ПИСЬМО ДЕВЯТОЕ часть II (продолжение) 8 страница



оказать ему помощь; он просит Пастухов позаботиться о друге. Бросив копье,убитая горем Темира превозмогает себя и с трудом приближается к Тирсису. Она обнимает его колени, проявляя все признаки искреннего раскаяния; он же, по-прежнему нежный, по-прежнему страстно влюбленный, как будто благословляет ту рану, которая должна лишить с. жизни Растроганные пастушки хотят увести Темиру прочь от этого места скорби и страдании без чувств она падает им на руки. Пастухи, со своей стороны, уносят Тирсиса, который близок уже к смерти, но все еще выражает свою скорбь, печалясь о том, что вынужден разлучиться с Темирой и ему не дано умереть в ее объятиях. Аристей, нежный друг, но и верный возлюбленный различными способами выражает испытываемое им волнение, являя всю трудность своего положения: его раздирают противоречивые чувства - он хочет бежать за Темирой и не хочет покинуть Тирсиса, хочет утешить возлюбленную и хочет спасти друга. Наконец колебаниям его приходит конец, жестокие сомнения исчезают. После ми­нутного раздумья в сердце его берет верх дружба; он отрывается от Темиры и устремляется к Тирсису. 

 В чтении этот план может показаться слабым, но на сцене он произведет сильнейшее впечатление. Здесь нет ни одного мгновения, которым не мог бы воспользоваться живописец, каждая из представленных здесь многочисленных картин и ситуаций имеет свой колорит, свое действие и свой интерес. Сольные выходы Тирсиса и Аристея исполнены страстности: они живописуют, они выражают, они являются подлинными моно­логами. Оба раs dе trois являют собой образец

сцены-диалога в двух различных жанрах, а действенный балет, которым заканчивается эта маленькая повесть, может живо увлечь всякого, у кого есть сердце и глаза, если, конечно, исполнители обладают душой и способны выражать чувства столь же живо, сколь и воодушевленно.

Вы понимаете, сударь, что для того чтобы суметь передать действие со столь внезапно сменяющими друг друга страстями, как в только что приведенной мною программе, музыке совершенно необходимо отказаться от тех скудных ритмов и модуляций, которые применяются у нас и танцевальных мотивах. Механическое, лишенное смысла сочетание звуков бесполезно для танцовщика и непригодно для живого действия. Речь идёт, следовательно, не о том, чтобы просто со­четать ноты в соответствии со школьными пра­вилами; гармоническая последовательность звуков должна в данном случае подражать звукам при­роды, и правильная их интонация создавать подобие диалога.

Я вовсе не осуждаю огулом, сударь, все соль­ные выходы в Парижской Опере. Я готов восхи­щаться подчас встречающимися в них красотами, но все, же хотел бы, чтобы таких выходов было поменьше. Все, что чрезмерно, — легко может наскучить. Я хотел бы также большего разнообразия в исполнении, ибо нет зрелища смешнее, чем вид Темпейских пастухов, танцующих на манер богов Олимпа. В Опере бесчисленное множество разных костюмов и характеров, хотелось бы, чтобы и танец не оставался здесь всегда одина­ковым. Досадное это однообразие, вероятно, ис­чезло бы, когда бы танцовщики предварительно изучали характеры персонажей, которых им предстоит изображать, умели уловить их нравы, обычаи, привычки. Только поставив себя на место героя, роль которого играешь, можно передать его облик и достичь совершенства в его изображении. Никто более меня не ценит сольные антре, когда их исполняют лучшие танцовщики, являя в них все технические красоты гармонически, движений тела. Но разве высказывать пожелание чтобы эти артисты, рожденные для славы, к своим изящным движениям присоединяли бы иногда к движения души, чтобы они представали восхищенному нашему взору не только в виде прекрасных, хорошо выверенных и соразмерно сделанные машин, а в облике еще более чарующем, разве все это значит выказывать презрение к их исполнению, умалять их таланты, хулить их жанр? Напротив, это значит призывать их к еще большей красоте и благородству.

