ПИСЬМО ДЕВЯТОЕ часть II (продолжение) 15 страница

 

 

ПИСЬМО ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ

 

 

 

Вы требуете от меня, сударь, чтобы я рас­сказал вам о моих балетах. С большой неохотой уступаю я вашим настойчивым просьбам. Опи­саниям произведений подобного рода присущи обычно два недостатка: если балет отличается определенными достоинствами, описание всегда, ниже оригинала, если балет посредственный оно выше его.

Нельзя судить о коллекции картин по каталогу, равно как и оценивать достоинства какого либо литературного произведения по предисловию или проспекту издателя. То же и балетами: их необходимо видеть, и притом по нескольку раз. Талантливый литератор сочинит превосходную программу балета и подскажет балетмейстеру прекрасную идею, но искусство балетмейстера заключается в композиции и исполнении. Раскройте книги Тассо, Ариосто и многих других авторов того же рода, вы найдете здесь сюжеты, восхищающие вас при чтении. На бумаге все возникает с необычайной легкостью: одна идея сменяет другую, все просто, достаточно нескольких искусно расставленных слов, чтобы воображению представилось множество приятных картин. Но картины эти утратят свою пленительность, как только вы попытаетесь передать их;

тогда-то и видит художник, какое огромное рас­стояние отделяет замысел от его воплощения.

Тем не менее, я готов удовлетворить вашу любознательность, твердо уверенный, что вы не ста­нете судить обо мне по этим торопливым наброс­кам нескольких балетов, удостоенных в свое вре­мя рукоплесканий, которые, однако, отнюдь не заставили меня забыть, что снисходительность публики всегда превосходила мои таланты.

Я весьма далек от того, чтобы считать свои творения лучшими образцами в этом роде. Лест­ные отзывы, которые были им наградой, могли бы убедить меня в некоторых их достоинствах, но ещё более убежден я в том, что они не лишены недостатков.                                

Как бы то ни было, и немногочисленные эти достоинства, и эти недостатки целиком принадле­жат мне.

Мне никогда не приходилось видеть каких-либо превосходных образцов, способных учить и вдохновлять. Встреться они мне, я, быть может, сумел бы многое усвоить. По крайней мере, я обрел бы искусство приноравливать и приспосаб­ливать к своим творениям чужие прелести, при­давая им собственный отпечаток или хотя бы ук­рашаясь ими, не становясь при этом смешным. Отсутствие таких поучительных образцов возбу­дило во мне, однако, живейшее рвение к совер­шенству, которое, быть может, и не возникло бы, когда б я способен был на рабское подражание, когда б я мог быть холодным копиистом. При­рода — вот единственный образец, который я со­зерцал, ей и решил я следовать. Если мое вообра­жение порой и заставляет меня заблуждаться, то вкус или, если угодно, своего рода инстинкт, тот­час же раскрывает мне мои заблуждения и при­зывает вернуться на правильный путь. Я без со­жаления разрушаю тогда то, что было создано с величайшим трудом, и творения мои милы мне лишь в той степени, в какой они трогают мое сердце. И нет, сударь, для меня труда более уто­мительного, чем сочинение танцев для иных опер. Все эти паспье и менуэты просто убивают меня: однообразная музыка отупляет, я становлюсь та­ким же убогим, как она, и, напротив, музыка вы­разительная, гармоничная и разнообразная, вроде, а той, на которую я уже некоторое время сочиняю ¹

(Эту музыку сочинил г. Гранье, клавесинист Лионского оркестра, и я обязан воздать ему здесь должное, заявляя, что мало есть музыкантов, способных столь удачно приспо­сабливать свою музыку к самым различным жанрам балета и вдохновлять людей, способных чувствовать и понимать.

Об этой Галатее рассказывает Гораций, рисуя порт­рет юной красавицы, у которой влюбленный в нее юноша пытается похитить поцелуй. Буало так перевел на наш язык строки поэта:

Она упорствует так нежно и так мило:

Отраднее порой склониться перед силой.

