БЕРЕМЕННОСТЬ И РОДЫ В ТРАДИЦИОННОЙ КУЛЬТУРЕ РУССКОГО НАСЕЛЕНИЯ ПРИКАМЬЯ
Авторы выражают признательность доценту Пермского педагогического университета И. А. Подюкову за предоставление в наше распоряжение материалов из его личного архива. Хотя они паспортизированы не полностью, их достоверность сомнений не вызывает. Записи из фольклорного фонда объединения «Провинция» при Пермском государственном университете даются с шифрами, принятыми в фонде. Все использованные материалы собраны на территории Пермской области или в тех уездах Пермской губернии, которые входят в состав современной Пермской области, поэтому указывается только район записи.
Родильный обряд и система отношений, связанная с беременной женщиной, роженицей и новорожденным, являются, с точки зрения русских крестьян, едва ли не определяющими в судьбе каждого человека. Обряды и ритуалы этого цикла довольно точно вписываются в общую систему представлений о мироустройстве, сформировавшуюся еще во времена язычества, но получившую христианскую окраску и трактовку.
Шермское Прикамье (территория современной Пермской области) занимает земли Западного Урала по верхнему и среднему течению Камы. Заселение этих территорий русскими проходило в несколько этапов. Северное Прикамье, бывшая Пермь Великая (современные Красновишерский, Чердынский, Соликамский, Усольский районы) осваивались новгородцами с XIV в. С начала XV в. к прикамским землям проявляло интерес Московское княжество, но массовое переселение русских крестьян началось только в XVI в. и было связано с притоком новгородцев, сосланных Москвой. Большую роль в заселении сыграли Строгановы, которые на протяжении следующего века обеспечивали свою вотчину людьми из Новгородской, Вологодской и Архангельской губерний. Сразу после раскола началась «старообрядческая колонизация» Прикамья, во время которой на пустующие земли потянулись согласия различных толков. Дальнейшее пополнение русского населения происходило преимущественно за счет миграций из внутренних уездов Пермской губернии. Только в 30-е годы нашего века в связи с репрессиями был зафиксирован относительно большой приток крестьян из разных областей страны.
|
|
|
Южная часть Прикамья (современные Куединский, Октябрьский, Суксунский, Чайковский, Кунгурский районы) заселялась русскими позднее. Только в XVIII в. здесь стали появляться автохтонные поселения. Основывались они преимущественно переселенцами из Вятской губернии. Позднее русское население пополнялось за счет внутренних миграций, в том числе и из Северного Прикамья.
Одним из существенных факторов, повлиявших на местную этнокультурную ситуацию, явилось соседство русских с коми-пермяками — на севере и с башкирами и удмуртами — на юге Прикамья. Отличия в истории заселения, межэтнических контактах определили, вероятно, и некоторые различия между традициями Северного и Южного Прикамья.
|
|
|
В целом же представления о беременной женщине, родильный обряд и послеродовые ритуалы русского населения Прикамья вписываются в общерусские традиции. Они включают в себя: определение пола ребенка, запреты беременной, обереги беременной, облегчение родов, обереги ребенка и роженицы после родов, очистительные ритуалы.
Забота о продолжении рода сказывалась на ритуальных действиях уже в свадебном обряде. Для того чтобы способствовать зачатию, жениха и невесту с горстями соломы в руках провожали в первую брачную ночь после свадебного пира в подклет или укладывали спать на снопы.[381]
В законченную систему выстраиваются ритуальные действия с куклой как эквивалентом новорожденного. Повсеместно в Прикамье фиксируется дарение или подбрасывание в постель новобрачным деревянной, текстильной куклы или полена, завернутого в пеленку. Только в Северном Прикамье нами фиксировалось развернутое театральное действие, начинавшееся утром второго дня свадебного пира. Молодоженов, подняв с постели, затаскивали в баню, протопленную вениками, где их ждали гости. В углу бани сидел мужик, наряженный свахой (с покрытой платком или одеялом головой), и качал на руках куклу, запеленутую в тряпки (или полено). При этом он исполнял колыбельную «по-матерному», текст которой, к сожалению, нам не известен. После появления молодых он говорил: «Молодые всю ночь целовались-миловались, им жарко было, а ребеночек у них замерз! Надо ребеночка попарить и имячко ему дать». Затем мужик накидывал на себя, словно ризу, одеяло, бросал куклу в банный тазик, ходил вокруг него, размахивая «кадилом» (лапоть или рукомойник с тлеющим куриным пометом или лошадиным навозом). Одновременно «поп» пел пародийную молитву с припевом «Алихуя, алихуя!». Таким образом куклу «крестили» и давали ей имя: «Ебишка», «Скороёбишка», «Ивашка». Напоследок всех присутствующих обрызгивали водой с пеленок.[382]
|
|
|
По всей вероятности, в основе этих действий лежало не только традиционное вышучивание молодых, но и попытка воздействия на скорое зачатие и оберег молодой супружеской пары.
