Глава II . Записные книжки Вен. Ерофеева 1960-х годов

 

§ 1. Проблема публикации текста

 

Записные книжки Вен. Ерофеева представляют собой синтез справочника телефонов и адресов знакомых, дневника, как достоверного исторического документа, наблюдений над природой и погодой, конспектов прочитанной литературы (своего рода литературный дневник) и набросков к будущим художественным произведениям. Они являются источником информации о становлении и развитии Венедикта Ерофеева как человека, и об эволюции его как писателя и мыслителя. Записные книжки в данном случае можно считать автобиографией писателя в широком смысле слова: события из реальной жизни тесно переплетаются с событиями творческой жизни – границы почти размыты.

О записных книжках Венедикта Ерофеева долгое время ходили легенды[89]. Одни утверждали, что писатель сжег все блокнотики перед смертью. Другие говорили, что он собрал записи в чемоданчик, с которым никогда не расставался. Согласно еще одной версии, Ерофеев раздарил большую часть записных книжек случайным знакомым и собутыльникам. Близкий друг писателя, Игорь Авдиев, вспоминал, как впервые осенью 1969 года, оставшись в гостях у Ерофеева, увидел его рабочие материалы:

«Я запахнулся в цветастый половик. И увидел ящик, который служил мне подушкой. Ящик был доверху набит тетрадями и блокнотами. Я взял одну тетрадь, другую… Гекзаметры, ямбы, рондели, газели, хокку, дольники, верлибр, триолеты… <…>

Тетрадей было множество, блокнотиков – не счесть. Тут была антология всей-всей мировой поэзии. Стихи были выписаны с такой любовью к каждой буковке, будто писал их суфист-каллиграф, переписчик «Манъесю» или князь Мышкин. Тетради с набросками «философии для детей»… Тетради с «мировой историей для детей»: гирлянды исторических дат, причудливо развешанные и переплетенные, затейливо прокомментированные («с поросячьим подтекстом», как сказал бы Веня). «История литературы для детей». И блокнотики-блокнотики…»[90].

Сам Ерофеев в беседах с журналистами нередко признавался, что очень хочет закончить «кое-что недоделанное», «уехать в Абрамцево, собрать свои тридцать с лишним записных книжек и блокнотов – и в Абрамцево»[91]. Он говорил: «У меня есть куча идей, рассыпанных в моих записных книжках, до сих пор не реализованных. Чтобы их реализовать, нужно перестать быть таким урбанизированным. С утра до вечера гости. У меня нет ни одного дня свободного»[92]. «Кое-что недоделанное» – это пьесы «Фани Каплан» и «Диссиденты», а также «набор цитат из Маркса и Энгельса с небольшими авторскими комментариями»[93].

Интерес к записным книжкам писателя существовал всегда. Журналисты, которые брали интервью у Ерофеева, отмечали огромное количество блокнотов и набросков на его письменном столе[94] и уже тогда просили автора опубликовать эти записи. Но только после смерти писателя, в конце 1990-х, несколько издательств выпустило отрывки из записных книжек Ерофеева. Конечно же, этих выдержек было недостаточно для понимания его творчества. Кроме того, отрывки вообще не содержали в себе дневниковых записей автора и представляли собой набор афоризмов, изъятых из контекста.

Ситуацию попытался исправить Игорь Авдиев. Он полностью опубликовал все хранившиеся у него рукописи писателя – дневники 1969–1970-го, 1974-го и 1990-го годов. Авдиев также составил первую опись записных книжек Ерофеева. Он вспоминал, что старался сохранить любые тексты, созданные писателем, поскольку «Веня часто терял блокнотики и рукописи. “Все листочки опадают с меня, как с деревца осенью”. Он терял блокнотики, “пышный свой убор”, и всегда был грустен, как перед лицом загадочной вечности, куда все исчезает – и мудрость, и радость, и мимолетность, – как грустным бывает увядание»[95]. Авдиеву удалось сберечь многое из того, что могло пропасть. Осознавая важность «Вениных буковок», друг писателя сохранил те крупицы, которые так старательно пытаются собрать наследники Ерофеева и исследователи его творчества.

В 2005 году вышла в свет книга под названием «Венедикт Ерофеев. Записные книжки 1960-х годов» под редакцией Алексея Яблокова. В настоящее время это единственная полнотекстовая публикация записных книжек Ерофеева. Для настоящего издания Яблоков составил новую опись существующих записных книжек писателя:

1955–1958 – не найдены

1959–1960 – отрывки дневника

1961 (лето)

1961–1962 – отрывки дневника

1963 (лето)

1964–1965 (зима)

1965 (лето–осень)

1966 (зима–весна)

1966 (лето)

1966 (осень, «Новеллы Моруа») – не найдена

1966–1967 (зима)

1969–1970

1972 (июль–август, «взамен украденной в июле 72 г.»)

1973 (осень–зима)

1974 («Проезд МХАТа») – не найдена

1975

1976 («Начало года»)

1976 (лето)

1976–1977 («Вставки для еврейских мелодий»)

1978 (лето)

1979 («От Пасхи»)

1979–1980 (зима)

1980 (весна–лето)

1981 («От православного Нового года»)

1981 (лето–осень)

1982 (лето–осень–зима)

1983 (весна–лето–осень)

1984 (зима–весна, «Паралипоменон»)

1984 (лето–осень)

1985 (весна–осень)

1985 (конец года)

1986 (зима–весна)

1986 (лето)

1986–1987 (осень–зима)

1987 (весна–осень)

1988 (зима)

1989

1990 («Последний дневник»)

Несмотря на то, что часть записных книжек Ерофеева была утрачена, Яблоков приступил к публикации материалов, хранящихся в архиве наследников: «Впервые в мире мы начинаем публиковать этот объемный и в высшей степени увлекательный материал целиком, в хронологическом порядке, начиная с отрывков дневника 1959 года, когда Ерофеев обучался в Орехово-Зуевском Педагогическом Институте»[96].

В 2007 году издательство «Захаров» выпустило книгу под названием «Ерофеев Венедикт. Записные книжки. Книга вторая», в которую вошли записи 1972–1978 годов. Этим же издательством готовится выход последнего, третьего тома записных книжек Венедикта Ерофеева.

Таким образом, исследователи творчества Ерофеева получили доступ к уникальному материалу, с помощью которого можно по-новому взглянуть на жизнь и творчество писателя. Сейчас с полной уверенностью можно сказать, что «записные книжки были для Венедикта Ерофеева едва ли не самым главным делом жизни»[97], поскольку именно из них складывались те произведения, которые принесли автору мировую славу.

 

§ 2. История создания текста

 

Венедикт Ерофеев вел свои записи ежедневно с 1955 года до самой смерти. А это тридцать пять лет. Манеру вести дневники он позаимствовал у своих однокурсников в середине 1950-х во время учебы в МГУ[98]. По словам современников, записные книжки Ерофеев нередко зачитывал вслух и даже давал почитать на несколько дней приятелям. Так, например, вспоминал Игорь Авдиев: «Целомудрие записок, дневников, писем у нас не было принято хранить. Веня мог у меня пьяненького стянуть блокнотик и прочесть всем мои сокровенности, а вся братия была немилосердно остроумна. Особенно мы любили девичьи дневники: в них змеиная мудрость покидает девок, в своих дневниках они глупы, как голуби, но сердечны. Мы считали: то, что написано, должно быть прочитано. Я у Вени стащил кучу блокнотов с его записями. Читал прекрасные его письма середины шестидесятых годов к Зимаковой. У меня сохранились тетради его антологии мировой поэзии, которую он составлял в шестидесятых годах (она бы пропала, как пропали учебники истории, географии и литературы, написанные для маленького сына, и многое-многое, что пропало под Петушками)»[99].

Манера ведения записных книжек у Ерофеева была своеобразной: сначала он заносил важное событие или понравившуюся фразу на отдельный листочек бумаги, а затем из скопившихся листочков выбирал главное и вносил в специальный блокнот. В результате получался беловой вариант текста с авторской правкой.

