ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКОЕ НАПРАВЛЕНИЕ

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ И КЛИНИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ ПСИХОТЕРАПИИ РАННИХ ДЕТСКИХ ПСИХОЗОВ'

Mario Bertolini, Francesca Neri

Семиотика и клиника ранних детских психозов.

S. Freud, как известно, скептически смотрел на возможность аналитической проработки психопатологии с нарциссической подоплекой (либидо не отщепляется от "Я", и даже обратившись к объектам вовне, избирает их за сходство с "Я", за сходство с прежним или желаемым идеальным обликом "Я"). Раз пациент безучастен — как быть аналитику? Ведь ключ к излечению — трансфер. Отношения с аналитиком следуют усвоенным пациентом образам и обусловлены конституцио-нально (генетически). Пациент — по известному человеческому свойству — видит в аналитике не столько "то, что есть", сколько то, что желал бы или предполагает увидеть. На аналитика переносятся (трансфер) чувства, принадлежащие или предназначающиеся значимым для пациента (иногда понаслышке) лицам. •

Минувшие полвека ознаменованы прогрессом теории и практики психоанализа. Меньше смущает аналитика "триггерная" защитная тактика трудных, в частности — нарциссичных, пациентов. (Увлечение разом сменяется ненавистью, отрицанием: дело обстоит так, как если бы у пациента имелось по два списка: в одном — "симпатичные" характеристики объекта, в другом — "вызывающие неприязнь", и в поле зрения оказывается всегда лишь один из них; не амбивалентные колебания, но "расщепление" — неспособность воспринимать объект в его сложности). Меньшую, сравнительно с прежними временами, робость испытывает аналитик и перед "психозом", "извращением", "психосоматическими" проявлениями.

Определившие прогресс обобщения характеризуются новой глубиной понимания трансфера и контрансфера. Акт выбора объекта, как нам теперь ясно, — лишь первый эпизод драмы (рецепция свойств объекта, быть может, видоизменит "Я"; за предпочтением проступают важные свойства "Я" ); в этой драме найдется место "внутреннему росту" и поползновениям к регрессии, подражанию и неосознанному отождествлению. Наше представление о процессах трансфера и контртрансфера все еще углубляется.

С расширением сферы применения анализа ясней выступают прринципиаль-ные затруднения. Если дети — трудные пациенты, то что сказать о детях "отчужденных", "замкнувшихся в себе" или "живущих связью с матерью?" Безразличие обескураживает терапевта. Если другой не нужен вовсе: ни как объект поклонения, ни как тот, кого можно презирать... Если пациент не обнаруживает потребности в ободрении, в участии — надеяться ли на успех анализа?

Пусть пациент не знает за собой потребности в другом и приписывает потребности в таком роде кому угодно, только не себе — ситуация, на взгляд аналитика, небесперспективна.

Но что если в самом деле потребности нет (редуцировалась, "не получила развития")? Что если перед нами ребенок с проблемами психической организации... "приверженный симбиотическим связям"...?

В исследованиях, положенных в основу настоящей работы, принимали участие Р. Ferri, S. Pomari, A. Grassi, R. Jaffe, B. Malnati: A. Peretti, A. Zanelli Quarantini. Область детского психоанализа разрабатывается исследовательской группой в этом составе с 1978 года.

В этом случае решающийся на терапевтический контакт аналитик — действует ли он, уступая настоянию близких ребенка или в силу собственных побуждений — покидает твердую землю аналитической теории.

Дети, страдающие психозом, аутичные, повитые симбиотическими связями с матерью, пребывая в том же физическом пространстве, что и мы, действуют, конечно, в несколько иной психологической реальности: калейдоскопичной — но и ригидной в некоторых отношениях, нерасчлененной — и воспринимаемой с отчетливостью ("ряды ощущений" не стягиваются в "жизненный опыт").

S. Freud сказал бы, что здесь торжествует Эрос (Freud, 1925 а.), "стремление к удовольствию" — без осознания и дальних целей. Восприимчивость этих детей . своеобразно изощрена. Деятельность сенсориума представляется самодавлею-| щей. Чего нет — так это потребности в наказании и побуждений к разрушению, потому, конечно, что отсутствуют запреты, и энергия инстинктов не прорывает плоти — за отсутствием таковых.