Способность иметь детей, способность выполнять репродуктивную функцию, носящую в традиционном сознании выраженный социальный характер, определяла в первую очередь «качество» супруги. Поэтому практически все способы лечения бесплодия были связаны именно с женщиной. Для того чтобы забеременеть, в фартуке носили (или просто заворачивали в фартук) хлеб и яйца. Затем ими угощали беременную женщину (не из числа родственников).[383] Использование при этом основных символов Жизни и Плодородия достаточно прозрачно и не требует особых комментариев. Здесь наглядно проявляется соответствие женского плодородия и плодородия земли и домашней птицы. Другой способ вызывания беременности у бесплодной женщины состоял в употреблении свиного молока в пищу, что в быту, как правило, не делалось.[384] Свинья же, в представлениях крестьян, животное не менее плодовитое, чем курица.
|
|
|
С противопоставлением правого (мужского) и левого (женского) было связано своеобразное «программирование» пола ребенка. Если супруги хотели девочку, то во время полового акта мужчина «залезал» на женщину слева (вариант: женщина лежала на левом боку), если же хотели мальчика — справа.[385] Другой способ связывался с использованием типичных женских и мужских инструментов. Если хотели девочку, женщина клала на время полового акта под подушку «прялочку», выструганную из лучинок; если же хотели мальчика, под подушку засовывали топор, а мужчина, ложась в постель, надевал шапку.[386] Последние действия можно трактовать и как оберег, так как прялку подвешивали над колыбелью девочки, чтобы уберечь ее от злых духов,[387] а топор клали в головы в «лесовной избушке», чтобы защититься от лешего.[388]
Зачатие определялось по чисто физиологическим признакам. После этого беременная женщина попадала в особый мир запретов и предписаний, который сочетал в себе рациональные и магические действия. Главным было уберечь желанный плод или избавиться от нежеланного. Отсюда следовало и особое отношение к абортам и выкидышам в первый период беременности. Аборты в традиционной культуре однозначно относятся к сфере греховного и чаще всего совершаются в случае беременности вне брака. Способы их совершения большей частью были чисто физиологическими, не связанными с магическими представлениями. Повитуха «вытравливала» плод отваром трав, собранных на вечерней заре.[389] В другом случае беременной с маленьким сроком давали выпить большое количество пива, вели в баню, парили и мяли живот.[390]
К сфере магических представлений относился следующий способ совершения выкидыша. Икону ставили головой вниз, обмывали ее водой, взятой из естественного источника (ручей, родник, река), собирали эту воду и тайком выпаивали беременной женщине. Таким же образом наводили порчу на человека, которому хотели причинить вред, чаще всего по бытовым причинам.[391] В данном случае вода «с иконы» выполняла ту же функцию, что и вода, коей обмывали покойника. Поэтому в Прикамье повсеместно до сих пор фиксируется обычай выливать воду после мытья иконы и после обмывания покойника на передний угол избы, на перекрестке, в проточную (но не стоялую) воду.
Магическая сила воды использовалась и для закрепления плода в случаях, когда женщина часто «сбрасывала». Воду брали из трех источников, наливали ее в глубокую посуду (чаще всего в миску), опускали туда три замка и замыкали их на ключ; затем погружали в воду три веревки и завязывали на них узлы. Этой водой трижды поили беременную женщину.[392]
Следующим существенным для этого периода беременности действием было определение пола плода, включающее в себя некоторые магические действия и внешние приметы, не закрепленные в словесных формулах. Самым распространенным и ныне встречающимся повсеместно являлось определение пола по форме живота: если «острый» — будет мальчик, если «круглый» — будет девочка.
