Г) Предпочитание обезьянами некоторых свойств предметов

Изучение особенностей поведения низших обезьян при условии ограничения количества одновременно предлагаемых им предметов двумя, обладающими разными свойствами, включало, конечно, и участие эксперимента­тора в процессе оперирования обезьяны с пред­метами. Оно выражалось в побуждении живот­ного к выбору лишь одного из объектов,

 

причем одинаково поощрялся выбор любого из них. Таким путем можно было установить предпочитаемый выбор того или другого при­знака объекта, если этот признак постоянно и устойчиво обращал на себя внимание обе­зьяны, определяя ее выбор одного из двух предметов.

Сопоставляя два предмета, разных по цве­ту, форме или величине, А.Я. Маркова (1961) провела большую серию экспериментов (ис­числявшихся десятками тысяч) с 18 низши­ми обезьянами нескольких видов (павианами-гамадрилами, макаком резусом и двумя гибридами между макаком резусом и яванс­ким макаком). Опыты проводились в Москов­ском зоопарке и Сухумском питомнике обе­зьян.

В результате предъявления картонных пря­моугольников пяти различных хроматических цветов (красного, желтого, зеленого, сине­го, фиолетового) при парном их предъявле­нии в сочетаниях цветов коротковолновой половины спектра (зеленого, синего, фиоле­тового) с длинноволновыми (красным и жел­тым) выяснилось, что обезьяны предпочита­ли выбор коротковолновых цветов. При этом для одних особей предпочитаемым цветом был синий, для других — зеленый, для третьих — фиолетовый.

Конечно, светлота сопоставляемых хрома­тических цветов учитывалась, но она не вли­яла на выбор, так как даже и ослабленные по насыщенности и светлоте предпочитаемые цвета (например, синий и фиолетовый) не изменяли направления предпочитания этих же цветов. При сопоставлении цветов из од­ной длинноволновой половины спектра пред­почитаемым оказывался обычно цвет с боль­шей длиной волны (красный предпочитался желтому). При сопоставлении же цветов в пределах коротковолновой половины спект­ра одни особи предпочитали выбор синего и фиолетового, другие — зеленого и фиолето­вого, причем предпочитаемый выбор коле­бался от 67 до 100%. Интересно, что процент предпочитания оказывался более высоким при сопоставлении цветов, взятых из разных по­ловин спектра (90%), чем из одной полови­ны спектра (в среднем 82%).

Сопоставление хроматических цветов с ахроматическими обнаружило Предпочитание хроматических. Серебристые блестящие кар­тоны предпочитались при выборе всем осталь­ным цветным объектам.

Различие цвета фона, на котором предъяв­лялись цветные картоны (черного, белого,

266                                                                       Н.Н. Ладыгина—Котс

цвета неокрашенного дерева), не влияло на выбор предпочитаемых цветов.

Анализируя способность низших обезьян к предпочитанию формы предметов при со­поставлении стереометрических фигур (шара, куба, пирамиды), когда испытуемыми были макаки резусы, А.Я. Маркова обнаружила, что одни обезьяны чаще всего выбирали шар и куб, а другие — пирамиду.

В опытах, направленных на исследование предпочитания величины предметов, у тех же макаков резусов выявились следующие зако­номерности. При сопоставлении, например, полосок бумаги разной длины (1 и 5; 1 и 3;

2 и 3 см) обезьяны во всех случаях предпочи­тали выбор более длинной полоски; аналогич­но этому и при сопоставлении фигур одина­ковой формы, но различных по величине (как объемных, так и плоских и даже изображений предметов) они также неизменно выбирали предметы большего размера.

В заключение своего исследования А.Я. Маркова делает вывод, что характер предпочитания обезьянами некоторых при­знаков обусловлен физиолого-биологически-ми причинами. Предпочитание коротковол­новых цветов (синий, зеленый, фиолетовый) объясняется, по-видимому, тем, что низшие обезьяны (как показал Гре-зер) лучше распознают эти цвета по сравне­нию с цветами длинноволновыми. Предпо­читание округлой формы предметов объясняется их близостью к естественным плодам, которыми обезьяны питаются в при­родных условиях. Предпочитание предметов большего размера обусловлено тем, что обе­зьяны, увидев плоды, стремятся ухватить плод более крупный, обеспечивающий более длительное его потребление.

Применяя метод свободного выбора обезь­янами предложенных им для манипулирования камешков белого и черного цвета, К.Э. Фабри наблюдал Предпочитание ими камешков бело­го цвета (Фабри, 1961).

2. ИССЛЕДОВАНИЯ

ИНДИВИДУАЛЬНО

ПРИОБРЕТЕННЫХ ФОРМ

ПОВЕДЕНИЯ

а) Навыки и интеллект обезьян

Обратимся прежде всего к проблеме образо­вания навыков у низших и высших обезьян.

Так, например, мы изучали приспособи-тельные моторные навыки макака резуса в ус­

ловиях "проблемной клетки", содержавшей приманку, но запиравшейся различными ме­ханизмами: крючками, щеколдами, рычага­ми, задвижками, замками и т д. (Ладыгина-Коте, 1928).

Процесс формирования навыка начинался с беспорядочных проб, выключения движений, не завершавшихся успешным открыванием, и сохранения движений, обеспечивающих отмы-кание механизма и получение приманки. Можно было определенно заметить, что обезьяна ис­пользует свой удачный опыт отмыкания меха­низмов, каждым разом явно сокращая продолжите юность операции. Но подобное ус­корение решения задачи наблюдалось преиму­щественно при оперировании с единичными механизмами, в то время как при работе с серией их эта успешность прогрессировала не столь заметно. У животного длительно сохра­нялись излишние против требуемых движе­ния, вследствие чего кривая скорости отмы­кания не обнаруживала систематического снижения.

Следует особенно подчеркнуть, что при выработке навыка отмыкания различных ме­ханизмов кинестетические восприятия явно преобладали над зрительными. Обезьяна не всегда умела по виду механизмов определить, какой из них отомкнут, а какой замкнут, и зачастую только в результате двигательных проб доходила до успешного решения. Неред­ко, отомкнув механизм, макак вторично его замыкал, и лишь после того, как его попытки открыть дверцу клетки оказывались безре­зультатными, он снова приступал к отмыка-нию. Отпирание запоров, имеющих подвиж­ность во второстепенных частях механизма, давалось обезьяне особенно трудно (цепи, висячие замки), так как настойчивое опери­рование в этих частях механизма длительно задерживало успешность отмыкания его.

Такой способ формирования навыка обезь­яны со всей очевидностью вскрывал отсутствие у нее улавливания связи между существенны­ми для отмыкания частями механизма и несу­щественными, отсутствие понимания произ­водимых ею действий при решении задач.

Было совершенно ясно, что данный путь решения основан на выработке зрительно-кинестетических временных связей на базе повторного опыта, то есть является ассоциа­цией пространственно-временного характера.

Интересный навык у павианов гамадри­лов выработал А.И. Кац, приучивший подо­пытных обезьян бросать камни направленно в определенную цель, подкармливая их при

Послесловие к книге Я. Дембовского "Психология обезьян'      267

каждом успешном попадании. Павиан гамад­рил оказался способным попадать камнем в 20/30 мм в цель размером, 88/50 см с расстоя­ния 5 м. Большая монография А.И. Каца, опуб­ликованная пока лишь в виде автореферата, дает возможность судить об остроте зритель­ных восприятий гамадрилов, о соотношении зрения и кинестезии при формировании сложных двигательных навыков (Кац, 1950).

Проблема формирования навыка у низших обезьян очень углубленно была поставлена в школе В. П. Протопопова, возглавлявшего ла­бораторию по изучению поведения животных в Харьковском психоневрологическом инсти­туте.

В.П. Протопопов экспериментировал с павианом гамадрилом, у которого он выра­ботал навык доставания удаленной приманки орудием — палкой.

В результате своих исследований ученый пришел к выводу, что первые пробы решения задачи его подопытной обезьяной не являлись хаотическими (как это, в частности, доказы­вал Торндайк); они представляли собой инстин­ктивные и неадекватные ситуации приемы ре­шения задачи, которые постепенно заменялись индивидуально приобретенными адекватными способами действия (Протопопов, 1950).

Далее В. П. Протопопов доказывает, что формирование навыка у обезьян зависит не от случайно удачных движений, а от активно произведенных направленных действий. На формирование навыка обезьян оказала влия­ние также и интенсивность стимула, побуж­дающего к действию. В опыте при постановке задач на употребление палки павиан вначале всячески пытался достать удаленный от него плод рукой, но не смог самостоятельно при­менить палку для доставания приманки. И только когда задачу облегчили и соединили свободный конец палки с приманкой, только тогда обезьяна, имея уже готовую связь палки с плодом (аналогично связи плода с веткой на деревьях), пододвинула эту приманку.

Позднее после нескольких проб связь пал­ки с плодом у павиана настолько упрочилась, что, где бы эта палка ни была положена (в отдаленном, но доступном месте), животное тем не менее использовало ее для доставания приманки.

Более того, обезьяна даже искала палку, когда се удаляли из поля зрения: прятали в шкафу, клали на карнизе вольера и в других местах клетки.

В. П. Протопопов пришел к выводу, что в ситуациях, предложенных им подопытным

 

животным, адекватное решение никогда не наступало без предварительных проб. А эти пробы были как инстинктивного, так и ин­дивидуально приобретенного характера, то есть включали элементы филогенетического и трудно отличаемого от него онтогенетичес­кого опыта особи.

Наличие в некоторых случаях внезапных решений у обезьян В.П. Протопопов объяс­няет либо близостью ситуации к естественным условиям их жизни, либо наличием следов прошлых опытов.

К аналогичному выводу относительно ха­рактера формирования навыков обезьян при­шел и сотрудник В.П. Протопопова — А.Е. Хильченко, работавший с макаками ре­зусами. Этим обезьянам были предложены сле­дующие задачи:

1) доставать палками удаленно помещен­ную приманку;

2) подставлять ящик под высоко висящий на веревке лакомый плод;

3) притягивать за веревку плод, помещен­ный в горизонтальной плоскости.

Сопоставляя процесс решения этих задач высшими и низшими обезьянами, А.Е. Хиль­ченко приходит к заключению, что "ника­ких принципиальных различий в формиро­вании онтогенетического опыта у низших и высших обезьян не существует и нет ника­ких оснований усматривать пропасть между низшими и высшими обезьянами, уподоб­лять поведение высших обезьян человечес­кому поведению" (Протопопов, 1950, с. 120).

В той же лаборатории другой сотрудник В.П. Протопопова— Е.А. Рушкевич (Протопо­пов, 1950) — поставил низших обезьян (павиа­нов) в условия, когда расположенная на экспе­риментальном столике приманка закрывалась передвигаемой в разные места столика ширмой. Чтобы достать приманку, подопытные живот­ные должны были применить обходные движе­ния палкой. Оказалось, что в результате длитель­ной тренировки перемещения приманки обходным путем справа налево обезьяны не мог­ли сразу перестроить свои движения палкой в случае необходимости перемещения приманки слева направо, — настолько сильными оказа­лись приобретенные ими кинестетические свя­зи по сравнению со зрительными. И только пос­ле повторных тренировок они овладели новым способом движения.

Основной вывод из этой работы гласит:

павианы обнаруживают низкую способность к манипулированию орудием (палкой), про­являя неуклюжесть и неловкость движений

268                                                                        Н.Н. Ладыгина—Котс

при ее употреблении; тонкие и дифференци­рованные движения руки, вооруженной пал­кой, им почти не удаются; они с трудом осва­ивают навык простых обходных движений палкой и неспособны видоизменять этот на­вык соответственно новой ситуации; в каж­дой новой ситуации они действуют по-прежне­му, хотя такие действия теперь бессмысленны и нелепы. Павианы, приобретая навык при "переносе опыта", обнаруживают удивитель­ную косность и "глупость" (Протопопов, 1950, с. 121).

Этот вывод документируется и другой се­рией экспериментов того же автора, поставив­шего обезьянам задачу — находить обходный путь для выведения приманки в четырехуголь­ном ящике, одна стенка которого открыта.

Павиан легко мог выводить приманку паль­цами через открытую стенку ящика — при ее перемещении направо, налево, вперед. Одна­ко при необходимости в той же ситуации дей­ствовать орудием (палкой) для вывода при­манки обезьяна не смогла этого сделать.

Результаты данных сопоставлений явно показывали, что пользование вспомогатель­ным предметом для низшей обезьяны пред­ставляет большую трудность. При необходи­мости употребления орудия трудность для низших обезьян заключается не столько в тех­ническом неумении пользоваться палкой, сколько в том, что для этих животных глав­ным препятствием служит неумение устано­вить опосредствованную связь между собой (точнее — своими руками) и приманкой пу­тем включения какого-либо вспомогательно­го предмета для достижения цели.

В опытах Н.Ф. Левыкиной (см. Ладыгина-Коте, 1958, с. 180), исследовавшей павиана-сфинкса, было установлено, что для достава-ния вязкой приманки (кисель), расположенной за прутьями клетки, эта обе­зьяна не могла использовать палку, положен­ную параллельно решетке. Животное ограни­чилось только тем, что старалось притянуть к себе лист, на котором лежала приманка.

Тогда задачу несколько облегчили, поло­жив палку перпендикулярно к решетке рядом с приманкой. Обезьяна и на этот раз не смог­ла погрузить в кисель палку, хотя брала ее в руки, обнюхивала, осматривала и опробовала языком тот ее конец, который находился около приманки.

И только при дальнейшем облегчении по­становки опыта, когда один конец палки по­гружали в приманку, обезьяна вынимала пал­ку из киселя и облизывала ее.

 

Когда же постановку опыта снова услож­нили и, кроме палки, соприкасающейся с ки­селем, клали параллельно ей другую, сухую палку, не погруженную в кисель, павиан, вытянув палку и облизав ее, не догадывался снова погрузить ее в кисель. Более того, он брал сухую палку и лизал ее, не пытаясь дос­тать ею оставшуюся приманку.

Как подчеркивает Н.Ф. Левыкина, усовер­шенствование обезьяны в решении этой за­дачи состояло лишь в том, что подопытное животное научилось различать обе палки; по-груженную в кисель и сухую. Павиан приоб­рел навык (образовался условный рефлекс) на вытягивание палки, соприкасавшейся с киселем, но не сделал попытки погрузить ни ту ни другую палку в кисель, то есть употре­бить палку как орудие доставания приманки.

При исследовании способности молодых человекообразных обезьян-шимпанзе к упот­реблению палок в качестве орудия достава­ния приманки А. Е. Хильченко наблюдал, что эти обезьяны далеко не сразу, а лишь после 26 дней оперирования палками стали упот­реблять их правильно (Хильченко, 1955).

В связи с этим следует упомянуть об опы­тах С.Л. Новоселовой, исследовавшей навык использования палки у высшей обезьяны-шимпанзе. (Новосёлова, 1959). Она экспери­ментально доказала, что даже у этой сравни­тельно высокоорганизованной обезьяны (в сопоставлении ее с низшими) навык упот­ребления палки формируется в качестве ин-дивидуально-приспособительного действия, а не является врожденной формой поведения. Процесс образования навыка в использова­нии палки в целях приближения к себе недо­сягаемого для рук плода происходит постепен­но — от стадии оперирования рукой в целом как рычагом к специализированным действи­ям кистью как органом, не только удержи­вающим палку, но и направляющим ее дви­жение в соответствии со специфическими свойствами орудия.

У Г.З. Рогинского взрослые шимпанзе (от 8 до 16 лет), имевшие опыт манипулирова­ния палками, сразу все употребили палку, успешно доставая ею удаленную приманку. Что же касается низших обезьян, то лишь одна из них (павиан Чакма) также сумела сразу правильно использовать предложенную ей палку (Рогинский, 1948). Однако Г.З. Рогинс-кий пишет, что между психикой шимпанзе и психикой низших обезьян нет того разрыва, который отмечает В. Кёлер. Аналогичное мне­ние высказывает А. Е. Хильченко.

Послесловие к книге Я. Дембовского "Психология обезьян'     269

Эти сопоставления показывают, что непра­вы те ученые (В. Кёлер и Иеркс), которые счи­тают, будто между поведением низших и выс­ших обезьян существует принципиальное различие.

Разница в решении сложных задач низшими и высшими обезьянами, несомненно, имеется, но сводится она к различию скореело степени, чем по существу, и имеет скорее количе­ственный, чем качественный, характер.

Исследуя навыки обезьян, Г.З. Рогинский приходит к выводу, что при решении высши­ми обезьянами задач на использование палок навыки и интеллект образуют в этих действи­ях такое единство, в котором их трудно отде­лить и вычленить. Автор пишет, что навыки у шимпанзе образуются быстрее, чем у других животных; они крайне пластичны и легко пе­реносятся в новые условия. Одну и ту же зада­чу шимпанзе решает разными способами. При изменении задачи он тотчас же меняет и при­ем овладевания целью. Навыки у этих обезьян связаны с интеллектуальными действиями, сущность которых составляет способность улав­ливать связи и соотношения между предме­тами.

Г.З. Рогинский отрицает положение В. Ке-лера о том, что шимпанзе являются "рабами зрительного поля" и что их интеллект близок к человеческому (Рогинский, 1948).

Нам кажется, что к определению Г.З. Ро-гинским понятия интеллекта у обезьян сле­дует сделать уточнение. На наш взгляд, о нали­чии у них интеллекта может свидетельствовать установление животным лишь новых адаптив­ных связей в новой для животного ситуации.

Конечно, интеллектуальное решение той или иной задачи опирается на использование ранее приобретенного прошлого индивидуаль­ного опыта, не стабильного, а пластичного навыка, который дает животному возможность заново перестроить свое поведение в соответ­ствии с новой ситуацией. И только в том слу­чае, когда подопытное животное "догадыва­ется" использовать употребленные ранее (в прошлом опыте) приемы, действия в новой комбинации, мы можем утверждать, что этот тип решения покоится на вновь образованных временных связях и является, конечно, ин­теллектуальным решением.

В решении подобного характера в большей или меньшей степени участвует процесс обоб­щения прежде полученных знаний.

 

б) Употребление обезьянами орудия и интеллект

Переходим к обзору других исследований особенностей интеллекта обезьян советскими учеными. Эти исследования проводились глав­ным образом в плане анализа способности обе­зьян к применению вспомогательного предме­та в качестве орудия для доставания приманки.

Нами было проведено пятилетнее экспе­риментальное изучение орудийной деятель­ности шимпанзе с использованием сле­дующего метода (Ладыгина-Коте, 1959).

В узкую металлическую трубу (длиной 20— 40 см и шириной 4,5 см} закладывалась за­вернутая в бумагу приманка, которую можно было достать, выталкивая ее из отверстия тру­бы прямой палкой соответствующего разме­ра. При этом мы ставили такие вопросы:

1. Способен ли шимпанзе сразу употребить палку для доставания приманки?