Перейдемте к одежде. Разнообразие и верность эпохе и нравам встречается здесь столь же редко, как в музыке, балетах и обычном танце. От печаток косности одинаково лежит на всех элементах оперы. Рутина безраздельно властвует в этого рода представлениях. Будь то грек, римлянин, пастух, охотник, воин, Фавн, Сильван. Игры, Утехи, Смехи, Тритоны, Ветры,

Огни, Сны, первосвященник, жрецы, костюмы этих персонажей неизменно выкроены по одному шаблону и различаются лишь цветом и украшениями, щедро, но безо всякого вкуса, разбросанными на них где попало. На всех сверкает мишура; поселянин, матрос, герой одинаково ею осыпаны. Чем больше украшен костюм безвкусными безделушками, блёстками, газом, сетками, тем большую ценность имеет он в глазах актеров и лишенных вкуса зрителей. Что за удивительное зрелище являет собой на сцене Оперы отряд воинов, возвращающихся после победоносного сражения! Быть может, они еще влачат за собой весь ужас боя? Быть может, лица их взволнованы, взоры сверкают, волосы всклокочены и спутаны? Ничуть не бывало, сударь. Они одеты с иголочки и более походят на изнеженных мужчин, вышедших из ванны нежели на воинов, только что спасшихся от , приятеля. Что сталось здесь с правдой? Где же правдоподобие? Откуда тут взяться иллюзии? И как не возмущаться столь неверным и ложным изображением? На сцене следует соблюдать пристойность, не спорю, но нужно также, чтобы игра была правдивой и естественной, чтобы картины были исполнены энергии и силы и чтобы там, где требуется по ходу действия, царил искусный порядок. Я отказался бы от этих негнущихся тоннеле, которые в некоторых положениях танца вздымают, так сказать, бедра до самых плеч, нарушая все пропорции тела. Я изгнал бы из костюмов симметрию, этот плод холодного расчета, сви­детельствующую об отсутствии вкуса и отнюдь не способствующую изяществу. Я предпочел бы простые и легкие одежды контрастирующих цве­ток, наброшенные таким образом, чтобы можно было увидеть стан танцовщика. Я хотел бы, чтобы одежды эти были легкими, но чтобы при этом не жалели материи: красивые складки, красивые массы — вот чего я требую. По мере того как дви­жения танцовщика становились бы стремитель­нее и оживленнее, края этих одежд, развеваясь принимали бы все новые и новые формы, сообщая всему его облику особую легкость. Прыжок, быстрое па, бег—все заставляло бы одежды колебаться в различных направлениях; вот что приблизило бы нас к живописи, а следовательно, к природе, вот что сообщило бы приятность позам и изящество положениям, вот, наконец, что придавало бы танцовщику ту ловкость, которая недоступна ему до тех пор, пока он закован в эту принятую в Опере обветшалую броню. Я уменьшил бы на три четверти нелепые панье наших танцовщиц — они тоже препятствуют свободе, быстроте, стремительности и оживленности танца и к тому же лишают стан изящества и надлежащих пропорций, они делают менее привлекательными движения рук, они становятся, так сказать могильщиками грации и до такой степени стесняют танцовщицу, что ей подчас больше приходится думать о своем панье, нежели о движениях рук и ног.                                  

Актер на сцене должен чувствовать себя свободным; даже если сама его роль, сам персонаж, который надлежит ему изобразить, налагают на него какие-то оковы, их следует устранить. Если танцовщик не может всецело отдаться своему вдохновению из-за нелепого, издревле принятого балетного костюма, если одежда до такой степени стесняет его, что он готов позабыть о своей роли и чуть ли не стонет под этим тяжким бременем, можно ли ожидать от его исполнения непринуж­денности и одушевления? Ему следует немед­ленно освободиться от этого предрассудка, который лишь обедняет его искусство и мешает его таланту проявить себя в полной мере.

