Гегемония: генеалогия понятия
Эрнесто Лаклау
Шанталь Муфф
Гегемония и социалистическая стратегия
К радикальной демократической политике
Введение
Левая мысль сегодня стоит на распутье. «Прописные истины» прошлого – классические формы анализа и политического расчета, природа враждующих сил, сам смысл и цели борьбы Левых – поставлены под сомнение обилием исторических перемен, которые нанесли сокрушительный удар по основанию, на котором эти истины покоились. Некоторые из этих изменений вне всякого сомнения связаны с поражениями и разочарованиями: от Будапешта до Праги и польского coup d'etat, от Кабула до последствий победы коммунизма во Вьетнаме и Камбодже, все чаще и настойчивее ставится под вопрос сам способ понимания социализма и путей, ведущих к нему. Это становится необходимым предметом беспристрастного критического осмысления – теоретических и политических основ, на которых традиционно покоился интеллектуальный горизонт Левых. Больше того, к неотложному теоретическому переосмыслению взывает целая серия новых явлений, вызвавшая эти изменения: подъем нового феминизма, протестные движения этнических, националистических и сексуальных меньшинств, экологические битвы, развязанные маргинальными слоями общества, движение против использования атомного оружия и атомной энергии, нетипичные формы социальной борьбы в странах, находящихся на периферии капиталистического мира – все это подразумевает распространение социальных конфликтов на новые области, которые создают потенциальную, но не более чем потенциальную, возможность для продвижения к более свободному демократическому и эгалитаристскому обществу.
|
|
|
Разрастание борьбы само по себе представляет прежде всего социальную «прибавку» по отношению к рациональным и организованным структурам общества, т.е. социальному «порядку». Многочисленные голоса, раздающиеся из либерально-консервативного лагеря, утверждают, что западные общества сталкиваются с кризисом управления и угрозой разрушения, исходящей от эгалитаризма. Тем не менее, новые формы социальных конфликтов также повергли в кризис теоретические и политические рамки близкие к тем, которые мы будем обсуждать в основной части этой книги. Речь идет о классических дискурсах Левых и характерным способам понимания агентов социального изменения, структурирования политических пространств и привилегированных пунктах начала исторических трансформаций. Сейчас в кризисе находится целиком вся концепция социализма, покоящаяся на онтологическом приоритете рабочего класса, на роли Револющии, с буквой V, как основополагающем моменте в переходе от одного типа общества к другому, и на призрачной перспективе совершенно единой и однородной коллективной воли, которая сделает ненужной любую политику. Множественный и многосторонний характер современной социальной борьбы окончательно разрушил последнее основание для подобного политического воображаемого. Населенный «универсальными» субъектами и концептуально воздвигнутый вокруг Истории единственном числе, оно утверждало «общество» как умопостигаемую структуру, которую можно разумно понять, находясь на определенной классовой позиции, и перестроить, как рациональный, прозрачный порядок, посредством основополагающего действия, носящего политический характер. Сегодня, Левые находятся на финальном акте распадения этого Якобинского воображаемого.
|
|
|
Таким образом, сама интенсивность и множественность современной социальной борьбы породило теоретический кризис. Наши рассуждения будут проводиться посередине этого двустороннего движения между теоретическим и политическим. Мы всячески старались избегать, основанного на впечатлениях и социологизме дескриптивизма, который остается в неведении об условиях своей собственной дискурсивности, от заполнения теоретических пробелов, порожденных кризисом. Наша цель была прямо противоположной: сосредоточиться на некоторых дискурсивных категориях, которые на первый взгляд проявились как привилегированные точки сгущения для многочисленных аспектов кризиса, и раскрыть возможные значения истории и в различных аспектах этой множественных преломлений. Любой дискурсивный эклектизм или неопределенность были исключены с самого начала. Как сказано в инаугурационном «манифесте» классического периода, когда вступаешь на новую территорию надлежит следовать примеру «путешенственникам, которые, заблудившись в лесу, не должны блуждать из стороны в сторону, ни останавливаться на одном месте, но идти постоянно в прямом, хотя бы даже и случайном направлении и не уклоняться от него по слабым поводам. Если путешественник и не прибудет прямо туда, куда желает, направление это все же приведет его наконец куда-нибудь, где ему, по всей вероятности, будет лучше, чем среди леса» 1.
