антонием) стал еще высокомернее и в делах правления стал проявлять чрезмерную жестокость, поэтому народ изгнал его. В течение долгого времени Фраат досаждал соседним государствам, наконец, скифам, просьбами и с помощью большого скифского войска был восстановлен в царских правах. Во время отсутствия Фраата парфяне поставили царем некоего Тиридата, который, услыхав о приближении скифов, с большим отрядом друзей бежал к Цезарю в Испанию, где тот вел в это время войну, и привел с собой в качестве заложника младшего сына Фраата, которого охраняли так небрежно, что его удалось похитить».[449]
Октавиан имел достаточно власти, чтобы не допустить освобождения малолетнего сына Фраата. Но допустил.
Тиридат II пришел к власти в 31 г. до н. э. Он, по-видимому, был ставленником группы парфянской знати, связанной с западными областями, тогда как Фраат имел поддержку в коренных областях востока и северо-востока страны,[450] восточнее которых: места расселения пленных. Пять лет в Парфии шла гражданская война.
Фраат именно при помощи саков вынуждает Тиридата бежать в Рим. Именно саки-юэчжи, тохары, помогли Фраату отвоевать к 26 г. до н. э. престол. Не отблагодарить своих спасителей он не мог.
Благодарность Фраата должна была быть весомой.
В Деяниях божественного Августа (Гая Фурина Октавиана) читаем:
«Парфянский царь Фраат, сын Орода, послал ко мне в Италию всех своих сыновей и внуков не потому, что был побежден в войне, а потому, что он, отдав своих детей в заложники, надеялся добиться нашей дружбы».[451]
Веллей Патеркул о возврате пленных также не пишет.
О принудительном возврате пленных пишет только Помпей Трог:
«Когда Цезарь, окончив войну в Испании, прибыл в Сирию для приведения в порядок дел на Востоке, Фраата охватил страх, как бы Цезарь не вздумал идти войной на Парфию. Поэтому со всей Парфии собрали пленных из войск Красса и Антония и отослали их вместе с их военными значками к Августу».[452]
Антиримские, пропарфянские взгляды Помпея Трога общеизвестны.[453] Возникает вопрос: не имели ли симпатии к востоку Помпея Трога, уроженца Нарбонской Галлии, и его оппозиционность к Риму причинами нечто иное, чем свойственное его характеру сострадание жертвам римского империализма? Может он был просто более осведомлен о нравах и жизни римской эмиграции вне Империи и находил их более привлекательными? Нарбонская Галлия стала римской провинцией в 121 до н. э. под названием Gallia bracata от обычая галлов носить штаны (bracae), в противовес Цизальпийской Галлии, которую часто называли Gallia togata, от обычая её жителей носить тогу по римскому образцу.
Кочевники, как и парфяне, тоже носили штаны. Вынужденны были носить штаны и пленные, погоды и местность в Афганистане отличаются от италийских, испанских и французских. В Афганистане климат не средиземноморский, а субтропический континентальный, холодный зимой и сухой жаркий летом.
Головным убором саков были шапки из твердого войлока, стоящие прямо, — кирбасии. В окресностях Ольвии найдена головка от терракотовой статуэтки рыжеволосого варвара в высоком войлочном головном уборе. Иппократ писал, что все скифское племя рыжее.[454] Кирбасий это колпак, с которым изображали на разных иконах Либерту (Libertas).
Дочь Юпитера и Юноны Libertas, олицетворив, стали изображать в Риме после победы при Беневенте в 214 г. до н. э., одержанной, главным образом, при помощи вооруженных и награжденных волей-свободою рабов. Они и построили ей храм на Авентинском холме. На римских монетах Либерту чеканили с pileus (остроконечною шляпою, головным убором вольноотпущенников) в руке или подле нее. Для бывших рабов дозволение завести семью было в Риме большой наградой. Семьи не бывает без жены. Ее образ стал основой для иконы Либерты.
В новое время Либерту стали изображать полуголой со знаменем и мушкетом, ведущей мужчин на баррикаду,[455] то с факелом и книгой, как в США.[456]
Пленные привыкли носить штаны. Да и ездить на лошади также лучше в портках. Одеваться на римский лад возможностей не было, а если и появлялись, то римское одеяние, оставаясь неудобным, выглядело вызывающе заметным. Римляне перенимали одежду местных. Штаны были двух типов: несшитые, которые представляли собой две длинные ноговицы, прикрепляющиеся к поясу вязками, и сшитые.