Ерофеев обладал феноменальной памятью: он мог с поразительной точностью вспомнить любое событие своей жизни, указав число, месяц и год. Поэтому зачастую он записывал в блокнотики информацию не сразу, а спустя какое-то время. Это дает исследователям основание полагать, что Ерофеев, перечитывая старые дневники, выписывал в новый блокнот то, что считал наиболее значимым, после чего уничтожал старый. Возможно, по этой причине до нас не дошли записные книжки середины 50-х, а в записях 60-х годов обнаруживаются автоцитаты, датированные более ранними годами. Владимир Муравьев вспоминал, что Ерофеев неоднократно возвращался к записным книжкам и писал по этим материалам. Здесь будет уместным поднять вопрос об утраченных записных книжках 1955–1958 годов. Дело в том, что писатель в одном из интервью говорил о пяти толстых тетрадях, которые он отдал на сохранение близкому человеку и просил не издавать до его кончины. Первые записи в тетрадях были сделаны как раз на первом курсе МГУ, то есть в 1956 году. Позднее Владимир Муравьев в воспоминаниях о Вен. Ерофееве писал: «Реально первая проза Ерофеева – это “Записки психопата”, они сейчас у меня. Это пять тетрадок, они представляют собой лирический дневник 17–18-летнего юноши. Я спрашивал Веничку: “А хотел бы ты, чтобы это было опубликовано?” – “Ты с ума сошел, что ли?” Не думайте, что это произведение вроде Гоголя или Толстого. Это записки, проба пера за двенадцать лет до того, как он нашел свою прозу. Кое-что смешно, кое-что – наоборот»[100]. Возможно, речь шла об одних и тех же пяти тетрадках, и эти тетрадки, по структуре своей незначительно отличающиеся от всех остальных записных книжек, являются первым прозаическим произведением Ерофеева – «Записками психопата». С некоторой долей уверенности можно предположить также, что данные тетрадки могли быть частью утраченных записных книжек, которые писатель, если верить хронологии в тексте «Записок психопата», вел в 1956–1957 годах[101]. Владимир Муравьев так писал об этих текстах: «Там много проку: есть, например, вроде бы этюды, несколько пародий, но ограниченного хождения. На меня, например, есть пародия – не на писания, а на поведение, восприятие. Но целиком публиковать это невозможно. Веничка оттуда, кстати сказать, много повырезал, он, гад, у меня брал тетрадки, потом возвращал, понимая, что у него они пропадут. Он вырезал много откровенного, даже душевных помоев (куда же еще их выплескивать, если не в дневник, писалось ведь не для того, чтобы читали). В общем, с одной стороны, это дневник, с другой – отработка слога. Такая экспериментальная проза юного гения»[102].

Таким образом, друг Ерофеева говорит о дневниковом характере и биографичности «Записок психопата», отмечая также, что писатель не раз перекраивал текст, делая его менее личным, в каком-то смысле отстраненным. И вполне вероятно, что первоначальным материалом были все же записные книжки, которые сейчас считаются утраченными. Важно отметить, что близкие люди Ерофеева, впервые читая «Москву – Петушки», также считали ее дневником. Игорь Авдиев, стащив у писателя из-под подушки тетрадку с неоконченной рукописью поэмы, приняв ее за очередные записки друга, был просто уверен, что перед ним «причудливый дневник»: «Я прочитал тетрадку от “Предуведомления” до главы “Воиново – Усад”, то есть дочитал дневник этого путешествия до границы Московской и Владимирской областей. Рукопись была дописана до этой границы»[103]. А Лидия Любчикова писала: «Все мы страшно радовались, когда стали читать его тетрадку с поэмой. Оценили мы ее по-разному. Я, например, очень долго не могла воспринять это как художественное произведение, я читала как дневник, где все имена знакомые»[104]. Жанровые черты дневника усматривает Владимир Муравьев и в «Прозе из журнала “Вече”». Тяготение к дневниковости можно считать одним из значимых элементов стиля Вен. Ерофеева, которые далее будут рассмотрены подробно.

 

§ 3. Структура и ключевые мотивы текста

 

3.1. Специфика первых записных книжек

 

Записные книжки в силу своей специфики отражают самые важные моменты жизни человека, ведущего их, в том числе и профессиональную деятельность автора. С этой точки зрения в нашем контексте записные книжки можно классифицировать следующим образом: а) записные книжки людей, имеющих отношение к литературе, и б) записные книжки людей, не имеющих отношения к литературе. Фиксация событий, связанных с профессией человека, характерна для записных книжек как первого, так и второго типа, с той лишь разницей, что записные книжки писателей, филологов, журналистов могут быть положены в основу текста, предназначенного для публикации. Иначе, записные книжки людей, обладающих даром слова, часто являются вспомогательным материалом для дальнейшей работы. Профессиональная составляющая в них не обязательно лежит на поверхности, поскольку авторы могут не описывать подробно все тонкости создания художественного произведения, а лишь оставлять наброски к будущим текстам. Тем не менее, обнаружить такую скрытую информацию можно. Записные книжки людей, фиксирующих подробности своей профессиональной деятельности, представляют интерес и потому, что дают исследователям богатый историко-культурный материал.

Вен. Ерофеев, записные книжки которого по объему в несколько раз превышают оставшиеся художественные произведения, также заносил в них информацию, касающуюся его работы и творчества. На разных этапах жизни количество материала, содержащего «профессиональные» черты, менялось. Писатель долгое время шел к своей первой прозе – поэме «Москва – Петушки», формируя мировоззрение, создавая собственный стиль и фиксируя наброски к будущему тексту в записных книжках.

После революции 1917 года многие писатели были вынуждены зарабатывать на жизнь, осваивая специальности, не имеющие к литературе никакого отношения. Ерофеев не стал исключением. С 1957 года он работал грузчиком, подсобником каменщика, истопником-кочегаром, дежурным отделения милиции, приемщиком винной посуды, бурильщиком, стрелком военизированной охраны, библиотекарем, коллектором, монтажником и даже лаборантом паразитологической экспедиции. Все эти профессии, как мы видим, не связаны с ремеслом писателя. Однако их «следы» в записных книжках обнаружить можно. Несмотря на наличие большого количества освоенных Вен. Ерофеевым профессий, основным делом его жизни была работа над текстами. До самой смерти он ежедневно делал записи, фиксировал планы создания новых произведений. Ерофеев сменил десятки мест работы, выстраивая свой особый мир в записных книжках, прозе и драме. Вот почему основной его профессией можно считать профессию писателя.

Система ведения записей в многочисленных тетрадочках и блокнотиках у Ерофеева была очень интересной. Конечно же, она претерпевала изменения на протяжении жизни писателя. Изначально он вел записи параллельно в нескольких тетрадях. Дневники и записные книжки были разделены и не сводились воедино. Об этом свидетельствуют опубликованные отрывки дневников 1959–1960 и 1961–1962 годов[105], рукопись которых сохранилась благодаря Валентине Елисеевой, близкой знакомой и однокурснице Ерофеева. Отрывки 1959–1960 представляют собой каталог дней и событий, связанных с первой романтической любовью писателя к Юлии Руновой и его обучением в Орехово-Зуевском Педагогическом Институте. Структура записей этого периода выглядит следующим образом:

«Декабрь

4 дек. – первое столк<новение> В 20-й.

5 дек. – Толки. Вижу, спуск<ается> по лестнице, в оранжевой лыжной куртке.

6 дек. – Вижу. Потупила глаза. Прохожу мимо с подсвистом.

7 дек. – Вижу: у комендантши меняет белье. Исподтишка смотрит.

8 дек. – В какой-то белой штуке с хохлацким вышитым воротничком. С Сапачевым.

9 дек. – Вижу. Промелькнула в 10-ю комн<ату>.

10 дек. – Сталкивались по пути из буфета. В той же малороссийской кофте.

11 дек. – Р<унова> в составе студкомиссии.

12 дек. – У нас с Аболенским сидит два часа. С какими-то глупыми салфетками <…>»[106].

Записи в данных отрывках однотипны: это ежедневная фиксация событий, имеющих значение для Ерофеева. Здесь нет привычных для жанра дневника лирических размышлений или душевных излияний. «Сухие» факты и точные наблюдения за интересующими писателя людьми составляют причудливый каталог, занимающий шесть страниц печатного текста. Особенность данного каталога заключается в том, что он не имеет общего основания, позволяющего систематизировать разрозненные элементы. Например, если считать встречу с Юлией Руновой основанием для систематизации событий «декабрьского» каталога, то невозможно не заметить мнимость упорядочивания позиций перечня: «11 дек. – Р<унова> в составе студкомиссии» и «31 дек. – Новый год. Маралина, Окунева etc.»[107] – факты, не имеющие отношения к предполагаемому основанию, поскольку в первой фразе упоминается не о встрече с Руновой, а о том, что произошло с ней в институте, а во второй фразе о Руновой речи вообще нет. Таким образом, мы имеем дело с симуляцией системы, в которой между объектами нарушены какие бы то ни было связи: от перемены мест позиций каталога смысл текста не нарушится. Организующим началом данного списка можно было бы считать календарный порядок дней, но этот порядок существует только на уровне формы, к содержанию он отношения не имеет – происходит подмена содержания формой. Далее по тексту основание для систематизации элементов выделить практически невозможно. Это список фамилий, хаотично разбросанных по числам месяцев, от декабря до мая. Симуляция упорядочивания проявляется и с помощью таких пунктов каталога как: «2 – то же самое»[108], «20 – То же»[109] в которых автор не указывает не только месяц, но и само событие.