Изо дня в день аутичный ребенок занят одним и тем же — и, наверно, не "сверх — Я" понуждает его к этому. Нам такой образ действий, скорее всего, наскучил бы, но для детей, о которых идет речь, удовольствие, похоже, заключено в повторении.

Характер поведения этих детей не меняется, но приемы, движения модифицируются соответственно направлению сиюминутного интереса. Попробуйте отобрать предмет, которым ребенок, положим, монотонно стучит об пол. Безразличие ребенка проявится в том, что он примирится с утратой почти немедленно.

Располагает ли аналитик тем, что необходимо такому ребенку? Инстинкты ребенка — потребности — каким-то образом удовлетворяются; условием удовлетворения (разрядки)... внешним выражением... является безразличие. Сумеет ли аналитик изменить ситуацию так, чтобы удовлетворение потребности не было связано с безразличием, так, чтобы безразличие "стало ненужным"?

Ясно, что, по крайней мере на первых порах, нельзя думать о правильном психоанализе. Аналитик наблюдает, аналитик строит предположения, в чем-то утверждается, а некоторые из гипотез отбрасывает. Не имея пока надежды сообщить о своих открытиях пациенту... не имея "рычаг воздействия" и "канала связи"...

Положение едва ли изменится прежде установления трансфера. Считать ли в таком случае, что осуществляемая аналитиком терапия — аналитическая? Это, пожалуй, вопрос точки зрения. И в привычных аналитику ситуациях случается отступать, "ждать часа", проявлять сдержанность" — ради "конечного результата".

На первых порах тактика аналитика "неаналитична"; отказавшись от установки на извлечение и не форсируя событий, мы "даем, что можем", с тем, чтобы "создав предпосылки", дать больше.

Вернемся к безразличию наших пациентов. Едва ли следует понимать его как абсолютное. Разумеется, посещая терапевтические сеансы, дети только подчиняются воле близких и врача. Затем, однако, возникает привычка." Не стоит, может быть, употреблять слово "привязанность": индифферентность пациентов свидетельствует, что они не дррожат нашим обществом, ни даже возможностью находиться в терапевтическом кабинете.

Но так или иначе, им известно время окончания сеанса, и с приближением этого времени их поведение меняется; они замечают изменения в обстановке, в одежде врача. Полагаем, наши пациенты осведомлены — хотя бы отчасти — о настроении врача, его состоянии.

Разумеется, чтобы судить об этом, надо иметь навык эмпатического (участливого) наблюдения. Заключая по аналогии, руководствуясь привычными представлениями о "важном" и "второстепенном", "интересах" и "безразличии", мы не поймем потребностей пациента, логики его мира.

Мы должны — и хотим — избавить пациента от страданий (страха, растерянности, душевной боли) и, "расширяя его адаптационные возможности", ввести в мир цивилизации. Такова наша цель, но не умея вообразить себе "субъективной реальности "пациента, не вложившись в нее, мы, кажется, не преуспеем в своем намерении.

Наши пациенты нуждаются в подтверждении непрерывности собственного существования, мучимы "не имеющим ясных очертаний" страхом "открытого пространства", "пустоты, исчезновения"...

Чем направляется их деятельность — производящая, впрочем, впечатление беспорядочности? "Энергетический подход" — обсуждение проблемы в понятиях "напряжения", "уровней", "сброса" — едва ли проясняет картину (Freud дал образец такого подхода в работе о мазохизме, 1924); не всегда "избыточная аккумуляция" сопровождается тягостным чувством, и "разрядка" вознаграждается наслаждением). Движущая нашими пациентами потребность, пожалуй, может быть понятна как нужда в ощущениях. В какого рода ощущениях? Да в тех, что когда-то получал ребенок, входя в контакт с окружением.

Отказываясь от инфантильного солипсизма, ребенок, убедившись, что есть нечто отличное от него, приходит к представлению о пределе, привыкает к этому представлению; иллюзия собственного всемогущества ужимается, а предел — не воспринимается ли как залог безопасности?

Туда-то в утробу, в блаженное прошлое возвращают ребенка культивируемые им ощущения.

Допустимо также предположить, что подверженные страху исчезновения дети должны по возможности чаще удостоверяться в том, что их органы чувств и тело послушны им. Некоторые наши пациенты, конечно, терзаемы опасениями (фантазиями), смешивающими бездействие с несуществованием (в частности, это справедливо относительно тех из них, чье тоскливое беспокойство не встречало сочувствия со стороны матери).

