Первый ответ на кризис: создание марксистской ортодоксии
Марксистская ортодоксия, как она была создана Каутским и Плехановым, не является простым продолжением классического марксизма. Она включает в себя очень особенное изменение, состоящее в том, что теории приписывается новая роль. Вместо того, чтобы служить целям систематизации наблюдаемых исторических тенденций – как это происходило в тексте Каутского 1892 года – теория выступает как гарант того, что эти тенденции в конечном счете совпадут с определенным типом социального единства, предложенного марксистской парадигмой. Другими словами, ортодоксия возникает на почве растущего расхождения между марксистской теорией и политической практикой социал-демократии. Законы изменения инфраструктуры, гарантированные марксисткой «наукой», создают почву для преодоления этого расхождения и обеспечат и временный характер существующих тенденций и будущее революционное восстание пролетариата.
Рассмотрим с этой точки зрения точку зрения Каутского на отношения между партией и профсоюзами, изложенную в его полемике с теоретиками профсоюзного движения. 17 Каутский полностью отдает себе отчет в мощных тенденциях к раздроблению немецкого рабочего класса: рост рабочей аристократии; противостояние между рабочими членами профсоюза и не вступившими в профсоюз; противоположные интересы рабочих, получающих различную заработную плату; сознательная политика буржуазии на раздробление рабочего класса; наличие большого количества рабочих-католиков, находящихся под влиянием церковного популизма, который дистанцирует их от социал-демократов и так далее. Он в равной мере сознает тот факт, что чем больше преобладают непосредственные материальные интересы, тем сильнее тенденции к раздробленности; и следовательно исключительно профсоюзная работа не может обеспечить ни единство, ни социалистическую ориентацию рабочего класса. 18 Этого можно достигнуть только если непосредственные материальные интересы рабочего класса подчинены Endziel, конечной социалистической цели, а это предполагает подчинение экономической борьбы политической и, следовательно, профсоюзов – партии. 19 Но партия может выступить в качестве такой объединяющей инстанции постольку, поскольку она обладает наукой – то есть, марксисткой теорией. Очевидный факт, что рабочий класс не следовал в социалистическом направлении – английский трейд-юнионизм был ярким примером этого, и на рубеже веков не мог более игнорироваться – привел Каутского к утверждению новой привилегированной роли для интеллектуалов, которому суждено было оказать существенное влияние на работу Ленина «Что делать?». Такое интеллектуальное посредничество ограничено в своем действии, поскольку, согласно спинозистской формулировке, его единственная свобода состоит в том, чтобы быть сознанием необходимости. Тем не менее, оно повлекло возникновение четкой связи, которую нельзя просто соотнести с цепью монистически понятой необходимости.
|
|
|
|
|
|
Раскол, образовавшийся в идентичности класса, растущее разобщенность между различными субъективными позициями рабочих может быть преодолен только будущим изменением экономического базиса, чье наступление было гарантировано марксистской наукой. Соответственно, все зависит от прогностической способности этой науки и от необходимого характера этого прогноза, неслучайно категория «необходимости» должна была утверждаться со все большим остервенением. Хорошо известно, как «необходимость» понималась Вторым Интернационалом: как естественная необходимость, основанная на соединении марксизма и дарвинизма. Влияние дарвинизма часто представлялось как вульгарная марксистская подмена гегелевской диалектики; но истина заключается в том, что в ортодоксальной концепции гегельянство и дарвинизм образуют гибрид, способный удовлетворить стратегическим требованиям. Дарвинизм сам по себе не дает «гарантий на будущее», поскольку естественный отбор не идет в заранее предопределенном направлении. 20 Но если гегелевскую телеологию добавить к дарвинизму – который полностью с ней несовместим – тогда можно представить эволюционный процесс как гарантию будущих изменений.