|
|
|
Путеводной нитью нашего анализа стали трансформации понятия гегемонии, взятом как дискурсивная платформа и главная узловая точка марксистского политического теоретизирования. Наш главный вывод состоит в том, что за понятием «гегемонии» скрывается нечто большее, чем разновидность политических отношений, выступающих дополнением базовым категориям марксистской теории. В действительности, оно приводит в действие такую логику социального, которая несовместима с этими категориями. Столкнувшись с рационализмом классического марксизма, который представлял историю и общество как умопостигаемые целостности созданные разумными законами, логика гегемонии с самого начала представляла собой дополнительную и случайную операцию, требуемую для конъюнктурных несоответствий в рамках эволюционной парадигмы, чья сущностная или «морфологическая» обоснованность не была в тот момент поставлена под вопрос. (Одна из центральных задач этой книги состоит в том, чтобы определить эту специфическую логику случайностей.) По мене того как области применения этого понятия расширялись, от Ленина к Грамши, также расширялось и область случайных связей, и категория «исторической необходимости» - бывшая краеугольным камнем классического марксизма – исчезало с теоретического горизонта. Как мы будем утверждать в последних двух главах, расширение и определение социальной логики присущей понятию «гегемонии» - в направлении, которое идет намного дальше, чем указал Грамши – даст нам точку опору, от которой современная социальная борьба может мыслиться в своей специфичности, равно как и позволит нам обрисовать новую политику для Левых, основанную на проекте радикальной демократии.
|
|
|
Один вопрос требует ответа: почему осуществляем эту задачу посредством критики и деконструкции различных дискурсивных поверхностей классического марксизма? Во-первых, следует сказать, что не существует ни одного дискурса и ни одной системы категорий, посредством которых «реальность» могла бы говорить без посредников. Деконструируя марксистские категории, мы не претендуем на написание «всеобщей истории», на представление нашего дискурса как момента единственного, линейного процесса познания. Эпоха всеобщих дискурсов закончилась точно также, как и эпоха нормативных эпистемологий. Политические выводы, подобные тем, которые делаются в этой книге, могут показаться близкими самым различным дискурсивным образованиям, - например, определенным формам христианства, или либертарианских дискурсов, чуждых социалистической традиции – ни один из которых не смог постигнуть истину общества (или, по выражению Сартра, «недостижимую философию нашего времени»). По этой причине, тем не менее, марксизм является одной из традиций, с помощью которой становится возможным сформулировать эту новую концепцию политики. Для нас обоснованность этой точки отправления основывается на простом факте, что она составляет наше собственное прошлое.
Не выходит ли в этом случае, что умеряя претензии и область достоверность марксистской теории, мы порываем чем-то глубоко присущим этой теории, а именно с ее монистическим стремлением охватить своими категориями сущность истории, или лежащий в ее основе смысл? Ответ может быть только утвердительным. Только если мы откажемся от любой эпистемологической прерогативы, основанной на онтологически привилегированной позиции «всеобщего класса», станет возможным всерьез обсуждать настоящий уровень достоверности марксистских категорий. С этого момента мы должны четко констатировать, что мы в настоящее время находитмся на пос-марксистской территории. Больше невозможно придерживаться ни концепции субъективности и классов, выработанные марксизмом, ни его видение исторического пути капиталистического развития, ни, разумеется, концепцию коммунизма как прозрачного общества, в котором не существует антагонистических противоречий. Но если наш интеллектуальный проект в этой книге является лево-марксистским, он очевидно также и пост-марксистский. Он являестя развитием определенных интуиций и дискурсивных форм, возникших в рамках марксизма, и подавлением и исключением других, в результате которого мы сконструировали понятие гегемонии, которое, на наш взгляд, может быть полезным инструментом в борьбе за радикальную, либертарианскую и плюралистическую демократию. В этом ссылка на Грамши, хотя и отчасти носящая критический характер, носит первостепенную важность. В этом тексте мы попытались вновь открыть разнообразие и богатство марксистского дискурса в эпоху Второго Интернационала, который оказался заслонен выхолощенным монолитным образом «Марксизма-Ленинизма», распространенного в сталинскую и послесталинскую эпохи и ныне воспроизводимым, практические без изменений, хотя и с противоположным знаком, в некоторых формах современного «анти-марксизма». Ни защитники блистательного, последовательного и неуязвимого «исторического материализма», ни профессионалы анти-марксизма a la nouveaux philosophes не отдают себе отчет в какой степени их апологии или диатрибы в равной мере укоренены в бесхитростной и примитивной концепции о роли доктрины и степени единства, которая во всех своих существенных определениях по прежнему является зависимым от сталинистского воображаемого. Наш собственный подход к марксистским текстам, напротив, пытается раскрыть их множественность, схватить многочисленные дискурсивные следствия – в значительной степени разнородные и противоречивые – которые создают свою внутреннюю структуру и состоятельность и гарантирует их сохранение как ориентир для политического анализа. Преодоление великой интеллектуальной традиции никогда не происходит в форме внезапного краха, но подобно тому, как речные потоки, происходя из одного источника, растекаются в различных направлениях и сливаются с притоками, происходящими из других источников. Также и дискурсы, которые составляют поле классического марксизма могут помочь сформировать мышление новых левых: провозглашая одни их концепции, изменяя или отвергая другие, и растворяя их в том бесконечной интертекстуальности освободительных дискурсов, в которых находит свою форму многообразие социального.