2. Может ли он узнать, выбрать пригод­ный для доставания приманки предмет из ряда непригодных?

3. Способен ли он самостоятельно обрабо­тать данный ему непригодный предмет (ветвь, свернутую проволоку и т.д.) и сделать его годным для доставания приманки?

4. Может ли он сделать пригодное к упот­реблению орудие путем его составления (из двух коротких тростинок составить длинную)?

Для решения первого вопроса обезьяне пред­лагалась прямая палка, соответствующая по длине трубе с приманкой. (Приманку заклады­вали в трубу в присутствии шимпанзе и протал­кивали внутрь палкой.) Но шимпанзе, взяв трубу в руки, не применил в подражание экс­периментатору палку для выталкивания при­манки, а прежде всего всунул в отверстие тру­бы указательный палец одной руки, потом указательные пальцы обеих рук. И только бе­зуспешность действий руками побудила его к применению палки, которую, впрочем, он сра­зу употребил успешно, вытолкнув приманку, хотя ранее не имел подобного опыта.

В последующем изменение вида предлага­емого орудия — замена палки совершенно другими предметами, не похожими по фор­ме и иными по материалу (ложкой, металли­ческим пестиком, стеблем растения с цвет­ком на его верхушке, узенькой железной решеточкой и т. д.),—не затруднило шимпанзе в непосредственном и успешном применении этих предметов как орудия.

В случае предоставления обезьяне в каче­стве орудия нескольких предметов (пригодных

270                                                                        Н.Н, Ладыгина—Котс

и непригодных для доставания приманки, раз­личных по форме, длине, ширине, толщине, плотности) шимпанзе прекрасно дифферен­цировал разные признаки и выбирал соответ­ственное, пригодное для доставания орудие.

При наличии в предложенных предметах различных свойств, например, когда один предмет был пригоден по длине, но непри­годен по форме (изогнутая палка), а другой, наоборот, пригоден по форме (прямая палка), но непригоден по длине (короток), решаю­щим для выбора была длина, а не форма пред­мета.

В случаях предъявления обезьяне толстого, но мягкого шнура и твердой тонкой проволоки шимпанзе иногда ошибался, то есть выбирал сначала шнур, но, взяв шнур в руку, он тут же бросал его и заменял твердой проволокой.

Из пяти предложенных ему одинаковых по виду, форме и величине, но разных по твер­дости предметов (отрезков мягкого шнура, эластичной проволоки, палочки, стебля гиб­кого растения) шимпанзе избирал наиболее пригодный для доставания предмет — палоч­ку—и успешно вынимал ею приманку.

В третьей серии опытов, когда обезьяне предлагались в качестве орудия предметы, тре­бующие усмотрения и вычленения части, при­годной для употребления в качестве орудия (например, прута из куска плетеной корзи­ны, отрезка проволоки из проволочного треу­гольника или других, сложно оформленных проволочных фигур), шимпанзе быстро заме­чал подходящий элемент, выделял его, вы­рывал из комплекса и успешно применял для доставания приманки. Более того, при полу­чении широкой планки или доски он мог от­членять от нее узкие лучины и действовал ими как орудием выталкивания приманки.

В четвертой серии опытов шимпанзе дол­жен был обработать непригодный для непос­редственного употребления предмет так, что­бы им можно было достать из трубы приманку. В качестве возможных орудий обезьяне давали ветку с листьями, виток проволоки, прово­локу, изогнутую в виде букв Г, П, С, О. По­лучив такие предметы, шимпанзе превращал их в орудие, пригодное для доставания при­манки: обрывал боковые побеги ветки, меша­ющие ее проталкиванию в отверстие трубы, оставляя лишь прямой ствол, которым успеш­но доставал приманку; разгибал проволоку и выпрямленным концом выталкивал приман­ку из трубы.

Но интересно, что, в совершенстве владея обычно деконструктивными приемами и ак­

тивно применяя их при обработке непригод­ного предмета, шимпанзе, получив в качестве орудия палку с прикрепленными к ней мяг­кими поперечинами из провода или раздвиж­ные планки, скрепленные лишь в центре, вме­сто того, чтобы прижать провод к оси палки или сдвинуть расходящиеся концы планок и получить двойную узкую планку, поступал по привычке. Обезьяна и на этот раз применяла лишь деконструктивные приемы, с большим трудом вырывала боковые поперечные прово­да, ломала выступающие концы планок и, получив гладкое прямое орудие, доставала им приманку.

В пятой серии (111 опытов) обезьяне пред­лагали короткие бамбуковые палки для со­ставления и простые короткие палочки для их связывания. Оказалось, что шимпанзе толь­ко эпизодически, в единичных случаях состав­лял палки, но никогда не пытался связать их, хотя в игре он обнаруживал умение состав­лять и связывать объекты, присоединяемые к своему телу (руке, ноге). Более того, нередко он разнимал составленное из 2 и 3 палок ору­дие и засовывал в трубу разрозненные пал­ки, не достигая, конечно, цели — выталки­вания приманки.

Чем же объяснить такое, с одной сторо­ны, весьма успешное решение обезьяной предложенных нами задач в условиях слож­ной дифференцировки находящихся в комп­лексе элементов, пригодных для употребле­ния в качестве орудия, их трудной обработки, а с другой — неумение составлять и связы­вать элементы при необходимости их соеди­нения для получения удлиненного орудия?

Мы объясняем это тремя причинами: био­логической, физиологической и психологи­ческой.

Биологическая причина состоит в том, что шимпанзе в естественных условиях жиз­ни ежедневно осуществляет деконструктив-ную деятельность типа ломания, расчлене­ния веток и сучков дерева при постройке им ночных гнезд. При этом он самостоятельно должен усмотреть нужный развилок дерева, достаточно большой и крепкий для соору­жения на нем гнезда, и, безусловно, дол­жен также дифференцировать толщину под­лежащих сламыванию веток. Однако, нагромождая сломанные части верхушек де» ревьев и переплетая их более тонкие пери­ферийные концы, обезьяна никогда не пользуется ни приемом вставления, ни при­емом связывания концов веток. Не делает она этого и в неволе.

Послесловие к книге Я. Дембовского "Психология обезьян'      271

Физиологическая причина неспособности шим­панзе к соединению и составлению палок заклю­чается в том, что, образовав условный рефлекс на использование единичного твердого предмета для выталкивания приманки из трубы и удаляя все по­сторонние выступающие на этом предмете части, он воспринимал и данное ему составное орудие как объект с отрицательным сигнальным призна­ком в виде составленности, свидетельствующей о непригодности орудия к употреблению. Поэтому-то он настойчиво противился соединению, а иногда даже и употреблению уже составленного орудия.

Психологическая причина состоит в том, на наш взгляд, что в результате многочислен­ного оперирования прямой и гладкой палкой шимпанзе сохранил генерализованный зри­тельный образ пригодного орудия, обладаю­щего определенными признаками — длиной (соответствующей длине трубы с приманкой), толщиной (соответствующей диаметру отвер­стия трубы) и формой.

Наличие этого генерализованного зритель­ного образа, то есть представление о пригод­ном к употреблению орудии как единичном целом прямом предмете, тормозило выпол­нение акта составления палок, так как при­знак составленности выступал для шимпанзе в том качестве, в каком он входил в прошлых его удачных опытах, где всякого рода излиш­ние элементы на целом предмете-орудии уда­лялись им до тех пор, пока он не получал глад­кого целого орудия.

Соединяя в игре короткие палки и полу­чая удлиненное орудие или расчленяя уже составленное орудие, шимпанзе не уловил значения составления как акта, способству­ющего удлинению. Поэтому он и не смог по­стичь причинно-следственные соотношения в процессе конкретного составления палок.

В этом и состоит качественное, принци­пиальное отличие интеллекта шимпанзе от интеллекта человека.

Но было бы неправильным вообще отри­цать наличие интеллекта у шимпанзе. Интел­лект этой обезьяны проявляется, например, в том случае, когда она самостоятельно уста­навливает нужную связь между орудием и тру­бой, содержащей приманку, употребляя лю­бой твердый, гладкий, длинный, узкий предмет.(Ее интеллект сказывается и при вы­боре соответствующего предмета (орудия) из группы непригодных (по длине, толщине, плотности, форме). Лишь наличие интеллекта помогает шимпанзе изменять непригодный предмет и делать его пригодным путем обра­ботки руками и зубами; вычленять недостаю­

щий ему для оперирования предмет из слож­ного составного комплекса и даже целого предмета (лучины из доски).

Однако качественно, повторяем, принци­пиально интеллект шимпанзе, конечно, иной, чем интеллект человека.

Сравнение высших и низших обезьян пока­зывает, что интеллект первых выше интеллекта вторых. Это доказывается, например, тем, что низшие обезьяны лишь в виде исключения са­мостоятельно употребляют орудие для достава-ния удаленной приманки (опыты А. И. Кац, Г.З. Рогинского). Не справились они и с задачей в экспериментах с трубой, содержащей приманку (в опытах Н.Ф. Левыкиной). Только у Клюве-ра (Kluver, 1961) обезьяна капуцин сумела дос­тать приманку из трубы палкой. В то же время высшие обезьяны (в опытах Н.Ф. Левыкиной), даже молодые (6—8 лет), сумели использовать для выталкивания приманки не только прямую и чистую палку, но и сучковатую или даже вет­ки, умело обрывая на них боковые, мешающие проталкиванию в трубу побеги. Все эти, как и другие, весьма значительные факты лишний раз указывают на различие (но лишь по степени, а не по существу) интеллекта высших и низших обезьян.

в) Реакция обезьян на относительные признаки. Абстракция и обобщение

Реакция обезьян на относительные призна­ки детально исследована рядом украинских ученых из школы В.П. Протопопова, доказав­ших наличие у обезьян процессов обобщения и абстракции.

На основании экспериментов с низшими обезьянами В.П. Протопопов приходит к вы­воду, что при решении поставленных задач эти обезьяны (как и другие подопытные живот­ные, например, собаки) различают элементы ситуации не только по абсолютным, но и по относительным признакам, выступающим в предметах при их сопоставлении друг с дру­гом (Протопопов, 1950).

Улавливание и обобщение отношений по­допытными животными свидетельствует об их способности к абстрагированию, и этот про­цесс является биологической предпосылкой к возникновению в процессе становления чело­века специфически человеческого мышления, представляющего собой, согласно И. П. Павлову, "отвлечение от действительности".

В опытах П.В. (Протопопов,1950) обезьяны (павианы и макаки резусы)

 

 

272                                                                        Н.Н. Ладыгина—Котс

оказались способными правильно реагировать на признак интенсивности светлоты окраски предметов (темнее — светлее).

В опытах А.Е. Хильченко (Протопопов, 1950), работавшего с павианами-гамадрила­ми, обезьяны различали отношение величи­ны квадратов, прикрепленных к ящикам, причем меньший квадрат был 101 см², боль­ший—225 см². Расстояние между ящиками было 5 см. Приманка всегда находилась в мень­шем ящике. Положение того и другого ящика менялось во избежание выбора обезьяны лишь по топографическому признаку — место­нахождению ящика.

После того как у обезьян выработался на­вык притягивать ящик с меньшим квадратом, квадраты заменяли кругами, потом—треуголь­никами (площадью 25—40 см²). Независимо от изменения формы животные продолжали выбирать ящик с меньшей фигурой.

Далее им были предложены два разных по размерам ящика кубической формы, затем — разных размеров призмы и пирамиды. Несмот­ря на изменение формы сопоставляемых фи­гур, положительная реакция обезьян на вы­бор меньшей по размерам фигуры независимо от ее формы оставалась постоянной. Это ука­зывало на то, что низшие обезьяны были спо­собны производить обобщение на основе от­носительных признаков, то есть что они обладают способностью к элементарной аб­стракции. Но, как подчеркивает В.П. Прото­попов, у обезьян "относительный признак не отвлекается полностью, как это имеет место благодаря слову у человека, а только выделя­ется в наглядно представленных конкретных объектах". Это — абстракция in concrete, ког­да "замечаемый признак не отделяется, а от­теняется в предмете". "Истинная же абстрак­ция выражается в полном отвлечении признака от реального объекта и мыслится вне этого объекта, что возможно лишь тогда, когда этот признак будет обозначен словом. И эта истин­ная полная абстракция (vera) возможна, ко­нечно, лишь у человека в его речевом перио­де" (Протопопов, 1950, с. 163).

Наличие процесса элементарной абстрак­ции А.Я. Маркова установила у низших обе­зьян в опытах, проведенных по методу пред-почитания в условиях свободного выбора обезьяной предметов, обладающих разными признаками, при парном их сопоставлении (Маркова, 1962). При этом выбор любого пред­мета каждый раз поощрялся экспериментато­ром. Как уже было упомянуто, результаты ис­следований над макаками резусами (два самца

 

и одна самка), проведенных в условиях сопо­ставления объемных фигур (шара, куба и пи­рамиды), показали, что одни особи об­наружили предпочитание шара, другие — куба. а некоторые чаще всего выбирали пирамиду.

При замене объемных фигур плоскими, плоских — наклеенными или нарисованны­ми, включенными в фон; далее, при замене этих последних черными контурами тех же изображений и, наконец, пунктирными кон­турами обезьяны сохранили прежнее направ­ление выбора.

Те особи, которые при сопоставлении шара с кубом и пирамидой предпочитали выбор шара, при сопоставлении круга с квадратом и треугольником предпочли круг. Обезьяны, ко­торые в первоначальном выборе предпочитали куб перед шаром и пирамидой, при сопостав­лении плоских фигур — квадрата, круга и тре­угольника — предпочли выбор квадрата.

При замене плоских фигур объектами, вы­резанными из бумаги и наклеенными на кар­тон, или нарисованными на картоне фигурами обезьяны сохраняли тот же принцип выбора. И, что интересно, они пытались охватить пальца­ми не самую карточку с наклеенной или нари­сованной предпочитаемой фигурой, а цен­тральную часть изображения фигуры, что, конечно, им не удавалось сделать.

Прежний принцип выбора предпочитае­мых форм сохранился и в случае сопоставле­ния черных и контурных, а также пунктир­ных контурных форм.

Но интересно отметить, что процент пред­почитаемого выбора обычно изменялся при каждой замене характера сопоставляемых фигур.

Таким образом, совершенно очевидно, что, чем меньше походили сопоставляемые фигуры на конкретный предмет, тем хуже осуществлялся предпочитаемый выбор. Это свидетельствовало и о том, что ослабление восприятия конкретных объектов, то есть пе­реход к абстрагированию существенных при­знаков предметов, затруднял выделение пред­почитаемых признаков.

Эти опыты А.Я. Марковой доказывают так­же, что низшие обезьяны в состоянии заме­чать и дифференцировать округлость, четыре-хугольность и треугольность предметов при выборе предпочитаемых признаков.

В результате исследований и психологичес­кого анализа советскими учеными поведения обезьян можно сделать вывод о наличии у обе­зьян дифференциации свойств предметов (цве­та, формы, величины), способности к пред-

Послесловие к книге Я. Дембовского "Психология обезьян"     273

почитанию признаков предметов; о наличии представлений, элементарного мышления, обобщения и абстракции. Но интеллект обезь­ян качественно, принципиально отличен от интеллекта человека, а их абстракция in concrete является лишь элементарной, а не полной абстракцией (vera), свойственной толь­ко человеку.

3. ПОДРАЖАНИЕ ОБЕЗЬЯН

В целях выявления прогрессивных черт в поведении обезьян весьма интересным, но дискуссионным и разноречиво решенным является вопрос о подражании обезьян.

Г.Д. Аронович и Б. И. Хотин, признавая боль­шое значение подражания животных в стаде, в семье, когда менее активные или более моло­дые животные путем подражания приобретают нужный жизненный навык, опыт от вожака или старших сочленов группы, поставили экспери­мент с обезьянами таким образом, чтобы мож­но было проанализировать наличие подражания, пользуясь методом "экспериментального кон­фликта" (Аронович, Хотин, 1929). Этот метод состоял в том, что на один и тот же раздражи­тель у различных обезьян в условиях их изоля­ции вырабатывали противоположные реакции. Так, на один и тот же сигнал, например, крас­ный цвет, одна обезьяна приучалась бежать к пище, в то время как у другой вырабатывалось торможение — навык оставаться на месте; были также обезьяны, оставленные в качестве конт­рольных, нетренированных. При соединении обезьян в одном помещении можно было обна­ружить (в результате наблюдения за поведени­ем обеих групп) наличие или отсутствие под­ражания одних особей другим. Для одних групп обезьян в разных сериях опытов положительным условным раздражителем был красный, отри­цательным — синий цвет; для других — наоборот. Когда эти условные рефлексы были выработа­ны, животных, содержавшихся ранее в изоля­ции, соединили вместе, включая и контрольных, нетренированных особей.

В конечном результате оказалось, что воп­реки общераспространенному мнению о силь­но выраженном подражании у обезьян в ус­ловиях эксперимента подражание было весьма незначительно — всего 25%.

Позднее явление подражания изучали М.П. Штодин, Л.Г. Воронин и Л.А. Фирсов.

М. П. Штодин пришел к заключению, что обезьяны-зрители явно подражали обезьянам, действия которых они видели (см. Воронин, 1957).

 

У Л. Г. Воронина, работавшего со стадом молодых павианов-гамадрилов (II особей), в качестве положительного и отрицательного тормозящего сигнала были звонки разного тембра (см. Воронин, 1957).

У 6 обезьян подача звонка никогда не под­креплялась, и стремление бежать к пище при звуке звонка у животного возникало лишь при виде бегущих к кормушке особей или лри виде поедания пищи вожаком.

В опытах на подражание были использова­ны и макаки резусы. Подражательные реак­ции нажимания на рычаг появлялись у них при стуке метронома. Это действие нетрени­рованные животные переняли из подражания. На условный сигнал — стук метронома — они бежали к рычагу, хватали его, а потом завла­девали кормом. Точно так же было обнаруже­но, что нетренированные обезьяны легко пе­ренимали действия, которые производили в их присутствии обезьяны, воспроизводившие те или другие выработанные навыки.

Г. И. Ширкова отмечает, что у детенышей обезьян весьма ярко выражено подражание действиям матери, производившей различ­ного вида движения в экспериментальной си­туации. Этот автор наблюдала, как угасшая ориентировочно-исследовательская реакция обезьян проявлялась под влиянием такой же реакции другой обезьяны (см. Воронин, 1957).

Л. Б. Козаровицкий, исследовавший взрос­лого шимпанзе, сообщает, что эта обезьяна из подражания перенимает не только поло­жительные и отрицательные условные реф­лексы, но и их переделки; шимпанзе без пред­варительной тренировки правильно реагирует на изменение сигнального значения раздра­жителя (Козаровицкий, 1956).

Чрезвычайно интересна работа Л.А. Фир-сова, изучавшего следовое подражание у шим­панзе. Испытуемыми животными были три самки шимпанзе (6 с половиной, 7 и 10 лет), содержавшиеся в институте И.П. Павлова в лаборатории приматов (Фирсов, 1959).