Примечательно, что самые первые седла появляются именно в местах укоренения пленных, да и в Риме с этого времени отказываются от трензеля с псалиями. «На конных статуях и рельефах раннеимператорского периода суголовный ремень уздечки не разделяется и прикрепляется прямо к концу грызла. Поводья тоже прикрепляются к концу грызла, который украшен небольшим металлическим диском — слишком маленьким, чтобы помешать удилам съезжать на бок через рот. Чтобы удержать удила на месте, нахрапник прикреплен к суголовным ремням несколькими дюймами выше уголков рта».[457]
Знакомое всем наездникам седло было изобретено на рубеже н. э. в Центральной Азии или на Дальнем Востоке и было принесено в Европу гуннами. Славянские, германские и романские языки, где распространились названия седла, производные от значения «сидеть», обладают также общими по внутренней форме названиями лук как составных частей седла, связанными с названием лука как оружия. В то же время в языках за пределами славянско-германско-романского ареала связь между названиями луки седла[458] и лука как оружия, насколько известно, не встречается. Следовательно, в славянских, германских и романских языках название седла могло появиться только вместе с распространением такого вида седла, в котором луки как составные части уже присутствовали».[459]
В местах изобретения седла, кто-то придумал и предмет известный нам под именем стремя.[460] Первые стремена представляли собой деревянные кружки, которые найдены в раскопах III–IV вв. Однако есть мнение, что первые стремена были веревочные или ременные, они не сохранились в земле. Русское слово стремя явно связано со словом ремень.[461]
Маргианские жеребцы производили впечатление на опытных коневодов тюрок, привыкших к низкорослым степным савраскам. Владелец такого жеребца также выглядел значительно, такому не стыдно было дать дочь для оплодотворения даже зажиточному кочевнику. Такой жеребец был у Рустама и имел кличку Рахш:
Я,от дихкан слыхав про старину,
Из древних сказов быль соткал одну:
Открыл Рустаму как-то муж молитвы
Дол заповедный, место для ловитвы.
С рассветом лук и стрелы взял Рустам,
Порыскать он решил по тем местам.
На Рахша сел. И конь, как слон могучий,
Помчал его, взметая прах сыпучий.
Рустам, увалы гор преодолев,
В Туран вступил, как горделивый лев.
Увидел рощу, травяное поле
И там — онагров, пасшихся на воле.
Зарделся лик дарителя корон
От радости. И рассмеялся он.
Погнал коня за дичью дорогою,
Ловил арканом, настигал стрелою.
И спешился, и пот с лица отер,
В тени деревьев разложил костер.
Ствол дерева сломил слоновотелый,
Огромный вертел вытесал умело.
И, насадив онагра целиком
На вертел тот, изжарил над костром.
И разорвал, и съел всего онагра,
Мозг выбил из костей того онагра…
Сошёл к ручью, и жажду утолил,
И лег, и обо всем земном забыл.
Пока он спал в тени, под шум потока,
Рахш на лужайке пасся одиноко.
Пятнадцать конных тюрков той порой
Откуда-то скакали стороной.
Следы коня на травах различили
И долго вдоль ручья они бродили.
Потом, увидев Рахша одного,
Со всех сторон помчались на него.
Они свои арканы развернули
И Рахшу их на голову метнули.
Когда арканы тюрков увидал,
Рахш, словно лютый зверь, на них напал.
И голову он оторвал зубами
У одного, а двух убил ногами.
Лягнул, простер их насмерть на земле,
Но шея Рахша все ж была в петле.
И тюрки в город с пленником примчались,
Все горожане Рахшем любовались.
В табун коня-красавца отвели.
Чтоб жеребята от него пошли.
Я слышал: сорок кобылиц покрыл он,
Но что одну лишь оплодотворил он.
Проснулся наконец Рустам и встал.
И Рахш ему ретивый нужен стал.
Он берег обошел и дол окрестный;
Но нет коня, и где он — неизвестно.