Примечания к «Введению»
1. Декарт Р., «Рассуждение о методе». Цит. по Декарт Рене, Разыскание истины, СПб, Издательство «Азбука», 2000, с. 85
1
Гегемония: генеалогия понятия
Мы начнем с того, что проследим генеалогию понятия «гегемония». Следует подчеркнуть, что это не будет генеалогия понятия с самого начала полностью обеспеченного позитивным содержанием. Фактически, если вольно воспользоваться выражением Фуко, мы можем сказать, что наша цель установить «археологию молчания». Понятие гегемонии возникает не для того, чтобы определить новый тип отношений в их специфической идентичности, но для того, чтобы заполнить зияющую пустоту, открывшуюся в цепи исторической необходимости. «Гегемония» указывает на отсутствующее всеобщее и на различные попытки восстановить, сочленить заново с целью преодолеть эту исходную пустоту и придать смысл борьбе и действенность историческим силам. Это понятие появилось в контексте сдвига (в геологическом смысле), разрыва, который надо заполнить, случайности, которую надо преодолеть «Гегемония» представляет собой не величественное разворачивание некоей идентичности, но ответ на кризис.
Даже свое скромное появление в русской социал-демократии, где оно было призвано охватить ограниченную область политических действий, понятие «гегемонии» уже намекает на разновидность случайного вторжения, требуемого кризисом или коллапсом того, что являлось «нормальным» историческим развитием. Позднее, в ленинизме, оно является краеугольным камнем в новой форме политического расчета, вызванной непредвиденной «конкретной ситуацией», в которой оказалась классовая борьба в эпоху империализма. В конце концов, у Грамши, термин занимает центральное место, перешагивая узкие границы своего тактического или стратегического применения: «гегемония» становится ключевым понятием в понимании уникального единства, которое существует в конкретной социальной формации. Каждое из этих расширений термина, тем не менее, сопровождалось раскрытием того, что мы могли бы условно назвать «логику случайного». В свою очередь, это выражение является результатом разложения и ухода в объяснительный горизонт социального категории «исторической необходимости», которая была краеугольным камнем марксизма периода Второго Интернационала. Альтернативы надвигающемуся кризису – и различные ответы на него, одним из которых и является понятие гегемонии – станут предметом нашего исследования.
Дилеммы Розы Люксембург
Не будем поддаваться искушению вернуться к «истокам». Сконцентрируемся на одном моменте и попытаемся обнаружить присутствие того пробела, который пытается заполнить логика гегемонии. Это произвольное начало, спроецированное на множество направлений, позволит нам ощутить, если не саму траекторию, то по крайней мере масштабы кризиса. Во множественных искаженных отражениях разбитого зеркала «исторической необходимости» новая логика социального начинает осознавать себя. Ей удастся осмыслить себя посредством тщательного изучения терминов, которыми она оперирует.
В 1906 г. Роза Люксембург опубликовала книгу «Массовая забастовка, политическая партия и профсоюзы». Краткий анализ текста, в котором уже содержатся все двусмысленности и критические зоны, представляющие важность для нашей темы, даст нам точку отсчета. Роза Люксембург изучает вопрос об эффективности и значении массовой забастовки как орудия политической борьбы. Для нее это предполагает рассмотрение двух жизненно важных для социалистов проблем: единство рабочего класса и путь к революции в Европе. Массовая забастовка, преобладающая форма борьбы в первой русской революции, рассматривается через призму ее специфических механизмов и через возможную ее проекцию на борьбу рабочего класса в Германии. Тезис Розы Люксембург хорошо известен: в то время как дискуссии об эффективности массовой забастовки в Германии были сосредоточении исключительна на политической забастовке, русский опыт продемонстрировал взаимодействие между политическим и экономическим аспектами массовой забастовки и их постоянное взаимное обогащение. В условиях репрессивного государства, созданного царизмом, ни одно движение с частными требованиями не могло ограничиваться собственными рамками: оно с необходимостью превращалось в пример и символ сопротивления, подпитывая и порождая другие движения. Последние возникали по непредвиденным поводам и тяготели к расширению и объединению в непредсказуемых формах, таким образом их невозможно было упорядочить и организовать какое-либо политическое и профсоюзное лидерство. В этом состоит значение термина Розы Люксембург «спонтанность». Единство экономической и политической борьбы – то есть, по сути единство рабочего класса – является следствием этого движения взаимодействия и обратной связи. Но это движение в свою очередь является ни чем иным как процессом революции.