Методика его опытов сводилась к изуче­нию следовых условных рефлексов на пище­вые раздражители. Исследование проводилось таким образом, чтобы между серией опытов, демонстрирующих выполнение определенных действий, и актуализацией их обезьяной-имитатором был известный промежуток вре­мени (от нескольких минут до 14 суток). Сле­довые условные рефлексы на пищу образуются быстро даже при отсрочке в 30 минут.

274                                                                       Н.Н. Ладыгина—Котс

Л.А. Фирсов доказал, что следовое подра­жание у шимпанзе формируется более успеш­но при одновременном предъявлении им по­ложительных и дифференцировочных деталей ситуации. Оно зависело как от индивидуаль­ных, так и от возрастных особенностей.

Нельзя не упомянуть и о самостоятельно возникающей подражательной деятельности высших обезьян, связанной с употреблением предметов человеческого обихода, например, карандашей для черчения на бумаге. Нами наблюдались два шимпанзе (4 и 10 лет — Иони и Петер), оба из которых при виде пишущего экспериментатора, регистрирующего их по­ведение, нередко и сами пытались получить карандаш и старались водить им по бумаге, предаваясь этому занятию длительное время. Иони даже плакал, когда у него отнимали карандаш, и выхватывал его из рук экспери­ментатора, а при отсутствии карандаша иног­да пускал слюни и размазывал их указатель­ным пальцем.

Сравнение характера "рисунков" обоих шимпанзе, вернее, нанесенных на бумагу штрихов, наглядно показывало, что взрослый шимпанзе воспроизводил более сложные штрихи, чем молодой. Этот последний (Иони) обычно проводил лишь горизонтальные или слегка Перекрещивающиеся линии, старался испещрять ими сплошь весь имеющийся лист бумаги, в то время как Петер наносил то в центре листа, то направленные к углам листа концентрированные скопления коротких штрихов, состоящих из отрезков, скученных в одном месте линий (Ладыгина- Котс, 1935;

Morris, 1962).

Но следует подчеркнуть, что даже взрос­лый шимпанзе никогда не передавал в своих "рисунках" хотя бы подобие видимых пред­метов, что легко делал ребенок уже в 2,5 года.

В рисунках детей этого возраста обычно изображаются "головоноги", то есть подо­бия человечков, у которых из головы тянутся вниз и в стороны "руки" и "ноги" в виде пря­мых линий.

Способность шимпанзе к нанесению штрихов наблюдал В. Р. Букин. Но он не обна­ружил у них воспроизведения образов (Бу­кин, 1961).

Способность низших обезьян к чирканью карандашом по бумаге была зафиксирована и описана B.C. Мухиной, наблюдавшей, в частности, за капуцином. Однако карандаш­ные штрихи капуцина явно уступали по их сложности и четкости таковым у шимпанзе (Morris, 1962).

 

Особый случай подражательных действий обезьян представляет их способность к под­ражательному конструированию, то есть к составлению фигур из отдельных элементов.

В зарубежной литературе в опытах Кэти Хейс с шимпанзе Вики приводится факт, свидетельствующий именно о таком по­дражании (Heyes, 1952).

Наблюдая действия воспитательницы с цветными объемными фигурами. Вики мог­ла брать из группы положенных перед ней фигур подобные тем, которые брала воспи­тательница и составлять пирамиды. Но, про­водя эти И1 тересныс опыты, Кэти Хейс не дает их анал» эа и не показывает, в какой сте­пени обезьяна получала помощь от экспери­ментатора и насколько она действовала са­мостоятельно.

Мы при исследовании аналогичного под­ражательного конструирования у шимпанзе Иони проводили эксперимент по иному ме­тоду. Во-первых, мы составляли пирамиду в присутствии шимпанзе, но не давали ему воз­можности брать элементы составной фигуры сразу же после их выбора экспериментатором, а заставляли ждать, пока не будет составлена вся фигура. Во-вторых, в некоторых опытах мы давали готовую фигуру-образец, побуж­дая шимпанзе сделать такую же самостоятель­но. Отличались по цвету и предложенные для составления элементы.

У К. Хейс составляемые элементы были разноцветные, у нас — одноцветные (цвета не крашеного, а лишь лакированного дере­ва), что, несомненно, затрудняло выбор.

С Иони было проведено 119 опытов на под­ражательное составление фигур по образцу, состоящему из 2—5 элементных частей.

Анализ этих опытов показал, что шимпанзе мог правильно составлять лишь 2-элементные фигуры, причем процент абсолютно правиль­ных решений (без проб) подобных задач рав­нялся 34. Менее удачно он составлял 3-элемен-тные фигуры (8,3% абсолютно правильных решений), еще хуже —4-и 5-элементные фи­гуры (5,2% абсолютно правильных решений).

Если составление 2-элементных фигур обе­зьяна производила самостоятельно и нередко сразу же правильно, то при 3—4-элементных фигурах она часто ошибалась и только отвер-гание экспериментатором ее постройки и лишение ее поощрения (в виде игры) побуж­дало ее к исправлению ошибок и получению фигуры, подобной предложенному образцу.

Эти же опыты, проведенные в плане срав­нения подражательной конструктивной спо-

Послесловие к книге Я. Дембовского "Психология обезьян'      275

собности шимпанзе и трех детей (4-летнего возраста), обнаружили принципиальное, ка­чественное превосходство последних в осуще­ствлении подражательного конструирования фигур по образцу.

Дети, как правило, превосходно конструи­ровали не только 2-, 3-, 4-, но и 5-элемент-ные фигуры; они сразу и безошибочно выби­рали нужные элементы из группы предложенных, совершенно самостоятельно составляли из них фигуру, подобную образцу. Более сложные фигуры у них получались даже лучше, потому что дети при этом были более внимательны, чем при составлении простых фигур, осуществляемом небрежно. Кроме того, так как сложные фигуры-образцы дава­лись обычно после действия над простыми, то дети, конечно, приобретали большой опыт в их конструировании.

Но интересно, что характер ошибок, на­пример, при составлении 3-элементных фи­гур у детей совпадал с тем, что наблюдалось у шимпанзе Иони.

Так, и шимпанзе и дети пропускали вклю­чение среднего элемента (при конструирова­нии 3-элементных фигур), составляя лишь основание и верхушку фигуры. А при воспро­изведении 4-элементных фигур они пропус­кали два средних элемента. Но у шимпанзе подобные ошибки встречались часто, а у де­тей — лишь в виде исключения.

Психологический анализ этих опытов об­наружил, что аналитико-синтетическая дея­тельность шимпанзе качественно, принци­пиально отлична от таковой у ребенка того же возраста.

Это положение подтверждалось не только тем, что дети, как правило, имели более точ­ное восприятие при выборе нужного составно­го элемента из группы различных избираемых и сохранили более прочное представление о фигуре-образце, но и тем, что они производи­ли более точную аналитико-синтетическую дея­тельность — мысленное расчленение фигуры-образца и ее конкретное воспроизведение. В подавляющем большинстве случаев дети выпол­няли задания правильно и самостоятельно, при полном отсутствии руководящей помощи со стороны экспериментатора, выражавшейся в от­ношении шимпанзе в отвергании неверно со­ставленных фигур и вторичном составлении фи­гуры-образца.

Дети не только лучше владели техникой составления, лучше знали статику фигур (учитывали положение устойчивости и не­устойчивости), но и вносили инициативу при

 

конструировании. Нередко после осуществ­ления правильного воспроизведения фи­гуры-образца они сами осложняли эту фи­гуру дополнительными элементами. Они пытались воспроизвести подобие вещей из обихода человека и называли сделанные ими фигуры "столиком", "скамейкой", "самоле­том", "поездом". Порой дети стремились при­вести сконструированные ими вещи в состо­яние движения и, сделав, например, подобие самолета, поднимали фигуру в воздух — имитируя полет действительного самолета, или двигали ее по столу — воспроизводя дви­жение поезда.

Уже такое беглое сравнение характера под­ражательного конструирования по образцу у шимпанзе и у детей вскрывает безусловное качественное различие этих процессов у обе­зьян и у человека. Об этом свидетельствует способность к стремление детей к уподобле­нию сделанных ими конструкций вещам из человеческого обихода, к конструированию по заранее задуманному плану, точнее, в соот­ветствии с мысленным образом конструи­руемой вещи.

В заключение подведем итог результатов исследований поведения и психологии обе­зьян советскими учеными, которые кон­кретизировали особенности психики этих бли­жайших к человеку животных.

Обезьяны имеют точные восприятия раз­личных признаков предметов; они обладают способностью предпочитания некоторых при­знаков (цвета, формы, величины); у них со­храняются следы восприятий, запечатлевают­ся зрительные образы — представления предметов; у них установлено наличие гене-рализованных представлений. У обезьян мож­но выработать сложные зрительно-двигатель­ные навыки; они имеют элементарное, конкретное, образное мышление (интеллект) и способы к элементарной абстракции (in concrete) и обобщению. И эти черты прибли­жают их психику к человеческой. Однако их интеллект качественно, принципиально от­личен от понятийного мышления человека, имеющего язык, оперирующего словами, как сигналами сигналов, системой кодов, в то вре­мя как звуки обезьян хотя и чрезвычайно мно­гообразны, но выражают лишь их эмоциональ­ные состояния и не имеют направленного характера. Обезьяны, как и все другие живот­ные, обладают лишь первой сигнальной сис­темой действительности.

276

Как показывают экспериментальные иссле­дования, обезьяны способны к осуществлению таких сложных форм деятельности, как кон­структивная и даже орудийная, но при осу­ществлении конструирования, умея из под­ражания составить из отдельных частей фигуру, подобную предложенному образцу, они никогда не пытались сконструировать вещь по мысленному образу ее в противоположность детям, которые легко это делали. Пользуясь из подражания человеку карандашом и нано­ся на бумагу разнообразные линии, обезьяны никогда не пытались воспроизвести хотя бы простейший рисунок, передающий какой-либо образ из окружающего их мира.

Орудийная деятельность обезьян имеет свои особенности: вспомогательный предмет они употребляют в качестве орудия, но не закрепляют за ним определенного значения и по миновании надобности уничтожают его. Высшие обезьяны могли видоизменять непри­годный для употребления предмет путем некоторой обработки; они даже могли соста­вить орудие из нескольких частей, но это со­единение осуществлялось не намеренно, а случайно в игровой деятельности, удачные результаты которой использовались ими ус­пешно. Устанавливаемые ими связи носили пространственно-временной, а не причинно-следственный характер, что обнаруживалось при видоизменении ситуации опытов, когда они сразу теряли верный путь решения.

Таким образом, совершенно очевидно, что за последние 20—25 лет советские ученые в своих исследованиях психологии обезьян зат­рагивали самые разнообразные темы.

Они изучали и инстинктивные формы поведения обезьян, и навык, и особенно ин­теллект, давая новые факты для суждения о психике этих животных и ее особенностях.

Много работ было посвящено анализу физиологических механизмов поведения обезьян.

Большая часть исследований психологии обезьян проведена советскими учеными в плане сравнительной психологии, что по­зволяет делать выводы, имеющие прямое от­ношение к проблеме антропогенеза, указы­вая на черты сходства и черты различия человека и обезьяны. Эти работы конкретизи­руют биологические предпосылки к возник­новению в процессе становления человека спе­цифически человеческих черт — мышления понятиями в связи со словом.

С. Л. Новоселова* ОБРАЗОВАНИЕ НАВЫКА ИСПОЛЬЗОВАНИЯ ПАЛКИ У ШИМПАНЗЕ

Навык как явление, включающее систему поведенческих реакций животного, издавна привлекал внимание исследователей своими методическими возможностями для выясне­ния закономерностей высшей нервной деятель­ности, элементарного мышления животных и их сенсорных процессов.

Анализируя навык у антропоидов, иссле­дователи определяли сенсорные дифференци-ровки, различные качества и количества предметов. Таковы работы советских ученых, например Э. Г. Вацуро, Н. Ю. Войтониса, П. К. Денисова, Н. Н. Ладыгиной-Коте, И. П. Павлова, Г. 3. Рогинского, В. П. Протопо­пова, А. Е. Хильченко, М. П. Штодина. В иссле­дованиях над низшими и высшими обезьяна­ми они, в частности, выясняли, особенности предметного мышления обезьян, анализируя образование сложных навыков при условии преодоления животными различных препят­ствий на пути доставания приманки.

Факты использования шимпанзе и низши­ми обезьянами палок и прочих предметов для достижения приманки приводили ученых к проблеме употребления и даже "изготовления" орудий антропоидами.

Однако иногда навык употребления палки рассматривается либо как инстинктивная ви­довая особенность антропоидов, либо, в слу­чае внезапного правильного употребления обе-зьяной палки, как проявление особого "вникания" в ситуацию. Некоторые исследо­ватели считают навык употребления палки реакцией условнорефлекторной, формирую­щейся у обезьяны в качестве приспособитель-ной формы поведения.

Исследования над двумя молодыми сам­цами шимпанзе, проведенные А. Е. Хильчен­ко (1955), экспериментально показали, что на-

* Новоселова С.Л. Образование навыка использова­ния палки у шимпанзе // Вопросы антропологии. 1960. Вып.2. С. 31—37.

 

вык пользования палкой для доставания при­манки, расположенной на недостижимом для рук расстоянии, не является врожденной ре­акцией шимпанзе, а формируется в зависи­мости от условий жизни.

Шимпанзе обладают довольно высоко раз­витым уровнем высшей нервной деятельнос­ти, о чем свидетельствуют, например, их ярко выраженная способность манипулирования предметами и многочисленные наблюдавши­еся различными авторами (Э. Г. Вацуро, В. Ке-лер, Н. Н. Ладыгина-Коте, Г. 3. Рогинский, Л. А. Фирсов, А. Е. Хильченко) факты исполь­зования этими обезьянами палок и других предметов в качестве "орудий" для достава­ния приманки.

Такие высшие формы поведения антропо­морфных обезьян, как использование палок, преодоление различного рода препятствий для доставания приманки и другие виды сложно­го поведения формируются у них в течение жизни. Они складываются из отдельных двигательных рефлексов, образующих слож­ные реакции. Направленность таких реакций иногда истолковывается как умственная пред­намеренная деятельность. Но на самом деле здесь налицо лишь сложные сенсомоторные навыки, являющиеся биологическими пред­посылками трудовых действий у человека.

Как и всякая сложная двигательная реак­ция, навык употребления обезьяной палки для доставания приманки формируется постепен­но. Он не является реакцией инстинктивной в том смысле, в каком мы говорим об инстин­ктивном употреблении пчелой воска для вы-делывания ячеек на вощине. У пчелы строи­тельство ячеек состоит из серии безусловнорефлекторных инстинктивных дей­ствий, вне выполнения которых существова­ние данного вида насекомых немыслимо. У ан­тропоида употребление палки в качестве "орудия" для доставания приманки является условнорефлекторным актом, вызванным определенными условиями обстановки при до­бывании пищи, и носит характер индивиду­альной, а не видовой приспособляемости жи­вотных.

Хотя навыки у обезьян изучаются не ме­нее пятидесяти лет, однако исследователи сложных форм поведения обезьян, констати­руя образование тех или иных навыков, обыч­но не анализируют детально процесс их уста­новления, недостаточно пытаются проследить его формирование в связи с условиями дан­ной ситуации и биологическими возможнос­тями животного. Исследование образования

278                                                                            С. Л. Новоселова

навыка употребления вспомогательного пред­мета антропоидом имеет принципиальное зна­чение для понимания важнейшей проблемы возникновения орудий труда у человека. В на­стоящей работе нами приводятся данные, по­лученные в опытах со взрослым самцом шимпанзе Султаном по формированию дви­гательного навыка использования палки при доставании приманки.

Опыты проводились в период с мая по июль 1957 г. В них использовались выструганные со­сновые палки длиной 40 см (диаметр — 1 см). Приманка на экспериментальном столике рас­полагалась на определенном расстоянии от от­верстия в решетке клетки, через которое обе­зьяна могла свободно просовывать руки. В опытах по формированию навыка приманка всегда располагалась таким образом, что дос­тать ее можно было лишь с помощью палки. Расстояние от отверстия в решетке до приман­ки было от 95 до 110 см. Нами было проведено 300 опытов, происходивших в дневное время. До того Султан никогда в нашей лаборатории самостоятельно палками не пользовался. Пал­ки, попадавшие в его клетку, Султан обычно расщеплял и изгрызал, не пытаясь что-либо доставать ими. Перед обезьяной на экспери­ментальном столе приманка (долька апельси­на) помешалась за пределами возможности доставания рукой; рядом, вплотную соприка­саясь концом с решеткой, лежала палка. В по­добной ситуации Султан в течение 20 опытов тщетно пытался дотянуться до приманки ру­кой, либо совсем не обращая внимания на палку, либо изгрызая ее в промежутках между попытками. После того как экспериментатор дважды демонстративно придвинул приман­ку палкой движением от себя к обезьяне, Сул­тан сделал первую попытку достать приманку палкой, однако ограничился тем, что высу­нул палку в сторону плода.

Только после трех последующих показов Султан впервые придвинул концом палки дольку апельсина на несколько сантиметров к себе и взял рукой. С этого момента нами было предпринято тщательное протоколиро­вание каждого опыта. При анализе получен­ных данных обнаружились факты, характери­зующие постепенное формирование навыка использования палки.

Вначале движения руки Султана были крайне неловкими, состоящими из отдельных мало целесообразных и чрезвычайно напря­женных рывков. В ходе повторных придвига-ний плода постепенно происходило торможе­ние излишне напряженных и неправильных

 

движений руки с палкой, которые станови­лись более продолжительными и плавными. Проанализируем несколько протоколов опы­тов, чтобы представить себе эту картину из­менения характера движений.

Протокол опыта № 2 (от 18 мая 1957 г.).

Долька мандарина лежит на расстоянии 95 см от отверстия в решетке клетки. Султан входит в экспериментальную клетку, смотрит в сторону подкорма. Первое движение — про­тягивание руки в сторону плода, но оно за­тормозило ь, когда рука высунулась до поло­вины предплечья. Султан изменяет первоначальное направление руки и берет пал­ку, лежащую на краю экспериментального стола, осторожно подводит к дольке и подтал­кивает ее концом палки к борту стола справа налево. На несколько мгновений он отвлека­ется на шум в коридоре: движение руки с пал­кой прекращено, голова повернута в сторону коридора. В следующую секунду Султан про­должает подтягивать дольку осторожными дви­жениями, ведя ее концом палки по борту сто­ла. Иногда он, подталкивая палкой плод, промахивается, делает движение палкой по воз­духу выше дольки на 1—2 см. Начинает толкать не концом, а ребром палки. Затем он сразу продвигает дольку ближе к себе, делает по­пытку достать дольку рукой, но, не дотянув­шись, снова ребром палки придвигает дольку ближе к себе, берет ее и съедает.