Другие способы были связаны с уже упоминавшейся оппозицией правого (мужского) и левого (женского). Если у беременной загибался правый край подола, — ждали мальчика.[393] Замечали и расположение плода после начала его «шевеления»: девочка лежит слева «у сердячка», мальчик лежит справа «у печеночки».[394] Определялся пол плода и по тому, как женщина пробуждалась ото сна. Беременную укладывали спать на полу вдоль половиц (чаще всего поперек матицы); при пробуждении замечали — на какую руку женщина обопрется во время вставания, если на правую — будет мальчик, если на левую — девочка.[395]
Но самым существенным в дородовой период оказывалась система запретов. Она регламентировала отношения женщины с существами, связанными с иным миром, определяла ее роль в обрядовых действиях.
Часть запретов относилась к «перешагиванию», которому придавалось большое значение, так как отсутствие нижнего белья фактически обнажало перед объектами, находящимися внизу, детородные органы. Вероятно, эти запреты выполняли функцию оберега. Нельзя было переступать через оглоблю, иначе ребенок родится горбатым,[396] через веревку, хомут, дугу, иначе роды будут тяжелыми.[397] В масленичном обряде для передачи земле плодородной силы женщины молодуху скатывали с горы, задрав юбку, на голых ягодицах, «чтобы урожай был хорошим».[398]
Особо регламентировались отношения с животными, чей облик могли принимать колдуны, колдуньи или нечистая сила. Нельзя было пинать и гладить кошек, собак, свиней, иначе у ребенка, того и гляди, появятся такие болезни, как «щетинка», «собачья старость», слепота.[399]
Особо оговаривалось участие беременной в похоронном обряде. Ей нельзя было провожать покойника, иначе ребенок родится мертвым или будет с бледным лицом.[400] Провожать и целовать покойника (скорее всего близкого родственника) разрешалось только с хлебом под мышкой.[401] Существовал и запрет на участие в свадебном обряде на последних месяцах беременности.[402] По всей вероятности, эти запреты диктовались необходимостью оберегать беременную женщину от стрессовых ситуаций.
Некоторые другие запреты показывали буквально зависимость беременной от особенностей предметов и явлений, с которыми ей приходилось соприкасаться: запрещалось смотреть на огонь, иначе ребенок родится с красным лицом или на лице будут родимые пятна красного цвета;[403] «кочерга» или «щетинка» могли появиться, если женщина помочится на солому или кострику.[404]
Несколько особняком стоял запрет на хождение беременной в лес, чтобы не задрал медведь.[405] На первый взгляд запрет был мотивирован исключительно соображениями безопасности. Но в сочетании с другими представлениями, характерными для традиций Северного Прикамья, довольно отчетливо проявлялась его мифическая основа. В этом запрете, вероятнее всего, реализовывались архаичные представления о медведе-тотеме или появлении человека в результате брака медведя и женщины. Последнее известно в двух основных вариантах сюжета с мотивом похищения женщины медведем.
«Учительница сидела в избе у окна, тетрадки, что ли, проверяла. Тут-то медведь в окно влетел, схватил учительницу, да и улетел. И потерялась с тех пор учительница, нигде найти не могут. И все потому, что в Бога не верила!»[406]Если в этом варианте происходит осовременивание мотива похищения — медведь похищает учительницу в наказание за неверие, то следующий вариант отмечает архаический характер ситуации.
«Медведь, говорит, медведь увел женщину и года два, видимо, с нею прожил. Просто увел в лес, и всё. Она вся износилась, обносилась. Уж привыкла, но все равно людей-то не забыла. Чувствовала, что люди где-то есть. Рыбаки-то увидели ее. В лесу-то, по реке-то которые рыбачили. Она им… А медведь-то, два года они прожили, и он свободно… А год-то никуда не отходил. А на второй год свободно дал уходить в лес. И все, говорит, носил ей ягоды. Где-то кормил, а потом уж стал это, мясо носить. Тухлятину-то, которую принесет, она не ест. А потом привык, или как ли, тоже ведь понимает, хотя и не человек. Принесет, которое не пахнет, свежатину, да она и приготовит. И вот потом (озверела уже, правда), но все же стала жить-то. Мясом-то все же прожила. А когда она, говорит, уходила, он, говорит, видимо, вернулся. Да так страшно, говорит, завыл на берегу. Он сам к ней привык… Да у нее ребенок-то был, с собой забрала, нормальный он был, ребенок-то!»[407] В этом варианте слабо выражен мотив приживания ребенка от медведя, но он все-таки прочитывается. Дальнейшие расспросы о судьбе ребенка не привели ни к чему — информантка просто не могла вспомнить, что с ним стало. Другие записи о похищении женщин медведем (их еще три) менее развернуты, но подтверждают наличие традиции.