|
|
|
Эта концепция классового единства как будущего единства, обусловленного действием неизбежных законов, имеет влияние на множестве уровней: на тип сочленения (артикуляции) приписываемый различным субъективным позициям; на способ обращения с различиями, которые не могут быть включены в парадигму; и на стратегию анализа исторических событий. В отношении первого момента, очевидно, что революционный субъект устанавливает свою классовую идентичность на уровне производственных отношений 21, его присутствие на других уровнях может быть внешним и должно принимать форму «представления интересов». Область политики может быть только надстройкой, поскольку она является областью борьбы между агентами, чья идентичность, схваченная в форме «интересов», перенеслась на другой уровень. Эта сущностная идентичность, сформированная таким образом, раз и навсегда, как устойчивый факт, связанный с различными формами политической и идеологической репрезентации, в которые входит рабочий класс. 22
|
|
|
Во-вторых, эта редукционистская проблематика использовала два типа объяснения – которые мы можем назвать аргументом от видимости и аргументом от случайности – различий, которые не могут быть включены в ее собственные категории. Аргумент от видимости: все, представляющее себя как различное, может быть сведено к тождественному. Оно может принимать две формы: либо видимое это лишь хитрая уловка, либо это необходимая форма проявления сущности. (Пример первой формы: «национализм является завесой, скрывающей интересы буржуазии»; пример второй формы: «либеральное государство является с необходимостью политической формой капитализма».) Аргумент от случайности: социальная разряд или сектор не может быть сведен к основным идентичностям (тождествам) определенной формы общества, но в таком случае сама его маргинальность vis-a-vis (по отношению к) основной линии исторического развития позволяет нам отбросить его как не относящиеся к делу. (Например: «поскольку капитализм ведет к пролетаризации средних классов и крестьянства, мы можем игнорировать их и сосредоточить нашу стратегию на конфликте между буржуазией и пролетариатом».) Таким образом, в аргументе от случайности, тождество (идентичность) открывается в диахронической всеобщности (тотальности): неизбежная последовательность ступеней позволяет существующей социальной реальности быть разложенной на феномены, которые являются необходимые и случайные, согласно стадии, на которой находится общество, приближающееся к своей зрелости. История, следовательно, является продолжающейся конкретизацией абстрактного, приближение к парадигматической чистоте, которая проявляется как смысл и направление развития.
Наконец, ортодоксальная парадигма, в качестве аналитики настоящего времени, постулирует стратегию признания. Поскольку марксизм претендует на знание неотвратимого ходя истории в его сущностных определениях, понимание свершившегося события может лишь означать отождествление его как момента во временной последовательности, которая известна a priori. Отсюда следуют дискуссии типа: является ли революция в году X в стане Y буржуазно-демократической революцией? Или, какие формы должен принять переход к социализму в той или иной стране?.
Три сферы действия, проанализированные выше, представляют общую черту: конкретное сводится (редуцируется) к абстрактному. Различные субъективные позиции сведены к проявлениям единственной позиции; множество различий либо редуцируется, либо отвергается как случайное; смысл настоящего открывается через указание его места в априорной последовательности стадий. Это происходит именно потому, что конкретное таким образом сводится к абстрактному, что история, общество и социальные агенты, согласно ортодоксальному взгляду, имеют сущность, которая действует как их принцип объединения. И поскольку эта сущность непосредственно не видима, необходимо различать между внешним проявлением общества и скрытой реальностью, с которой должен соотноситься окончательный смысл каждого конкретного присутствия независимо от уровня сложности в системе опосредований.
Становится понятным, какая стратегическая концепция может быть выведена из такого видения развития капитализма. Субъектом этой стратегии была, разумеется, партия рабочих. Каутский решительно отрицал ревизионистское понятие «народной партии», поскольку, по его мнению, это влекло за собой перенос интересов других классов внутрь партии и, следовательно, потерю революционного характера движения. Тем не менее, его преположительно радикальная позиция, основанная на отрицании любого компромисса или объединения, была главным элементом по существу консервативной стратегии. 23 Поскольку его радикализм основывался на процессе, который не требовал политических инициатив, он мог привести только к квиетизму и выжиданию. Пропаганда и организация были две основные – а фактические единственные – задачи партии. Пропаганда была связана не с созданием широкой «народной воли», посредством вовлечения новых секторов в социалистическое движение, но прежде всего с усилением идентичности рабочего класса. Что касается организации, ее распространение вело не ко все большему политическому участию на множестве фронтов, а к созданию гетто, где рабочий класс вел замкнутое на самом себе и изолированное существование. Эта постепенная институциализация движения отлично подходила для перспективы, согласно которой окончательный кризис капиталистической системы должен был произойти вследствие деятельности самой буржуазии, тогда как рабочий класс лишь готовился к своему вмешательству в подходящий момент. Начиная с 1881 года, Каусткий утверждал: «Наша задача не организовать революцию, но организоваться для революции; не совершить революцию, но воспользоваться преимуществом от нее». 24