На рисунке изображена траектория движе­ния конца палки в опыте № 3 (от 18 мая 1957 г.). Мы видим, как и в приведенном выше про­токоле, насколько сложной для шимпанзе яв­ляется вначале операция приближения при­манки палкой (рис. 1, а, б).

Прерывистость движения руки Султана, неуверенность направления им конца палки и, наконец, взмахи палкой над долькой — все это свидетельствует о недостаточной коорди-нированности работы отдельных групп мышц. В руке шимпанзе при этом осуществляется сложный комплекс мышечных усилий в кис­ти, предплечье и плече: при тоническом со­кращении мышц еще не налажена координа­ция между синергистами и антагонистами, между частями верхней конечности. Султан не может еще оперировать палкой, при активно­сти одной кисти он оперирует рукой в целом;

все мышцы, вся колоссальная сила верхней конечности употребляются на такое, не тре­бующее, казалось бы, никакого напряжения действие, как придвигание к себе легкой доль­ки апельсина. При этом наблюдается и недо­статочная координация работы глаза и руки.

Образование навыка использования палки у шимпанзе 279

иногда Султан, вместо того, чтобы прибли­жать к себе дольку, отодвигает ее от себя, про­махивается. Вместе с тем уже в этом опыте, втором по счету, наблюдается переход Султа­на от оперирования концом палки к придвиганию подкорма ее ребром, что в последующих опытах окончательно закрепляется.

В опыте № 8 (18 мая 1957 г.) Султан опе­рирует палкой, держа ее в правой руке, как и во всех других опытах. Первые его движения неуверенные, сначала он придвигает приман­ку ребром палки, два раза ее концом, затем опять ребром: в результате шестм движений вытянутой руки с палкой Султан придвигает к себе дольку. В последующем 13-м предъявле­нии дольки Султан, взяв вновь палку, кос­нулся концом дольки апельсина и четким дви­жением придвинул ребром палки ее на 20 см, затем еще на 30 см, после чего взял рукой. В этом опыте у обезьяны впервые достаточно четко проявляются более слитные и продол­жительные движения руки, держащей палку.

Рис. 1. Траектория движения палки в начале (I) и в конце (II) формирования навыка:

а—исходное положение палки; б— конечное положение

Обезьяна постепенно переходит от многих прерывистых движений к двум—трем движе­ниям. Наконец, в девятнадцатом опыте (20 мая 1957 г.) Султан в первый раз придвигает при­манку сразу на 50 см единым слитным движе­нием правой руки. При повторении предъявле­нии приманки все чаще осуществляются направленные движения, а прерывистые ста­новятся реже. В результате Султан начинает систематически придвигать дольку сразу, од­ним движением руки. На основании получен­ных данных нами был построен график выра­ботки у шимпанзе навыка использования палки для доставания приманки (рис. 2).

Движения руки с палкой в ходе одного и того же опыта не являются равнозначными,

 

а имеют свои особенности. Обращает на себя внимание тот факт, что притягивание палкой дольки, как определенное действие, распада­ется на несколько движений, не равных по своей протяженности. Первые движения у шимпанзе (в опытах № 12, 16, 17 и других) имеют размах в 10—20 см, а последние в 20— 30 см. Первое движение, особенно в начале, бывает обычно более замедленным, протекает с большим напряжением, чем последнее, за­вершающее движение, сравнительно быстрое и плавное.

Рис. 2. График формирования навыка употребления палки у шимпанзе:

По вертикали — средние данные числа движений рук с палкой; по горизонтали — порядковые номера групп ответов по пяти

В наших опытах также наблюдалось затруд­нение движения вначале, когда приманка приближалась одним движением. Это показы­вает запись опыта № 28 (20 мая 1957 г.): "Од­ним движением, с небольшим мышечным за­труднением вначале, Султан продвинул дольку на 40 см ребром палки по дуге и взял приманку рукой". Такая затрудненность на­чала действия, выраженная в медленном, на­пряженном, напоминающем рывок движение руки с палкой, гипотетически может быть объ­яснена тем, что установка костно-мышечно-го аппарата руки обезьяны происходит не за­ранее, а лишь в процессе самого продвигания приманки концом палки. Следует отметить, что если вначале вся рука принимала участие в напряженном придвигании дольки палкой, судорожно сжимаемой кистью, то, по мере отработки навыка, мышечно-двигательное

280                                                                             С. Л. Новоселова

напряжение уменьшалось в плече и в предпле­чье, а кисть становилась более гибкой.

Если в начале наших опытов палка служи­ла обезьяне лишь удлинителем ее руки и, как бы сливаясь в одно целое с держащей ее ки­стью, не играла самостоятельной роли, то в ходе дальнейших опытов обезьяна стала при­двигать плод, используя для этого палку как вспомогательный предмет. Здесь, конечно, нет того сознательного употребления орудия, ко­торое присуще человеку, но с точки зрения рефлекторных механизмов необходимо проана­лизировать сложный процесс формирования навыка использования обезьяной палки для притягивания приманки и постараться понять, в чем разница между простым удлинением конечности палкой и использованием палки как орудия для доставания приманки.

В начале наших опытов обезьяна не только не умела владеть палкой, но даже не пробова­ла взять ее во время попыток достать приман­ку. В силу рефлекса подражания (механизма которого мы не будем здесь касаться) у обе­зьяны на основании зрительно-пищевого возбуждения, путем положительных подкреп­лений установилась связь "движения палки — приближение пищи": обезьяна видела действия экспериментатора с палкой и следствия этого действия — придвижение плода в пределы до­сягаемости для взятия рукой.

Султан, как это видно из протоколов, вна­чале пытался придвинуть дольку концом пал­ки, приводя в действие главным образом мыш­цы плеча и предплечья: кисть из активной деятельности выключалась. Огромное напря­жение мышц кисти шло только на сжимание конца палки, следовательно, вся рука выпол­няла только функцию рычага, кисть же не использовалась как орган, направляющий бо­лее дифференцированные движения. Подтал­кивая концом палки дольку по столу, Султан подводил ее к краю, и она падала.

Оперирование концом палки ни разу не дало положительного результата, в то время как случайное цепляние ребром палки за доль­ку приближало ее к обезьяне. Сравнительно слабые мышечные двигательные усилия при оперировании концом палки захватывали преимущественно мышцы предплечья, плеча и плечевого пояса. Эти движения сопровожда­лись неизменной неудачей и не подкрепля­лись получением приманки. При условии не­подвижности руки в луче-запястном суставе придвигание дольки апельсина ребром палки требует значительно большего мышечного уси­лия, чем толкание ее концом. Но придвигание

 

дольки ребром палки подкреплялось положи­тельно.

Постепенно, за счет торможения неэффек­тивных движений руки в целом, формировал­ся навык использования палки для придвига-ния приманки, осуществляемый только движениями обезьяньей кисти. Кисть стала главным рабочим органом. В ходе дальнейших опытов движения кисти рук становятся более дифференцированными: обезьяна не только удерживает палку, но и направляет ее. Такое направленное использование палки происхо­дит при взаимно коррегирующей деятельнос­ти двух анализаторов: двигательного и зритель­ного.

В начале описываемых опытов Султан брал палку рукой за среднюю часть или за первую треть конца, ближайшего к решетке, но в ходе опытов выяснилось, что в первом случае обе­зьяне приходилось высовывать руку почти до плеча в отверствие клетки, что затрудняло дви­жения и не всегда приводило к достижению приманки.

В протоколах отмечено, что иногда Сул­тан, держа палку описанным образом и оста­вив попытку достать приманку, брал палку за ближайшую к себе часть, после чего достигал цели. Ко времени окончательного упрочения навыка Султан оперировал палкой, держа ее только за ближайший к себе конец.

Имея в виду факты, изложенные в насто­ящей статье, можно охарактеризовать навык использования палки у шимпанзе, как постепенно и с трудом формирующуюся сис­тему сенсомоторных приспособительных реак­ций. Обезьяна овладевает способами удержи­вания и оперирования палкой не сразу, а лишь в ходе закрепления биологически более эко­номичных действий с одновременным тормо­жением неподкрепляемых движений.

В ходе опытов наблюдались случаи нару­шения четкости воспроизведения сформиро­вавшегося навыка у обезьяны. В доказатель­ство приводим протоколы опытов №13 и 14 (18 мая 1957 г.). Султан берет палку правой рукой, касается приманки концом палки, за­тем четкими движениями придвигает дольку апельсина сначала на 20 см, затем еще на 30, после чего берет дольку. Перед опытом Султан был возбужден криком другой обезьяны, и в результате долька апельсина была придвинута лишь после семи движений руки с палкой:

сначала они были верные; затем кисть руки Султана .стала перемещаться вдоль палки до ее середины, и тогда движения рук стали не­ловкими, шимпанзе придвигал к себе приман-

Образование навыка использования палки у шимпанзе

ку концом палки, а не ребром; позже пальцы обезьяны,  мере приближения дольки, пе­ремещались вдоль палки в сторону плода; на­конец, султан оставил палку и, вытянув руку вдоль палки, достал с трудом ДОЛЬКУ пальцами. Из приведенных выше протоколов мы видим, что в опыте N 13 навык у шимпанзе выражен уже четко Но Достаточно было внешним причинам создать очаг возбуждений В Мозгу обезьяны, как оно индуцировало по­вышение пищевого импульса Который посте­пенно снял промежуточное звено, затормозил цепь условных рефлексов при Оперировании палкой, И привел В Данном опы­те к отказу от палки. Чем ближе придвигалась приманка, тем сильнее становилось пищевое возбуждение, вызывавшее к действию инстин­ктивную реакцию схватывания пиши рукой взамен уже установившегося условнорефлек-торного использования палки. Таким образом, навык как высокая форма приспособляемости к условиям среды может быть нарушен внеш­ними агентами, возбуждающе действующими на нервную систему обезьяны. Эти Наблюде­ния показывают также, что быстрота И чет­кость выполнения Навыка снижаются при ус­ловии общей заторможенности или возбужденности обезьяны.

ВЫВОДЫ

1. Навык использования палки как вспо­могательного предмета у шимпанзе формиру­ется в качестве индивидуально-приспособи-тельной реакции и не является прирожденной видовой формой поведения.

2. Процесс формирования навыка исполь­зования палки для придвижения к себе при­манки включает образование временной свя­зи "палка—плод а затем становление навыка как операции или способа действия палкой В качестве "орудия".

3. В ходе становления навыка как способа действия происходит постепенный переход от оперирования рукой в целом  как рычагом, к специализированным действиям кистью, как органом, не только удерживающим палку, но и направляющим се действия в соответствии с ее специфическими свойствами орудия.

4. Раздражители внутреннего и внешнего порядка могут вызывать нарушение сформи­ровавшегося навыка использования палки и открывать путь к возникновению реакции бе-зусловнорефлекторного характера.

В.С.Мухина

О ГРАФИЧЕСКОЙ

ДЕЯТЕЛЬНОСТИ

ПРИМАТОВ В СВЯЗИ С

ГЕНЕЗИСОМ

ЭМОЦИОНАЛЬНОГО

ОТНОШЕНИЯ

К РЕЗУЛЬТАТУ

ДЕЙСТВИЙ*

Приматы по сравнению с другими млеко­питающими находятся уже на том уровне раз­вития, когда их привлекает манипулирование с непищевыми предметами (Войтонис, 1948;

Ладыгина-Котс, 1923, 1935, 1958; Маркова, 1961; Нестурх, 1958; Рогинский, 1948; Kellog, Kellog,1933). Подобная способность объясня­ется И. П. Павловым как своего рода "на­стойчивая" и "бескорыстная" любознатель­ность. Высокий уровень развития этой деятельности у обезьян сравнительно с дру­гими животными объясняется их биологичес­кими особенностями (Войтонис, 1948; Лады-гина-КоТс, 1958) и особенно наличием у них рук (Плеханов, 1956). Благодаря этому они имеют возможность вступать в очень сложные отношения с окружающими предметами. Вот почему у них образуется масса ассоциаций, которых не имеется у остальных животных. Так как эти двигательные ассоциации должны иметь свой материальный субстрат в нервной системе, в мозгу, то и большие полушария у обезьян развились больше, чем у других, при­чем развились именно в связи с разнообрази­ем двигательных функций (И. П. Павлов). В свя­зи с развитием руки у обезьян достигло большого развития осязательно кинестетичес­кое обследование, принимающее зачастую ак­тивный характер и сопровождающееся при этом зрительным контролем.

В связи с вышеуказанным манипулирова­ние обезьян предметами приобретает ряд сво­еобразных особенностей. К их числу мы мо­жем отнести наблюдаемые при известных ус­ловиях случаи так называемого "рисования", или, вернее, чиркания**. Ряд явлений такого рода, как склонность обезьян к размазыва­нию поверхности предметов красящими веще­ствами, к чирканию углем или карандашом по листу бумаги, к оставлению следов от ост­рых предметов уже описаны многими иссле­дователями (Вацуро, 1948; Кёлер, 1930; Ла­дыгина-Коте, 1923, 1935, 1958; Рогинский, 1948; Kellog, Kellog, 1933; Morris, 1962;

* Мухина В. С. О графической деятельности приматов в связи с генезисом эмоционального отношения к ре­зультату действий. // Вопросы психологии. 1964. №4. С.160—170.

 

Rensch, 1957; Schiller, 1958).

H. H. Ладыгина-Котс (1958) следующим образом характеризует подобные действия обе­зьян: "Эти весьма сложные действия обезья­ны могут осуществлять благодаря высокой сте­пени их наблюдательности, большой активности и способности к содружественной зрительно-кинестетической рецепции в слож­ном интегрировании своих действий".

Обезьяны, не получая никакого поощре­ния за нанесение каракули на бумагу, с боль­шой охотой занимаются чирканием***. Удо­вольствие, которое они при этом испытывают, подтверждено мимикой и всем поведением обезьяны. Они начинают проявлять агрессию, если попытаться отнять карандаш.

Известно, что, употребляя карандаш, обе­зьяны зрительно контролируют свои каракули и отказываются чиркать, как только грифель сломается (Ладыгина-Котс, 1935; Morris, 1962;

Schiller, 1958). (Это мы наблюдали у шимпанзе "Розы" и "Пата", которые, сломав карандаш, отбрасывали его в сторону и протягивали руку за отточенным карандашом).

Обезьяны подолгу пачкают поверхность бумаги как карандашом, так и красками. Оче­видно, именно поэтому ряд зарубежных исследователей усматривает в этой деятельно­сти обезьян первые проблески эстетического чувства. Еще в 1894 г. английский ученый То­мас Хаксли в своей работе "Место человека в природе" сообщил, что "сходство между выс­шими обезьянами и человеком простирается на поведение, заключающееся в выразитель-

** Различные следы, оставляемые на бумаге обезья­нами, мы будем называть элементами чиркамья, или первичными формами графической деятельности, а само действие — чирканием.

*** Обезьяны Келера с величайшим интересом сле­дили за рисующей обезьяной и за результатом ее дей­ствия. Желание чиркать у маленького шимпанзе "Иони" (Н.Н. Ладыгина-Котс) было настолько сильным, что он даже плакал, когда видел карандаш, но не мог полу­чить его.

О графической деятельности приматов                                  283

ности эмоций. Исключительные индивиды сре­ди высших обезьян имеют зачатки артисти­ческого импульса к искусству". Директор Бри­танского музея Г. де-Бер в статье "Эволюция человека" (1958) указывает на живописные композиции, выполненные шимпанзе "Кон­го". Ренш (Rensch, 1957) и Моррис (Morris, 1962) также усматривают в этой деятельности обезьян первые проблески эстетического чув­ства. Эту точку зрения поддерживают некото­рые теоретики искусства, которые исходят из того, что чувство прекрасного в своей прими­тивной форме свойственно и животным. В этих случаях ссылаются на Ч. Дарвина, который приводит многочисленные факты использова­ния животными ярких природных материалов с целью привлечения особи другого пола.

Против антропоморфических взглядов на чувство прекрасного в нашей литературе выс­тупил А. Г. Спиркин (1960), справедливо подчеркивая при этом и ошибочность проти­воположного убеждения в том, что эстетичес­кие чувства человека не имеют никаких био­логических предпосылок.

В данной работе мы стремимся представить некоторый экспериментальный материал, от­вечающий на вопросы о том, как и почему возникает чиркание у обезьян и в какой мере элементарные эмоции обезьян, вызванные результатом этого действия, можно сравнить с эстетическими чувствами человека.

КАК И ПОЧЕМУ ВОЗНИКАЕТ ЧИРКАНИЕ У ПРИМАТОВ?

Методика наблюдения за чиркающими дей­ствиями подопытных обезьян была весьма про­ста: перед обезьяной клали лист бумаги опре­деленного формата и рядом отточенный с одного конца карандаш. С каждой обезьяной проводилось одно занятие в день, оно продолжалось 20—30 мин. За это время обезья­ны делали обычно 5—7 рисунков. Нами были использованы материалы графической деятель­ности шести обезьян* (четырех шимпанзе и двух капуцинов, которые были сопоставлены

* Капуцины "Кларо" и "Кобра", а также шимпанзе "Роза" наблюдались нами в Институте экспериментальной па­тологии и терапии АМН СССР в Сухуми. Шимпанзе "Лада" наблюдалась в лаборатории проф. С. Н. Брайне-са. Нами были тщательно рассмотрены и проанализи­рованы результаты чиркания шимпанзе "Иони", рисунки которого были нам любезно предложены Н. Н. Ладыги'-ной-Котс. Некоторый материал мы получили от шимпан­зе "Пата", принадлежащего французскому дрессиров­щику де Капеллини.

 

с рисунками троих детей на протяжении от десяти месяцев до трех лет

Нам удалось наблюдать спонтанное науче­ние чирканию у шимпанзе "Розы", которая, манипулируя данными ей карандашом и бу­магой, сама, без специальной выучки, начала чиркать карандашом по бумаге. "Роза" заме­тила, что при определенных движениях каран­даша и определенном его положении каран­даш оставляет след на бумаге, а, заметив, она повторяет то же движение.

Мы полагаем, что механизм возникнове­ния чиркания у обезьян сходен по механизму своего возникновения с другими случаями предметно-манипуляционной активности у обезьян. Здесь имеет место воспроизведение обезьяной своих собственных действий, ре­зультат которых в силу ее "любознательнос­ти" заинтересовал обезьяну.