(Пер. А. А. Энгелъке)

Балет этот имел тем больший успех, что никто не пред­полагал, чтобы веселая пантомима могла быть сочетаема с жанром серьезным. Галатея своими капризами приводит в отчаяние двух пастухов; то она с восторгом принимает их подарки, то с презрением отвергает. Ее капризы всякий раз имеют другой оттенок и другой характер. Пастухи прики­дываются, будто влюблены в другую пастушку и будто хо­тят отдать ей подарки, предназначавшиеся Галатее. Снедае­мая ревностью, Галатея вырывает из рук соперницы только что полученные той подарки, украшает себя ими, а затем отбрасывает прочь. Соперница хочет взять их назад, и рев­ность вновь просыпается в Галатее: опережая соперницу, она снова завладевает подарками, но тотчас же снова отбрасы­вает их. Тогда пастухи, желая привлечь к себе Галатею, делают вид, что покидают ее. Они танцуют раs dе quatrе, в кото­ром дают понять, будто пренебрегают ею и влюблены в дру­гую пастушку. Не вытерпев столь горького унижения, кап­ризница предается горю и печали, но, верная своему легко­мыслию и причудливому нраву, тут же переходит от печали к самому живому и безудержному веселью. Все эти внезап­ные переходы от одного чувства к другому, это непре­станное чередование нежности и безразличия, горя и ве­селья, чувствительности и холодности явились предметом множества сцен, признанных в равной мере и заниматель­ными и поистине в новом вкусе.)

рождает во мне тысячи разных мыслей, тысячи разных штрихов, увлекает, возвышает и воспламеняет мое воображение.Согласием, цельностью, остроумием, новизной и тем множеством разительных и оригинальных свойств, кои пожелали отметить в моих балетах беспристрастные ценители, — всем этим я обязан разнообразным чувствам, вызванным во мне му­зыкой. Таково естественное воздействие музыки на танец и танца на музыку, когда оба худож­ника творят в согласии и оба искусства, сочета­юсь и сливаясь воедино, как бы обмениваются своими чарами, дабы еще более пленять и доставлять еще большее наслаждение.                

Бесполезно, пожалуй, останавливаться на «Китайских метаморфозах», «Фламандских увеселе­ниях», «Деревенской новобрачной», «Празднике в Воксхолле», «Прусских рекрутах», «Костюми­рованном бале» и значительном (быть может, слишком значительном) числе других комических балетов, не имеющих почти никакой интриги, предназначенных исключительно для удовольст­вия глаз, все достоинство, которых заключалось в новизне формы, в разнообразии и блистатель­ности танца. Не стану рассказывать вам и о тех балетах, которые я счел нужным поставить в вы­соком жанре, — таких, как «Смерть Аякса», «Суд Париса», «Сошествие Орфея в ад», «Ринальдо и Армида» и другие. Умолчу даже об «Источнике молодости» и «Капризах Галатеи». Уверенный в вашем доброжелательстве ко мне и зная о том, какой интерес благоволите вы проявлять ко всему тому, что меня касается, я рассудил, сударь, что более всего вам придется по вкусу описание тех моих балетов, которые являются подлинными моими детищами и которые вы можете с полным на то правом считать плодами одного только моего воображения. Начну с героико-пантомимного балета «Туалет Венеры, или Уловки Амура».

Сцена представляет роскошно убранный покой. Венера занята своим туалетом, она полу­одета и являет вид самый соблазнительный. Игры и Услады наперебой подносят ей предметы, служащие для ее украшения. Грации расчесывают ей волосы, Амур зашнуровывает ей башмачок. Вокруг нее—юные Нимфы; одни плетут гирлянды, другие украшают каску, предназначенную для Амура, третьи прикрепляют цветы к одежде и плащу, приготовленных для его матери. Когда туалет закончен, Венера поворачивается к сыну, словно спрашивая, как она ему нравится; в ответ юный бог рукоплещет ее красоте и в восторге бросается в ее объятия. Эта первая сцена являет все то, что только могут представить наиболее соблазнительного: нега, кокетство и грация.