Ясно, что союзы не представляют для Каутского основного стратегического принципа. В конкретных обстоятельствах различные союзы возможны на уровне эмпирической тактики; но в длительной перспективе, поскольку революция буде иметь исключительно пролетарский характер, рабочий класс должен занимать изолированное положение в антикапиталистической борьбе. Анализ Каутского внутренних противоречий в других [общественных]секторах четко демонстрирует невозможность установления долгосрочных демократических и антикапиталистических союзов с ними. В случае крестьянства, он пытается доказать, что это разобщенный сектор, так что защита рабочим классом его интересов является реакционной политикой противоположной основной линии экономического прогресса. Подобным образом, в анализе Каутского империализма, средние классы все больше объединяются под идеологическим господством финансового капитала и милитаризма. Характерно, что Каутский ни разу не сознает, что эта политическая и идеологическая позиция опасно усугубляет изоляцию рабочих и что, столкнувшись с наступлением капитала, рабочий класс должен ответить контрнаступлением, чтобы установить свое влияние над этими средними секторами и привлечь их к борьбе с капитализмом. Это направление мысли закрыто, потому что в его анализе растущий реакционный характер средних секторов соответствует объективным и неизбежным процессам. По той же причине изоляция рабочих не несет в себе угрозы социализму, что это обусловлено исторически данными законами, которые в длительной перспективе доскажут бессилие всех буржуазных происков и ухищрений.
Хороший пример того, как Каутский понимает пролетарскую борьбу можно найти в его понятии «война на истощение». Оно отсылает не к особенной тактике, а к совокупности политических действий, предпринятых рабочим классом начиная с 1869 годов. Война на истощение подразумевает три аспекта: (1) предзаданное тождество (идентичность) рабочего класса, которое все больше подрывает силы противника, но само не претерпевает значительных изменений в ходе этой борьбы; (2) равным образом предзаданное тождество (идентичность) буржуазии, которая увеличивает или ослабляет свою способность к господству, но ни при каких обстоятельствах не изменяет своей собственной природе; (3) предопределенная линия развития – все те же самые «неизменные законы» - которая дает направленную тенденцию к войне на истощение. Эту стратегию сравнивали с «войной позиций» Грамши 25, но в действительности они имеют глубокие различия. Война позиций предполагает понятие гегемонии, которое, как мы увидем, несовместимо с идеей линейного, предопределенного развития и, больше всего, с предзаданным характером субъектов у Каутского.
Роль, приписываемая ортодоксальным марксизмом теории, ставит нас перед парадоксом. С одной стороны, ее роль возрастает, поскольку расширяющееся расхождение между «настоящим сознанием» и «исторической миссией» класса может быть преодолено только с помощью политического вмешательства. С другой стороны, с тех пор как подтверждающее теорию политическое вмешательство представляется как сознание необходимости и механической детерминации, анализ становится еще более детерминистским и экономическим вплоть до того, что состав исторических сил в большей степени зависит от теоретического посредничества. Это еще более очевидно у Плеханова, чем у Каутского. Зарождающемуся развитию капитализма в России не удалось создать буржуазную цивилизацию, и таким образом значение русской реальности может раскрыться только в сравнении с западным капиталистическим развитием. Для русских марксистов, следовательно, социальные явления в их стране являлись символами некоего превосходящего их текста, который был доступен для полноценного и понятного чтения только на капиталистическом Западе. Это означало, что теория была несравненно более значима в России, чем на Западе: если «необходимые законы истории» не имели всеобщей силы, быстролетная реальность забастовки, демонстрации, процесса собирания грозились исчезнуть в небытие. Реформатор Гильермо Ферреро 26 мог иронизировать по поводу претензий ортодоксии на то, что марксизм создал связное и однородное теоретическое поле. В конечном счете, если доктрина была эклектичной и гетероклитична, это едва ли воздействовало на материальную социальную практику, санкционированную ансамблем пролетарских учреждений – практику, которая в ревизионистских спорах начала устанавливать свои собственные внешние связи с теорией. Это однако не может быть позицией Плеханова, поскольку он сталкивался с явлениями, которые самотеком не указывали в точном направлении, но чье значение зависело от их включения в систему интерпретации. Чем больше значение социального зависело от теоретических формулировок, тем больше защита ортодоксии превращалась в политическую проблему.