Первоначальные каракули, появляющиеся из-под руки обезьяны, — прерывающиеся, с одинаковым слабым нажимом линии. Обезья­на зажимает карандаш в руке между первой и второй фалангами первого и второго или вто­рого и третьего пальцев или в кулаке. В ре­зультате часто прорывается бумага и ломается карандаш. Однако обезьяна не оставляет это занятие, так как действия карандашом в про­цессе игровой деятельности и полученные в результате этого линии ее явно развлекают, что подтверждается мимикой. Упражнение руки в этом направлении помогает обезьяне усво­ить новые, более экономные движения. Уже через месяц после начала манипуляции с пред­метами рисования наблюдаемая нами шимпан­зе "Роза" иногда использовала при чиркании самый "экономный" способ рисования, дер­жа карандаш на первой и второй фалангах вто­рого и третьего пальцев. Большой палец сво­бодно лежит на карандаше. Движения производятся кистью руки. В этом случае ка­рандашом проводятся штрихи в виде несколь­ких закругленных линий.

Таким образом, если на первых этапах чир­кания наблюдается слабое техническое выпол­нение, являющееся результатом пока еще не­достаточной отработки двигательного навыка, то в дальнейшем происходит процесс совер­шенствования чиркающих движений.

Результаты анализа чиркания обезьян мож­но кратко суммировать следующим образом:

1. В процессе чиркания обезьяны (шимпанзе и капуцины) усваивают более совершенные дви­жения; наравне с этим используются также и менее совершенные приемы; движения кистью и движения всей руки перемежаются.

284                                                                                   B.C. Мухина

Рис. 1. Капуцин "Кларо". Слева—слабые линии, справа многочисленные точки. (Институт экспериментальной патологии и терапии АМН СССР, Сухуми),

Рис. 2. Шимпанзе "Роза". Размашистые округлые линии. (Институт экспериментальной патологии и терапии АМН СССР, Сухуми)

Рис. 3. Шимпанзе "Роза". В результате рассматривания случайно поставленной каракули шимпанзе повторяет движение и получает другую каракулю, близкую по виду к первой

О графической деятельности приматов                                  285

2. В зависимости от совершенствования при­емов чиркания улучшается техника чиркания.

3. В результате развития специальных дви­гательных чиркающих движений результаты чиркания — так называемые "рисунки" обезь­ян — становятся разнообразными и многочис­ленными.

4. Вновь освоенное движение не исчезает, а повторяется, совершенствуется, в результа­те чего появляется новый вид каракули.

5. Процесс чиркания обезьян большей час­тью отличается произвольными движениями руки (преимущественно правой), но можно отметить и другое, непроизвольное чиркание, которое мы наблюдали у шимпанзе. Речь идет о случаях, когда шимпанзе, совершив произ­вольное движение, вдруг обратит особое вни­мание на результат этого движения — на на­несенный на бумагу след. В результате рассматривания каракули шимпанзе повторя­ет движение и получает другую, близкую по виду к первой, которую она также рассматри­вает. Это может повторяться много раз, пока это действие снова не станет стереотипным. Здесь можно отметить не только совместную деятельность зрения и руки, но и в некото­ром роде предвосхищение результата деятель­ности.

Чрезвычайно интересно в теоретическом отношении сопоставление каракулей обезьян с каракулями, выполняемыми детьми. Резуль­таты чиркающей деятельности обезьян внеш­не так же разнообразны, как и результаты до-изобразительной деятельности детей (Ладыгина-Коте, 1935; Kellog, 1955; Morris, 1962). Однако доизобразительная деятельность маленького человека очень скоро начинает нести качественно новую нагрузку. Рассмот­рим результаты наших наблюдений более под­робно. На первом этапе своего развития гра­фическая деятельность обезьян (рисование каракулей) опережает детское чиркание: мы­шечный контроль обезьян (исследовались обезьяны в возрасте от трех лет и старше) выше детского, и уже за сравнительно короткий срок обезьяны могут овладеть более отчетливыми движениями. Что касается психической сторо­ны, то причину, объясняющую "бескорыст­ное" чиркание (наши испытуемые не получа­ли никакого поощрения), мы видим в сложной психической организации приматов и полага­ем, что графическая деятельность у обезьян и годовалого ребенка представляет собой сумму следующих деятельностей: вначале ориентиро­вочно-исследовательской, а затем двигатель-но-игровой и обрабатывающей. Стремление

 

анализировать, изменять предметы в ситуа­ции "карандаш—бумага" побуждает к много­численным обрабатывающим действиям, в том числе и чирканию: белая поверхность листа становится иной для восприятия. Изменение восприятия и является поводом продолжитель­ного чиркания. Эта деятельность становится возможной только на определенном уровне психического развития*.

Второй этап — характеризуется длитель­ным упражнением руки у ребенка и шимпан­зе. Освоенные действия совершенствуются, в результате чего приобретается возможность выполнять более сложные, чем произвольное чиркание, действия. Эта возможность подтвер­ждается случаями, когда обезьяна и ребенок хорошо повторяют случайно поставленную каракулю и получают другую, близкую по виду к первой. К подобному результату можно прий­ти, когда будет установлена связь между дей­ствием и результатом действия и когда воз­можен зрительный контроль над движением руки.

Этот второй этап, видимо, является пос­ледним взятым рубежом в развитии графичес­кой деятельности обезьяны. Развитие караку­лей, идущее параллельными путями, прекращается у обезьян и уходит вперед у ма­ленького человека. В развитии детских караку­лей происходит качественный скачок: прежде безразличные (в смысле содержания) каракули становятся смысловыми благодаря вызванно­му по ассоциации и закрепленному словом образу того или иного предмета.

Из приведенных наблюдений над обезья­нами можно заключить следующее: в процес­се биологического развития приматов появля­ется способность к таким действиям, как способность обезьян к изменению поверхно­сти предмета с помощью чиркающих действий, а также способность к воспроизведению своих каракулей, осуществляемых у обезьян в про­цессе ориентировочной и двигательно-игровой деятельности. "Рисование" обезьян мы рас­сматриваем как специфический вид их пред­метной двигательно-игровой деятельности. Эта деятельность обезьян явилась биологической предпосылкой возникновения у человека та­кого социального явления, как изобразитель­ная деятельность.

* Нами была сделана безуспешная попытка научить низших обезьян (макаки-резусы, гелады, павианы, зе­леные мартышки) и ручных грызунов (белка и белая мышь) чиркать по бумаге.

286                                                                                   B.C. Мухина

МОЖНО ЛИ ОБУЧИТЬ ОБЕЗЬЯНУ

ГРАФИЧЕСКОМУ

ИЗОБРАЖЕНИЮ?

Что касается обучения обезьян графическо­му изображению, то до сих пор не удалось обу­чить их изображать даже простейшие знаки, ко­торые несли бы для обезьян смысловую нагрузку. Правда, Витмер заставлял шимпанзе рисовать мелом на доске изображенные на его глазах бук­вы, и в некоторых случаях эта обезьяна, отли­чающаяся вообще большой развитостью, воспро­изводила их довольно удачно.

Наблюдения Н. Н. Ладыгиной-Коте пока­зывают, что, несмотря на некоторое разви­тие, каракули шимпанзе не достигают стадии создания образа, как это происходит при ри­совании у ребенка. В случае обучения простей­шему изображению "в подавляющем большин­стве случаев в самопроизвольном подражании обезьяны осуществляют только внешне сход­ные с человеческими действия, не оканчива­ющиеся эффективным результатом... Обезья­на проводит линии, а не рисует что-либо, как это делает уже трехгодовалый ребенок" (Ладыгина-Котс, 1958). В. Р. Букин (1961) также обучал шимпанзе повторять простейшие изоб­ражения (линии, овалы). Автор объясняет ре­зультаты чиркания обезьян игрой или "вне­шним подражанием". В. Р. Букин также подтверждает возможность для обезьян "на­рисовать" фигуру, которая была бы схожа с изображением, предложенным эксперимента­тором. Однако, как указывает автор, у обезь­ян трудно обнаружить явно выраженную спо­собность к изображению даже при длительном и часто повторяющемся показе образца. Под­ражая движениям человека, обезьяна может "нарисовать" связанные с этими движения­ми простейшие фигуры. Подобные наблюде­ния проводились в 1959 г. в Колтушах 3. Ка­менской, эксперименты которой подтверждают слабую способность шимпанзе копировать движения рисующей руки экспе­риментатора.

Наши наблюдения показали, что каракули шимпанзе становятся подражательными пос­ле длительной тренировки. Пока еще не уда­лось научить обезьяну с помощью знака вы­ражать какую-либо, даже примитивную, ассоциацию. Хотя нами не отрицается в кате­горической форме возможность такого науче­ния, но мы, если даже это и произойдет, бу­дем склонны считать подобный результат не изображением, а условнорефлекторным дей­ствием.

 

Если бы обезьяна могла быть способна чет­ко подражать своим каракулям и простейшим знакам, нарисованным экспериментатором, эти ее действия все равно нельзя было бы при­равнять к достижениям ребенка, который спо­собен не только изобразить, но и объяснить и понять окружающие предметы. Изобразитель­ная деятельность является истинно человечес­ким достижением.

В КАКОЙ МЕРЕ МОЖНО ГОВОРИТЬ ОБ ЭСТЕТИЧЕСКИХ ПЕРЕЖИВАНИЯХ У ОБЕЗЬЯН?

Обезьян в их действиях с карандашом и красками привлекают как появляющиеся ли­нии, так и многочисленные цветовые пятна. Множество фактов (Ладыгина-Котс, 1935;

Маркова, 1961; Фабри, 1961; Morris, 1962;

Rensch, 1957) свидетельствует также о том, что у них существует избирательное отноше­ние к определенным цветам и их сочетаниям, что они могут запомнить цветовой тон. Все это имеет определенный биологический смысл. У птиц, например, внутри каждого вида из­вестный цвет вызывает безусловнорефлектор-ную реакцию, "привлекает" животных этого вида, и в случае, если особь резко отличается от остальных птиц вида (альбинос), ее пре­следуют нормально окрашенные собратья.

Нами проводились опыты над большим количеством врановых птиц*. Для определения наличия предпочитания цветов мы заимство­вали методику у немецкого ученого Ренша:

предъявляли птицам расположенные на щите по кругу хроматические и ахроматические бу­мажные квадраты. Оказывалось, что врановые предпочитают всем ахроматическим черный цвет**, а из хроматических—красные и жел­тые. Предпочитание всем ахроматическим чер­ного сразу становится понятным, если вспом­нить, что черный цвет является видовым для всех перечисленных врановых.

Той же методикой мы воспользовались для проверки наличия предпочитания цветов у низших обезьян. В опыте участвовали два ка­пуцина, две гелады, четыре макаки резуса, две макаки лапундера. Результаты опытов показа­ли, что при сопоставлении хроматических цве­тов все низшие обезьяны не выказали резко выраженного предпочтения.

* Вороны, сороки, вороны, галки, грачи.

** Особенно резко предпочитают ворон и сорока.

О графической деятельности приматов                        287

Рис. 4. Результаты чиркания шимпанзе "Пата". (Принадлежит французскому дрессировщику де Капеялини)

Рис. 5. Шимпанзе "Иони". Пересеченные линии и "островки" мелких линий. (Из архива Н. Н. Ладыгиной-Котс)

Анализируя работы Н. И. Ладыгиной-Котс (1923, 1958), А. Я. Марковой (1961), Морриса (1962), Ренша (1957), К. Э. Фабри (1961) и наши личные наблюдения, мы приходим к выводу, что обезьяны (высшие и названные виды низших) не имеют выраженного видо­вого предпочитания какого-либо определенно­го цвета. Здесь имеет место скорее индивиду­альное предпочитание. Если, по данным Марковой, макаки резусы предпочитают си­ний цвет, то наши наблюдения скорее гово­рят о предпочтении ими красного цвета. Если Н. Н. Ладыгина-Котс наблюдала у шимпанзе

 

"Иони" некоторое предпочтение синего про­чим цветам, то Д. Моррис обнаружил слабое предпочитание красного, оранжевого и сине­го у шимпанзе "Конго", а Н. Ф. Левыкииа наблюдала явное предпочтение красного у "Ма­лыша". Таким образом, у обезьян наблюдается индивидуальное предпочтение цвета. Это, очевидно, зависит от ассоциативных связей, которые обезьяна получила в результате лич­ного опыта. Индивидуальное предпочитание ка­чественно отлично от видового предпочитания того или иного цвета. Если видовое предпочитание обусловлено биологически и выступает

288                                                                                   B.C. Мухина

как безусловный акт, то индивидуальное пред-почитание можно рассматривать скорее как проявление условных связей, образовавшихся в результате стихийного эмоционального пе­реживания, появление которого часто трудно установить, а следовательно, и объяснить*.

Известно, что эстетическое чувство может возникнуть лишь в результате осмысленного, значит, оценивающего восприятия действи­тельности. Человек оценивает предмет как прекрасный или безобразный, как соответству­ющий или несоответствующий его эстетичес­кому идеалу. Эстетические чувства порожда­ются содержанием, идеей произведения, вложенными в него мыслями и чувствами ху­дожника. Короче, чувство должно быть "рож­дено идеею" и должно "выражать идею"**.

Однако элементарные эстетические пере­живания могут волновать людей и без "осмыс­ленного восприятия действительности". Мы имеем в виду всем известные эстетические пе­реживания при различении цветов. "Люди,— как-то верно отметил Гете, — в общем очень радуются цветам, глаз чувствует потребность их видеть, так же как он чувствует потреб­ность видеть свет".

Описанные в литературе факты и наши специально направленные опыты показыва­ют, что и у обезьян наблюдается эмоцио­нально-положительное отношение к воспри­ятию цветов. Обезьяны способны реагировать на любой хроматический цвет и никогда не отказываются от "рисования" любой крас­кой. Индивидуальное предпочитание обезья­нами того или иного цвета говорит о том, что они способны эмоционально реагировать на цветовые раздражители, вовсе не являю­щиеся безусловными.

Заключая, подчеркнем, что "бескорыстный интерес" приматов к чирканию карандашом и малеванию красками не имел бы места, если бы обезьяны не испытывали в какой-то мере удовольствия. Приматы явно развлекаются дей­ствиями карандашом и получаемыми при этом линиями и пятнами. Исследователи приматов неоднократно подмечали индивидуальный ха­рактер стиля каракулей обезьян. Так, напри­мер, у шимпанзе "Циппи" (Моррис) чаще всего встречались горизонтальные линии, у "Иони" (Ладыгина-Коте) — пересеченные линии, у нашей "Розы"—размашистые округ­

лые линии и "галочки", "Конго" (Моррис) "превосходно" рисовал спиралеобразные ли­нии. Наблюдаемые нами капуцины рисовали слабые замыкающиеся линии, а у капуцина "Кларо" часто встречались многочисленные точки.

Бесспорно, что индивидуальные особенно­сти обезьян в чиркании зависят от вырабо­танных привычек в движении и, может быть, даже от анатомических особенностей строения руки. Но можно предположить, что образова­ние привычки к рисованию определенных ка­ракулей зависело не только от движения руки, но и в какой-то мере от испытываемого при этом удовольствия. Цветовые пятна и линии вызывают у обезьян элементарную реакцию, которую можно рассматривать как закономер­но возникшую эмоцию.

Таким образом, можно думать, что в про­цессе биологического развития обезьян у них могут возникать эмоциональные состояния, которые могли послужить биологической ос­новой для зарождения и развития эстетичес­ких чувств у предков человека.

* Моррис (1962) отмечал, что у шимпанзе "Джона" при рисовании карандашом к красками возникало половое возбуждение.

*• Белинский В. Г. Собр. соч., Т. 6. С. 466.

Д.Б. Эльконин ТЕОРИИ ИГРЫ*

Игра животных и человека давно интересовала философов, педагогов и психо­логов, но предметом специального психоло­гического исследования она становится толь­ко в конце XIX в. у К. Грооса. До Грооса итальянский ученый Д. А. Колоцца предпри­нял попытку систематизировать материалы о детских играх. В его книге содержится попытка раскрыть психологическое и педагогическое значение детской игры. Именно этим объяс­няется то, что итогом психологической части книги является классификация игр по психи­ческим процессам, которые наиболее ярко представлены в тех или иных играх и кото­рые, по мысли автора, в этих играх упражня­ются.

У Колоцца есть мысли, предвосхищающие будущую теорию Грооса, как на это справед­ливо указывает А. Громбах в предисловии к русскому изданию книги Д. А. Колоцца «Детс­кие игры, их психологическое и педагогическое значение» (1909). «У высших животных, — пи­шет Колоцца,— включая и человека, борьба за существование в первое время не особенно тяжела и жестока. Новорожденные находят у матери или, как бывает в большинстве случа­ев, у отца и матери помощь, защиту и забот­ливость. Их жизнь в значительной степени под­держивается трудом и деятельностью тех, кто произвел их на свет; их сила, которую не при­ходится употреблять для добывания пропита­ния, тратится свободно таким образом, что эту затрату нельзя считать трудом. <...>

В другом месте, описывая игры домашних кошек, Колоцца пишет" «Очень скоро у них (ко­тят) появляется интерес ко всему, что катится, бежит, ползает и летает. Это — подготовитель­ная стадия к будущей охоте на мышей и птиц» (Колоцц, 1909, с. 27). Именно эта мысль об игре как предвосхищении будущих серьезных деятельносгей, высказанная Колоцца, а до него высказывавшаяся и Г. Спенсером, и была поло­жена К. Гроосом в основу его теории игры.

* Эльконин Д.Б. Психология игры. М.: Педагогика, 1978. С. 65—92 (с сокр.).

 

Теория игры К. Грооса довольно хорошо известна и была широко распространена в пер­вой четверти XX в. Давая ей самую общую ха­рактеристику, Гроос называет ее теорией уп­ражнения или самовоспитания. Основные идеи «теории упражнения» К. Гроос определяет в следующих положениях:

"1) Каждое живое существо обладает унас­ледованными предрасположениями, которые придают целесообразность его поведению; у самых высших животных к прирожденным особенностям их органической натуры следу­ет отнести и импульсивное стремление к дея­тельности, проявляющееся с особенной силой в период роста...

2) У высших живых существ, особенно у человека, прирожденные реакции, как бы не­обходимы они ни были, являются недоста­точными для выполнения сложных жизнен­ных задач.

3) В жизни каждого высшего существа есть детство, т. е. период развития и роста, когда оно не может самостоятельно поддерживать свою жизнь; эта возможность дается ему при помощи родительского ухода, который в свою очередь опирается на прирожденные предрас­положения.

4) Это время детства имеет целью сделать возможным приобретение приспособлений, необходимых для жизни, но не развивающихся непосредственно из прирожденных реакций;

поэтому человеку дано особенно длинное дет­ство — ведь чем совершеннее работа, тем доль­ше подготовка к ней.

5) Возможная благодаря детству выработ­ка приспособлений может быть различного рода. Особенно важный и вместе с тем самый естественный путь выработки их состоит в том, что унаследованные реакции в связи с упомя­нутой импульсивной потребностью в деятель­ности сами стремятся к проявлению и таким образом сами дают повод к новоприобретени-ям, так что над прирожденной основой обра­зуются приобретенные навыки — и прежде всего новые привычные реакции.

6) Этот род выработки приспособлений приводится при помощи тоже прирожденного человеку стремления к подражанию в тесней­шую связь с привычками и способностями старшего поколения.