Вторая сцена посвящена одеванию Венеры, Грации наряжают ее, одни Нимфы наводят, поря док на ее туалетном столике, другие подносят Грациям новые наряды. Игры и Услады так же стремятся услужить богине: кто держит коробочку с румянами, кто с мушками, одна подносит букет, другая ожерелье, третья браслеты и т. п. Амур между тем изящным движением схватывает зеркало и, не выпуская его из рук, начинает порхать вокруг Нимф. Те, желая наказать его за легкомыслие, отнимают у него колчан и перевязь, Он преследует их, но путь его прегражден тремя Нимфами, которые подносят ему каску. Амур надевает ее, смотрится в зеркало, затем устремляется в объятия матери и, вздыхая, обдумывает, как бы получше отомстить Нимфам. Он умоляет Венеру немедленно помочь его коварному за­лу, раскрыв их души для нежных чувств, с помощью сладостных картин, которые явили бы им то, что любовная страсть таит в себе наибо­лее волнующего. Венера пускает в ход все свои чары: ее движения, позы, взгляды — все изобра­жает услады любви. Взволнованные этим зрели­щем, Нимфы пытаются подражать ей и усвоить приемы ее обольстительности. Амур, видя все это, пользуется удобным моментом, чтобы нане­сти им последний удар: во время общего танце­вального выхода Нимфы испытывают все те страсти, которые он вселил им в души. Смятение их все возрастает; они переходят от нежности к рев­ности, от ревности к чувству гнева, к унынию, от уныния к притворной беспечности, одним словом, испытывают одно за другим те различные чувства, что призваны волновать душу; Амур же не пере­стает напоминать им о счастье любви. Насладив­шись своей местью, божок пытается убежать от Нимф, те преследуют его. Но он вырывается и исчезает вместе с Венерой и Грациями. Нимфы устремляются вслед ускользающему от них на­слаждению.

Эта сцена, сударь, в чтении очень проигрывает, вы не видите ни богини, ни Амура, ни Нимф, вы ничего не представляете себе отчет­ливо. И так как я бессилен передать все то, что так превосходно изображали Нимфы выражением своих лиц, взорами и движениями, то вы полу­чаете лишь самое несовершенное и слабоепредставление о стремительном, развивающей и разнообразном действии этой сцены.