С учетом этого неудивительно, что принципы марксистской ортодоксии получили гораздо более жесткую формулировку у Плеханова, нежели чем у Каутского. Хорошо известно, например, что он создал термин «диалектический материализм». Но он был также ответствен за крайний натурализм, который вел к столь жесткому разграничению между базисом и надстройкой, что последняя рассматривалась как не более чем сочетание (комбинация) необходимых проявлений первого. Более того, понятие Плеханова экономической базы не позволяло никакого вмешательства со стороны социальных сил: экономический процесс полностью определен производственными отношениями, понятыми как технология. 27 Эта жесткая детерминация позволила ему представить общество как строгую иерархию инстанций с падающими степенями эффективности: 1) состояние производительных сил; 2) экономические отношения, которые эти силы обуславливают; 3) социально-политическая система, которая возникла на данном экономическом «базисе»; 4) сознание членов общества, которое определено частично наличествующими экономическими условиями и частично всей социально-политической системой возникшей на их основании; 5) различные идеологии, которые отражают особенности этого сознания. 28 В книгах «Социализм и политическая борьба» и «Наши разногласия» Плеханов сформулировал столь же жесткую последовательность ступеней, которую предстоит пройти русскому революционному процессу, так что любое «отклоняющееся и сложное развитие» было исключено из поля стратегии. Все ранние анализы русского марксизма – от «легального марксизма» Петра Струве через Плеханова, как центральный пункт, и до ленинского «Развития капитализма в России» - стремились исключить изучение особенностей, представляя их как не более чем внешние проявления или случайные формы существующей реальности: абстрактного (нормативного-?) развития капитализма, через которое должна пройти каждая страна.
Дадим окончательное заключение ортодоксии. Как мы видели, теория утверждала, что растущее расхождение между конечной целью и текущими политическими практиками может быть преодолено в определенный момент в будущем, которые действует как coincidentia oppositorum (совпадение противоположностей). Поскольку эта деятельность по воссоединению, однако, не может быть отложена целиком на неопределенное будущее, необходимо вести борьбу в настоящий момент против тенденций к раздроблению. Но поскольку эта борьба влечет за собой формы сочленения (артикуляции), которые в этот момент не являются самопроизвольным результатом действия законов капитализма, необходимо прибегнуть к социальной логике отличной от механического детерминизма – то есть, создать пространство, где появится автономия для политической инициативы. Хотя и в минимальном виде, это пространство наличествует у Каутского: оно включает в себя отношения внешнего, между рабочим классом и социализмом, которое требует политического посредничества интеллектуалов. Эта связь не может быть просто объяснена «объективной» исторической детерминацией. Это пространство было неизбежно шире для тех тенденций, которые, для того, чтобы преодолеть разрыв между повседневными практиками и конечной целью, отчаянно стремились порвать с квиетизмом и достичь текущих политических действий. 29 Спонтаннеизм (случайность) Розы Люксембург и, более общё, политические стратегии Neue Linke (Новых Левых) подтверждают это. Наиболее творческие тенденции в рамках ортодоксии пытались ограничить действие «логики необходимости», но неизбежным итогом было то, что они помещали свой дискурс в постоянный дуализм, между «логикой необходимости», производившей все меньше последствий в терминах политической практики, и «логикой контингентности (случайности)», которая, не определив свою особенность, была неспособна собственному теоретизированию.