7) Там, где развивающийся индивидуум в указанной форме из собственного внутреннего побуждения и без всякой внешней цели про­являет, укрепляет и развивает свои наклон­ности, там мы имеем дело с самыми изна­чальными явлениями игры» (Гроос, 1916).

290                                                                                Д.Б. Эльконин

Резюмируя свои рассуждения о значении игры, Гроос пишет: «Если развитие приспо­соблений для дальнейших жизненных задач составляет главную цель нашего детства, то выдающееся место в этой целесообразной связи явлений принадлежит игре, так что мы впол­не можем сказать, употребляя несколько па­радоксальную форму, что мы играем не пото­му, что мы бываем детьми, но нам именно для того и дано детство, чтобы мы могли иг­рать» (там же, с. 72).

В теорию игры К. Грооса хотя и вносились самые разнообразные поправки и дополнения, в целом она была принята Э. Клапаредом (в его ранних работах), Р. Гауппом, В. Штерном, К. Бюлером, из русских психологов — Н. Д. Виног­радовым, В. П. Вахтеровым и другими.

Не было почти ни одного писавшего об игре автора, который не пытался бы внести свои коррективы или дополнения к теории К. Грооса. История работы над созданием общей теории игры до выхода в свет книги Ф. Бой-тендайка (Buytendijk, 1933) (если не считать теории 3. Фрейда) была историей поправок, дополнений и отдельных критических замеча­ний к теории К. Грооса, связанных с общими взглядами на процесс психического развития ребенка.

Остановимся на критических замечаниях к теории игры К. Грооса.

Э. Клаларед в своей статье (Claparede, 1934), посвященной книге Бойтендайка, писал: в начале XX в. психологи вообразили, что име­ют ключ к загадке игры, который им дал в руки К. Гроос, в то время как он заставил их только осознать загадку саму по себе. С тех пор вопрос об игре представляется еще более слож­ным, чем прежде.

Нельзя не согласиться с этой оценкой роли работ К. Грооса об игре. К. Гроос, конечно, не решил загадки игры, эта загадка полностью не решена и сегодня. Но величайшей заслугой Грооса является то, что он поднял проблему игры и своей теорией предупражнения выдви­нул ее в разряд тех деятельностей, которые являются существеннейшими для всего раз­вития в детстве. Как бы мы ни относились к теории Грооса, сколь спорной она бы ни каза­лась нам сейчас, в его теории содержится по­ложение о важном значении игры для психи­ческого развития, и это положение должно быть нами удержано, хотя и существенно об­новлено. К. Гроос, собственно, не создал тео­рии игры как деятельности, типичной для пе­риода детства, а только указал, что эта деятельность имеет определенную биологичес­

ки важную функцию. Теория К. Грооса гово­рит о значении игры, но ничего не говорит о природе самой игры.

В. В. Зеньковский в предисловии к русско­му изданию книги К. Грооса «Душевная жизнь ребенка» писал: «Насколько глубока и ценна биологическая концепция детских игр, разви­тая Гроосом, настолько же, надо сознаться, слаб и поверхностен порой психологический анализ их у Грооса. Действительно, централь­ное значение игр в жизни ребенка может быть удержано лишь в том случае, если кроме об­щих рассуждений может быть раскрыта зави­симость от игр всего душевного развития ре­бенка. Биологическая теория игры может быть удержана, если только удастся показать психологическую связь игры со всеми процес­сами, происходящими в душе ребенка, если удастся сделать психологию игры отправной точкой для объяснения детской психики. У Грооса мы не только не находим этого, но при чтении его книги создается невольно впечатление, что он даже не подозревает всей трудности возни­кающих здесь проблем» (Гроос, 1916, с. 4). «Бро­сивши ряд ценных замечаний по психологии игры, Гроос не ставит игру в центр психичес­кого развития, как это требует его же теория» (там же).

К. Гроос просто констатирует, что игра имеет характер предупражнения, и в этом он видит ее биологический смысл; его доказа­тельства этого основного тезиса сводятся к аналогиям между игровыми формами поведе­ния детенышей и соответствующими форма­ми серьезной деятельности взрослых живот­ных. Когда К. Гросс видит котенка, играющего с клубком, то только потому, что его дви­жения при этом напоминают движения охоты взрослой кошки за мышью, он относит эту игру к «охотничьим играм» и считает их пре-дупражнениями. Он ставит перед собой не воп­рос о том, что это за форма поведения, каков ее психологический механизм, а вопрос о том, каков биологический смысл такого «несерьез­ного» поведения. Является ли его ответ на этот вопрос доказательным? Думается, что нет. До­казательство по аналогии в данном случае не выдерживает критики.

Перейдем, однако, к анализу основных положений К. Грооса по существу.

Можно считать правильной основную пред­посылку, из которой исходит Гроос. Действитель­но, на известной стадии филогенетического раз­вития животных видового опыта, жестко фиксированного в различного рода наслед­ственных формах поведения, оказывается не-

Теории игры                                                                               291

достаточно для приспособления к усложнив­шимся и, главное, постоянно изменчивым условиям существования. Возникает необхо­димость в индивидуальном опыте, складыва­ющемся в ходе индивидуальной жизни. Прав Гроос и в том, что этот индивидуальный опыт, эти новые приспособления не могут возник­нуть непосредственно, из прирожденных ре­акций. Игра, с точки зрения Грооса, и есть та деятельность, в которой происходит образо­вание необходимой надстройки над прирож­денными реакциями, «образуются приоб­ретенные навыки — и прежде всего новые привычные реакции».

Однако в этих положениях Грооса есть, по крайней мере, два спорных момента. Во-пер­вых, он хотя и считает, что индивидуальный опыт возникает на основе видового, наслед­ственно фиксированного, но противопостав­ляет эти две формы приспособлений. Такое противопоставление не отражает их действительной связи. «Формирование индивидуального опыта, — справедливо ука­зывает А. Н. Леонтьев, — заключается в при­способлении видового поведения к изменчи­вым элементам внешней среды» (Леонтьев, 1965, с. 296). Следовательно, ничего не над­страивается над видовым поведением, а про­сто само видовое поведение изменяется, ста­новится более гибким.

Во-вторых, трудно представить себе, что­бы в игре животных— деятельности, не связанной с борьбой за существование и, следовательно, проходящей в особых услови­ях, ничуть не сходных с теми, в которых бу­дет происходить, например, реальная охота животного, — возникали реальные приспособ­ления. В ней отсутствует главное — реальное подкрепление, без которого, как это было из­вестно уже во времена Грооса, невозможны возникновение и фиксация новых конкрет­ных форм видового опыта. Как вообще может произойти даже самое маленькое изменение в видовом опыте, если основные потребности детенышей удовлетворяются взрослыми и де­теныши даже не вступают в реальные отно­шения с условиями их будущей жизни? Ко­нечно, никаких новых форм видового опыта в игре возникать не может.

Вернемся, однако, к Гроосу. Ошибоч­ность логики рассуждений Грооса заключа­ется в том, что, подойдя к игре телеологи­чески, приписав ей определенный биологический смысл, он начал искать его в играх животных, не раскрывая их действи­тельной природы, даже не сравнив игрового

 

поведения с утилитарным, не проанализиро­вав игру по существу.

Грубейшую ошибку допускает К. Гроос и в том, что переносит прямо, без всяких огово­рок, биологический смысл игры с животных на человека. К. Гроос много спорит с Г. Спен­сером. Он спорит с его теорией «избытка сил», хотя и принимает ее в конце концов с извест­ными поправками: возражает против роли под­ражания, на которую указывал Г. Спенсер, считает, что ни о каком подражании у живот­ных не может быть речи. Однако, споря со Спенсером по отдельным частным вопросам, он остается спенсерианцем в принципиальном подходе к проблемам психологии человека во­обще, к вопросам игры ребенка в частности. Суть этого подхода, который может быть на­зван позитивистским эволюционизмом, зак­лючается в том, что при переходе к человеку, несмотря на чрезвычайное отличие условий жизни человека от жизни животных и возникновение кроме природных еще и соци­альных условий, появление труда, законы и механизмы приспособления, в частности ме­ханизмы приобретения индивидуального опыта, принципиально не изменяются. Такой натуралистический подход к игре человека (ре­бенка) является ложным. К. Гроос, как, впро­чем, и ряд психологов, стоящих на позициях спенсеровского позитивизма, не видит того, ставшего после работ К. Маркса очевидным, факта, что переход к человеку принципиаль­но меняет процесс индивидуального развития.

К. Гроос в своей теории игры угадал (не понял, а именно угадал), что игра имеет важ­ное значение для развития. Эта догадка Гроо­са, как мы уже говорили, должна быть удер­жана во всякой новой теории игры, хотя само понимание функции игры в развитии должно быть пересмотрено.

Вопрос, поставленный Гроосом, может быть переформулирован так: что нового вно­сит игра в видовое поведение животных, или какую новую сторону видового поведения строит игра; в чем заключается психологичес­кое содержание предупражнений? Именно этот вопрос и служит предметом всех дальнейших исследований игры животных.

После опубликования К. Гроосом работ по игре его теория стала господствующей и была признана всеми или почти всеми психологами. В ней были реализованы те общие принципи­альные позиции, на которых находились пси­хологи того времени и которые выше были характеризованы как позиции спенсеровского позитивизма. Однако, принимая теорию К. Гро-

292                                                                                Д. Б. Эльконш

оса в целом, некоторые психологи вносили в нее свои дополнения и поправки, приспосаб­ливая ее к своим воззрениям. <...>

К. Бюлер принимает теорию предупрежде­ния К. Грооса. Так, он пишет: «Для животных, в высшей степени способных к дрессировке, животных с «пластическими» способностями, природа предусмотрела период развития, во время которого они более или менее подчине­ны покровительству и примеру родителей и сверстников, ввиду подготовки к действи­тельной, серьезной жизни. Эта пора, назы­вается юностью, и с ней теснейшим обра­зом связана юношеская игра. Молодые собаки и кошки и человеческое дитя играют, жуки же и насекомые, даже высокоорганизован­ные пчелы и муравьи, не играют. Это не мо­жет быть случайностью, но покоится на внутренней связи: игра является дополнени­ем к пластическим способностям и вместе они составляют эквивалент инстинкта. Игра дает продолжительное упражнение, необходимое еще несозревшим, неустойчивым способнос­тям, или, вернее сказать, она сама пред­ставляет собой эти упражнения» (Бюлср, 1924, с. 23).

Высоко оценивая теорию К. Грооса, К. Бюлер относит возникновение игры в фи­логенезе как предупражнения к стадии дрессу­ры. Вместе с тем К. Бюлер считает, что теория К. Грооса, указывая на объективную сторону игры, не объясняет ее, так как оставляет не­раскрытой ее субъективную сторону. В раскры­тии этой, с точки зрения К. Бюлера, важней­шей стороны игры он исходит из своей теории первичности гедоналогических реакций*.

Для объяснения игры К. Бюлер вводит по­нятие функционального удовольствия. Это понятие получает свою определенность при отграничении его, с одной стороны, от удо­вольствия-наслаждения, с другой—от радос­ти, связанной с предвосхищением результата деятельности.

Критически оценивая теорию избытка сил Г. Спенсера, К. Бюлер пишет: «Нет, природа следовала прямым путем, ей нужно было для механизма дрессировки излишек, расточитель­ное богатство деятельностей, движений тела, особенно у молодых животных, которые дол­жны подготовиться и упражняться для серь­езной жизни, и с этой целью она наделила самую деятельность удовольствием, она созда­ла механизм удовольствия от функциониро-

* Общая критика теории гедонизма не входит в нашу задачу.

 

вания. Деятельность, как таковая, соразмер­ное, гладкое, без трений функционирование органов тела независимо от всякого результа­та, достигаемого деятельностью, обратилась в источник радости. Вместе с тем был приобре­тен двигатель неустанных проб и ошибок» (Бюлер, 1924, с. 504-505).

К. Бюлер считает, что функциональное удо­вольствие могло появиться впервые на ступе­нях возникновения навыков и как биологи­ческий механизм игры стало жизненным фактором первого разряда. Исходя из этого, К. Бюлер дает свое определение игры: «Дея­тельность, которая снабжена функциональным удовольствием и непосредственно им или ради него поддерживается, мы назовем игрой, не­зависимо от того, что она кроме того делает и в какой целесообразной связи стоит» (там же, с.508).

Так как в концепции К. Бюлера централь­ным моментом игры является функциональ­ное удовольствие, прежде всего необходимо оценить его действительное значение. Допус­тим, что К. Бюлер прав и что действительно существует удовольствие от деятельности как таковой. Такое функциональное удовольствие выступает как мотив, т. е. как то, ради чего производится деятельность, и одно временно как внутренний механизм, поддерживающий ее повторение. Дрессировка предполагает по­вторение в целях закрепления таких новых форм поведения (навыки), которые необхо­димы для лучшего приспособления к изменя­ющимся условиям жизни. Функциональное удовольствие и есть механизм, лежащий в ос­нове вызова и повторения определенных дви­жений. Такое повторение и приводит в конце концов к закреплению этих повторяемых форм поведения.

Может ли, однако, функциональное удо­вольствие лежать в основе отбора форм пове­дения? Примем и второе положение К. Бюле­ра, что для отбора форм поведения необходим их излишек, расточительное богатство деятель­ностей, движений тела, особенно у молодых животных. Что же из этого богатства должно быть отобрано, а затем и закреплено?

Если рассмотреть приобретение новых форм поведения по механизму проб и оши­бок, то уже само название этого способа со­держит в себе возможность отбора: успешные действия отбираются, повторяются и закреп­ляются, а ошибочные тормозятся, не повто­ряются, не закрепляются. Но ведь функцио­нальное удовольствие есть двигатель всяких проб, в том числе и ошибочных. Следователь-

Теории игры                                                                                293

но, функциональное удовольствие, в лучшем случае, должно приводить к повторению, а следовательно, закреплению любых деятель-ностей, любых движений. Экспериментальные исследования научения, проведенные амери­канскими психологами, данные по образова­нию условных рефлексов школы И. П. Павло­ва, наконец, практический опыт дрессировки говорят о том, что в формировании новых при­способлений решающее значение имеет отбор, а этот последний связан с подкреплением, т. е. с удовлетворением потребности. Таким обра­зом, подкрепление потребности является ре­шающим для отбора тех деятельностей, кото­рые могут приводить к ее удовлетворению. Функциональное же удовольствие вызывает и подкрепляет движение само по себе, безотно­сительно к его приспособительной функции. К. Бюлер упрекал 3. Фрейда в том, что он яв­ляется теоретиком репродуктивное™, но сам К. Бюлер, вводя удовольствие от функциони­рования, не выходит за пределы репродуктив-ности, а еще более ее утверждает. <....>

Таким образом, допущение К. Бюлера, что функциональное удовольствие — это сила, приводящая на стадии дрессуры к новым при­способлениям, является неоправданным. Не оправдано и допущение К. Бюлера, что игра является всеобщей формой дрессуры. Дрессура тем отличается от упражнения, что предпола­гает отбор и формирование новых приспособле­ний, в то время как упражнение предполагает повторение и совершенствование уже отобран­ного. Так как игра, по определению К. Бюле­ра, независима от всякого результата и, следовательно, не связана с реальным при­способлением, она не может содержать в себе отбора приспособлений, подлежащих последу­ющему упражнению.

Наше рассмотрение теории К. Бюлера было бы неполным, если бы мы не упомянули вто­рую сторону игры, указываемую К. Бюлером. Кроме функционального удовольствия он от­мечает управляющий игрой принцип формы или стремление к совершенной форме. Фор­мулируя этот второй принцип, К. Бюлер ссы­лается на работы Ш. Бюлер, Г. Гетцер и других психологов венской школы. Наиболее полно этот принцип представлен в работах Ш. Бю­лер.

Ш. Бюлер, указывая, что К. Бюлер допол­няет теорию К. Грооса двумя положениями (специфическое функциональное удовольствие и существенность формального успеха), уточ­няет свою мысль и говорит, что формирова­ние, которое представляет собой овладение и

 

усовершенствование, приносит с собой удо­вольствие, и функциональное удовольствие надо понимать как связанное не с повторе­нием, как таковым, а с прогрессирующим с каждым повторением формированием и усо­вершенствованием движения. Отсюда Ш. Бю­лер дает определение игры как деятельности с направленностью на удовольствие от усовер­шенствования [10, с. 56]. При таком понима­нии игры закономерно, что Ш. Бюлер считает чистыми играми функциональные, манипу-лятивные игры самых маленьких детей.

Что нового вносит это положение об изна­чальном стремлении к усовершенствованию, с которым якобы связано функциональное удовольствие? Оно не разрешает, а еще боль­ше запутывает вопрос. Оторвав формальные до­стижения упражнений от материального успеха деятельности, К. Бюлер, а за ним и Ш. Бюлер, вводя понятие изначального стремления к со­вершенной форме, не указали, каковы те кри­терии совершенствования, которыми пользу­ется животное или ребенок, переходя от одного повторения к другому. Таких критериев, ко­нечно, нет и не может быть там, где нет образ­ца и отношения к нему как к образцу. Если у Грооса давалось телеологическое объяснение игры в целом, то К. и Ш. Бюлер доводят этот телеологизм до своего логического конца, ус­матривая внутреннюю цель в каждом отдель­ном повторении. Пытаясь дополнить и испра­вить теорию Грооса анализом субъективных моментов игры, К. Бюлер фактически лишь углубил телеологизм Грооса.

Теория К. Бюлера не оставляет места для естественнонаучного объяснения игры, для понимания игры как деятельности животно­го, связывающей его с действительностью, попытки которого хотя и в минимальном виде, но содержались у Г. Спенсера и отчасти у К. Грооса. Телеология окончательно вытес­няет биологию в объяснении игры.

До появления работы Ф. Бойтендайка (Buytcndijk, 1933) теория К. Грооса оставалась господствующей. Ф. Бойтендайк представил новую, оригинальную попытку создания об­щей теории игры.

Характеризуя отношение теории Бойтен­дайка к теории Грооса, Клапаред (Claparede, 1934) писал, что концепция подготови­тельного значения игры преодолена Бойтен-дайком в его работе, посвященной природе и значению игры, богатой идеями (более бога­той идеями, чем наблюдениями) и иллюст­рированной очень красивыми фотографиями играющих детей и животных.

294                                                                                Д.Б. Эльконин

Укажем прежде всего два главных возра­жения Бойтендайка против теории предупраж-нения К. Грооса. Во-первых, Бойтендайк ут­верждает, что нет никаких доказательств того, что животное, которое никогда не играло, обладает менее совершенными инстинктами. Упражнение, по мысли Бойтендайка, не име­ет для развития инстинктивной деятельности такого значения, какое ему приписывают. Пси­хомоторная деятельность, по мысли Бойтен­дайка, не нуждается в том, чтобы быть «про­игранной» для готовности функционировать, как цветок не нуждается в игре для того, что­бы прорасти. Таким образом, первое возраже­ние заключается в том, что инстинктивные формы деятельности, также как и нервные механизмы, лежащие в их основе, созревают независимо от упражнения. В этом возраже­нии Бойтендайк выступает как сторонник те­ории созревания, идущего под влиянием по­тенциальных внутренних сил.