В следующей картине интрига развивается дальше. На сцене Амур. Жестом и взглядом оживляет вокруг себя природу. Меняется действия. Сцена изображает большой и сумрачный лес. Появляются Нимфы, все это время терявшие из виду Амура, но какой страх овладевает ими, когда они не обнаруживают здесь Венеры, ни Граций. Темнота леса и царят в нем тишина наполняют их ужасом. Трепеща, они в страхе отступают, Амур успокаивает Ним и предлагает следовать за ним. Те готовы довериться ему. Но тут божок пускается на новую шалость: он устремляется вперед, приглашая Ним догнать его. Нимфы преследуют его, но, то и дело, увертываясь, он все время от них ускользал. И в то мгновение, когда, кажется, что Амур, наконец пойман и Нимфы уверены, что он у них в руках, божок вдруг стрелой уносится прочь, а на его месте появляются двенадцать Фавнов. Эта внезапная и неожиданная перемена производит те более сильное впечатление, что трудно представить себе больший контраст, чем контраст между Нимфами и Фавнами: первые являют вид невинности, вторые — жадного сладострастия. Позы Фанов исполнены самоуверенности, позы Нимф - испуга перед грозящей опасностью. Фавны гонятся за Нимфами, спасающимися бегством, вскоре настигают их. Однако несколько Нимф, воспользовавшись мгновенным замешательстве воспламененных победой Фавнов, успевают ускользнуть, и двенадцати Фавнам достаются всего шесть Нимф. Они принимаются оспаривать друг у друга добычу, ни один не согласен уступить другому. На смену ревности приходит ярость, Фавны вступают между собой в бой. Испуганные, трепещущие Нимфы поминутно переходят из рук в руки, ибо победителями поочередно оказываются то одни, то другие. Улучив мгновение, когда Фавны увлечены сражением, Нимфы пытаются спас­тись бегством. Шестеро Фавнов хотят броситься вслед за ними, но устремившиеся за ними сопер­ники удерживают их. Гнев их с каждой минутой подрастает. В ярости они подбегают к деревьям, обламывают с них ветки и, вооружившись, начи­нают осыпать друг друга ударами. Затем, видя, что не могут одолеть противников, швыряют прочь бесполезное оружие мести и ярости и, стре­мительно вновь набросившись друг на друга, сра­жаются уже врукопашную. Они ожесточенно схватываются, повергают друг друга наземь, под­нимают в воздух, сжимают, душат, давят, осыпают ударами, и нет ни одного мгновения, которое не было достойно кисти живописца. Наконец ше­стеро из них оказываются победителями. Прида­вив ногой поверженного соперника, каждый уже заносит руку, чтобы нанести ему последний удар, но появившиеся шесть Нимф, предводительствуе­мые Амуром, останавливают руку победителей и преподносят им венки из цветов. Другие шесть Нимф, тронутые стыдом и унижением повержен­ных Фавнов, роняют к их ногам цветы, а те выражают своими позами снедающие их печаль и уны­ние — головы их опущены, глаза устремлены вниз. Венера и Грации, тронутые их страданиями, про­сят Амура проявить к поверженным милосердие, и он, порхая вкруг сраженных Фавнов, легкиммановением руки возвращает им силы; словно против собственной воли, воздевают они слабые руки, взывая к сыну Венеры, тот же взглядом и жестом дарует им, так сказать, новую жизнь. Но едва успевают они прийти в себя, как замечают счастливых своих соперников, беззаботно резвя­щихся с Нимфами. И вновь ими овладевает до­сада — с горящими глазами они вновь нападают на своих соперников и на этот раз побеждают. Не довольствуясь победой без трофеев, они срывают с побежденных те венки из цветов, коими они увенчаны. Но, по мановению руки Амура, каждый венок превращается в два, и чудо это восстанав­ливает между Фавнами мир и спокойствие. И но­вым победителям, и новым побежденным достается равная награда. Нимфы протягивают руки тем, I кто только что был побежден, и Амур сочетает на-1 конец Нимф и Фавнов. Здесь начинается симметричный балет: технические красоты танца разворачиваются в большой чаконне, в которой Амур, Венера, Грации, Игры и Услады исполняют основ­ные номера. В этом месте мне грозило некоторое замедление действия, но я ввел сцену, в которой. Венера, обвив Амура гирляндами цветов, уводит его в этих оковах, дабы помешать ему преследо­вать понравившуюся ему Грацию. Во время этого весьма выразительного танца Услады и Игры увле­кают Нимф в лес, а Фавны стремительно бро­саются за ними. Тут, чтобы соблюсти благопристойность и смягчить диалог Амура и Венеры по поводу этих скрывшихся пар, я, спустя мгнове­ние, возвращаю на сцену и тех и других. Выраже­ние лиц Нимф, довольный вид Фавнов — все это помогает, затем в чаконне нарисовать картину неги, смягченную, однако, пристойностью и чувством.

Балет этот, сударь, на всем своем протяжении отличался действием, в котором участвуют все персонажи; он имел — чем я могу лишь гор­диться — такой успех, какого до того ни разу еще не выпадало на долю танца. Этот успех побудил меня отказаться от жанра, в котором я подвизался ранее,— говоря откровенно, не столько из любви к нему, сколько потому, что хорошо его знал и привык к нему. С тех пор я посвятил себя танцу выразительному и действенному, я стал стре­миться живописать в манере более широкой и ме­нее «прилизанной», и я понял, как глубоко ошибался, полагая, будто танец предназначен только для глаз, и зрение является границей, за преде­лами которой власть его бессильна. Поняв, что класть эта может выходить далеко за ее пределы, что танец имеет неоспоримые права на сердце и душу зрителя, я постарался дать душе насладиться им в полной мере.

Фавны танцевали без тоннеле, Нимфы, Венера и Грации без панье. Я запретил маски, которые помешали бы выразительности лиц. Во многом помог мне здесь метод г-на Гаррика. В глазах и на лицах моих Фавнов можно было читать все движения обуревающих их страстей. Легкую обувь, видом своим напоминающую древесную кору и украшенную лентами, я предпочел всяким башмачкам; никаких белых перчаток и чулок,— я подобрал их под цвет обнаженного тела обита­телей лесов. Простая драпировка из тигровой шкуры частично покрывала их торс, все остальное казалось обнаженным. Для того чтобы костюмэтот не выглядел слишком грубым и не составлял слишком большого контраста с изящными одеяниями Нимф, я приказал набросить на одежды гирлянды из листьев, переплетённых цветами.