Возьмем два примера этого дуализма, созданных этими частичными попытками «начать игру». Первый – это понятие морфологического предсказания у Лабриолы. Он утверждал: «Историческое предвидение… (в «Коммунистическом Манифесте») не предполагает, и в этом все дело, ни хронологическую дату, ни подробную картину социального устройства, как это было и продолжает оставаться типичным для старых и новых апокалипсисов и пророчеств… В теории критического коммунизма, само общество в его целостности в определенный момент обнаруживает причину своего неизбежного движения и в выдающийся момент своей истории проливает на себя свет и открывает законы изменения. Предсказание, на которое указывает Манифест было не было хронологическим, и не было разновидностью предупреждения или обещания; оно было морфологическим, слово, которое, по моему мнению, кратко выражает все». 30 Лабриола вел при этом битву на два фронта. Первый был направлен против тенденций критического отношения к марксизму – Кроче, Джентиле 31 – которые, основывая непредсказуемость истории на несистематическом характере событий, нашли объединяющий порядок только в сознании историка. Со своей стороны, Лабриола подчеркивает объективный характер исторических законов. Однако, они были морфологическими – то есть, их область действительности сводилась к нескольким основополагающим тенденциям. Второй фронт Лабриолы, был против форм догматизма, которые превратили общие тенденции в непосредственно наблюдаемые факты на поверхности исторической жизни. Теперь понятно, что путь, по которому велась его битва на два фронта, не мог быть ничем иным как дуализмом, который у Лабриолы нашел выражение в противопоставлении исторического развития как описания (наррации) и как морфологии, и, если говорить более общё, в уменьшающейся возможности энгельсовской диалектической парадигмы объяснения истории. 32 Более того, эта дихотомия представляет тот же самый двойной пробел, который мы обнаружили у Розы Люксембург. Поскольку «объяснительные» элементы противопоставлены «морфологическим» не как что-то положительное, со своей собственной внутренней необходимостью, а как случайная оборотная сторона морфологической необходимости. Согласно Бадалони, «действительное разворачивание событий может (у Лабриолы) способствовать росту сложных и непредсказуемых последствий. Тем не менее, надо принимать во внимание, что понимание этих последствий может совершаться в пределах генетической гипотезы (классовые противоречия и их постепенное упрощение). Таким образом, пролетариат находится не в неопределенном историческом времени, но в таком особенном историческом времени, «в котором преобладает кризис буржуазной общественной формации». 33 Другими словами, «морфологическая необходимость» создает теоретико-дискурсивную область, которая включает не только свою собственную отдельную территорию, но также то, что она исключает из себя – случайность. Если ансамбль «событий» концептуализируется (осмысляется) как «случайный» (контингентный), они не концептуализируются вообще, за исуключением их недостатка определенных свойств существующих в морфологических тенденциях, противопоставленных им. Однако, поскольку общественная жизнь еще более сложная – чем морфологические категории марксисткого дискурса – и эта сложность была отправной точкой для Лабриолы – единственное возможное следствие состоит в том, что теория становится во все большей степени негодным инструментом для понимания конкретных общественных процессов.
Таким образом, чтобы избежать впадения в полный агностицизм, необходимо в определенный момент ввести другие объяснительные категории. Лабриола делает это, например, в своих конкретных анализах, где различные социальные категории не просто концептуализированы в их «случайности», но каждая из которых наделена определенной своей собственной необходимостью или законностью. Каково отношение между этими «фактическими» структурными комплексами и структурами, которые являются объектом морфологического предвидения (прогноза)? Первое возможное решение может быть «диалектическим»: утвердить монистическую перспективу, которая понимает сложность как систему опосредований. 34 Тем не менее, Лабриола не мог принять это решение, потому что это вынудило бы его распространить действия необходимости на поверхность исторической жизни – ту самую область, откуда он хотел их изъять. Но если диалектическое решение отклонено, невозможно логически перейти от морфологического анализа к самостоятельной законности частичных общностей (тотальностей). Следовательно переход принимает внешний характер – то есть, концептуализация этих законностей находится за пределами марксисткой теорией. Марксистская теория не может, таким образом, быть «законченно и гармоничной мировой системой» представленной Плехановым и мыслимой только в качестве замкнутой модели. Дуализм «необходимость / случайность» открывает путь к множеству структурных законностей, чьи внутренние логики и взаимоотношения должны быть определены.