По этим записям нельзя сказать, что они принадлежат будущему писателю. Записные книжки указанного периода могли быть созданы любым студентом, переживающим влюбленность в однокурсницу. Ни работы над словом, ни поисков стиля здесь нет.

Часть тетрадей, содержащая непосредственно записные книжки того периода, утрачена. А с мая 1960 по май 1961 годов не удалось обнаружить даже дневниковых записей.

 

3.2. Записные книжки 1961 года

Сохранившиеся записи 1961 года также разрознены. Но помимо собственно дневниковых записей сохранились записные книжки. Они помещены в тетрадь, подписанную следующим образом:

«Венедикт Ерофеев

Для заметок

№ 15

лето 1961 г.

г. Владимир, ДСР-4

Дорожно-строительное управление № 4»[110]

Тетрадь под номером 15 Ерофеев вел во время работы в дорожно-строительном управлении г. Владимира. Записи этой тетради представляют собой своего рода конспект сочинений разных авторов, составленный из цитат, отвечающих на вопросы, которые в тот период занимали Ерофеева. Здесь нет точных дат и событий, как в отрывках дневников, рассмотренных выше, но есть внутреннее движение, духовное. Информация о деятельности Ерофеева в дорожно-строительном управлении в записных книжках отсутствует, оставаясь формально в названии тетради. Это свидетельствует об отношении автора к работе, необходимой для получения средств существования, но не являющейся любимым делом. Такое обращение с названиями станет в дальнейшем приемом, который Ерофеев впервые использует в «Москве – Петушках», а затем в «Прозе из журнала “Вече”». Отсутствие информации о событиях окружающей реальности компенсируется в записных книжках 1961 года фиксацией напряженной внутренней работы, которую осуществлял автор. Ерофеев создал свой маленький мир и в нем «проговаривал» все, что его волновало на тот момент. А круг интересов был широк.

Записная книжка мая 1961 года – это коллаж из текстов Достоевского, Шопенгауэра, Вересаева, Ницше, Флобера о смерти и вере. Часто точные цитаты перемежаются размышлениями самого Ерофеева по данным вопросам. В большинстве случаев он давал ссылки на названия книг, материал которых так тщательно прорабатывал. Судя по этим записям, Ерофеев в 1961 году увлекся «творческой кухней» Достоевского:

«Достоевский. Еще о смерти.

“Я не могу быть счастлив, даже и при самом высшем и непосредственном счастьи любви к ближнему и любви ко мне человечества. Знаю, что завтра же все это будет уничтожено: и я, и все счастье это, и вся любовь, все человечество – обратимся в ничто, в прежний хаос. А под таким условием я ни за что не могу принять никакого счастья <…> просто потому, что не буду и не могу быть счастлив под условием грозящего завтра нуля. Это – чувство, это непосредственное чувство, я не могу побороть его”. («Приговор» из «Дневника писателя» – письмо самоубийцы.)[111]»

Или еще:

«Достоевский. Из набросков к роману «Бесы» и речь Ставрогина: “Прежде всего нужно предрешить, чтобы успокоиться, вопрос о том: возможно ли серьезно и вправду веровать? Если же невозможно, то вовсе не так неизвинительно, если кто потребует, что лучше всего всех сжечь. Оба требования совершенно одинаково человеколюбивы. (Медленное страдание и смерть и скорое страдание смерть)” – записные книжки Достоевского»[112].

Здесь же можно найти следующие записи:

«Рахманинов. По этому же поводу. Цитировать письмо к В.Д. Скалон. 1893 г, февраль.

Флобер. Цитировать письмо к Луизе Коле. И – “то, как сильно подчас ощущает человек близость безумия, я в особенности!”[113]».

Составляя коллаж, Ерофеев играет чужими текстами, сталкивая мнения других людей, возможно, никогда не пересекавшихся ни в реальной жизни, ни в творческой. В этом коллаже, например, Шопенгауэр может «полемизировать» с Достоевским о смерти:

«Шопенгауэр. Возражение Достоевскому.

“Никто не имеет действительного, живого убеждения в неизбежности своей смерти, ибо иначе не было бы большого различия между его настроением и настроением человека, приговоренного к смертной казни. Напротив, каждый, хотя познает такую необходимость абстрактно и теоретически, но отлагает ее в сторону, как другие теоретические истины, которые, однако, на практике неприложимы, – нисколько не воспринимая их в свое живое сознание”»[114].

Далее в интертекстуальную беседу о смерти включаются Вересаев, Ницше, Рахманинов, Флобер. Ерофеев, снабжая каждую цитату своего коллажа точными ссылками на источники, провоцирует читателя выйти за рамки создаваемого им текста для получения более полной информации по данному вопросу. Прямая ссылка на первоисточник не гарантирует возврата читателя в исходную точку путешествия по записным книжкам. Поливариативность способов чтения данного текста говорит о нарушении линейных связей повествования и о его выходе за пределы текста. В коллаж может быть произвольно внедрен посторонний элемент, который, в свою очередь, не приведет к разрушению смысла благодаря множественности и неопределенности прочтения текста. В результате игры цитат в записных книжка Ерофеева возникает полифоническое семантическое пространство, причем каждый элемент коллажа сохраняет не только свою обособленность, но и аксиологическое равенство значения.

Увлеченность Ерофеева черновиками, дневниками, записными книжками и письмами писателей отмечали многие исследователи. Так, Владимир Муравьев писал, что «это характерная для Ерофеева неожиданность в манере подхода к литературе – он заходил к ним с тыла. <…> Веничка любил заходить с тыла не потому, что ему что-то не нравилось с лица, не для разоблачения. Его страшно шокировали, раздражали, доводили до зубной и головной боли вульгарность, пошлость и прямолинейность. Нужно не разоблачение, а дополнительные аспекты, чтобы видеть вещь со всех сторон. Кушнер в одном стихотворении предполагает, что бессмертие в том и состоит, что обычно мы видим вещи с одной стороны, а тут мы увидим их со всех сторон. Если угодно – то, что Веня мог видеть вещи со всех сторон, – это земное явление бессмертия»[115].

Интерес Ерофеева к дневниковой прозе писателей, философов и музыкантов сохранился до конца жизни. Есть все основания предполагать, что прочитанные им дневники и записные книжки других людей оказали влияние не только на способ ведения записных книжек, но и на все его творчество.

В записной книжке 1961 года Ерофеев, помимо философских размышлений разных людей, начинает собирать меткие фразы, наличие которых в его тетрадях и блокнотах более позднего времени станет визитной карточкой записных книжек писателя. «Надо не деньги чеканить, надо чеканить афоризмы» – эта известная фраза Ерофеева будет едва ли не основной идеей ежедневного ведения записей.

Афористичность прозы писателя является одним из ярких элементов его стиля. Именно в записных книжках закладывается эта особенность работы Ерофеева над словом: «белокурая бестия», «ликующее чудовище», «развращенный развратитель», «мерзопакостный шут»[116] – выражения, подмеченные у Ницще. «Обращение к народу должно быть кратким и неясным»[117] – фраза Наполеона. «Не дайте совратить себя на стезю добродетели»[118] – Оскар Уайльд. В поисках собственного стиля в прозе, Ерофеев собирает «лучшее» из того, что уже было написано другими: интересные речевые обороты, нестандартные ходы мыслей и просто понравившиеся словосочетания. Все это позже будет использовано автором для создания произведений. Так, например, следующая мысль из «Записок» Достоевского – «умный человек и не может серьезно чем-нибудь сделаться, а делается чем-нибудь только дурак. Да-с, умный человек девятнадцатого столетия должен и нравственно обязан быть существом по преимуществу бесхарактерным; человек же с характером, деятель, существом по преимуществу ограниченным (гл. 1)»[119] – была в трансформированном виде включена в поэму «Москва – Петушки»: «О, если бы весь мир, если бы каждый в мире был бы, как я сейчас, тих и боязлив, и был бы так же ни в чем не уверен: ни в себе, ни в серьезности своего места под небом – как хорошо бы! Никаких энтузиастов, никаких подвигов, никакой одержимости! – всеобщее малодушие. Я согласился бы жить на земле целую вечность, если бы прежде мне показали уголок, где не всегда есть место подвигам. “Всеобщее малодушие” – да ведь это спасение от всех бед, это панацея, это предикат величайшего совершенства! А что касается деятельного склада натуры…»[120]. Деконструкция фразы Достоевского приводит к приращению новых смыслов, возникает интертекстуальный диалог.