С точки зрения соответствия родильному обряду и представлениям о беременности, большой интерес вызывает другая запись, которая, к сожалению, известна только в одном варианте. Большая часть текста дается в изложении, так как информантка постоянно путалась в ходе рассказа, отвлекалась на посторонние темы. Только последняя реплика после вопроса собирателя воспроизводится дословно.
«Муж с женой шли из деревни в деревню. Жена должна была скоро рожать, и они решили, что это лучше делать у ее родителей. По дороге они заблудились, сбились с пути и были вынуждены заночевать в лесу. Муж развел костер, но тут появился медведь, который хотел добраться до женщины. Муж отгонял его горящей головешкой, медведь же пытался погасить костер. Для этого он забирался в текущий рядом ручей, подбирался к костру и стряхивал в огонь воду с шерсти. Но за ночь он так и не смог погасить костер. Под утро медведь ушел.
— А почему он хотел задрать бабу?
— Дак ведь она сыном беременна была. Сын вырастет, станет охотником и убьет медведя».[408]
Причина распространенности представлений о медведе-тотеме (в записях, сделанных в Северном Прикамье, часто встречается указание информантов на то, что человек произошел от медведя или медведь был первым человеком) связана, возможно, с контактами русских переселенцев с угро-финнским коренным населением — коми-пермяками, коми-язьвинцами и манси. Именно у этих народов медведь еще до начала XX в. воспринимался как тотемный предок. Большая же часть записей была сделана не только в зонах межэтнических контактов, но и от обруселых коми-пермяков.
Для Южного Прикамья специфическим являлся другой комплекс представлений, в котором реализовывались правила оберега беременной накануне родов. По представлениям русского населения, «вещицы», или «векшицы» (фонетическое искажение от «векша» — белка) могли вынуть плод в последние недели, заменив его куском мыла, головешкой, хлебом, веником.[409]
«Векшица — та же ведьма. Векшицей любой может сделаться. Лекарство у них есть, они намажутся и в трубу вылетают… Женщине последнее время ходить, они ребенка достанут. А на то место положат или мыло, или головенку, а женщине ниче больше не сделают».[410]
«У одного мужика жена в положении была. Раз пришел у ей муж выпивши, и спать все легли. Вдруг заходят две старушки, одна другой говорит: «Давай ребенка достанем, краюху хлеба положим». Другая: «Головенку засунем». Мужик-то проснулся, давай всех будить. Одну-то бабу он узнал — она ходила детей принимать».[411]
В Южном Прикамье с векшицами связан целый комплекс представлений — в былинках рассказывалось о том, что вынутый плод они жарили и поедали в банях,[412] чтобы проникнуть в дом для вынимания плода, оборачивались сороками,[413] а если женщина все же оберегалась от них, вынимали плод у тельной коровы.[414] Погубленных мальчиков векшицы называли «налимчиками», а девочек — «сорожками».[415]
Основными способами оберега от векшиц для беременной женщины являлись традиционное повязывание на голое тело гасника от мужниных штанов или опояски, чтение молитвы на ночь, что и в наши дни встречается повсеместно на территории Еловского и Куединского районов. Другие способы были весьма специфичны — в дверях клали на ночь головешку;[416] в дверях же заговаривали и ставили икону;[417] закрывают на ночь печную трубу.[418] Последнее действие довольно характерно, поскольку в народных традициях печь зачастую считалась аналогичной женскому чреву.
Кроме того, на беременную надевали «мужнины штаны»;[419] муж во сне должен был обнять жену или закинуть на нее ногу.[420] Некоторые способы оберега соотносились с ориентацией в пространстве избы: беременная ложилась спать поперек пола, ориентируясь по направлению женской лавки,[421] или наоборот — вдоль пола в соответствии с направлением матицы.[422]
Следующим существенным элементом родильного обряда являлось место пребывания роженицы и бабки-повитухи в последний дородовый и послеродовый период. В Прикамье роды чаще всего проходили в бане, куда повитуха и роженица отправлялись за три дня до появления младенца на свет. В повитухах, как правило, была старуха, которую в деревне считали знающей, реже ее называли колдуньей или ведьмой. Она приходила в избу втайне от жителей деревни, так как оповещать о начале родов было не принято.[423] Считалось, что роженица примет столько мук, сколько волос на теле у тех, кто узнал о приходе повитухи (члены семьи, естественно, в расчет не принимались).[424]
Родовые боли в прикамских традициях назывались «бабьей мукой» и воспринимались как болезнь. Наиболее распространенным способом облегчения болей была передача «бабьей муки» на мужа. Сами способы передачи информанты вспомнить не могли, считая, что любая роженица обладает такой способностью. Если же родовые схватки начинались у женщины не вовремя и вне дома, она, как считалось, могла перевести боль и на чужого человека.