Кроме того, я ввел паузы, во время которых музыка прекращалась, причем паузы эти про» водили самое прекрасное впечатление; поскольку ухо зрителя внезапно переставало слышать гармонию, взор его с тем большим вниманием охватывал все детали картины — размещение и рисунки групп, выражение лиц и все отдельные части целого, ничто не ускользало от его взора. Так паузы в музыке и в движении тел приводили зрителя в то спокойное состояние, в котором в наилучших условиях мог рассмотреть всю картину; благодаря этим паузам следующие за ним сцены вырисовываются с особенной выпуклость это как бы тени, которые, будучи применены искусно и распределены со вкусом, сообщают всем частям композиции новую силу и особую яркость. Но все искусство заключается в том, чтобы применять их расчетливо, ибо, как и в живописи, они могут принести один только вред, если злоупотреблять ими.

Перейдем к «Празднествам, или Ревности в гареме». Оба балета — этот и предыдущий — имели одинаковый успех у зрителей. Между тем они совершенно противоположны по своему жанру, невозможно сравнивать их друг с другом.

Сцена представляет часть гарема. На авансцене — перистиль, украшенный каскадами и фонтанами. В глубине сцены колоннада в виде ротонды, в промежутках между колоннами расположены скульптуры и фонтаны. В самой глубине сцены имеется каскад, состоящий из нескольких ступеней, изливающийся в водоем, а задник пред­ставляет пейзаж с воздушной перспективой. Оби­тательницы гарема сидят и возлежат на богатых диванах и подушках, они заняты рукоделиями, принятыми у турчанок.

Появляются пышно разодетые белые и черные евнухи. Некоторые обносят султанш шербетом и кофе, другие предлагают им цветы, фрукты и благовония. Одна из султанш, более тщеславная, чем её подруги, отказывается от всего и требует зер­кало. Раб исполняет ее желание; она смотрится в зеркало, любуется собой, принимает различные позы, разучивает перед ним жесты и походку. Подруги, завидуя ее грации, пытаются подражать ей, повторяя все ее движения; отсюда рождается ряд танцевальных выходов, общих или сольных, живописующих негу и сладострастие этих жен­щин, горящих желанием понравиться своему повелителю.

Пленительная, нежная музыка и рокот вод сменяются новой мелодией решительной и торже­ственной, под которую танцуют немые, черные и белые евнухи, возвещающие о прибытии султана.

Он входит стремительно в сопровождении Аги, а ними следует толпа янычар, несколько бостанджи и четыре карлика. При появлении султана евнухи и немые падают на колени, все жены низко склоняются перед ним, карлики подносят ему корзины, наполненные цветами и фруктами. Он доставляет букет и повелительным жестом велит всем рабам уйти.

Оставшись один среди своих жен, султан словно колеблется, на которой остановить свой выбор, он ходит между ними с выражением нерешительности, рожденным многообразием окружающих его прелестниц. Все они стараются пленить его сердце, однако, Заира и Заида берут верх над всеми остальными. Он подноситцветы Заиде, но в тот миг, когда та протягивает рукучтобы взять их, султана останавливает взглядЗаиры; он смотрит на нее, затем на других, взор его вновь обращается к Заиде. Однако пленительная улыбка ее соперницы заставляет принять новое решение, и он отдает букет Заире, которая с восторгом принимает подарок. Остальные жены своими позами рисуют досаду и ревность. Заира лукаво оглядывается кругом, наслаждаясь смущением подруг и горем соперницы. Заметив, как подействовал его выбор на весь гарем и желая еще больше увеличить торжество Заир султан велит Фатиме, Зиме и Заиде прикрепи к груди жены-избранницы поднесенные ей цветы. Те повинуются, но неохотно; выполняя приказ султана, они выражают жестами досаду и отчаяние, но подавляют их всякий раз, как только повелитель посмотрит на них.

---

Дата добавления: 2019-02-26; просмотров: 156; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!