Если мы переместимся из России в Германию, утверждает Роза Люксембург, ситуация круто изменяется. Преобладающая тенденция – дробление среди разнообразными категориями рабочих, между различными требованиями многообразных движений, между экономической и политической борьбой. «Только в раскаленном воздухе революции малейший конфликт между трудом и капиталом вырасти во всеобщий взрыв. В Германии самые неистовые, самые жестокие столкновения между рабочими и предпринимателями происходят ежедневно без того, чтобы эта борьба перешагнула границы отдельных фабрик… Ни один их этих случаев ... не превращается внезапно в общеклассовое выступление. И когда они вырастают в обособленные массовые забастовки, имеющие несомненно политическую окраску, они не вызывают всеобщую бурю».1 Эта изоляция и раздробленность неслучайны: они являются структурным следствием капиталистического государства, которое можно победить только в революционной атмосфере. «По сути разделение политической и экономической борьбы и их независимость друг от друга, даже если и детеминировано исторически, является всего лишь искусственным продуктом парламентаризма. С одной стороны, в мирном, «нормальном» буржуазном обществе экономическая борьба расколота на множество индивидуальных сражений на каждом предприятии и растворена в каждой отрасли производства. С другой стороны, политическая борьба не ведется самими массами напрямую, но в соответствии с формой буржуазного государства, посредством представительства, через существующие законодательные органы, сформированные по принципу представительства». 2
В этих условиях и если принять за исходное, что революцинные вспышки в России могут объясняться такими факторами, как сравнительная отсталость страны, отсутствие политических свобод или нищета русского пролетариата, - не откладываются ли перспективы революции на Западе на неопределенный срок? Ответ Розы Люксембург нерешителен и менее убедителен, поскольку он прибегает к характерному приему, а именно: к попытке уменьшить различия между русским и немецким пролетариатом, демонстрируя области нищеты и отсутствие организации в различных секторах немецкого рабочего класса, а также обнаружение обратных феноменов в наиболее развитых секторах русского пролетариата. Но как быть с зонами отсталости в Германии? Не являются ли они остаточными секторами, которые будут сметены широкомасштабным наступлением капитализма? И в таком случае, что гарантирует возникновение революционной ситуации? Ответ на наш вопрос – Роза Люксембург никоим образом не формулирует его в своем тексте – появляется неожиданно и недвусмысленно несколькими страницами позже: «(Социал-демократы) должны теперь и всегда подгонять процесс развития и стремиться ускорить ход событий. Это невозможно сделать, однако, внезапно выбросив «призыв» к массовой забастовке наудачу в любой момент, но прежде всего, посредством объяснения самым широким слоям пролетариата неизбежность наступления этого революционного периода, внутренние социальные факторы, действующие в этом направлении и политические последствия этого».3 Таким образом, «неизбежные законы капиталистического развития» сами по себе выступают гарантией будущей революционной ситуации в Германии. Теперь все становится ясным: так как никакие буржуазно-демократических преобразований в Германии добиться невозможно (sic), возникновения революционной ситуации можно достичь только в социалистическом направлении. Русский пролетариат - борющийся против абсолютизма, но в глобальном историческом контексте находился под господством зрелого мирового капитализма, который препятствовал укреплению его борьбы в рамках буржуазного государства – был авангардом европейского пролетариата и показывал немецкому рабочему классу его собственное будущее. Проблема различия между Востоком и Западом, столь важная в дебатах о стратегии европейского социализма от Бернштейна до Грамши, разрешается тем, что просто отбрасывается.4
Проанализируем различные аспекты этого замечательного результата. Относительно основополагающего механизма классового единства, позиция Розы Люксембург ясна: в капиталистическом обществе рабочий класс неизбежно расколот и восстановление его единства может произойти только в ходе революции. Однако форма это революционного объединения заключается в специфическом механизме, который имеет мало общего с механистическим объяснением. Именно здесь в игру вступает спонтанность. Можно подумать, что теория «спонтанности» просто утверждает невозможность предвидения направления революционного прогресса, с учетом сложности и разнообразия форм, которые он принимает. Тем не менее, это объяснение недостаточно. На кону стоит не просто сложность и разнообразие свойственные многообразию форм борьбы – когда они видны с точки зрения аналитика или политического лидера – но также и установление единства революционного субъекта на основе этой сложности и разнообразия. Это показывает, что пытаясь определить значения термина «спонтанность», введенного Люксембург, мы должны сосредоточиться не только на множественности форм борьбы, но и на отношениях, которые между ними возникают, а также на объединительных последствиях, вытекающих из них. Здесь механизм объединения ясен: в революционной ситуации невозможно зафиксировать буквальный смысл каждой изолированной борьбы, потому что каждая борьба выходит за пределы своей буквальности и становится в сознании масс представителем отдельным моментом более глобальной борьбы против системы. В период стабильности классовое сознание рабочего – в качестве всеобщего сознания его «исторических интересов» - является «скрытым» и «теоретическим», а во время революционной ситуации оно становится «активным» и «практическим». Таким образом в революционной ситуации значение каждой мобилизации проявляется, так сказать, как расщепление: за пределами своих буквальных требований каждая мобилизация представляет революционный процесс в целом; и эти обобщающие следствия становятся видимыми в переопределении других видов борьбы, которая ведется другими. Это, однако, не что иное как определение характерного признака символа: преодоление означающего означаемым. 