Неподражаемая м-ль Клерон, актриса, которой словно самой судьбой предназначено было отвергнуть обычаи, освященные рутиной, отказалась от панье безоговорочно и беспощадно. Истинный талант всегда сумеет преступить законы, установленные косностью. Тот самый хороший вкус, который вознес искусство великой этой актрисы до столь высокой степени совершенства, заставил ее также почувствовать всю нелепость старинных театральных костюмов. Неизменно стараясь в своей игре подражать природе, она справедливо ре­шила, что необходимо следовать ей и в одежде. Нет, не каприз руководил м-ль Клерон, когда она отказалась от наряда, столь же смешного, сколь стеснительного: она тщательно исследовала все элементы своего искусства и стремилась каждый них приблизить к совершенству. Разум, рассудительность, здравый смысл и природа были ее вожатыми в этом преобразовании. Обратившись древним, она уразумела, что Медея, Электра и Ариадна всем своим обликом, манерами, повадкою и одеждой вовсе не похожи были на наших модниц. Она поняла, что чем дальше будет держаться от наших обычаев, тем более приблизится к древним; что ее подражание персонажам, коих она представляет, станет от этого более правдивым и естественным; что игра ее, и без того живая и одухотворенная, станет еще живее и пла­меннее, если она сбросит с себя тяжелое бремя и стеснительные оковы, налагаемые нелепым ко­стюмом; она подумала, наконец, что публика не станет судить о ее таланте по величине ее панье. Разумеется, только величайшему таланту дано об­новлять и мгновенно изменять порядок вещей, с которым нас связывает скорее привычки, нежели вкус и здравое размышление.

Г-н Шассе, актер единственный в своем г. умевший придать интерес самым скучным сиги и выражать с помощью жеста самые ускользающие оттенки чувств, отказался и от тоннеле - этих тугих панье, лишавших актера свободы движений и превращавших его, так сказать, в плохо слаженную машину. Шлемы и симметрия в одежде — также были изгнаны этим превосходным артистом; он заменил жесткие тоннеле красиво искусно ложащимися тканями, а античные и наши — перьями, размещенными со вкусом и изяществом. Простота, изящество и живописность - вот что служило ему украшением.

Прекрасный трагический актер г-н Лекен следовал примеру г-на Шассе. Он пошел дальше: в «Семирамиде» г-на Вольтера он появился из гробницы Ниния с засученными рукавами и окровавленными руками, волосы его были всклочены, глаза блуждали. Эта жестокая, но близкая к природе картина поразила зрителей, увлекла их вселила в их души смятение и ужас. Правда, минутой спустя волнение уже уступило место рассуждению и духу критики, но было поздно: впечатление было создано, стрела пущена, актер попал в цель, и бурные рукоплескания явились наградой за эту удачную, но дерзкую выдумку, которая, вероятно, не имела бы успеха, когда бы на нее отважился какой-нибудь второстепенны и актер, не столь, любимый публикой.

Г-н Боке, на которого в Опере теперь возложена обязанность рисовать костюмы и следить за их сообразностью, устранил в какой-то мере не недостатки, встречающиеся обычно в этой области столь существенной для создания театральной иллюзии. Остается лишь пожелать, чтобы предоставлена была свобода действия, и никто препятствовал его замыслам, неизменно направленным к достижению совершенства.

Что касается декораций, сударь, не буду особо останавливаться на них. В театре Оперы они не погрешают против вкуса и могли бы даже быть прекрасными, поскольку все подвизающиеся здесь художники действительно обладают достоинствами; однако различные интриги и неразумная экономия ограничивают мысль художников и душат их таланты. К тому же имена тех, кто пишет декорации, появляющиеся на сцене Оперы, как правило, не оглашаются, вследствие чего между художниками мало соревнования, а значит, и мало таких декораций, которые не оставляли бы желать лучшего в очень многих отношениях.