Круг литературных интересов Ерофеева был очень широк. В мае 1961 года, помимо трудов Достоевского, Ницше, Т. Манна, Уайльда, Новалиса, Сервантеса, Шопенгауэра, он увлекается японской поэзией, подтверждение чему мы находим в записной книжке. Ерофеев выписывает поразившие его образцы «танка», начиная с текстов Какиномото Хитомара (VIII в), и образцы «хокку» Басё (XVII в), и дает краткую характеристику каждому автору. Коллаж усложняется введением множества разных по смыслу фрагментов: писатель перескакивает с темы на тему, подбирая цитаты по ведомой только ему логике. Читателю же остается только предполагать, каким образом один элемент связан с другим. Ерофеев не всегда закавычивает чужие фразы: очень часто собственные размышления на ту или иную тему могут выдаваться за слова других людей. Такую подмену может обнаружить лишь подготовленный читатель, который, по определению У. Эко, должен быть носителем «интертекстуальной энциклопедии», т.е. обладать определенными знаниями о предшествующих текстах, необходимыми для восприятия нового текста. Часто Ерофеев использует в записных книжках комментарии, целью которых является уяснение автором определенных моментов цитируемых элементов. В этом смысле комментарий служит для фиксации однозначного прочтения фрагмента коллажа, и с его помощью ограничиваются возможности вариативного восприятия текста. Однако введение комментария Ерофеевым в данном случае может быть рассмотрено иначе: являясь по своей природе факультативным элементом, комментарий здесь, дополняя тот или иной фрагмент текста, нарушает линейность повествования, приводя тем самым к возникновению новых смыслов и ассоциаций.

Июньские записи 1961 года насыщены цитатами о сотворении мира и христианской вере, взятыми из трудов Тертуллиана, Климента Александрийского, Оригена, Феликса Минуция, Лактанция, Афанасия Александрийского, Августина Блаженного, Фомы Аквинского, Фейербаха, Цицерона и многих других. Вопросы христианства особенно сильно в тот период волновали Ерофеева. Многие источники, в которых он искал ответы, были запрещены, а потому писатель очень рисковал, делая из них выписки в свою записную книжку. Именно за чтение Библии Ерофеева «изгнали из Владимирского пединститута весной 62 года»[121]. Но вопрос собственной безопасности в то время мало занимал писателя. Он комментировал некоторые цитаты коротенькими замечаниями: «Хорошо», «Очень хорошо», «Очень наивно», «Очень хорошо и образно», «Браво» и т.п. Часто комментарий заканчивался ссылкой, провоцирующей выход за пределы текста:

«Достоевский. К вопросу об исповедях. “Есть в воспоминаниях всякого человека такие вещи, которые он открывает не всем, а разве только друзьям. Есть и такие, которые он и друзьям не откроет, а разве только себе самому, да и то под секретом. Но есть наконец, и такие, которые даже и себе человек открывать боится, и таких вещей у всякого порядочного человека довольно-таки накопится. То есть даже так: чем более он порядочный человек, тем более у него их и есть («Зап.», XI).

Ср. Августин, Руссо и пр.»[122].

Ссылка на другие источники могла создаваться Ерофеевым в записной книжке для себя и выполнять несколько функций: во-первых, провоцировать его на возвращение к этому вопросу с помощью проработки указанных трудов, во-вторых, служить неким упорядочивающим звеном, объединяющим знания писателя в данной области. Наконец, Ерофеев мог делать подобные ссылки в своем тексте для друзей и знакомых, которые, как мы знаем, часто читали блокнотики и тетрадочки автора. В любом случае, по этим ссылкам можно проследить предполагаемое направление развития мысли Вен. Ерофеева. Возможно, это была простая фиксация замыслов писателя, поскольку в дальнейших записях он к этому вопросу не возвращается.

В июле 1961 года Ерофеев создает в записных книжках краткий пересказ в цитатах книги Эмиля Золя «Доктор Паскаль», снабженный меткими комментариями. Пересказ необычен тем, что Ерофеев изначально выделяет «Идею» произведения: «Короче: к черту мистику и давайте изо всех сил размножаться. Иной мудрости нет»[123], а затем приступает к изложению текста «Доктора Паскаля» в рамках «Идеи». «Прелестная эта идея реализуется на 300-х страницах «Паскаля». С одной стороны – доктор Паскаль, ему почти 60 лет, но, само собой разумеется, это «мужчина с неоскудевающей мужественностью». С другой стороны – его юная воспитанница Клотильда; она невинна, но «всегда способна к зачатию»[124]. Далее Ерофеев подкрепляет «Идею» цитатами, указывая в скобках номера страниц и комментируя «особо удачные» места: «Плотоядный Паскаль присматривается к своей воспитаннице: «Она была прекрасна в своих черных одеждах. И ее чудесная белокурая юность… и т.д. и т.д. (стр. 25)[125]. Комментариями Ерофеев по-новому интерпретирует текст Золя, говоря о страницах книги как о месте действия: «На странице 147 волосатый доктор уясняет, наконец, что «ему нужно было во что бы то ни стало обладать ею целиком». И на той же странице он уже, грезя, видит Клотильду «во мраке его спальной – непорочно обнаженной, окутанной только волною своих распущенных волос». Юная Клотильда оказывается достойной своего наставника. «Ты мой господин, и я люблю тебя!» – кричит она вдруг на стр. 154. «И я хочу тебя!» – кричит она на той же странице»[126]. Страницы, таким образом, становятся пространством, в котором совершается действие. Пересказ трехсотстраничного романа сворачивается до четырех страниц печатного текста. Интерпретация заканчивается смертью Паскаля, рождением его ребенка и подтверждением «Идеи». Комментированный коллаж Ерофеева – не что иное, как новый текст, родившийся в результате диалога с текстом романа Золя. Здесь речь идет о классическом коллаже, объединенном в единое целое, имеющем четкие линейные связи. Целостность обеспечивается наличием общей идеи нанизывания тематически подобранных цитат на комментарии Ерофеева, стремящегося доказать первоначально заявленный тезис. Необходимо отметить, что на страницах записных книжек писателя нередко встречаются похожие коллажи. Все вместе они могли бы составить так называемый «читательский дневник», т.е. сборник кратких пересказов художественных произведений. Такие «дневники» обычно ведут студенты филологического факультета, которые, в силу большого объема рекомендованных к изучению книг, вынуждены фиксировать сюжетные линии и важные детали прочитанных текстов. Часто студенты обмениваются этими конспектами или используют их при подготовке к экзаменам. Вполне вероятно, что Ерофеев тоже вел «читательский дневник», для удобства составляя коллажи в своих записных книжках. Эти записи могли пригодиться ему для возобновления обучения на филологическом факультете очередного института. Известно, что Ерофеев неоднократно становился студентом вузов разных городов на протяжении нескольких лет. «Читательский дневник» мог быть для него настоящим помощником при подготовке к поступлению или сессии.

Параллельно Ерофеев продолжает изучать тему христианства, все больше углубляясь в источники и расширяя круг чтения. Он составляет уникальную историю христианства, включая в нее списки: 1) имен знаковых фигур, 2) соборных посланий, 3) богословских сочинений, 4) важных событий. Некоторые исследователи творческого наследия писателя полагают, что попытка систематизации познаний в данной области была предпринята Ерофеевым не случайно. Существует версия, согласно которой таким образом он готовился к поступлению в духовную академию или семинарию[127]. Однако достоверной информации по данному вопросу нет. Возможно, это один из мифов о Венедикте Ерофееве, который всеми силами старался поддерживать легенду. Как мы знаем, такие литературные игры были популярны среди друзей писателя: каталог мог быть создан в качестве «материального» доказательства мифа о поступлении в духовную академию. В любом случае, практического применения этот список точно не нашел, что дает нам основание говорить о симуляции порядка, о создании системы только ради самого создания.