Потерей огорченный Тахамтан
Пошел в растерянности в Саманган.
И думал горестно: «Теперь куда я
Отправлюсь пеший, от стыда сгорая,
Кольчугой этой грузной облачен,
Мечом, щитом и шлемом отягчен?
Как выдержу я тяжкий путь в пустыне?
Ведь радоваться будут на чужбине,
Враги смеяться будут, что Рустам
Проспал коня в степи и сгинул сам.
Вот мне пришлось в бессилии признаться!
Мне из печали этой не подняться.
Но все же препояшусь и пойду;
Быть может, хоть следы его найду…»
Седло и сбрую он взвалил на плечи,
Вздохнул: «О муж, непобедимый в сече!
Таков закон дворца, где правит зло:
То — ты в седле, то — на тебе седло».[462]
Кипели мысли в нем, как волны моря.
Пошел и на следы напал он вскоре.
Он в Саманган пришел. Там — у ворот,
Узнав, его приветствовал народ.
Весть небывалая достигла шаха
И всех вельмож — носителей кулаха,
Что исполин Рустам пришел пешком,
Что по следам идет он за конем.
Столпились все, ему навстречу выйдя,
И изумились все, его увидя.
И восклицали: «Это кто? Рустам?
Иль это солнце утреннее там?»
Почетным строем воинство построя,
Рустама шах с поклоном встретил стоя.
Спросил: «Ответь нам, о вселенной цвет!
Кто нанести тебе решился вред?
Но здесь мы все добра тебе желаем,
Но все твоей лишь воли ожидаем.
Весь Саманган перед тобой открыт,
И все у нас тебе принадлежит!»
Рустам поверил, слыша это слово,
Что нет у шаха умышленья злого.
Ответил он: «В степи, пока я спал,
Неведомо куда мой Рахш пропал.
От той злосчастной речки безымянной
Следы ведут к воротам Самангана.
Дай повеленье разыскать коня.
Воздам я щедро, знаешь ты меня.
Но горе, если Рахш мой не найдется!
И слез и крови много здесь прольется».
Ответил шах: «О избранный судьбой!
Кто враждовать осмелится с тобой?
Будь нашим добрым гостем! Ты ведь знаешь —
Все будет свершено, как ты желаешь!
Сегодня пир тебя веселый ждет,
Сегодня отрешимся от забот.
Беду такую в гневе не исправить,
А лаской можно и змею заставить
Наружу выйти из норы своей.
Таких, как Рахш, в подлунной нет коней,
Его не спрячешь. Завтра, несомненно,
Найдем мы Рахша, пахлаван вселенной!»
И радовался Тахамтан-Рустам,
Внемля точившим мед царя устам;
Счел, что на пир к царю пойти достойно,
И во дворец вошел с душой спокойной.
Надеялся, что Рахша царь найдет,
Поверил, что коня он обретет.
Был гость на возвышение златое
Посажен с честью в царственном покое.
Вельмож и полководцев шах позвал,
Чтоб гость в кругу достойных восседал.
И приготовили столы для пира,
Украсили для пахлавана мира.
Чредою виночерпии пришли,
Кувшины вин и чаши принесли.
Плясуньи черноглазые влетели,
И зазвучали чанги и свирели.
И звуки сладких струн, и пляски дев
В груди Рустама погасили гнев.
Вот упился вином Рустам усталый,
И встал он — ибо время сна настало.
Тут отвели его на ложе сна,
Благоухающее, как весна.
И благодатным сном без сновидений
Почил он от трудов и треволнений.[463]
Имя бывшего военного лагеря Саманга́н[464] стало названием провинции на севере Афганистана.[465] На северо-западе она сейчас граничит с провинцией Балх, на северо-востоке — с Кундуз, на востоке — с Баглан, а на юге — с Бамиан. Кулахи, которые носит знать, это колпаки.
Слово шах впервые (в форме шаханшах) стал употребляться в государстве Сасанидов. Восходит к титулу Ахеменидов xšāyaθiya xšāyaθiyānām — царь царей (подобные титулы известны и из более ранних времён. Созвучно латинскому sex, шестерка, шесть. В русском языке просторечное шестерка обозначает слугу, полового в трактире, мальчика.
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 155; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!