«Бабе одной в лесу приспичило. Вот она увидала мужика чужого. Он от нее далеконько ведь был, a му ку бабью она на него наслала. Вот он покорчился! Знающая была баба-то, не иначе».[425]
Интересно, что «бабья му ка» могла быть послана колдуном как порча, тогда она отделялась от родильного обряда и приобретала исключительно значение болезни:
«А то еще на девочку мою напустили «бабью му ку», это как женщины рожают. Так и сделали такое. Ей тогда еще двух не было, болела она у меня. Мы тогда в больницу легли. А там у нас подоконник был. Девчонка по подоконнику-то и ходила, и все «ля-ля, ля-ля». А та [колдунья] все под окном ходила. Ну и напустила на нее порчу-то. Девчонка уж совсем умирала. Носик у нее покосился, губки посинели, того и гляди, душа вылетит. Не ела ниче. Нянечки мне и посоветовали: «Сходи, — говорят, — к ней». Ну и решилась, и пришла. Рассказала ей. А она: «Ой, матушка моя, мне в лицо надо увидеть». А в больнице у нас с этим строго было — не пускали никого, но нянечки разрешили. Взяла я девчонку и на следующий день — к ней. В избу-то заходить стали, а девка как завизжала, забилась. Та на руки ее взяла, почертила что-то, побрызгала. Так девчонка потом двенадцать часов спала, а так не спала вовсе. Потом еще раз к ней водила. Вылечила ведь».[426]
Если роды проходили в избе, роженица передавала «бабью му ку» мужу, когда сама стояла, а он пролезал у нее между ног.[427]
Чаще всего для облегчения родов роженица раздевалась до рубахи, распоясывалась, снимала серьги, кольца, крест, развязывала на одежде все узлы, что и ныне делается в Прикамье повсеместно. Таким образом женщина уподоблялась мифическому существу, аналогичному персонификациям лихорадок и болезней в заговорах.
В особо тяжелых случаях было принято открывать в избе (даже если роды проходили в бане) трубу, окна, двери; если это не помогало, то домочадцы просили распахнуть в церкви «царские врата». Последний метод практикуется в Прикамье повсеместно.
Особо выделялись случаи, когда подозревали, что колдунья «закрыла роды». Тогда роженицу поили водой из трех ключей, в которой размыкали три замка или развязывали три узла.[428]
Часть действий, облегчающих роды, производилась в избе с ориентацией на ее сакральные центры. Перед родами беременную водили с молитвами вокруг стола «посолонь».[429] В избе (или бане) роженица бралась руками за матицу, затем за лицо; в бане затем мазали лицо сажей, в избе же использовали сажу из печи.[430] В избе (или на дворе) роженица пролезала под столом, сквозь дугу, между ног мужа.[431]
Если не помогали перечисленные способы, повитухи обращались к помощи заговоров, для чего все узлы на одежде роженицы развязывались с приговором: «Не будь у нее запору и затору, развяжись ее утроба, как ефти узлы».[432] Могли также напоить водой с куриного яйца, на которое нашептывали: «Как курица яичко скоро сносит, так бы и раба Божья скоро распросталась».[433]
В тех случаях, когда тяжелые роды были вызваны неправильным положением плода, роженицу поднимали и встряхивали, подвешивали вниз головой под матицей,[434] повитуха трясла ноги роженицы и правила живот руками.[435]
В качестве рвотного женщине подавали пропущенную через втулку тележного колеса воду, которой обмывали сапоги мужа,[436] питье с сажей и мылом,[437] могли заставить жевать волосы или щетину (что до сих пор встречается повсеместно).
В силу причин этического характера не очень ясно проявляется в традициях Северного Прикамья имитация или совершение полового акта как способа облегчения родов. Муж во время родов должен был обнажать половой член и приговаривать: «Как вошел, так и выходи».[438] В другом случае просили молодых «шоркаться» в соседней избе во время родов.[439] Обе записи единичны, поэтому делать однозначные выводы о традиционности этих действий нельзя.