5 Единство класса является следовательно символическим единством. Несомненно это высшая точка анализа Розы Люксембург, которая устанавливает максимальную дистанцию от ортодоксальных теоретиков Второго Интернационала (для которых классовое единство просто полагается законами экономического базиса). Хотя во многих других анализах этого периода случайности отводится определенная роль – в качестве преодоления аспекта «структуралистской» теоретизирования – немногие тексты продвинулись так далеко, как это сделала Роза Люксембург, в определении специфических механизмов этой случайности и в признании размера последствий его действия на практике. 6
Теперь, с одной стороны, анализ Розы Люксембург увеличил количество моментов сопротивления и форм борьбы – которые мы впредь будем называть субъективными позициями – до точки взрыва всех возможностей контроля или планирования этой борьбы со стороны профсоюзов или политического лидерства; с другой стороны, он предложил символическое переопределение как реальный механизм для консолидации этой борьбы. Здесь, однако, начинаются проблемы, поскольку для Розы Люксембург этот процесс переопределения создает вполне конкретное единство: классовое единство. Вместе с тем, в теории спонтанности не содержится логического подтверждения ее вывода. Напротив, сама логика спонтанности, как кажется, подразумевает, что получающийся тип объединенного субъекта должен оставаться в широком смысле неопределенным. При царизме, если переопределение точек сопротивления и разнообразной борьбы происходит в условиях репрессивного политического контекста, почему классовые границы не могут быть преодолены и привести к созданию, например, частично объединенных субъектов, народных и демократических по своему основному определению? Даже в тексте Розы Люксембург – вопреки догматизму автора, для которого каждый субъект должен быть классовым субъектом – преодоление классических категорий происходит во множестве случаев. В течение все весны 1905 года и вплоть до середины лета по всей империи бродила непрерывная экономическая забастовка почти всего пролетариата против капитала – борьба, которая, с одной стороны, охватила все мелкобуржуазные и либеральные профессии, и, с другой стороны, проникла в среду прислуги, нижние полицейские чины и даже достигла слоя люмпен-пролетариата, и одновременно поднялась от городов к сельским районам и даже постучалась в железные ворота казарм. 7
Проясним наш вопрос: если единство рабочего класса было инфраструктурным фактом, создаваемым извне процесса революционного переопределения, вопрос о классовом характере революционного субъекта не встает. Действительно, и политическая и экономическая борьба являются симметричными выражениями классового субъекта возникшего прежде самой борьбы. Но если единство является этим процессом переопределения, необходимо предложить независимое объяснение, почему необходимо совпадение политической субъективности и классовых позиций. Хотя Роза Люксембург не предлагает такого объяснения – в действительности она даже не замечает эту проблему – предпосылки ее мысли позволяют предположить, каким бы оно могло быть: а именно, утверждение необходимого характера объективных законов капиталистического развития, которое ведет к возрастающей пролетаризации среднего класса и крестьянства и, таким образом, и к прямому противостоянию между буржуазией и пролетариатом. Следовательно новаторские последствия логики спонтанности оказываются строго ограниченными с самого начала. 8
Последствия столь ограничены, без сомнения, потому что область в которой они действуют сама по себе крайне ограничена. А во втором и более важном смысле потому, что логика спонтанности и логика необходимости не объединяются как два раздельных и положительных принципа объяснения определенную историческую ситуацию, а функционируют вместо этого как прямо противоположные логики, которые взаимодействуют друг с другом только через взаимоограничение своих последствий. Изучим внимательнее точку их расхождения. Логика спонтанности это логика символического поскольку она действует исключительно через разрыв всякого буквального значения. Логика необходимости это логика буквального: она действует посредством фиксаций, которые – исключительно потому что они являются необходимыми – устанавливают значение, исключающее всякие случайные вариации. В этом случае, однако, отношение между двумя логиками это отношения границ, которые могу могут расширяться в том или ином направлении, но некогда не преодолевают неустранимый дуализм введенный в анализ.