Неожиданно жутко видеть среди многочисленных выписок из сочинений богословов и философов данные об уничтожении людей во времена фашистской Германии. Например:

«Генрих Гиммлер. Рейхсфюрер СС, ответственность за след<ующее> число жертв в концентр. лагерях:

Освенцим – 4 000 000

Майданек (Люблин) – 1 380 000

Маутхаузен – 122 766

Заксенхаузен – 100 000

Женский лагерь Равенсбрюк – 92 700

Треблинка – 80 000

Штутгоф (под Данциг<ом>.) – 80 000

Флоссенбюрг – 73 296

Бухенвальд – 52 000

Нейенгамме – 43 000

Нейенгамме II – 39 000

Берген-Бельзен – 35 000

Терезиенштадт – 33 341

Терезиенштадт – 25 000

Натцвейлер – 25 000

Гросс-Розен – 20 000

Дахау и Дора – 15 000

Берген-Бельзен II – 13 000

Папенбург – 10 600»[128].

Это просто названия лагерей и числа по убывающей. Здесь нет описаний издевательств над людьми в лагерях, нет фамилий, имен, нет, наконец, даже упоминания о смерти, но подготовленный читатель, обладающий определенными знаниями истории, способен «почувствовать» (представить, угадать) за этими цифрами все вышеперечисленное. Возможно, проще было скалькулировать все эти числа и выдать общее количество жертв, ответственность за которых лежит на Гиммлере. Но Ерофеев со скрытым мазохизмом составляет этот длинный перечень, аккуратно вписывая каждую цифру в свою записную книжку. Чтение списка лишь в начале заставляет ужаснуться количеству жертв, но постепенно монотонность каталога позволяет абстрагироваться от мыслей о реальных событиях, и читатель перестает воспринимать информацию на уровне эмоций. Числа становятся равны смерти, а сама смерть становится данностью. И с каждой новой цифрой усиливается осознание того масштаба зла, которое смог причинить один человек человечеству.

Здесь же приведены циничные размышления Гиммлера о биологических экспериментах в Дахау – Освенциме над людьми и подробные «сведения об истреблении евреев на оккупированных территориях:

Страна	Численность евреев	Ликвидировано	в %
Польша	3 300 000	2 800 000	85
Россия	2 100 000	1 500 000	71,4
Румыния	850 000	425 000	50
Венгрия	404 000	200 000	49,5
Чехословакия	315 000	260 000	82,5
Франция	300 000	90 000	30
Германия	210 000	170 000	81
Литва	150 000	135 000	90

 

И так далее. Всего уничтожено 72% евреев, населяющих Европу, то есть 5 978 000 евреев»[129], – резюмирует Ерофеев, завершая очередной каталог смертей. Его эта тема интересует всего лишь в связи с изучением истории истребления иудеев, а также вопроса о взаимоотношениях христианства и фашизма. В списке отсутствует эмоциональная составляющая, Ерофеев никак не комментирует собранные им сведения.

Параллельно он читает художественную литературу и критику. Так, в записных книжках этого периода можно найти впечатления писателя от прочтения «Дон Кихота» Сервантеса, «Кукольного дома», «Дикой утки» и «Провидения» Генрика Ибсена и многочисленные цитаты из сочинений Достоевского, Монтескье, Августа Шлегеля, Теофиля Готье, Кольриджа, Генриха Гейне, Байрона, Стендаля, Флобера, Ильи Эринбурга, Белинского, Александра Герцена, Дмитрия Писарева, Андерсена Нексе о «Дон Кихоте» Сервантеса. Вероятно, книга настолько увлекла Ерофеева, что он решил детально проработать научно-критическую литературу по этой теме, снова играя чужими словами в рамках создаваемого коллажа. И в очередной раз цитаты из трудов богословов перемежаются цитатами из книг литературных критиков и коллажами, составленными Ерофеевым из книг Генрика Ибсена. В записной книжке проявляются сложные тестовые связи: являясь сама по себе сложным коллажем, записная книжка включает в себя более мелкие коллажи и каталоги, разнородные, но все же взаимодействующие между собой.

Записи, датированные августом 1961 года, включают в себя выдержки из статей И. Мечникова и Жан-Жака Руссо о воспитании человека, а также выдержки из трудов Огюста Конта и Герберта Спенсера о развитии человечества. Ерофеев не просто составляет комментированный конспект прочитанного, но пытается проводить аналогии между высказываниями мыслителей, обнаруживая различные связи между цитируемыми отрывками. Его интересуют вопросы о физическом, нравственном и духовном развитии людей в историческом аспекте, причем, особенное внимание он уделяет вопросу влияния христианства на человеческую природу. Ерофеев составляет коллаж, каждый элемент которого, несмотря на свою обособленность, служит для создания некой текстовой реальности, передающей хаотичность представлений мыслителей о цивилизации. Фрагменты коллажа, не связанные между собой линейно, обыгрываются Ерофеевым и вплетаются в текст посредством комментариев. Писатель перемежает записи о природе человека выписками из художественных произведений, данными о статистике населения стран мира в разные эпохи, многочисленными коллажами, составленными из текстов Ибсена, Шиллера и Диккенса, рассуждениями Льва Толстого об авторской скромности. Для Ерофеева август 1961 года становится временем напряженных размышлений о роли религии в судьбе человечества. Здесь же мы обнаруживаем первые следы его работы с письмами и дневниками Герцена – знаменитый «заход с тыла». В результате работы с личной перепиской Герцена Ерофееву удалось обнаружить интересные сведения: «Огареву, 1833 г.: “Я теперь пристально занимаюсь христианством. Огарев, с каким стыдом должны мы думать, что доселе не знали Христа! Какая высота, особенно в посланиях Павла”»[130] – пишет Герцен в период, обозначенный Ерофеевым как post-университетский. И почти через десять лет, в дневниках 1842 года: «Христианство удивительно подготовило индивидуальность к настоящему. Углубление в себя, признание бесконечности в себе, очищенный и вместе доведенный до высочайшей степени эгоизм и, следовательно, развитие собственного достоинства»[131]. Между этими записями Ерофеев располагает более поздние письма Герцена из-за границы: «Московским друзьям: “Грядущая революция должна начать не только с вечного вопроса собственности и гражданского устройства, а с нравственности человека; в груди каждого человека она должна убить монархический и христианский принцип… Конец полит. революций и восхищение нового миросозерцания – вот что должны проповедовать…” (Женева, 49 г.)»[132]. Ерофеев в своем стремлении видеть вещь со всех сторон открыл для себя незнакомые грани личности Герцена, без учета хронологии составив коллаж из писем и дневников. Выходом за пределы коллажа служит пометка: «О непрочности связей крови. Сила духовного родства. Развить это от античности до наших дней»[133]. Эту пометку можно рассматривать и как собственно ерофеевские планы на дальнейшее развитие темы, и как провокацию читателя развить эту тему. Далее Ерофеев снова углубляется в изучение религиозной литературы, выписывая цитаты на разные темы из книг Августина Блаженного, Иеронима Блаженного и Бернарда Клервосского. Записи этого периода открывают нам Ерофеева-историка и Ерофеева-литературоведа и многообразие его методов работы с многочисленными источниками информации. Анализируя чужие тексты, постигая законы их построения, писатель продвигался в сторону собственного творчества.

В стройные ряды указанных фрагментов неожиданно вклинивается заметка, характерная для обычной записной книжки: «Надо с пенсиона разориться на 1.45: продается пластинка – все 12 иллюстраций Свиридова к «Метели»»[134]. Ерофеев одинаково значимыми для внесения в записную книжку считает и цитаты из религиозной и художественной литературы, и напоминание самому себе о необходимой покупке. Фиксация любых действий, совершаемых им в реальной или духовной жизни, важна для писателя, синтезирующего все в один текст.

Далее Ерофеев составляет необычный каталог, характеризующийся отсутствием общего основания:

«Христианство

Католичество

Православие

Лютеранство

Протестантство

Кальвинизм

Гугеноты

Пуритане

Англиканская ц<ерковь>

Янсенисты

Богословие

Схоластика

Патристика

 

Литургия

Часослов

Стихарь

Тропарь

 

В Энциклоп <едии посмотреть?>:

 

Исаак Сирин

Ефрем Сирин

Златоуст

Климент

 

17.40

17.55

 

Ленинград

 

Мухонин»[135].

Объединяющее начало в этом каталоге выделить трудно: разноплановые понятия, фамилии, числа и даже города. Список неоднороден, и прочтение его затруднено отсутствием каких бы то ни было комментариев. Например, цифры 17.40 и 17.55 могут быть обозначением времени, затраченного на сбор необходимой информации в энциклопедии, или расписанием поездов в Ленинград, или чем-то иным. Упоминание Ленинграда может быть связано с элементами списка или вообще не относиться к ним. Вариантов прочтения каталога множество.