Появление ребенка на свет являлось следующим существенным элементом родильного обряда. Мальчиков повитуха принимала на «мужнину рубаху», девочек чаще всего — на полотенце, которое потом вешалось над колыбелькой.[440]
Пуповину обрезали ножницами, реже — ножом, мальчикам обязательно на обухе топора.[441] Отрезанную пуповину заворачивали в белую тряпицу и закапывали в землю, «куда солнце не падет», или в конюшню, на двор, чтобы был приплод у скотины.[442] Послед тоже было принято закапывать в землю (в отличие от коровьего, который либо закидывался на чердак или крышу, либо забрасывался в огород, чтобы склевали птицы) — в голбце[443] или там, где собаки не съедят.[444] Значительно реже пуповину высушивали, хранили на божнице и использовали для лечения болезней — терли больное место.[445]
Если ребенок рождался «в рубашке», ее было принято высушивать и хранить с целью дальнейшего использования: подкладывания в постель для лечения ребенка, благословения ею уходящих в армию парней, девушек — при выходе замуж,[446] скармливания кусочка корове, которую вели на случку, чтобы теленок родился здоровым,[447] для умилостивления суда.[448]
В течение первых трех дней или около недели после родов русские крестьяне Прикамья называли женщину «сырой бабой», у которой, мол, открыты все «ходы и протоки». По верованиям, именно с такими бабами предпочитал вступать в связь сатана.
«Сатана-то сырых баб шибко любит, когда у них в теле все открыто и мокро, вот и приходит, если такую бабу одну после родов оставят. Приходит, блуд сотворит, а потом и задавляет».[449]
Отметим, что сам момент вступления в половую связь сатаны и женщины в народных рассказах практически не разрабатывался. В большей части быличек он упоминается «вскользь», но достаточно часто. Этот мотив противоречит представлениям о том, что у нечистой силы плоть мягкая, «как подушка», но противоречие разрешается умолчанием. Развязкой быличек об оставленной в одиночестве роженице является ее собственная смерть и смерть младенца. В этом эпизоде наиболее тесно переплетаются женская физиология и мифические представления. В народе говорят: «На сырую бабу блазнит много»,[450] отмечая тем самым одну из особенностей состояния женщины после родов. В современной медицине оно получило название «послеродовой психоз», одним из крайних проявлений которого является убийство ребенка и самоубийство матери, пережившей серьезную стрессовую ситуацию. Вероятнее всего, именно эта форма психоза и стала причиной сюжета былички и ритуального запрета оставлять женщину и младенца одних.
Как известно, первые три дня после родов наиболее опасны не только для роженицы, но и для младенца. Эти представления закрепились в сюжетах быличек о новорожденных, «подмененных» чертями, банниками, домовыми. По сути, мы сталкиваемся с «зеркальным отражением» сюжетов о вынутом плоде. Схожи и подмены, которые совершают, по рассказам, нечистые силы — подкладывают веник, осиновое полено, куклу. Узнать подмененного можно несколькими способами, совпадающими чаще всего со способами определения жизнеспособности младенца («жилец — нежилец»). Если после родов он громко кричал — будет жить, если молчал или хныкал — подмененный или «не жилец».[451] При подозрении подмены его клали на порог в доме, закрывали осиновым корытом и трижды рубили корыто топором — если ребенок умирал, считали, что предположение подтвердилось.[452]
«Одна баба родила парня да на второй день мыть его пошла. А воды-то в бане нет, она его на лавку положила, а сама за водой побежала. Приходит, а парнишка-то под лавкой лежит. Когда его достала, совсем не такой оказался, какой был. Они осиновое корыто сделали, сверху им ребенка накрыли и рубили до трех раз. Через день помер. Стало быть, ребенок подмененный был. А раз подмененный, то не жилец».[453]
Если подмена обнаруживалась в течение трех дней, родители с помощью любого «знающего» могли выменять ребенка обратно.