Это станет видно еще отчетливее, если мы обратимся к австро-марксизму, нашему второму примеру «открытой ортодоксии». Здесь мы находим более радикальное и систематическое усилие, чем у Лабриолы, разнообразить точки отсчета, умножить теориетические категории и автономизировать области общества в их специфической определенности. Отто Бауэр, в своем некрологе Максу Адлеру, обратился к началу школы в следующих словах: «Тогда как Маркс и Энгельс начинали с Гегеля, а позднее марксисты – с материализма, более поздние «австро-марксисты» выбрали в качестве точки отсчета Канта и Маха» 35 Австро-марксисты отдавали себе отчет о препятствиях на пути к единству рабочего класса в дуалистической монархии, а также в том факте, что такое единство зависело от постоянной политической инициативы. Они следовательно хорошо понимали, что отличной от них перспективе ленинистской традиции, было определено как «отклоняющееся и сложное развитие». «В Австро-Венгерской монархии находились примеры всех экономических форм, которые можно обнаружить в Европе, включая Турцию… Свет социалистической пропаганды светит везде среди этих различных экономических и политических условий. Это создает картину крайнего разнообразия… Все, что существует в Интернационале как продукт развития во времени – социализм ремесленников, подмастерий, рабочих на мануфактурах, фабричных рабочих и сельскохозяйственных рабочих, подвергающийся изменению, с политической, социальной или интеллектуальной стороны движения, преобладающего в каждый данный момент – все это одновременно имеет место в Австрии». 36
В этой мозаике социальных и национальных ситуаций невозможно мыслить национальные идентичности как «надстроечные» или классовое единство как необходимое следствие инфраструктуры. Действительно, это единство зависело от сложной политической конструкции. Говоря словами Отто Бауэра: «Единство устанавливается интеллектуальной силой… «Австро-марксизм» сегодня, как продукт единства и сила для утверждения единства, есть не что иное, как идеология единства рабочего движения». 37
Момент классового единства, таким образом, это политический момент. Основополагающий центр того, что мы можем назвать конфигурацией общественных связей или формой сочленения общества перемещено в сторону поля надстроек, так что само различие между экономическим базисом и надстройкой становится нечетким и проблематичным. Три основных типа теоретического вмешательства австро-марксизма тесно связаны с этой новой стратегической перспективой: попытка ограничить сферу деятельности «исторической необходимости»; предложение новых фронтов борьбы, основанных на сложности социального, являющейся характерной чертой зрелого капитализма; попытка мыслить в нередукционистской манере особенность субъективных позиций, не отличных от позиций класса. Первый тип вмешательства связан в основном с философской редакцией Макса Адлера и его особой форой неокантианства. Кантианское переосмысление марксизма произвело определенное количество освобождающих последствий: оно расширило аудиторию для социализма, постольку поскольку верность его постулатов можно было сформулировать в универсальных терминах, выходящих за классовые границы; оно порвало с натуралистическим пониманием общественных отношений ил, выработав понятия, такие как «социальное априори», ввело строгий дискурсивный элемент в построение общественной объективности; и наконец, оно позволило марксистам осмыслить инфраструктуру как область, чье устройство зависело от форм сознания, а не от натуралистического изменения производительных сил. Второй тип вмешательства также поставил под вопрос различие между базисом и надстройкой. В дискуссии о «Дороге к бедности» Каутского Бауэр, например38, попытался показать, сколь неверным было понимать экономику как однородную сферу, в которой господствует эндогенная логика, при условии, что в монополистической и империалистической фазе политические, технико-организационные и научные изменения являлись во все большей степени частью индустриальной машины. По его мнению, если законы конкуренции прежде работали как естественные силы, теперь они стали частью сознания людей. Отсюда следует упор на растущую смычку между государством и экономикой, которая в 1920-е годы привела к дискуссии о «организованном капитализме». Взгляды изменились и по поводу точек разрыва и антагонизма, порождаемых новой конфигурацией капитализма: теперь они располагались не только в производственных отношениях, но во множестве областей социальной и политической структуры. Отсюда также следует новая важность, приписываемая рассеиванию повседневной борьбы (revolutionare Kleinarbeit), понятой ни в эволюционистском, ни в реформистском смыслах 39, и свежее значение, приобретенное моментом политической артикуляции (связи). (Это, среди прочего, отражалось в новом способе постановки связи между партией и интеллектуалами. 40) В заключении, помимо взгляда на новые субъектные позиции и последующий разрыв с классовым редукционизмом, достаточно упомянуть работу Бауэра по национальному вопросу и работу Реннера по правовым институтам.
Главный принцип теоретико-стратегического вторжения австро-марксизма должен быть прояснен: поскольку практическая эффективность автономного политического вмешательства расширена, дискурс «исторической необходимости» теряет свою значимость и исчезает с горизонта социального (точно таким же способом как в деистическом дискурсе решительно сокращены последствия божественного присутствия в мире). Это в свою очередь требует увеличения новых дискурсивных форм, чтобы заполнить оставшейся свободной область. Австро-марксизм, тем не менее, не смог достичь точки разрыва с дуализмом и устранения момента «морфологической» необходимости. В теоретико-политическом универсуме марксизма fin-de-siecle (конца века), этот решающий шаг был сделан только Сорелем, через противопоставление «смешения» и «блока (объединения)». Мы вернемся к этому ниже.
Дата добавления: 2019-03-09; просмотров: 148; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!