Таким же образом можно истолковать поведение недоношенных, приводящих нижние конечности в контакт со стенкой инкубатора (Bertolini 1982).

Далее, получаемые ребенком ощущения утилизируются "Я" в представлении о самодостаточности собственной персоны или по крайней мере позволяют сменить неприятные следствия зыбкости такого представления.

Двигательная активность наших пациентов свидетельствует о возбуждении (это возбуждение нецеленаправленно и едва ли является непосредственно — инстинктивным).

Лишь один из наблюдавшихся нами аутичных детей почти не двигался — оставаясь, однако, в скрыто — возбужденном состоянии (так, к примеру, он был озабочен тем, чтобы стул или газета, служившие ему прикрытием, не были стронуты с места).

Проявления не оставляющего ребенка (прерываемого, быть может, сном) возбуждения, достаточно разнообразны и совместимы с развитием способностей (дети умеют ходить, иногда говорить и даже овладевают грамотой).

Приобретаемые аутичными детьми навыки, можно думать, каким-то образом служат удовлетворению "специфических потребностей", прежде всего — потребности в успокаивающем на время, "удаляющем от тоски небытия", истолковаемом как залог безопасности контакте. Таким образом, "успехи развития" и "преодоление аутизма" — не одно и to же.

В случаях "резидуального аутизма" иногда отмечается сосуществование двух языков: примитивного, по преимуществу моторного, употребляемого для выражения разрядки свойственного аутичной личности возбуждения, и конвенционального, понятного другим (Bertolini, 1989 г.)

Клинические примеры

Рассмотрим два примера терапевтических вмешательств. Случай С. Представление о самом себе не имеет цельного интегрированного характера. Причина, главным образом, — в непростых отношениях с матерью.

Представление о себе неотчетливо, не постоянно; отсюда неудобства, растерянность устраняются (до некоторой степени) отождествлением с матерью; представление о себе и представление о матери образуют "лоскутное единство".

В течение первого года терапии С. игнорирует попытки терапевта вступить с ним в контакт. Он занят тем, что стучит предметом о предмет, пошлепывает, производит скребущие звуки посредством однообразных движений, монотонно раскачивается. По отношению к терапевту обнаруживается совершенное равнодушие.

Для матери С. происходящее с ребенком было постигшим ее несчастьем, помощь ребенку не совсем отделялась в ее сознании от изменения к лучшему ее собственного положения и разрешения ее проблемы. Она была поглощена своими переживаниями.

Francesca Neri — терапевт — не настаивала на том, чтобы ребенок по отношению к ней вел себя иначе, чем по отношению к другим и к окружению. Держалась вполне пассивно, не препятствовала ребенку привалиться к ней или забираться не нее — в такой позиции ребенок иногда оставался часами, раскачиваясь, подпрыгивая. Ничего не предлагая, она, однако, была готова прийти ему на помощь, ставя целью внушить ребенку чувство безопасности. В ее лице ребенок, пожалуй, получал то, чего ему не доставало в общении с матерью (если мать была безвольна, отрешена, рассеянна, то в терапевте ребенок находил несколько большую определенность, надежность и внимательность).

; Ребенку требовался сенсорный рефрен, подтверждающий неизменность "кар-1 тины мира": мира всеединства, отношений симбиоза и тождества... Следовало

действовать с осторожностью, опасаясь "болевого шока". Решено было, обращаясь I преимущественно к сенсориуму, подвести ребенка к признанию того факта, что i некоторые из сущностей; составляющих, населяющих мир — самостоятельны, в общем-то независимы от чьей бы то ни было воли — как это ни досадно, привлечь ' внимание пациента к различиям — между ним и терапевтом, например. Предпо-i сылки имелись. Ребенок встречался с терапевтом глазами, иногда же подолгу, ' потрогав руку врача, трогал собственную руку. Это выглядело как исследование:

I чувственное, эрозитированное, сменявшееся двигательным возбуждением. , Долгое время в поведении пациента не выявлялось перемен. Телесный кон-! такт по-прежнему не столько служил постижению другого, сколько делал постижение не нужным.

Между тем становились выраженное закрытые реакции пациента: аффект тоски овладевал им приступообразно, ребенок обнаруживал гнев и отчаяние криком. Однажды, после того, как взгляды ребенка и врача в очередной раз встретились. С., придя в возбуждение, намеренно защемил себе пальцы створкой шкафа: явив, таким образом, самому себе собственную силу, изгоняя неприятно потревожившее впечатление.