«У нас у бабушки был сын. Ваней его звали. Она его родила дома. Потом она истопила баню… В бане-то холодной воды нету, ребенка-то положила, пошла — ведерко воды принесла… Ребенок ревет… День и ночь ревет… И вот пришел цыган… глядит на ребенка и говорит: «Ой, Танюша, Танюша, это не твой Ванюша. Давай топи баню, я тебе его выменяю. В какой ты его бане сменила?» — «Да, — говорит, — в своей бане». И баню стопила. На третью баню ребенка только достали… Первую баню он [цыган], значит, делал, ему его не отдали — то свиненка, то голубенка, то веник сухой выбросят. На вторую баню так же. На третью баню выменял… «Вот, — говорит, — на тебе Ванюшу. Это у тебя, — говорит, — был не ребенок, а веник, — говорит, — был». Веник был брошен. Вот он и шумел, веник-то. Ревет. Качает — ревет, молоком кормит — ревет. Он сухой, шубуршит, а кажется — ребенок ревет. А ребенка всего измучили. Вон, чуть тепленький. Так трое суток спал. Парень был. Банник его подменил, пока она за водой ходила».[454]
Дети, считавшиеся подмененными, не могли попасть в рай, даже если были окрещены и умирали в возрасте двадцати — тридцати лет. Но чаще всего в Северном Прикамье разрабатывался сюжет, в котором подмененыш не рос. Мать при этом уже больше не могла иметь детей, так как была вынуждена кормить молоком подмененного. По представлениям крестьян, наличие грудного молока у женщины предохраняло ее от беременности даже при условии регулярного ведения половой жизни.
Наиболее полно в прикамских традициях проработан сюжет о возвращении в родительскую семью подмененной банником девушки после ее сватовства или заключения брака с парнем. Вероятнее всего, главным условием возвращения в мир живых для подмененных или украденных чертом было прохождение через обряд семейного цикла.
«Родился ребенок и не растет. Ест, а не растет. Поповский ребенок-то был. Восемнадцать лет пролежала в колыбели девочка, да такой и осталась. Потом у той семьи, как наступит двенадцать часов, в малой избе свет зажигается. Утром приходят — никого нет, а полы вымыты, все чисто. Работника попова послали туда ночью посмотреть. Пришел он, залез на печку. Открывается половица, девушка приходит красивая, начинает прибираться. Потом говорит: «Ну, выходи, молодой человек, или боишься? Выходи, бери меня замуж». — «Ты, может, чертовка?» — «Нет». — «А венчаться будем?» — «Хоть сейчас». Пришли к попу: «Венчай нас!» Обвенчал. Девушка в избе сидит и спрашивает: «Что в зыбке-то?» — «Ребенок». — «А сколько лет ребенку?» — «Да вот уж восемнадцать лет не растет». Девушка взяла ребенка на руки, перекинула через левое плечо — тот поленом обернулся. «Я — ваша дочь, — говорит, — меня чертовка украла и восемнадцать лет воспитывала. И приданое припасла». Под пол пошли — там сундук стоит».[455]
Любопытной версией сюжета является повествование, в котором черт отпустил парня из услужения, когда тому пришла пора служить в армии.
«Баба одна рожала в бане. У ей парня-то и забрали черти. А может, она его и кляла. Вот он отслужил у черта восемнадцать годков, тот его вроде на побывку отпустил. У того все пальцы в кольцах, столь наработал. Черт-то его в армию отпустил. Сходил парень в армию, а с родителями не остался, к черту обратно ушел».[456]
Последним существенным элементом родильного обряда было очищение повитухи и роженицы. Нечистота роженицы и ее неустойчивое положение между жизнью и смертью продолжались в народных представлениях от сорока дней до трех месяцев после родов: «Она сорок дней в гробницу смотрит»,[457] «У рожинки двенадцать недель гробница открыта».[458] В связи с этой особенностью послеродового периода усиливались ритуальные запреты: матери новорожденного не разрешалось есть со всеми за столом,[459] неделю после возвращения в избу нельзя было ходить в баню и доить корову,[460] двенадцать недель запрещалось общаться с незнакомыми.[461] Окончательно очищение роженицы и повитухи, а с ним и отмена запретов, происходили после ритуала «размывания рук», который до сих пор встречается в Прикамье повсеместно. В ходе его роженица и повитуха по очереди поливали друг другу на руки, после чего последняя получала в подарок платок, отрез ткани, обувь, мыло или полотенце. Чаще всего «размывание рук» происходило после крещения ребенка.
Ход родильного обряда, зафиксированный в Прикамье, показывает, что в различных локальных традициях существует единая система представлений о беременной женщине, роженице и новорожденном.
C. M. Толстая
Дата добавления: 2019-02-22; просмотров: 318; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!