 

3.3. Записные книжки 1961–1962 годов[136]

 

С ноября 1961 по март 1962 года сохранились лишь отрывки дневника Ерофеева. По структуре, стилю изложения и способу ведения записей они совершенно не отличаются от аналогичных отрывков 1959–1960 годов, предоставленных для публикации Валентиной Елисеевой. В ноябре 1961 года студент филологического факультета Владимирского государственного педагогического института Венедикт Ерофеев был выселен из студенческого общежития, а в январе 1962 года был подписан приказ о его исключении из института. Вместе с писателем из ВГПИ был отчислен ряд его близких друзей и случайных знакомых. Эти события зафиксированы в сохранившихся отрывках дневника. Ерофеев тяжело переживает сложившуюся ситуацию. Стиль записей этого периода отличается простотой, отсутствием намека на художественность и обилием канцелярских оборотов:

«12–24 – Silentium. Полоса нокаутов. Родителей Ивашкиной вызывали во Владимир из Москвы, родителей Зимаковой – из петушин<ской> деревни. Всем дали послед<нее> предупреждение. Серия комсомольских собраний на всех пяти факультетах. Запрещено не только навещать меня, но даже заговаривать со мной на улице. Всякий заговоривший подлежит немедленному отчислению из ВГПИ. Неслыханно. <...>

27–28 – Еще серия нокаутов. Отчисление из института всех моих: Федорова, Зоткина, Сорокина, Модина. Ивашкина насильственно отправляется в академический отпуск <...>»[137]. Записную книжку Ерофеев организует как серию каталогов, распределяя записи по месяцам и дням. Деление по месяцам можно считать чисто формальным: оно служит для упорядочивания событий, происходивших в жизни писателя в указанный промежуток времени. Однако за этим структурированием мелочей в длинный каталог чувствуется напряжение его составителя. Функциональное назначение списка, таким образом, заключается не столько в фиксации событий, сколько в заговаривании, успокоении самого себя. Форма становится важнее содержания, что подтверждается подобными заметками: «19-20 нояб. – Silentium»[138]. Как мы видим, запись делается ради сохранения порядка в списке и для фиксации отсутствия новостей и событий.

 

3.4. Записные книжки 1963 года

 

Записная книжка 1963 года также сохранилась не полностью. До нас дошла всего одна тетрадь под названием «Июль 1963», записи в которой были созданы во время работы Ерофеева в тресте «Союзгазсвязьстрой». Это выписки по истории философии из трудов Шеллинга, Ортега-и-Гассета, Монтескье, Мартина Бубера, Серена Кьеркегора, Мартина Хейдеггера, Карла Ясперса. Ерофеева в этот период интересует вопрос возникновения философии «экзистенциализма». Он находит информацию о каждом из философов и создает хронологию развития экзистенциализма. Выписки имеют чисто научный характер, элементы дневника Ерофеева в записной книжке «Июль 1963» отсутствуют. Писатель фиксирует и подробно объясняет в записных книжках определения, являющиеся основными в экзистенциализме: пограничная ситуация, экзистенция, экзистенциальное суждение, экзистенциальное мышление, экзистенциалии, бытие-в-мире. Экзистенциализм Ерофеев тоже пытается «рассмотреть» (познать) со всех сторон, следуя излюбленному методу работы с информацией. Коллаж перемежается разнообразными каталогами, причем обнаружение общего основания все больше осложняется[139]:

Хилиазм	Неосхоластика
Учители церкви	Неотомизм
Троица	Патристика
Спор об универсалиях	Арианство
Св. Виктор – монастырь	Пелагианство
Доктор	Первород<ный> грех
Католицизм	Пробабилизм (к Паскалю)
Модернизм	Суммисты
Схоластика

Как можно заметить, расположение элементов списка предполагает несколько вариантов прочтения: во-первых, можно считать, что это один перечень, продолжающийся в правом столбце, во-вторых, можно попытаться соотнести элементы из левого столбца с элементами из правого. Способов прочтения информации множество. Далее можно обнаружить списки фамилий, оформленные также в два столбца, но сгруппированные при помощи указания веков (от XVI века до XXвека), например[140]:

XVI век

Бруно Дж. Вейгель Кальвин Лойола Лютер

Меланхтон Суарес исп. Таурели (против Лют<ера>) Цвингли Эразм

Цель составления этого каталога не ясна, можно только предполагать, по каким основаниям Ерофеев объединил фамилии из перечня. Возможно, перед нами имена знаковых фигур XVI века, с точки зрения писателя. Следующие списки также не помогают пролить свет на поставленный вопрос. Завершает записную книжку 1963 года «История богословия и схоластики», оформленная (уже по традиции) при помощи протяженного каталога: это довольно сложный список имен с указанием национальности каждого человека из перечня. Естественно, Ерофеев разбивает список по векам, в которые жили обладатели имен, попавших в его «Историю…». В каталог фамилий попадают также «посторонние» элементы: «Византийская философия» и «Шартрская фил. школа»[141], а завершается он неожиданными:

«!Бубер – см.

сумерки идолов и кухонная латынь

!? Homo sum…

!? Юнгер Эрнст

Фауст

Френология

Физио<ло>гия

<нрзб.>

Ресублимация»[142].

Этот фрагмент каталога невозможно постичь с помощью обычной логики, ориентироваться в кажущемся хаосе мог только сам Ерофеев. Скорее всего, при составлении «Истории богословия и схоластики» автор отвлекся и закончил список таким неожиданным образом. Во всяком случае, связь Фауста и френологии проследить достаточно сложно.

 

3.5. Записные книжки 1964 года

С 1964 года у Ерофеева меняется манера ведения записных книжек. В сохранившемся блокноте, озаглавленном «Ведедикт Ерофеев. Записные книжки. 1964 г. № 1. Блокноты СУС-5», бόльшую часть занимают так называемые «игры со словом». Писатель продолжает работу по фиксации метких выражений, принадлежащих другим людям, и начинает конструировать собственные афоризмы и остроты, тематический диапазон которых необычайно широк. Это и шутки над собой и своей работой: «Или ВУЗ или СУС»[143], и ирония над советской реальностью: «4 террористич<еские> организации: ОАС, БОАС, Даллас и Мосгаз», «дубовая демократия взамен стального единства»[144], и игра близкими по звучанию словами: «Дзержись!», «Лебедев, Раков и Щукин»[145], и совмещение бытового с мифологическим: «Ткацкая фабрика имени Пенелопы», «Европе нужен бык, быку нужна Европа»[146], и знаменитый афоризм: «Самый большой грех по отношению к ближнему – говорить ему то, что он поймет с первого раза»[147]. Над созданием афоризмов Ерофеев будет работать до конца жизни, что найдет отражение в его записных книжках.

Как известно, афоризм – это «обобщенная мысль, выраженная в лаконичной, художественно заостренной форме (обычно с помощью антитезы, гиперболы, параллелизма и пр.)»[148]. Афористика изначально возникла как дидактический жанр, служивший для формулировки правил житейского поведения, наставлений, соблюдая которые человек мог приобщиться к культуре. Древнейшим памятником афористики считается египетское «Поучение Кагемни» (2980–2900 до н.э.). Уже в древнееврейских книгах, вошедших в Библию, афоризмы начинают выступать как форма высшей мудрости или абсолютного знания, актуальная для всех последующих поколений. В Древнем Китае афористика становится одним из основных видов словесного искусства, во многом благодаря ориентированию восточной культуры на доминирование общего над индивидуальным, вечного над временным. В античности афоризмы выходят за эзотерические рамки и становятся мудростью для всех. В них проявляется любовь античных философов к различным типологиям и классификациям, находящим выражение в популярных сборниках. Эпоха классицизма с ее культом всеобщего рационализма и завершенной формы актуализировала жанр афоризма: во Франции к афоризмам обратились Ф. де Ларошфуко, Б. Паскаль, Ж. де Лабрюйер, Н. Шамфор, в Германии – Г.К. Лихтенберг и И.В. Гёте. В их кратких изречениях постулировалась эстетическая ценность всего правильного, универсального, подчиненного закону или норме. В конце XIX века к жанру афоризма обратился Козьма Прутков, поставивший под сомнение авторитетность всякого обобщающего суждения. «Вместо «житейской мудрости» Прутков с важностью изрекает «общие места», «вламывается в открытые двери»»[149]. Пародийная афористика Козьмы Пруткова базируется на тавтологии или на алогизме. «Все дело в том, что предметом вышучивания является не «тупость» как таковая, а именно самая, с позволенья сказать, «мудрость», точнее, та безапелляционность и то беспредельное самодовольство рассудка, с которыми он, торжествуя, накидывает свою сетку на неуловимо разнообразную живую жизнь»[150]. В начале XX века афористичность тяготеет, с одной стороны, к моралистической назидательности (Л.Н. Толстой, Дж. Рескин), с другой – к аморалистической парадоксальности (Ф. Ницше, О. Уайльд, В.В. Розанов, Б. Шоу). Последнее направление характеризуется неожиданным, эффектным остранением и опровержением вечных истин и законов бытия. Форма парадокса приводит к снятию оппозиции добра и зла, истины и лжи. Во второй половине XX века жанр афоризма полностью освобождается от схематизма и притязаний на абсолютную истину и продолжает свое существование в составе более крупных жанров. В литературе постмодернизма афоризм становится одним из способов языковой реализации интертекстуальности в тексте. Новый афоризм конструируется из элементов несоединимых и несоизмеримых с точки зрения здравого смысла, при этом игнорируются любые общепринятые мнения, нарушается иерархия жизненных ценностей. Афоризмы и остроты Ерофеева, рассыпанные по многочисленным тетрадочкам и блокнотикам, создавались им под девизом: «Надо не деньги чеканить, надо чеканить афоризмы»[151].