Письмо свое закончу соображением весьма итого свойства. Танец в этом роде зрелищ так изобилует аллегорическими персонажами, сказочными и фантастическими фигурами, что поистине невозможно находить для каждого из них какие-то отличительные черты и разнообразные краски. Поменьше феерий, поменьше чудес, побольше правды, побольше естественности—и танец предстанет в несравненно более выгодном свете. Я, например, оказался бы в большом за­илении, если б мне нужно было вложить какой - то смысл в танец Кометы или танец Знаков Зодиака, Часов и проч. Между тем комментаторы Софокла, Еврипида и Аристофана утверждают, что египтяне в своих танцах изображали движения небесных светил и гармонию вселенной: вели хоровод вкруг алтаря, который являлся для них как бы солнцем, а фигура, которую они описывали, держась за руки, обозначала Зодиак или круг его знаков. Однако и эти движения, как многое другое, чему тоже приписывался несомненный смысл, и эти фигуры—все было лишь условностью. Полагаю, сударь, что нам гораздо легче было бы изображать себе подобных; подражать им было бы для нас задачей и более естественной и более благодарной. Но здесь, как я уже говорил, дело за сочинителями, пусть уж они поду мают, как сделать так, чтобы на сцене театра Оперы вместо выдуманных персонажей появились бы люди. Разве это так уж невозможно? То, что сделано однажды, может с успехом повторяться тысячи раз. Нет никаких сомнений, что рыдания Андромахи, любовь Юнии к Британнику, нежная страсть Меропы к Эгисту, покор­ность Ифигении и материнская любовь Клитем­нестры растрогают зрителей гораздо больше, нежели все наши оперные фантасмагории. Сюжеты «Синей бороды» и «Мальчика с пальчик» спо­собны взволновать только детей. Одни лишь кар­тины, изображающие людей, могут возбудить вы­сокие чувства, волновать, потрясти и вызвать восторги. Нас весьма мало занимают всякие ми­фологические божества, ибо мы хорошо знаем, что все их могущество и все их хитроумие, де­монстрируемые на сцене, суть вымысел поэта. Никого не тревожит исход их приключений, все уверены в том, что они достигнут намеченной цели, и их способность воздействовать на нас уменьшается по мере того, как увеличивается пера в их успех. Никогда не попадутся на удочку подобного зрелища наше сердце и разум. Редко, если не сказать никогда, выходишь из Парижской Оперы преисполненный тем волнением, тем особым смятением, той пленительной тревогой, какие испытываешь после трагедии или трогательной комедии. Да и здесь мы дольше оставались бы под впечатлением сил высоких чувств, когда б не веселые образы наших «маленьких пьес для разъезда», которые умеряют нашу чувствительность и осушают наши слезы.

 

 

ПИСЬМО ДЕВЯТОЕ часть I

                            

 

Как вы знаете, сударь, именно на лице человека запечатлеваются страсти, именно оно воспроизводит все движения и порывы души, рисуя попеременно спокойствие, волненье, радость, скорбь, страх и надежду. Лицо обладает во сто крат более живой, подвижной, а поэтому более драгоценной для нас выразительностью, чем самая пламенная речь. Оратор, не прибегающий помощи мимики, должен потратить какое-то время на то, чтобы выразить свою мысль, между как лицу не требуется никакого времени, чтобы передать эту же мысль самым энергическим образом: она, словно молния, исходящая прямо из сердца, сверкнет в глазах, озаряя светом каждую черту лица, предвещая приближение страстей и обнажая, так сказать, душу. Все движения наши становятся чисто автоматическими и ничего не выражают, если лицо остается немым, если оно не одухотворяет и не оживляет их. Лицо, стало быть, есть та часть нашего «я», которая наиболее способна его выразить. Зачем же в таком случае, скрывают его на сцене под мас­кой; предпочитая прекрасной природе грубую подделку? Как может танцовщик живописать что-либо, если у него отняты самые нужные краски? Как передаст он душе зрителя испытываемые им волнения, если сам лишает себя возможности сде­лать это, закрывая лицо куском картона, наклад­ной личиной, унылой и однообразной, холодной и неподвижной? Лицо — есть орудие немой игры, верный истолкователь всех движений пантомимы. Уже одно это достаточный довод для того, чтобы изгнать маски из танца, этого искусства чистей­шего подражания, главное назначение коего — рисовать, пленять и трогать сердца наивностью и правдивостью своих картин.