Во-вторых, Бойтендайк отделяет собствен­но упражнение от игры, указывая, что такие подготовительные упражнения существуют, но когда они являются таковыми, то не являют­ся игрой. Для доказательства этого положения Ф. Бойтендайк приводит ряд примеров.

Когда ребенок учится ходить или бегать, то эта ходьба является хотя и несовершенной, но реальной. Совсем другое, когда ребенок, умеющий ходить, играет в ходьбу. Когда ма­ленький лисенок или другое животное выхо­дит со своими родителями на охоту, чтобы упражняться в этом, то деятельность не но­сит игрового характера и совершенно отлична от игр в охоту, преследование и т. п. этих же животных. В первом случае животное убивает свою жертву, в другом — ведет себя совер­шенно безобидным образом. Попытку отличить упражнение в будущей серьезной деятельнос­ти от игры, которую делает Бойтендайк, сле­дует признать заслуживающей внимания.

Свою теорию игры Бойтендайк строит, ис­ходя из принципов, противоположных поло­жениям К. Грооса. Если для К. Грооса игра объясняет значение детства, то для Бойтен­дайка, наоборот, детство объясняет игру: су­щество играет потому, что оно еще молодо.

Особенности игры Бойтендайк выводит и связывает, во-первых, с особенностями ди­намики поведения в детстве, во-вторых, с осо­бенностями отношений данного вида живот­ных с условиями его жизни, в-третьих, с основными жизненными влечениями.

Анализируя особенности динамики пове­дения, характерные для периода детства, Бой­

тендайк сводит ее к четырем основным чер­там: а) ненаправленность (Unberichtetheit) движений; б) двигательная импульсивность (Bewegungstrang), заключающаяся в том, что ребенок, как и молодое животное, постоянно находится в движении, являющемся эффек­том спонтанной импульсивности, имеющей внутренние источники. Из этой импульсивно­сти вырастает характерное для детского пове­дения непостоянство;

в) статическое» отношение к действитель­ности (pathische Einstellung). Под «патическим» Бойтендайк разумеет отношение, противопо­ложное гностическому и которое может быть характеризовано как непосредственно аффек­тивная связь с окружающим миром, возни­кающая как реакция на новизну картины мира, открывающегося перед молодым живот­ным или ребенком. С «патическим» отноше­нием Бойтендайк связывает рассеянность, внушаемость, тенденцию к имитации и наи­вность, характеризующие детскость;

г) наконец, динамика поведения в детстве по отношению к среде характеризуется робос­тью, боязливостью, застенчивостью (Schuchtemheit). Это не страх, ибо, наоборот, дети бесстрашны, а особое амбивалентное от­ношение, заключающееся в движении к вещи и от нее, в наступлении и отступлении. Такое амбивалентное отношение длится до тех пор, пока не возникнет единство организма и сре­ды.

Все эти черты — ненаправленность, дви­гательная импульсивность, патическое отно­шение к действительности и робость—при из­вестных условиях приводят молодое животное и ребенка к игре.

Однако сами по себе, вне определенных условий, эти черты не характеризуют игрово­го поведения. Для анализа условий, при ко­торых возникает игра, Бойтендайк проводит анализ игр у животных. При этом он исходит из анализа среды, в которой живет животное и к которой оно должно приспособиться.

По мысли Бойтендайка, в зависимости от характера условий жизни высших животных млекопитающих можно разделить на две боль­шие группы: травоядных и плотоядных. Пос­ледние являются природными охотниками. У этих последних игра имеет особенно большое распространение. Травоядные млекопитающие играют очень мало или вовсе не играют. Отли­чительной чертой взаимосвязи животных-охотников со средой является их установка на оформленные физические объекты, четко диф­ференцируемые в поле охоты. Исключение из

Теории игры                                                                               295

травоядных представляют обезьяны, которые в противоположность другим травоядным жи­вут в дифференцированной и разнообразной среде. С животными-охотниками они имеют то общее, что способом добывания ими пищи является схватывание предварительно выде­ленных предметов. «Охотников» и обезьян Бой-тендайк называет животными, «сближающи­мися с вещами» (Ding-Annaherungstiere).

Анализ распространенности игры среди мле­копитающих приводит Бойтендайка к выводу, что играющими животными являются именно эти «сближающиеся с вещами» животные. Ре­зультаты этого анализа приводят Бойтендайка к первому отграничению игры от других деятеяь-ностей: «Игра есть всегда игра с чем-либо». От­сюда он делает вывод, что так называемые дви-гательные игры животных (Гроос) в большинстве случаев не игры. Рассматривая воп­рос об отношении, с одной стороны, удоволь­ствия и игры, с другой — двигательной импуль­сивности и игры, Бойтендайк подчеркивает, во-первых, что нет никаких оснований все со­провождающиеся удовольствием действия назы­вать игрой, во-вторых, движение — еще не игра. Игра есть всегда игра с чем-либо, а не только сопровождающееся удовольствием движение. Однако, заявляет Бойтендайк, только такие вещи, которые тоже «играют» с играющим, мо­гут быть предметами игры. Именно поэтому мяч — один из излюбленных предметов игры.

Бойтендайк критикует представления об игре как проявлении инстинктов и считает, что в основе игры лежат не отдельные ин­стинкты, а более общие влечения. В этом воп­росе большое влияние на Бойтендайка оказа­ла общая теория влечений 3. Фрейда. Вслед за 3. Фрейдом он указывает на три исходных вле­чения, приводящих к игре:

а) влечение к освобождению (Befreiungstrieb), в котором выражается стремление живого су­щества к снятию исходящих от среды препят­ствий, сковывающих свободу. Игра удовлетво­ряет этой тенденции к индивидуальной автономии, которая, по мнению Бойтендайка, имеет место уже у новорожденного;

б) влечение к слиянию, к общности с ок­ружающим (Wereinigungstrieb). Это влечение противоположно первому.

Вместе обе эти тенденции выражают глу­бокую амбивалентность игры;

в) наконец, это тенденция к повторению (Wiederholungstrieb), которую Бойтендайк рассматривает в связи с динамикой напряже­ния — разрешения, столь существенной для игры.

 

По мысли Бойтендайка, игра возникает при столкновении указанных первоначальных вле­чений с вещами, являющимися частично зна­комыми, благодаря особенностям динамики молодого животного.

По ходу развития своих мыслей Бойтен­дайк делает ряд частных замечаний, которые представляют интерес и должны быть приня­ты во внимание при рассмотрении его теоре­тической концепции. Наиболее интересна его мысль о том, что играют только с такими пред­метами, которые сами «играют» с играющим. Бойтендайк указывает, что хорошо знакомые предметы так же не подходят для игры, как и совершенно незнакомые. Игровой предмет дол­жен быть частично знакомым и вместе с тем обладать неизвестными возможностями. В жи­вотном мире это возможности главным обра­зом моторного характера. Они обнаруживают­ся благодаря пробовательным движениям, и когда последние приводят к успеху, то созда­ются условия для игры.

Своеобразное отношение между знакомо-стью и незнакомостью в игровом предмете создает то, что Бойтендайк называет образом или образностью предмета. Он подчеркивает, что и животные и человек играют только с образами. Предмет только тогда может быть игровым объектом, когда он содержит возмож­ность образности. Сфера игры — это сфера об­разов, и в связи с этим сфера возможностей и фантазии. Поэтому, уточняя свое опреде­ление игрового предмета, Бойтендайк ука­зывает, что играют только с образами, кото­рые сами играют с играющим. Сфера игры — это сфера образов, возможностей, непосред­ственно аффективного (Pathischen) и «гнос­тически-нейтрального», частично незнакомого и жизненной фантазии. При переходе от игры к реальности предмет теряет свою образность и свое символическое значение.

Конечно, представление, что у животных имеет место образное фантазирование, явля­ется данью антропоморфизму.

Книга Бойтендайка, его теория игры, не прошла незамеченной. Из всех откликов, ко­торые были на эту книгу, мы остановимся только на двух.

К. Гроос, против теории которого в извест­ном смысле направлена работа Бойтендайка, посвятил ей статью (Groos, 1934). Он вынуж­ден отметить прежде всего богатство мыслей, содержащихся в книге. Однако К. Гроос не со­глашается с некоторыми основными положе­ниями Бойтендайка. К. Гросс не согласен с тем, что основными признаками игры являются

296                                                                                Д.Б. Эльконш

ненаправленность и стремление к движению. Понятие ненаправленности, по мнению Гро-оса, очень многозначно и может претендовать на всеобщее значение для понимания смысла игры только в том случае, если будет допол­нено возможной направленностью на цель, лежащую вне сферы самой игры. Стремление к движению тоже может быть принято как всеобщий признак, если к нему добавить и интенцию к движению, а не только реально производимые движения.

Не согласен К. Гроос и со сведением Бой-тендайком всех конкретных форм игр живот­ных, в которых обнаруживаются различные инстинкты, к двум основным побуждениям (влечение к освобождению влечение к слия­нию). Естественно, что К. Гроос не согласен со всеми возражениями против теории предуп-ражнения и показывает неубедительность до­водов Бойтендайка на примере моторных игр которые, по Бойтендайку не имеют упражня­ющего значения.

Соглашается К. Гроос в принципе с тем, что «образность» предмета является суще­ственным признаком игры и что игра — это сфера возможностей к фантазии, хотя и воз­ражает против чрезмерного противопоставле­ния образа и вещи.

Довольно большую статью, в которой не только дана критика концепции Бойтендай­ка, но развитыми собственные взгляды, опуб­ликовал Э. Клапаред Claparede, 1934).

Возражения Э. Клапареда сводятся к сле­дующему: а) особенности динамики молодо­го организма не могут быть основанием игры по следующим обстоятельствам: во-первых, потому, что они свойственны не только дете­нышам животных, которые играют, но и де­тенышам тех животных, которые не играют;

во-вторых, потому, что динамика проявляет­ся не только в играх, но и в тех формах пове­дения, которые Бойтендайк не относит к иг­рам (например, в прыжках, танцах, спорте);

в-третьих, игры есть у взрослых, хотя по са­мому определению им не свойственна такая динамика: наконец наиболее открыто эти осо­бенности проявляются в таких деятсльностях, как забавы, бездельничанье, шутливое пове­дение и игры совсем маленьких, которые, по определению Бойтендайка, не есть игры в соб­ственном смысле слова;

б) Бойтендайк чрезмерно ограничивает понятие игры. Хороводы, кувырканья, кото­рым предаются дети на лугу, не относятся им к играм, хотя как раз для этих деятельностей характерны указываемые им черты детской

 

динамики (беспорядочность, бесцельность, ритмичность, повторяемость). Однако, по Бой­тендайку, это не игры, так как в них нет дея­тельности с какими-либо вещами:

в) неудачным является термин «образ» для обозначения фиктивного или символического значения, которое играющий вносит в пред­мет своей игры.

Э. Клапаред считает, что работа Бойтендайка является более ценной в своей критической части, чем в конструктивной, и из нее яв­ствует, что мы не обладаем еще законченной теорией игры. Бойтендайк не дает удовлетво­рительного ответа на вопрос о природе фено­мена игры потому, что избирает неправиль­ный путь — путь характеристики внешней формы поведения.

По мысли Клапареда, суть игры не во внешней форме поведения, которое может быть совершенно одинаковым и в игре и не в игре, а во внутреннем отношении субъекта к реальности. Самым существенным признаком игры Клапаред считает фикцию. Реальное по­ведение трансформируется в игровое под вли­янием фикции.

Рассмотрим теперь выдвигаемую Бойтен-дайком концепцию по существу и постараем­ся отделить в ней важное от спорного.

При анализе взглядов Бойтендайка отчет­ливо видно влияние, которое оказал на него 3. Фрейд своей теорией влечений. Игра, по Бой­тендайку, является выражением жизни вле­чений в специфических условиях, характер­ных для периода детства. Бойтендайк подчеркивает это в подзаголовке своей книги:

«Игры человека и животных как форма про­явления жизненных влечений». (Нет ничего удивительного в тем, что Э. Клапаред не обра­тил внимания на эту сердцевину теории игры Бойтендайка. Это произошло потому, что Кла-парсду также не чужды ъоззрения 3. Фрейда.)

Характеристику основных влечений, про­являющихся в игре, Бойтендайк заимствует из работ Фрейда и переносит их на животных. Для этого есть достаточно оснований, так как, по Фрейду, изначальные влечения присущи даже одноклеточным организмам. Однако это положение неубедительно, так как влечения свойственны не только молодому организму, но и выросшим особям. И поэтому, так же как и особенности динамики молодого организ­ма, они не могут определять игру, приводить к игровой деятельности.

Если перевести несколько туманный и ми­стифицированный язык Бойтендайка на более простой, то окажется, что игра в своей ис-

Теории игры                                                                               297

ходной форме есть не что иное, как проявле­ние ориентировочной деятельности. Положе­ние Бойтендайка о том, что играют только с вещами, которые «играют» с самим играю­щим, может быть понято так: играют только с предметами, которые не только вызывают ориентировочную реакцию, но и содержат до­статочно элементов, возможной новизны для поддержания ориентировочной деятельности. Существенной в этой связи является мысль Бойтендайка о том, что наибольшее распрост­ранение игра имеет у тех животных, у которых захват дифференцированных предметов явля­ется основным способом добывания пищи. Но это как раз и есть те группы животных, у ко­торых в связи с усложнением условий их жиз­ни ориентировочная деятельность особенно развита.

Таким образом, если быть последователь­ными, то надо признать, что основные жиз­ненные влечения, на которые указывает Ф. Бойтендайк как на лежащие в основе игры, присущи не только плотоядным животным и обезьянам, но и другим животным.

Нет никаких сомнений также и в том, что особенности динамики молодого организма свойственны не только тем животным, у ко­торых есть игра, а и всем другим (в такой же мере цыплятам и телятам, как и котятам, ще­нятам и тигрятам). Отсюда с неизбежностью следует вывод, что не основные жизненные влечения и не особые черты динамики моло­дых организмов являются определяющими для игры. И те и другие могут существовать и дей­ствовать вместе, а игры может и не быть.

В таком случае остается только допустить, что в основе игры лежит особая «пробователь-ная» реакция на предмет или, как сказали бы мы, ориентировочная реакция на новое в ок­ружающих молодое животное условиях; а так как для молодого животного вначале все яв­ляется новым, то просто ориентировочный рефлекс.

Есть все основания считать, что между сте­пенью фиксированности и стереотипности инстинктивных форм поведения и уровнем развития ориентировочных реакций имеет ме­сто обратно пропорциональная зависимость:

чем более фиксированы к моменту рождения стереотипные инстинктивные формы поведе­ния, связанные с удовлетворением основных потребностей животного, тем менее проявля­ются ориентировочные реакции, и наоборот, чем менее фиксированы к моменту рождения стереотипные формы инстинктивного пове­дения, тем сильнее проявления ориентировоч­

ных реакций. Такое соотношение закономер­но возникло в ходе филогенетического разви­тия животных. Оно определялось степенью ус­ложнения и изменчивости условий, к которым должно приспособиться животное. Наоборот, между степенью сложности и изменчивостью условий, с одной стороны, и степенью разви­тия ориентировочных реакций, с другой, име­ется прямая зависимость. Вот почему «охот­ники» и обезьяны являются животными с ярко выраженными и развитыми ориентировочны­ми реакциями, а в детстве—животными «иг­рающими».

Правильнее было бы даже говорить, как на это справедливо указал П. Я. Гальперин, об «ориентировочной деятельности». «Ориентиро­вочный рефлекс, — пишет П. Я. Гальперин, — это система физиологических компонентов ориентировки; поворот на новый раздражитель и настройка органов чувств на лучшее его восприятие; к этому можно добавить разно­образные вегетативные изменения организма, которые содействуют этому рефлексу или его сопровождают. Словом, ориентировочный реф­лекс — это чисто физиологический процесс.

Другое дело — ориентировочно-исследо­вательская деятельность, исследование об­становки, то, что Павлов называл «рефлекс что такое». Эта исследовательская деятель­ность во внешней среде лежит уже за грани­цами физиологии. По существу, ориентировочно-исследовательская деятель­ность совпадает с тем, что мы называем про­сто ориентировочной деятельностью. Но при­бавление «исследования» к «ориентировке» (что нисколько не мешает в опытах Павло­ва) для нас становится уже помехой, пото­му что ориентировка не ограничивается ис­следованием,    познавательной деятельностью, а исследовательская деятель­ность может вырастать в самостоятельную де­ятельность, которая сама нуждается в ори­ентировке.

Даже у животных ориентировка не огра­ничивается исследованием ситуации; за ним следуют оценка ее различных объектов (по их значению для актуальных потребностей жи­вотного), выяснение путем возможного дви­жения, примеривание своих действий к наме­ченным объектам и, наконец, управление исполнением этих действий. Все это входит в ориентировочную деятельность, но выходит за границы исследования в собственном смысле слова» (Гальперин, 1976, с. 90—91).

Итак, созданная Бойтендайком теория игры содержит в себе противоречия. Как пока-

298                                                                                Д. Б. Эльконш

зывает анализ, совершенно достаточно появ­ления на определенной ступени развития жи­вотных ориентировочной деятельности, что­бы объяснить возникновение игры и все ее феномены, так подробно описанные Бойтен-дайком. То, что для Бойтендайка являлось толь­ко одним из условий для проявления виталь-ных влечений, в действительности составляет основание для построения общей теории игры животных.

Нельзя согласиться с Бойтендайком и в том, что в основе игры с предметом всегда лежит образ или образность предмета. В дей­ствительности, по крайней мере в начальных формах игры, вещь, с которой играет живот­ное, не может представлять никакого другого предмета по той простой причине, что живот­ное еще не вступило в реальное соприкосно­вение с теми предметами, которые будут слу­жить удовлетворению его основных потребностей в зрелом возрасте. Ни клубок ниток, ни мяч, ни шуршащая и двигающаяся бумажка не могут служить для котенка обра­зами мыши просто потому, что с последней молодое животное еще не имело дела. Для только начинающего свою жизнь животного все ново. Новое становится знакомым только в результате индивидуального опыта.

Правильными являются мысли Бойтендай­ка об ограничении игры: исключение из круга игровых явлений простых повторных движе­ний, свойственных самым ранним периодам развития ребенка и некоторых животных. По­этому ряд повторных движений, которые, по Ш. Бюлер, есть игры, так как они якобы со­провождаются, функциональным удоволь­ствием, в действительности играми не яв­ляются. Положение Бойтендайка, что играют только с предметами, должно быть понято в том смысле, что игра есть поведение и, сле­довательно, известное отношение к среде, к предметным условиям существования.