В действительности, мы являемся свидетелями возникновения двойного пробела. С точки зрения категории необходимости, дуализм логик связан с оппозицией «детерминируемый / недетерминируемый»: иначе говоря, он демонстрирует границы в рамках которых действует эта категория. Но точно такая же вещь случается и с точки зрения спонтанности: область «исторической необходимости» представляет себя как граница для деятельности символического. Границы являются в действительности ограничениями. Если специфика этого ограничения последствий не является непосредственно очевидной, то это только потому, что она мыслится как слияние двух позитивных и различных принципов объяснения, каждый из которых имеет силу в своей собственной области, а не как то, чем каждый из них является: полная противоположность другой. Двойной пробел, порожденный дуализмом, становится таким образом невидимым. Однако, сделать пробел невидимым, это не то же самое, что восполнить его.
Прежде чем мы исследуем изменчивые формы этого двойного пробела, мы можем сейчас поместить себя внутрь его и сыграть в единственную игру, которую он нам позволяет: передвигать границы, разделяющие две противостоящие логики. Если мы расширим область исторической необходимости, мы придем к хорошо известной альтернативе: или капитализм ведет через свои необходимые законы к пролератизации и кризису, или эти необходимые законы не работают как ожидалось, в таком случае, следуя логике Розы Люксембург, раздробленность между различными субъективными позициями перестает быть «искусственным продуктом» капиталистического государства и становится неизбежной реальностью. Эта игра с нулевой суммой присуща всем экономическим и редукционистским концепциям. Если напротив мы передвинем границу в противоположном направлении, до того момента, где классовая природа политических субъектов теряет свой необходимый характер, перед нашими глазами открывается картина, которая не будет невообразимой: это первичные формы переопределения воспринятые социальной борьбой в Третьем мире, с возникновением политических идентичностей имеющих мало общего с четкими классовыми границами; это подъем фашизма, который безжалостно развеял иллюзию о необходимой роли определенных классовых союзов; это новые формы борьбы в развитых капиталистических странах, где в течении последних десятилетий мы стали свидетелями постоянного возникновения новых форм политической субъективности вразрез категорий социальной и экономической структуры. Понятие «гегемонии» возникнет именно в контексте, где доминирует опыт раздробления и недетерминируемость связей между различными видами борьбы и субъективных позиций. Оно предложит социалистический ответ в политико-дискурсивной вселенной, которая стала свидетелем ухода категории «необходимости» из горизонта социального. Столкнувшись с попытками справиться с кризисом эссенциалистского монизма через умножение дуализмов – «свободная воля / детерминиз», «наука / этика», «индивидуальное / коллективное», «причинность / телеология» - теория гегемонии обоснует свой ответ на смещении того места, которое сделало возможным альтернативу «монизм / дуализм».
Последнее замечания перед тем как оставить Розу Люксембург. Ограничение последствий, которое осуществляют «необходимые законы» в ее дискурсе, действует также и в другом важном направлении: как ограничение политических выводов, которые можно сделать из «видимых тенденций» в развитом капитализме. Роль теории не в том, чтобы интеллектуально разработать видимые тенденции раздробленности и рассеивания, но убедиться, что эти тенденции носят временный характер. Здесь находится разрыв между «теорией» и «практикой», являющийся четким симптомом кризиса. Этот кризис – на которой возникновение марксистской «ортодоксии» дает только один ответ – является отправной точкой для нашего анализа. Однако он требует, чтобы мы поместили себя в точку до этого начала, для того чтобы определить парадигму, которая вступила в кризис. Для этого мы можем обратиться к документу исключительной ясности и систематичности: комментариям Каутского 1892 года к Эрфуртской Программе, исходному манифесту немецкой социал-демократии.9
Кризис, нулевой уровень
«Классовая борьба» - типичный для Каутского текст, представляющий собой неразрывное единство теории, истории и стратегии. 10 Современной точки зрения, он кажется крайне наивным и упрощенческим. Тем не менее мы должны вникнуть в различные аспекты этой просторы, поскольку они позволят нам понять и структурную характеристику парадигмы, и причины ее кризиса на рубеже веков.
Парадигма очень проста в буквальном смысле. Каутский очень детально излагает теорию возрастающего упрощения социальной структуры и ее антагонизмов. Капиталистическое общество развивается в направлении возрастающей концентрации собственности и богатства в руках небольшого числа предприятий, и быстрая пролетаризация самых различных социальных слоев и профессий сопровождается растущим обнищанием рабочего класса. Обнищание и необходимые законы капиталистического развития, действующие с его возникновения, препятствуют автономизации сфер деятельности и функций внутри самого рабочего класса: экономическая борьба может иметь только скромный и сомнительный успех, и это ведет de facto к подчинению профсоюза партийной организации. Только она может существенно изменить положение пролетариата через завоевание политической власти. Структурные элементы или инстанции капиталистического общества также испытывают недостаток относительной автономии. Государство, например, представлено в терминах самого жесткого инструментализма. Таким образом, простота парадигмы Каутского состоит прежде всего, в упрощении системы структурных различий присущих капиталистическому обществу.