Мне было бы весьма трудно разобраться в за­мысле художника и понять, что намеревалсяон изобразить на своем полотне, если бы у всех фи­гур наего картине были бы столь же одинаковые головы, как у балетных персонажей на сцене Оперы, и если бы черты и характеры этих фигур не были бы разнообразны. Повторяю, мне было бы весьма трудно понять, что побуждает одной поднимать руку, а другого держаться за рукоять своего меча; мне невозможно было бы догадаться какое чувство заставило этого человека поднять голову и воздеть руки, а того отступить. Даже в том случае, если бы все фигуры были нарисованы в соответствии с правилами искусства и за­конами природы, мне все равно трудно было бы уловить намерение художника; напрасно стал бы я всматриваться в лица — они оставались бы не­мыми, их однообразные черты, их взоры, лишенные огня, страсти и энергии, не разъяснили бы мне ничего. Словом, я не мог бы рассматривать эту картину иначе, как весьма несовершенную ко­пию природы, ибо не встретил бы в ней того разнообразия, которое является украшением природы и делает ее для нас неизменно новой.

Разве публика легче догадается о замысле и намерениях танцовщика, если тот беспрестанно будет прятать от нее свое лицо за искусственным покровом, если он будет скрывать свой дух под безжизненной тканью, а многообразные черты живой природы заменит скверно нарисованным и отвратительно размалеванным гипсом? Разве могут обнаружиться и прорваться страсти сквозь ту преграду, которую артист воздвиг между собой и зрителем? Может ли он запечатлеть все бес­численное разнообразие страстей хотя бы на од­ной из этих личин? Может ли изменить форму, приданную его маске ваятелем? Ибо маска, кого бы рода она ни была, всегда строга, или приветлива, серьезна, или забавна, печальна, или смешна. Мастер сообщает ей лишь одно, постоянное и неизменное выражение. Но если ему легко удаются лица уродливые, отталкивающие, а также, что являются плодом фантазии, все старания его оказываются тщетными, как только он оставляет карикатуру и пытается подражать прекрасной природе. Едва он отказывается от изображения гримас, как становится невыразительным, а его маски холодными, как лед, лишенными характера и жизни; он оказывается неспособным шить все тонкости человеческого лица, всете едва заметные нюансы, которые в своей совокупности и образуют, собственно, физиономиючеловека, сообщая ей тысячи различных выражений. Где тот мастер, которому под силу было бы передать чувства во всех их оттенках? Может ли безграничное многообразие природы, порой ускользающее от самой живописи и являющееся пробным камнем для великого художника, быть точно передано ремесленником, изготовляющим маски? Нет, сударь, мастерская Дюкрё никогда не заменит нам природу. Его маски являются карикатурой на жизнь и вовсе на нее не по­хожи.

Маски можно было бы допустить в действен­ном балете лишь в том случае, если бы танцов­щики могли менять их так же часто, как меняет свои разноцветные шапочки Дом Яфет Армян­ский, надевая новую всякий раз, как этого тре­бует ситуация или чувство, кои им предстоит изобразить в том или ином раs dе dеих. Но у нас делают проще: сохраняют все одно и то же темное лицо; танец от этого, разумеется, не становится выразительнее. Он лишен, какой-то ни было жизни.

Приверженцы масок, те, кто дорожат им в силу долголетней привычки и полагают, что искусствоcкусство придет в полный упадок, если ярмо оперной рутины будет сброшено, станут говорить, дабы оправдать свой скверный вкус, что в театр существуют персонажи, для которых маски совершенно необходимы, например Фурии, Тритоны, Ветры, Фавны и т. д. Возражение это нелепо основано на предрассудке, который столь же легко оспорить, как и опровергнуть. Во-первых, я докажу вам, что маски, которыми обычно пользуются для подобных персонажей, скверно вылеплены, скверно расписаны и лишены всякого правдоподобия, во-вторых, персонажи эти нетрудно было бы изобразить и вовсе не прибегая к сторонней помощи. Подтвержу это мнение живыми примерами, с которыми нельзя не считаться, если являешься сыном природы, если тебя прельщает простота и ты предпочитаешь жизненную правду грубому ремеслу, которое разрушает иллюзию, ослабляет удовольствие зрителя.


Дата добавления: 2019-02-26; просмотров: 173; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:






Мы поможем в написании ваших работ!