Ф. Бойтендайк возражает против предуп-ражняющей функции игры, как она представ­лена у К. Грооса. И действительно, упражне­ние возможно только по отношению к чему-то уже возникшему в поведении. Вместе с тем он высоко ставит развивающее значение игры, и это верно. Игра не упражнение, а развитие. В ней появляется новое, она путь к установле­нию новых форм организации поведения, не­обходимых в связи с усложнением условий жизни. Здесь мысль Грооса о значении игры обновляется и углубляется.

Наконец, необходимо отметить, что после Фрейда тенденция «глубинной психологии»,

 

т. е. психологии, пытающейся вывести все особенности поведения и все высшие прояв­ления из динамики первичных биологичес­ких влечений, начала проявляться все резче. К. Бюлер, а за ним и Ф. Бойтендайк — ти­пичные представители такой «глубинной пси­хологии». <...>

Мы так подробно остановились на теории игры Бойтендайка по двум основаниям: во-первых, потому, что в работе Бойтендайка причудливо сплелись ложные метафизические и идеалистические представления с верными замечаниями и положениями и выделение этих последних представлялось важным; во-вторых, потому, что теория игры Бойтендайка являет­ся самой значительной общей теорией игры, вершиной западноевропейской мысли в этом вопросе.

Представляется, что эта теория не была достаточно оценена. Мысль Бойтендайка о том, что играют только с предметами, и только с такими предметами, которые являются частич­но знакомыми, не стала задачей исследова­ния и из нее не были сделаны необходимые выводы. Конечно, в этом повинен и сам Бой­тендайк, выдвинувший на первый план изна­чальные влечения и особенности динамики молодого организма, но дело научной крити­ки заключается не только в негативной оцен­ке, но и в выявлении того, что должно быть принято во внимание при дальнейшей разра­ботке проблемы.

После Бойтендайка наступил кризис в со­здании общей теории игры, приведший в кон­це концов к отрицанию самой возможности создания такой теории.

Дж. Колларитс (Kollarits, 1940) в своей критической статье указывал на то, что, не­смотря на работы Клапареда, Грооса, Бой­тендайка и других авторов, все еще нет един­ства в понимании природы игры, и это происходит прежде всего потому, что психоло­ги в один и тот же термин вкладывают раз­личное содержание. Автор рассматривает самые разнообразные критерии игры (упражнение, удовольствие, отдых, освобождение, общность с пространством, повторение, юношескую динамику, фикцию, т. е. основные признаки, выдвигавшиеся Гроосом, Бойтендайком, Кла-паредом) и показывает, что они, во-первых, встречаются не во всех играх и, во-вторых, встречаются и в неигровых деятельностях. В результате он приходит к заключению, что точное выделение игры принципиально не­возможно. Просто нет такой особой деятель­ности, и то, что называют игрой, есть не что

Теории игры                                                                                299

иное, как та же деятельность взрослого суще­ства данного вида и пола, но только ограни­ченная определенным этапом развития инстин­ктов, психической структуры, анатомии нервной системы, мускулов, внутренних ор­ганов и, в особенности, желез внутренней секреции. (Автор не замечает, что сам предла­гает определенную теорию игры. Другое дело, насколько она верна. Нам представляется, что она близка взглядам В. Штерна, считавшего игру «зарей серьезного инстинкта».)

Еще резче негативная позиция в отноше­нии игры как особой деятельности выражена в статье X. Шлосберг (Schlosberg, 1947). Ав­тор, яркий представитель американского би­хевиоризма, критикуя различные теории иг­ры, приходит к выводу, что категория игровой деятельности настолько туманна, что являет­ся почти бесполезной для современной пси­хологии.

Таковы, в общем довольно неутешитель­ные, итоги полувековых попыток создать об­щую теорию игры. Это отнюдь не означает, что игра как особая форма поведения, харак­терная для периода детства, не существует; это означает только, что в пределах тех био­логических и психологических концепций, из которых исходили авторы теорий игры, такая теория не могла быть создана.

Если проанализировать признаки, по ко­торым игра выделялась из других видов пове­дения, то. общий подход к их выделению можно назвать феноменологическим, т. е. обращаю­щим внимание на внешние явления, сопро­вождающие иногда и этот вид поведения, но не вскрывающим его объективной сущности. В этом мы видим основной недостаток подхо­да к исследованию игры, приведшего к отри­цательным выводам.

Кроме того, характерным для этих теорий было отождествление хода психического раз­вития ребенка, а тем самым и его игры с раз­витием детенышей животных и их игр. А такая общая теория игры, охватывающая игру дете­нышей животных и игру ребенка, ввиду глу­бокого качественного различия в их психичес­ком развитии вообще не может быть создана. Это не значит, однако, что не могут быть со­зданы две отдельные теории: теория игры жи­вотных и теория игры ребенка. Здесь уместно высказать некоторые соображения по поводу психологической природы игры молодых животных, которые возникли в ходе анализа имеющихся у нас материалов, может быть, эти предположения будут приняты во внима­ние создателями такой теории. Кроме того, они

 

важны и для наших целей, так как могут по­мочь выявлению специфических особенностей игры детей.

Игра может быть и фактически является предметом изучения различных наук, напри­мер биологии, физиологии и т. д. Является она и предметом изучения психологии, и прежде всего той ее отрасли, которая занимается про­блемами психического развития. Психолога, исследующего эти проблемы, игра интересует прежде всего как деятельность, в которой осу­ществляется особый тип психической регуля­ции и управления поведением.

Несомненным является, что игра как осо­бая форма поведения возникает лишь на оп­ределенной стадии эволюции животного мира и ее появление связано с возникновением дет­ства как особого периода индивидуального развития особи. Гроос и особенно Бойтендайк правильно подчеркивают этот эволюционный аспект возникновения игры.

Примем в качестве исходных некоторые положения Бойтендайка. Примем, что играют только детеныши плотоядных млекопитающих (хищников) и обезьян; примем также, что игра является не отправлением организма, а формой поведения, т. е. деятельностью с ве­щами, и притом с вещами, обладающими эле­ментами новизны. Для того чтобы установить, какой биологический смысл может иметь де­ятельность с такими предметами у детенышей этих видов животных, выясним, на каком уровне находится психическая регуляция по­ведения взрослых особей.

По А. Н. Леонтьеву (Леонтьев, 1965), жи­вотные этих видов находятся на различных стадиях развития перцептивной психики, а высшие виды — на стадии интеллекта. Психи­ческое управление поведением на стадии пер­цептивной психики заключается в том, что животное выделяет в окружающей его действи­тельности условия, в которых объективно дан предмет, непосредственно побуждающий его деятельность и могущий удовлетворять биоло­гическую потребность, а на стадии интеллек­та выделяет и отношения между вещами, со­ставляющими условия осуществления деятельности. Характерным для организации поведения последнего вида является воз­никновение в нем подготовительных фаз.

Такие элементы деятельности, как обход препятствий, подстерегание добычи, пресле­дование с преодолением встречающихся пре­град и обходными путями, направлены не на самый предмет потребности, а на условия, в которых он дан. Эти элементы поведения уп-

300                                                                                Д.Б. Эльконш

равляются психическим отражением условий, их образами. Главное здесь заключается не в том, что животное воспринимает преграду, стоящую на пути к достижению цели, а в том, что появляется ориентация на отношение меж­ду предметом и другими условиями: ориенти­ровка приводит к тому, что в движении, на­правленном на эти условия, как бы уже усматривается путь к конечному объекту.

Как справедливо отмечает П. Я. Гальперин, «значение опытов Келера (и всех опытов, по­строенных по этому типу) заключается еще и в том, что они показывают очень простые си­туации, которые, однако, не решаются путем «случайных проб и ошибок» — без ори­ентировки животного на существенные отно­шения задачи. В них процесс ориентировки выступает как обязательное условие успешного поведения. После этих ситуаций становится еще ясней, что и в задачах, которые решаются пу­тем случайных проб, также необходима ори­ентировка, хотя бы минимальная, — на от­ношение действия к успешному результату». «Ориентировка поведения на основе образа среды и самого действия (или хотя бы его пути к конечному объекту), — продолжает П. Я. Гальперин, — составляет необходимое усло­вие (постоянное, а не единичное и случай­ное) успешности действия» (Гальперин, 1966, с. 245).

Такова существенная психологическая харак­теристика деятельности животных, стоящих на этой ступени эволюционного развития.

Необходимо особо подчеркнуть, что для успешности действия требуется не просто ори­ентировка, а быстрая и точная ориентировка, доведенная до совершенства и приобретшая почти автоматический характер. В борьбе за су­ществование всякое промедление или неточ­ность «смерти подобны».

Можно ли представить себе, что такая орга­низация действий возникает в ходе индивиду­ального приспособления, при осуществлении деятельностей, непосредственно связанных с борьбой за существование? Нет, по этому пути развитие такой организации не могло идти. Это приводило бы очень быстро к тому, что жи­вотные вымирали бы от голода или гибли от врагов.

Следовательно, должен был возникнуть особый период в индивидуальной жизни жи­вотных и особая деятельность в этот период, в которой развивалась бы и совершенствовалась необходимая организация всякой последующей деятельности, непосредственно направленной на борьбу за существование и сохранение рода.

 

Дж. Брунер (Brunei-, 1972) подчеркнул, что природа детства и способы и формы воспита­ния эволюционируют и подвергаются такому же естественному отбору, как и любая другая морфологическая или поведенческая форма. Одной из гипотез относительно эволюции при­матов, пишет Брунер, является предположе­ние, что эта эволюция базируется на прогрес­сивном отборе совершенно определенной структуры детства. Это предположение пред­ставляется близким к истине и относится не только к эволюции приматов, но и к эволю­ции всех видов животных,' обитающих в пред­метно расчлененной среде, требующей приспо­собленности поведения к индивидуально неповторимым условиям, в которых может вы­ступать предмет потребности. Именно в силу неповторимости этих условий возникает, как это показал П. Я. Гальперин, объективная не­обходимость в психической регуляции дей­ствий, т. е. в регуляции на основе образа ситу­ации, условий действия. Здесь невозможна стереотипность, а требуется максимальная ва­риативность действий.

Включение детства как особого периода жизни в общую цепь эволюционного процес­са является важным шагом на пути понима­ния его природы.

Эмбриологи уже давно сделали этот шаг. В русской науке этот шаг был сделан А. Н. Се-верцевым. И. И. Шмальгаузен, развивая идеи А. Н. Северцева, писал: «Прогрессивное услож­нение организации взрослого животного со­провождается и усложнением процессов ин­дивидуального развития, в результате которых эта организация создается» (Шмальгау­зен, 1968, с. 353). Обобщая имеющиеся в эмб­риологии материалы, Шмальгаузен подчерки­вает: «Онтогенез не только результат филогенеза, но и его основа. Онтогенез не только удлиняется путем прибавления стадий:

он весь перестраивается в процессе эволюции;

он имеет свою историю, закономерно связан­ную с историей взрослого организма и час­тично ее определяющую.

Филогенез нельзя рассматривать как исто­рию лишь взрослого организма и противопо­лагать онтогенезу. Филогенез и есть истори­ческий ряд известных (отобранных) онтогенезов» (там же, с. 351—352).

Эти важные положения относятся не толь­ко к эмбриональному развитию морфологи­ческих форм, но и к постэмбриональному раз­витию форм поведения. Характеризуя организацию поведения животных, стоящих, по терминологии А. Н. Леонтьева, на стадии

Теории игры

развития перцептивной психики, мы указы­вали на обязательное наличие в гаком поведе­нии ориентировочной деятельности, которая может проходить в различной форме — пред­варяя поведение или сопровождая его.

Возникновение ориентировочной деятель­ности само по себе не приводит к появлению новых форм поведения.

П. Я. Гальперин, которому мы обязаны раз­работкой теории ориентировочной деятельнос­ти, в уже цитированной работе пишет: «Участие ориентировочной деятельности в приспособлении животного к индивидуальным особенностям обстановки не обязательно означает появление каких-то новых форм поведения. Наоборот, прежде всего оно открывает возможность гораз­до более гибкого, а значит, и широкого ис­пользования уже имеющегося двигательного репертуара. И это чрезвычайно важное обстоя­тельство — ориентировка в плане образа позво­ляет не создавать новые формы поведения для крайне изменчивых индивидуальных ситуаций, а использовать общие схемы поведения, каж­дый раз приспосабливая их к индивидуальным вариантам ситуации. И это значит также, что о наличии психической регуляции поведения сви­детельствует не появление особых, новых форм поведения, а особая гибкость, изменчивость и многообразие их применения» (Гальперин, 1976, с. 117).

Мы уже указывали, что ориентировочная деятельность и совершенное регулирование на ее основе поведения должны сложиться до того, как животное начнет самостоятельную борьбу за существование, т. е. в детстве. Игра и есть та деятельность, в которой складывается и совершенствуется управление поведением на основе ориентировочной деятельности. Подчер­киваем: не какая-то конкретная форма пове­дения — пищевого, оборонительного, сексу­ального, а быстрое и точное психическое управление любой из них. Именно поэтому в игре как бы смешаны все возможные формы поведения в единый клубок, и именно поэто­му игровые действия носят незавершенный характер*.

Широко развернувшиеся в последние де­сятилетия исследования поведения животных в естественных условиях, а также специаль­ные экспериментальные исследования приве­ли к выделению новых видов поведения. Для нас представляет интерес выделение специ-

* Интересный перечень характерных черт игровых действий дан в книге Р. Хайнд. Поведение животных. М.:Мир, 1975.855с.

 

301

ального исследовательского поведения. Р. Хайнд, обобщая имеющиеся материалы, считает целесообразным различать ориентиро­вочную реакцию, которая связана с непод­вижностью, и активное исследование, при котором животное движется относительно обследуемого объекта или участка. Исследова­тельское поведение Хайнд описывает как по­ведение, которое знакомит животное с его окружением или источником раздражения. Вместе с тем он указывает на необходимость различать исследовательское поведение и игру:

«Хотя некоторые виды игрового поведения также способствуют ознакомлению с предме­том, исследование и игру не следует отож­дествлять. Если предмет не знаком, то иссле­довательское поведение может предшествовать игровому и ослабевать по мере ознакомления с ним» (Хайнд, 1975, с. 377).

Различение исследовательского и игрово­го поведения важно потому, что очень часто первое переходит во второе. Таким образом, есть все основания выделять ориентировоч­ную реакцию, исследовательское поведение и игру. Можно предполагать, что в этом порядке эти формы возникали в ходе эво­люции и возникают в онтогенезе поведения молодых животных.

Такое предположение подтверждается дан­ными об онтогенезе форм поведения высших млекопитающих. К. Э. Фабри (1976) на основе обобщения многочисленных материалов отно­сит игру как особую форму поведения моло­дых животных к периоду, непосредственно предшествующему половой зрелости.

В самом предварительном порядке мы мог­ли бы описать игру молодых животных как деятельность, в которой животное, мани­пулируя с объектом (вещью), создает своими движениями неповторимые и непредвидимые вариации его положения и непрерывно дей­ствует с вещью, ориентируясь на особеннос­ти этих быстро изменяющихся ситуаций. Ос­новными признаками игры при таком предположении являются быстро меняющие­ся ситуации, в которых оказывается объект пос­ле каждого действия с ним, и столь же бы­строе приспособление действий, управление ими на основе ориентировки в особенностях каждый раз новой ситуации.

Центральное ядро такой деятельности — ориентировка в быстро и непрерывно меняю­щейся ситуации и управление на этой основе двигательными актами. Специфической осо­бенностью движений в игре является их неза­вершенность, отсутствие в них исполнитель-

302

ного звена. Котенок царапает, но не рас­терзывает предмет, а щенок кусает, но не про­кусывает его. Это и создавало у некоторых пси­хологов иллюзию наличия в игре животных фикции или фантазии.

Фрагментарные наблюдения над играми животных дают некоторые основания для предположений о пути развития игры в ходе индивидуальной жизни животных. Она разви­вается от деятельности с максимально развер­нутой ориентировочной частью и неза­конченной, свернутой, приторможенной исполнительной частью к деятельности с мак­симально свернутой, мгновенной и точной ориентировочной частью. Эта свернутость, мгновенность и точность ориентации, вклю­чаясь в «серьезные», осуществляющие борьбу за существование деятельности, и создает ил­люзию полного отсутствия в ней психической регуляции. Поэтому игра молодых животных есть упражнение, но упражнение не отдель­ной двигательной системы или отдельного инстинкта и вида поведения, а упражнение в быстром и точном управлении двигательным поведением в любых его формах, на основе образов индивидуальных условий, в которых находится предмет, т. е. упражнение в ориен­тировочной деятельности^...>

Все эти высказанные нами положения, обобщая накопленный, но не систематизиро­ванный опыт, должны быть проверены в спе­циальных сравнительно-психологических ис­следованиях. <...>

Необходимо подчеркнуть, что при выве­дении своих положений мы исходили из тео­ретического представления о регулирующей функции психики для поведения и о прижиз­ненном формировании этой функции у выс­ших животных.

В теориях игры, которые мы излагали и анализировали, проблема психического разви­тия, т. е. развития ориентирующей функции психики, вообще не ставилась. Может быть, именно поэтому и не могла быть создана об­щая психологическая теория игры.

Мы далеки от мысли, что нам удалось по­строить законченную теорию игры животных. Однако мы надеемся, что высказанные сооб­ражения натолкнут психологов, изучающих игру животных, на новый подход. Мы соглас­ны с мыслью Р. Хайнда, что «открытие основ игрового поведения, несомненно, само по себе вознаградит исследователей за все их труды, не говоря уже о том, что оно прольет свет на природу регуляции многих других видов дея­тельности» (Хайнд, 1975, с. 386).

ОБ АВТОРАХ

Вагнер Владимир Александрович (1849— 1934) — выдающийся зоолог и зоопсихолог, профессор зоологии и сравнительной психо­логии Ленинградского университета. Основа­тель зоопсихологии как самостоятельной на­уки в России. Исследования В.А.Вагнера посвящены широкому кругу проблем зоопси­хологии и сравнительной психологии, прежде всего проблеме инстинкта, его происхожде­нию, соотношению инстинкта и научения, пластичности инстинктивного поведения. Осо­бое внимание уделял методам изучения пси­хики животных: считал необходимым сочета­ние биологического метода, основанного на тщательном изучении фактов естественной жизни животных, с экспериментированием, а также сравнительными исследованиями. В.А. Вагнер — автор капитальных трудов «Био­логические основания сравнительной психоло­гии» (Спб.-М., 1913, Т. 1,2); «Биопсихология и смежные науки» (Петроград, 1923); «Этюды по сравнительной психологии. Возникновение и развитие психических способностей» (Л., 1925-1929. Вып. 1-9).

---

Дата добавления: 2019-07-15; просмотров: 174; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!