Парадигма Каутского проста также во втором и менее часто упоминаемом смысле, который крайне важен для нашего анализа. Суть его не столько в том, что парадигма сокращает количество имеющихся структурны различий, а в том, что она фиксирует их через приписывание к каждому отдельному значению, понимаемому как точное местоположение в рамках всеобщего. В первом смысле, анализ Каутского был просто экономическим и редукционистским, но если бы это была единственная проблема, для ее решения достаточно было бы ввести «относительные автономии» политического и идеологического и сделать анализ более сложным через умножение инстанций в рамках топографии социального. Однако каждая их этих множественных инстанций или структурных элементов должны иметь такую же четкую и уникальную идентичность, как и инстанции в парадигме Каутского.
Чтобы проиллюстрировать это единство значения, изучим, как Каутский объясняет отношение между экономической и политической борьбой: «Иногда пытались противопоставить политическую борьбу экономической, и объявляли, что пролетариат должен уделять исключительное внимание одной или другой. Суть в том, что обе не могут быть разделены. Экономическая борьба требует политических прав и они не свалятся с неба. Чтобы добиться и утвердить их, необходима самая решительная политическая борьба. Политическая борьба, в конечном итоге, является борьбой экономической». 11 Роза Люксембур также утверждала единство двух типов борьбу, но она начинала с исходного многообразия, а единство было объединением, результатом переопределения обособленных элементов, без каких-либо форм априорной связи. Для Каутского, однако, единство является точкой отчета: борьба рабочего класса в политической области на основании экономического расчета. Возможно перейти от одной формы борьбу к другой с помощью простого логического перехода. В случае Розы Люксембург, каждая борьба имеет больше одного значения – как мы видели, она удваивалась во втором – символическом измерении. Но также их значение не было точно определенным: поскольку оно зависело от различных соединений, которые с точки зрения ее перспективы спонтанности отвергали любое априорное определение (в рамках тех границ, которые мы обозначили). Каутский, с другой стороны, упростил значение любого общественного антагонизма или элемента, сведя его к специфическому положению в структуре, уже определенного логикой капиталистического способа производства. История капитализма изложенная в «Классовой борьбе» состоит из чисто внутренних отношений. Мы можем переходить от рабочего класса к капиталистам, от экономической сферы к политической, от мануфактурного к монополистическому капитализму, не выходя за рамки внутренней рациональности и логики законченной парадигмы. Капитализм, несомненно, представлен нам как воздействующий на внешнюю ему социальную реальность, при том, что последняя просто растворяется, входя в контакт с первым. Капитализм изменяется, однако это изменение не что иное как разворачивание его эндогенных тенденций и противоречий. Здесь логика необходимости ничем не ограничена: именно это делает «Классовую борьбу» докризисным текстом.
Упрощенчество, наконец, обнаруживается в третьем измерении – которое отсылает к роли самой теории. Если этот ранний текст Каутского сравнить с другими, принадлежащими ранней или поздней марксистской традиции, мы выясняем, что он содержит довольно удивительную черту: он представляет собой не вторжение с целью постичь скрытый смысл истории, а систематизацию и обобщение очевидного опыта, доступного каждому. И поскольку нет нужды расшифоровывать иероглиф социального, существует совершенное соответствие между теорией и практикой рабочего движения. Что касается устройства классового единства, Адам Пшеворский (Adam Przeworski) указал на особенность текста Каутского: тогда как Маркс, со времени «Нищеты философии», представлял единство экономического появления и политической организации рабочего класса как незавершенный процесс – это был пробел, который пыалось заполнить собой различение между «классом в себе» и «классом для себя» - Каутский рассуждает как будто бы рабочий класс уже закончил формирование своего единства. Как представляется, Каутский полагал, что к 1890 году формирование пролетариата в класс было свершившимся фактом - fait accompli; он уже сформировался как класс и останется таким и в будущем. Организованному пролетариату ничего не остается делать как только следовать своей исторической миссии, и партия может только принять участие в этом свершении. 12 Подобным образом, когда Каутский говорит о растущей пролетаризации и обнищании, о неизбежном кризисе капитализма или о необходимости наступления социализма, он, как кажется, говорит не о потенциальных тенденциях, выявленных в ходе анализа, а о эмпирически наблюдаемых реальностях в первых двух случаях, и о кратковременном переходе в третьем. Несмотря на то, что необходимость является главенствующей категорией в его дискурсе, ее функция не обеспечивать значение за пределами опыта, а систематизировать сам опыт.