Записные книжки Вен. Ерофеева 1964 года характеризуются свободным обращением писателя со словом и грамматическими формами. Игра слов здесь – не только способ сломать, трансформировать старый язык, но и способ выявить скрытые возможности языка, а, следовательно, это поиск собственного стиля. Ерофеев в одном из интервью признавался, что стремится к обновлению литературной традиции, «хотя, по существу, <он> традиционен»[152]. «Я терпеть не могу, например, абсурдизм и авангардизм в стиле моего однофамильца Виктора. Противно слушать и незачем, ведь все это писано за ради смехов и не заключает в себе никакого духовного потенциала. Ну, для чего столько городить, столько писать ради нескольких удачных фраз, надо чтобы каждая фраза была удачной»[153], – говорил писатель. На самом деле, в его напряженных поисках собственного стиля нет признаков «абсурдизма и авангардизма», но есть кропотливая и бережная работа со словом, которое, при всех манипуляциях над ним Ерофеева, не разрушается.

Показателен следующий диалог в беседе с Л. Прудовским :

 – Ерофеев, а если бы тебе предложили определить свое место в пантеоне великих, куда бы ты себя поставил – между Гомером и Эпиктетом или…

– Между Козьмой Прутковым и Вольтером.

– А кто все-таки впереди?

– Козьма Прутков[154].

Действительно, афористичный стиль Ерофеева очень близок стилю Пруткова. «Слово “что-нибудь” все честные люди пишут через черточку»[155], – утверждает первый, «Если хочешь быть красивым, поступи в гусары»[156], – сообщает второй. Способ конструирования афоризмов у авторов один и тот же – они соотносят элементы, которые на самом деле не имеют общего основания. Получается, что знание правил русского языка зависит от моральных качеств, а красота – от службы в гусарском полку. Одинаковым является и принцип создания афоризмов типа «Бди!»[157], «Козыряй!»[158] Козьмой Прутковым и «Дзержись!» Ерофеевым. Здесь сходство обнаруживается на уровне формы.

Записные книжки 1964 года содержат многочисленные выписки из Корана с указанием сур и страниц. Несколько раз Ерофеев фиксирует одну и ту же строку о рае: «облекаются в атлас и парчу среди садов и источников»[159], которая позднее, в поэме «Москва – Петушки», трансформируется в предложение, сделанное героем «белобрысой дьяволице»: «Я увезу тебя в Лобню, я облеку тебя в пурпур и крученый виссон, я подработаю на телефонных коробках <…>»[160]. Сады и источники превращаются в Лобню, атлас и парча – в пурпур и крученый виссон – такой «рай» предлагает Веничка своей возлюбленной. Из Корана Ерофеев заимствует и конструкции, начинающиеся междометием «О!». Так восклицание: «О жены пророка!» становится основой знаменитых фраз: «О, дьяволица!» и «О, блудница с глазами, как облака!». Все переворачивается с ног на голову, «высокое» переходит в «низкое» и наоборот. Здесь же появляются характерные для прозы Ерофеева обороты: «О хитроумный! О циник! О змий!»[161]. Процесс формирования стиля будущего автора «Москвы – Петушков» нашел свое выражение в записных книжках этого периода. Уже здесь мы обнаруживаем материалы, имеющие большое сходство с текстом поэмы: «У меня абсолютный слух. Я способен расслышать, как рушатся моральные устои на Пятницкой, 10, как плачут ангелы над погибшей душой друга Тихонова»[162] и «Вот, я удостоился того, что меня оплевали во Имя Твое!»[163].

Записи апреля 1964 года необычайно разнородны. Ерофеев практически перестает конспектировать прочитанные книги. Как отмечает Алексей Яблоков, «эта часть записной книжки 1964 года в наибольшей степени посвящена грамматике и различным лингвистическим нюансам»[164]. Чаще всего в записях встречаются причудливые синонимичные ряды, свидетельствующие о работе Ерофеева со словом:

«прозрачные силуэты

зыбкие очертания

неопределенные контуры»[165].

Интересным представляется и список фразеологизмов и идиом с упоминанием Бога:

«1. Избави Бог.

2. Хвала Создателю.

3. Deus Tecum (Domini vobiscum).

4. Храни тебя Бог.

5. Господь милостив.

6. Если будет угодно Богу (если бы Богу было угодно).

7. Когда б на то не Божья воля.

8. Да благослови вас Бог.

9. Господи, ниспошли.

10. Боже мой! (О Боже! Господи!) <…>»[166].

Скорее всего, создание этой подборки также было продиктовано лингвистическим интересом, поскольку в записях отсутствуют комментарии.

Апрельская записная книжка 1964 года пестрит всевозможными списками, касающимися как бытовой (расписание занятий в институте, таблица долгов, перечень педагогических вузов, сведения о полученных письмах, церковный календарь), так и духовной (составленные писателем хронологии истории французской поэзии и музыки конца XIX – начала XX века, план антологии поэзии народов мира) жизни Ерофеева. Здесь в полной мере отразилась отмеченная многими современниками страсть автора к упорядочиванию и классифицированию. Причем списки становятся здесь все сложнее, а их содержание все больше поражает своей оригинальностью:

Вульгарное	изысканное
хлебные карточки	гиацинты
Жилотдел	грезы
казенные портянки	па-де-труа
Маргарин	левкои
подоходный налог	протуберозы
ливерная колбаса	любёвники[167]

Между элементами этого двойного списка могут возникать горизонтальные, вертикальные и перекрестные связи. Противопоставление «вульгарного» «изысканному» оказывается мнимым, поскольку содержание второго столбца скорее можно отнести к «вульгарному»: «ливерная колбаса» и «любёвники» вполне могли бы оказаться в правой колонке.

Краткая заметка в этой записной книжке: «Почему закололся Митридат?» позднее будет развернута (со свойственной Ерофееву сменой полярности фразы, сюжета или ситуации) в поэме «Москва – Петушки» следующим образом:

– Красиво ты говоришь, Митридат, только зачем у тебя ножик в руках?..

– Как зачем?.. да резать тебя – вот зачем!.. Спрашивает тоже: зачем?.. Резать, конечно…[168].

Здесь же обнаруживаем: «Теперь браться за решение вопроса, убил или не убил Годунов царевича Дмитрия»[169] – фраза, практически в неизменном виде вошедшая в поэму. Вполне вероятно, что эти фрагменты Ерофеев, работая над созданием Москвы – Петушков», взял именно из записной книжки. Однако тот факт, что он неоднократно перекраивал материал своих блокнотиков и тетрадочек, не позволяет нам с полной уверенностью говорить о первоисточнике: Ерофеев мог включить эти отрывки и после того, как поэма была написана. Подобная имитация пред-текста не раз отмечалась Алексеем Яблоковым при подготовке записных книжек к публикации. «Подлог» не обязательно имел целью обмануть читателя или исследователя. Ерофеев «вдруг» мог вспомнить, что эти мысли пришли ему в голову именно в 1964 году, и внести изменения (дополнения) в старый текст.