Довольно часто С. покидал врачебный кабинет во время сеанса, чтобы в другом кабинете, в туалете, в коридоре включать и гасить свет или не раскачиваться в обычной для себя манере — и тут в его поведении угадывался немой призыв: со временем его крики уже можно было интерпретировать как обращение к оставшему в кабинете терапевту (Francesca Neri вспоминает, что понимала их именно так). Вскоре С. стал пользоваться членораздельной речью — вне сеансов, в очень короткий срок — на занятиях в школе — овладел чтением и письмом. 'Спустя еще некоторое время, он придумал нечто вроде игры, спрятавшись кричал

I ⁵⁷

из одной комнаты в другую находившемуся там терапевту: "А С. нет, он вон где, вон где, вон где..."

В ближайшие месяцы контакт, который можно было бы обозначить, как сенсорный, уступает место более сложным отношениям; С. твердит на сеансах рекламный лозунг или читает вслух — часами — имена святых по календарю.

Не менее двух недель подряд поместившийся в углу кабинета С. распевает детское стихотворение: "Висит на паутине слон; висят на паутинке два слона..." Прежде чем кончался сеанс, количество слонов достигало трех тысяч. Терапевту пришлось заметить: "А не ты ли это висишь на паутине? И тебе немножко страшно. Паутинка может оборваться — это раз. А еще ты, наверное, боишься, что когда-нибудь тебе придется догадаться, уразуметь, зачем ты выучился разговаривать. Для того, чтобы твердить это стихотворение? И для того еще, наверное, чтобы разговарить со мной. Видишь, я в одном углу кабинета, ты — в другом, но мы все равно вместе, раз мы говорим, раз мы умеем говорить". Тотчас С. пришел в очень дурное настроение и, глядя на терапевта, принялся кричать: "Кто ты такая, да ты-то кто?". И в самом деле: едва ли не впервые другой заявил о своей отдельности, и с этим ничего нельзя было поделать.

Еще позже С. отказался от формально правильного языка, которым пользовался по-преимуществу на сеансах — обращаясь не к терапевту, а "мимо", неизвестно к кому. С. заговорит неправильно — немногим лучше того, как говорят не так давно научившиеся говорить дети, но зато с явной целью нечто сообщить и быть понятым.

Случай Р. Присутствие женщины-терапевта, поначалу пугало Р., и сеансы проходили таким образом, что телесный контакт с матерью не прерывался. (Связь Р. с матерью можно было определить как сенсорную и симбиотическую).

Терапевтические сеансы продолжались. Страх стал походить на досаду: посторонний, должно быть, олицетворял угрозу инфантильному представлению о собственном всемогуществе. Затем появилось любопытство, и ребенок приступил к Ознакомлению с прежде пугавшей его и вызывавшей защитные реакции угрозой. (Важнейшим, разумеется, был телесный контакт). Р. взбирался на терапевта, ощупывал, прижимался с характерно томным видом.

"Семейную ситуацию" ребенка к тому времени следовало понимать как бесперспективную. Требовалась хоть какая-нибудь альтернатива сугубо симбио-тическим отношениям с матерью, но на первых порах действовать можно было лишь в рутинном русле. Все, что умел ребенок (другому его не учили) — это не замечать новый объект... С тем, чтобы, попривыкнув, вступить, наконец, в контакт с объектом: сенсорный, чувственный.

Довольно долго поведение терапевта оставалось пассивным. Первые интерпретации, сообщаемые ребенку, сводились приблизительно к следующему: "Дотронься так, потрогай меня, а теперь ощупай свою руку, тебе ведь хочется знать, чем я и ты отличаемся друг от друга"; "Ты слегка растерян, боишься перемен, и мой запах (ребенок прятал лицо под мышкой терапевта), не надейся, не подскажет тебе, как жить дальше"; "Вот мы укрылись — ты и я — моей шалью, а знаешь, зачем тебе это понадобилось? Ну, чего ты не хочешь замечать? Того, что каждый из нас — сам по себе, между нами есть разница, мы — ты и я — не одно и то же".