Теперь, хотя сочетание элементов, лежащих в основе этого оптимизма и упрощенчества, представлено как часть всеобщего процесса становления класса, оно представляет лишь завершение весьма специфичного исторического формирования немецкого рабочего класса. Во-первых, политическая автономия немецкого рабочего класса была результатом двух поражений: попытки немецкой буржуазии после 1849 года выставить себя как ведущая сила либерально-демократического движения, и корпоратистской попытки Лассаля объединить рабочий класс в бисмарковском государстве. Во-вторых, большая депрессия 1873-8 и сопутствующая ей экономическая нестабильность, которые затронули все слои общества, питала общий оптимизм по поводу неминуемого краха капитализма и пришествие пролетарской революции. В-третьих, рабочий класс был слабо структурирован: профсоюзы только зарождались и подчинялись партии и политически, и финансово; и в контексте двадцатилетней депрессии перспективы улучшения положения рабочих через деятельность профсоюзов казались крайне ограничены. С большим трудом, созданная в 1890-м году Всеобщая комиссия немецких профсоюзов, смогла восстановить свою гегемонию над рабочим движением, преодолев сопротивление местных профсоюзов и полный скептицизм социал-демократии. 13
В этих условиях, единство и автономия рабочего класса и крах капиталистической системы казались свершившимся фактом. Таковы были данные, которые обеспечили приемлемость дискурса Каутского. В действительности, однако, ситуация была исключительно немецкой – или, по большей части, типичная для определенных европейских стран, где либеральная буржуазия была слаба – и разумеется не соответствует процессам формирования рабочего класса, происходивших в странах с сильной либеральной (Англия) или якобинско-демократической (Франция) традицией, или где этническая и религиозная идентичность доминировала над классовой (Соединенные Штаты). Но поскольку, согласно марксистской вульгате, история движется в сторону все большего упрощения социальных антагонизмов, крайняя изоляция и противоречивое поведение немецкого рабочего движения может приобрести авторитет образца, к которому другие национальные ситуации должны привести и в отношении к которому они были лишь неполным соответствием. 14
Конец депрессии вылился в начало кризиса парадигмы. Переход к «организованному капитализму» и последующий подъем деловой активности, продолжавшийся вплоть до 1914 года, породил сомнения в наступлении «общего кризиса капитализма». В новых условиях волна успешной экономической борьбы профсоюзов побудили рабочих объединить свои организационные усилия и влияние в рамках социал-демократии. Но с этого момента, возникает стойкое напряжение между профсоюзами и политическим лидерством (руководством) в рамках партии, так что единство и социалистическая принадлежность рабочего класса стало все более проблематичным. Во всех сферах общества началась автономизация - которая подразумевала, что любой тип единства может быть достигнут лишь посредством нестабильных и сложных формах соединения. С этой новой перспективы, встает серьезный знак вопроса над кажущейся логичной и простой последовательностью различных структурных моментов парадигмы Каутского 1892 года. И когда отношение между теорией и программой было отношением полного соответствия, политический кризис вылился в кризис теоретический. В 1898 году Томас Масарик сказал слова, приобретшие широкую известность: «кризис марксизма».
Этот кризис, ставший основой всех марксистских дебатов с начала века вплоть до войны, как кажется, определялся двумя основными моментами: новое сознание неопределенности социального, сложности и сопротивляемости все более организованного капитализма; раздробленность различных позиций социальных агентов, которые согласно классической парадигме должны были бы быть объединенными. 15 В знаменитом отрывке из письма к Лагарделю (Lagardelle), Антонио Лабриола (Antonio Labriola) утверждал в начале дебатов по поводу ревизионизма: «Действительно, за всеми этими слухами о разногласиях стоит серьезная и существенная проблема: пламенные, живые и скороспелые надежды прошлых лет – те ожидания излишне четких подробностей и очертаний – теперь сталкиваются со сложнейшим сопротивлением экономичских отношений и запутаннеших хитросплетениях политического мира». 16
Неверно рассматривать это как кризис перехода, напротив, марксизм окончательно потерял свою невинность в это время. По мере того как парадигмальные последствия его категорий испытывали «структурное давление» со стороны все более нетипичных ситуаций, становилось все труднее сводить общественные отношения к структурным элементам, соответствующим этим категориям. Умножение цезур и разрывов начинает разрушать единство дискурса, который рассматривался как исключительно монистский. С этого времени задача марксизма состояла в том, чтобы осмыслить эти разрывы и, в то же время, найти формы для восстановления единства разрозненных и разнородных элементов. Переходы между различными структурными элементами утратили их изначальную логическую очевидность и открыли неопределенность касающуюся случайных и с трудом установленных связей. Специфичность различных ответов на кризис парадигмы заключается в способе постижения этого момента связи – чья важность возрастает до такой степени, что его природа становится неочевидной. Это нам и предстоит проанализировать.
Дата добавления: 2019-03-09; просмотров: 202; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!