Теперь пациент, пожалуй чаще, чем ранее, нуждался в отдыхе: осмысление различий, осознание действительного положения вещей давалось не легко; быть может, замирая, "выключаясь", пациент возвращался в нерасчлененный мир внутриутробного существования, к младенческим представлениям.

Стало возможным усложнить характер общения. "Нет, взгляни на меня и постарайся увидеть. Не трогай мой рот и не трогай свой рот, смотри на меня, смотри мне в глаза, ты ведь раньше не решался посмотреть. Ты в первый раз действительно меня видишь, и тебе интересно, тебе уже мало трогать, ты хочешь рассмотреть, приглядеться", — вот что теперь слышал пациент от терапевта.

А в другом случае (ребенок, роясь в сумочке врача, нашел духи и пожелал надушиться): "Открой, ты теперь станешь пахнуть, как я, и станешь мною".

Иногда интерпретация сообщалась ребенку еще определеннее. "Тебе, может быть, хочется избавиться и от мамы, и от меня, и от всего нового, что ты узнаешь" (при позывах к рвоте у ребенка).

Душевные процессы явно сказывались телесными проявлениями — впрочем, беспорядочно. Осознание того факта, что вселенная обширна — равнодушна — допускает существование независимых от воли ребенка объектов, обнаруживалось, по крайней мере временами, состояниями, напоминающими меланхолию или депрессию.

Ребенок с грустным видом отходил к окну. Или прятался, или с видом утомления думал, и это был, вероятно, "нарциссический" "отдых сна" — необходимый ему в эту минуту.

Пожалуй, мы наблюдали "уход от реальности", и в этой связи стоит напомнить соображения Winnicott'a (Winnicott, 1958).

В пользу такой интерпретации говорят отмеченные терапевтом эпизоды:

ребенок направляется к двери и задерживается на пороге... покидает кабинет и возвращается, побыв за дверью совсем недолго. Реплики терапевта при этом имели целью натолкнуть ребенка на размышления: "В самом деле, не очень, то приятно, что мы в мире не одни"...; "Понимаю: когда ты там — ты можешь считать, что меня рядом нет... но я поблизости — так что нечего беспокоиться"...; "Наверно, Р. — ему сейчас так грустно — становится старше, умнеет... Он мыслит..." и т. д.

Пациент осознает "неслитность" своей и терапевта индивидуальностей; в дальнейшем приходит время трансфера.

Некоторые теоретические соображения, касающиеся изложенного метода в его отношении к психоаналитическому канону

"Претерпевающий" психоаналитическую терапию пациент "воспринимает" и "усваивает"... В том и в другом из рассмотренных случаев — "все несколько иначе" (по крайней мере на протяжении долгой предварительной стадии).

Почему так? Рабочая гипотеза состоит в том, что мы имеем дело с психикой, инстанции которой — "блоки" — еще не обрели определенности (функциональной, принципиальной — в том смысле, в каком говорят о принципиальной схеме организации). Соответственно, не учреждены и "контрольные пункты", регулирующие доступы "энергетически заряженного" материала из сферы в сферу.

Отсутствуют санкции, не практикуется "принудительное водворение"; нет напряжения в бессознательном (развивающегося вследствие противодавления и репрессивных мер) — напряжение не канонизируется в трансфере... Невозможен трансфер — невозможен, по сути, анализ, как терапевтическое вмешательство.

Таким образом, метод, которым мы пользуемся, представляет собой компромисс между традиционной аналитической процедурой и возможностями — актуальными свойствами — "отсталой" психики пациента.

Freud (1932) замечал, что, быть может, важнейшей задачей психоаналитической теории является объяснение двух феноменов в ходе анализа: сопротивления и трансфера.

В известном смысле сопротивление может пониматься как предпосылка (условие) невротического расстройства; полагаем, первые опыты "защитных мер" состоят в связи с возможностью осознания — с начальными опытами "ментальной обработки", обращающей "бывшее в "пережитое"

"В толковании сновидений" (Freud, 1899) охарактеризованы "первичный" и "вторичный" процессы в их развитии; в той же работе разбирается принципиаль-

ная схема (топика) психики; сопротивление — в своих элементарных формах — замешано в преобразованиях, вследствие которых среди архаики первичного процесса утверждается Новое Царство вторичного процесса. "Движение представлений" понимается как направление и напоминает прохождение раздражений (импульсов) по дуге рефлекса: от воспринимающего терминала — через центральный переключательный узел — к "моторному окончанию". Сознание мыслит как аналог воспринимающей системы (при том, что обращено не вовне, а на явления интрапсихического порядка) и "принимает к ведению" несколько рафинированный — извлеченный из сенсорного — материал; осознанные воспоминания лишены живости, телесности.

В работе 1911 года Freud возвращается к оппозиции "первичного" и "вторичного" процессов. Царство первичного процесса — психики на стадии внутриутробного существования: не желающая знать — не знающая — о "внешнем мире". Аккумуляция раздражений, исходящих извне или изнутри, ощущается как напряжение, как желание, как потребность, — и работа психики сводится к скорейшей разрядке. Отсрочивание редко бывает длительным, удовлетворение (избавление от "напряжения") обретается "на путях двигательной разрядки" или "в иллюзорном плане" (в деятельности фантазии, воображения). "Семафор" открывается едва ли не по первому требованию, барьерные и диспетчерские функции центрального аппарата психики ввиду неизощренности осуществляются "без задержки", но со значительными энергозатратами; антагонизм представлений устраняется просто:

"энергетический потенциал "отходит от одного к другому, при этом синтезируются химерические образования (к продукции такого рода процессов относятся персонажи, ситуации снов).

Психика "вторичного процесса" считается с реальностью. Опрометчивые фиксации реже (немедленная разрядка — "сброс энергии" посредством стереотипной — беспорядочной, не изменяющей реального положения вещей — активности — не поощряется); расход энергии на управленческие функции не слишком велик ввиду основательной системы плотин и каналов; разрядка обычно отсрочена, путь к удовлетворению указывается "по наведении справок", в случае затруднений — приходящее в "предсознание" осознается.

Примечательно, что в рассуждениях о вторичном процессе и, соответственно, о предсознании (блоке, в котором разворачивается названный процесс) речь идет также об энергии ^сколько иных, сравнительно с энергией первичного процесса, кондиций. Важнейшее отличие — меньшая подвижность. Эта энергия — "удобнее в обращении" (применительно к тонкоорганизованным структурам) и, быть может, черпается из ресурсов Танатоса (инстинкта смерти), а не Эроса.

Для первичного процесса характерна быстрая разрядка напряжения: раздражение почти не- встречает преград, возбуждает фантазию или мобилизует мото-рику (разумеется, наслаждение — удовлетворение — достигается не всегда). В условиях вторичного процесса побудительная сила раздражения (представления комплекса) сталкивается с противодействием — если инициация несвоевременна;

представление "гонится с глаз"; выхолащивание воспоминаний — устранение того, что делало их мучительными — переработка прошлого в известном ключе — представляет собой пример, наиболее доступный "силам порядка" деятельности. В "Метапсихологии" (Freud, 1915) вновь обсуждается "контрольный режим" на границе "бессознательного" с "предсознанием"; слово, "напоминающее о неприятном", может быть, лишено действительности отрешением от обозначаемого им представления; аффект, сопряженный с изгнанным представлением, трансформируется в тоску; энергия аффекта "ищет выхода" — инвестируется в "замещающее образование (феномен, формацию)", "утилизируется" неврозом, извращением. Чаще, впрочем, ссылается с бессознательное и "неприятно волнующее" слово; для аналитической терапии неврозов опальные слова служат ориентиром; если трансфер отсутствует (выраженный нарциссизм) — сосредоточить внимание пациента

на отнесенных комплексах — репрезентирующих эти комплексы словах — невозможно.

Форсировать ли структурирование психики, форсировать ли развитие сопротивления? Суть нашего метода не сводится к "да" и не исчерпывается ответом на этот вопрос.

Необходимо прежде всего дифференцировать аутизм, превалирование "сим-биотических" связей от тех или иных форм шизофрении. Явления проекции, расщепления душевной жизни и, наконец, кататонические симптомы свидетельствуют, прямо или косвенно, о желательной деятельности и, следовательно, о достигнутой подвинутости процесса структурирования психики. "Неадекватность" наших пациентов восходит к фиксациям на гораздо более ранних стадиях.

Нельзя не пожалеть о том, что указанное различие не всегда привлекает внимание аналитиков и почти всегда игнорируется психиатрами. Между тем обращение к указанному критерию облегчает также отграничение аутизма от расстройств невротической природы.

Дата добавления: 2019-07-15; просмотров: 174; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!