 

3.6. Записные книжки 1965 года

 

Записная книжка 1965 года, озаглавленная: «Ерофеев Венедикт. Декабрь 1964 г. Январь 1965 г. Февраль 1965 г. Весна 1965 г. № 2. Блокноты СУС-5», содержит огромный список пословиц разных стран мира. В этой кропотливой работе по сбору образных народных изречений проявилось внимание писателя к афористически сжатым выражениям. В большинстве случаев пословицы не содержат авторских помет, и только напротив трех китайских и одной древнеиндийской пословиц стоят знаки восклицания:

«7. И искусной хозяйке трудно сготовить обед без риса. (!)

8. Если у женщины нет таланта – это уже добродетель (!!)<…>

25. Племянник, что собака: поел и бежать. (!!)»[170]

«3. Что делать красильщику там, где живут лишь нагие отшельники? (!)»[171].

Вероятно, эти пословицы чем-то поразили Ерофеева, заставили согласиться с высказываниями или задуматься над ними. Мы можем только предполагать, поскольку более подробной расшифровки помет писатель не оставил. Отметим, что у этих пословиц есть общее: они больше напоминают афоризмы Козьмы Пруткова. Мысль в них претендует на универсальность и абсолютную правоту. Однако вследствие доведения глубокомыслия до верха претенциозности происходит развенчание ложной мудрости. Ерофеев не мог не заметить этого, поскольку сам занимался «чеканкой» афоризмов, обладающих аналогичными характеристиками.

В 1965 году Ерофеев увлекается теорией и историей музыки, как обычно подходя к этим вопросам с разных сторон. Во-первых, писатель собирает «Музыкальные термины русского православия:

«светские срамотные песни»

«бесовское наваждение»

«гульба» – инструм. музыка

«диавольские позорища» – драмы

«скоморохи, плясуны и сквернословы» – актеры

«гульба на сопелях»[172].

Во-вторых, составляет список кратких биографических данных композиторов. В-третьих, заносит в блокнот «Некоторые музыкальные термины из словаря князя Одоевского». В-четвертых, выписывает высказывания разных людей о музыке. Все это, как известно, Ерофеев использовал при создании «Истории новой музыки»[173]. «Для него вообще необыкновенно важна была музыка, он совершенно жил в ее стихии, он знал, понимал и умел ее слушать. Он воспринимал именно звучание. То же для него и звучащее слово. Смысл ведь не некая особая стихия, он входит в состав звучания слова. Смысл как словесная мелодия ему особенно был близок. Еще будут писать о мелодических структурах “Петушков” и “розановской” прозы»[174], – говорил Владимир Муравьев. Действительно, о музыке в поэме «Москва – Петушки» писали, однако исследователи обращались не к «звучанию слова», а к формальному выражению (упоминанию тех или иных музыкальных композиций, имен исполнителей и композиторов) «музыки» в тексте. Несомненно, «музыкальный» материал для «Москвы – Петушков» Ерофеев черпал из своих записных книжек 1964–1965 годов, не ограничиваясь непосредственно историей музыки, но используя соответствующую терминологию и обороты, принятые в музыковедении, трансформируя их по своему усмотрению: «А теперь – только музыка, да и музыка-то с какими-то песьими модуляциями», «Эта девушка вовсе не девушка! Эта искусительница – не девушка, а баллада ля бемоль мажор!»[175].

«Июнь 1965 г. Караваево

Июль 1965 г. Мичуринск

Август 1965 г. Липецк

Сентябрь 1965 г. Липецкая обл.

осень 1965 г. Орел.

Б-9-41-04

№ 3

блокнотики СУС-5» – название следующей записной книжки 1965 года, в которой Ерофеев начинает писать о себе как о постороннем человеке: «Венедикт Ерофеев, защитник моральных завоеваний человечества»[176], «Бенедикт Ерофеев – самое целомудренное существо на свете. По его же собственным подсчетам (15-20/VI) – он тает всего лишь от каждой 175-й юбки по среднему исчислению»[177]. Отстраненность от самого себя в записных книжках может объясняться тем, что Ерофеев фиксирует чужие высказывания в свой адрес. Вполне вероятно также, что писатель здесь делает наброски к будущим произведениям, поскольку структура указанных фраз соотносится с аналогичными конструкциями в его прозе. Параллельно Ерофеев пишет о себе от первого лица: «Скверный сын, скверный брат, скверный племянник, я захотел быть хорошим отцом», «Я вынашиваю в себе тайну. Поэтому я капризен, меня тянет на кислое, на горькое, я отяжелел в своих душевных движениях»[178], «Я гуманитарий, homo humanus, а вы представляете собой мир труда и практического гения»[179]. И если первое предложение имеет действительно личный характер, то следующие два больше походят на «пробу пера» Ерофеева, поскольку построены иначе, чем я-текст. В записных книжках этого периода также обнаруживаются прямые отсылки к прозе писателя. Фраза: «И кавалеры выбирают барышень, кому какая нравится»[180] позднее соединится с фразой: «Волк возляжет с ягненком и проснется с бол<ьной> головой»[181] и трансформируется в одну из реплик диалога в поэме «Москва – Петушки»: «Да. И возляжет волк рядом с агнцем, и ни одна слеза не прольется, и кавалеры выберут себе барышень, кому какая нравится! И…»[182]. Таким образом мы видим, что Ерофеев, создавая свою прозу, возвращался к материалу записных книжек спустя несколько лет, перерабатывая и развивая первоначальные замыслы. Собственно дневниковых записей в блокнотах и тетрадях 1965 года почти нет, количество цитат из философских и литературных источников становится меньше, а число набросков для художественных текстов заметно возрастает. Кроме того, здесь можно обнаружить автоцитаты: «Самый большой грех по отношению к ближнему – это говорить ему вещи, которые он поймет с первого раза»[183], – этот афоризм впервые появляется в записной книжке 1964 года.

«Венедикт Ерофеев. <Записные книжки>. С 1/1-1966. № 4. СУС-5» – одна из интереснейших тетрадей. Здесь писатель составляет список авторов, чьи произведения он обязательно должен прочитать, и молодых исполнителей, чьи песни необходимо послушать. Планируя будущие занятия, Ерофеев записывает:

«Ждать выхода в свет мемуаров Шварца.

Читать стихи ленинградца Виктора Сосноры.

__________

В Ленинской читать:

Н. Олейников

Архангельский»[184]

План был реализован частично: Ерофеев заносит в записную книжку (без указания источника) следующую информацию:

«Привычка Шварца и всеобщая привычка: самые значительные свои, самые сакраментальные мысли облекать в полушутливую форму.

___________

Обилие жанров у Шварца: «Пишу все, кроме доносов».

___________

Многих обижала в Шварце его манера шутить во что бы то ни стало, вопреки всему»[185].

В этих записях опять-таки прослеживается интерес Ерофеева к мельчайшим деталям жизни и творчества автора, чьи произведения не оставили его равнодушным. Всего лишь несколько штрихов к портрету Евгения Шварца помогают иначе взглянуть на его сочинения.

 

3.7. Записные книжки 1966 года

 

Записные книжки 1966 года включают в себя «Ерофеевско-зимаковскую фонотеку», причем, если изначально Ерофеев пытался упорядочить имеющиеся музыкальные записи по принципу принадлежности композитора к определенной национальности, то в конце списка он перемешивает фамилии. Так Глинка, Шопен, Стравинский, Моцарт оказываются рядом в общем перечне. «Вообще, у Вени пластинок было немного. Он же человек безалаберный. Что было – он раздаривал»,[186] – вспоминал Александр Леонтович, друг писателя. Создание фонотеки, в таком случае, теряет смысл, поскольку пластинки, по свидетельству современника, не задерживались в коллекции Ерофеева надолго. Список был создан 13 сентября 1965 года и мог быть полезен составителю в октябре 1966 года лишь как подтверждение того, что год назад фонотека включала в себя, к примеру, «Персидскую песню» Рубинштейна, «В белом и черном» Дебюсси и так далее.

В записной книжке 1966 года отражены изменения, произошедшие в манере Ерофеева работать с художественными произведениями. Дело в том, что он перестает составлять традиционные «фабульные» коллажи из цитат. На смену им приходят другие конструкции, основанием которых становятся интересные с точки зрения стиля того или иного писателя фразы. Так, например, обычный пересказ произведения Томаса Манна «Лота в Веймаре» вытесняется коллажем из следующих цитат:

«возвыситься до сверхжитейского»

«ненадежный поцелуй принца-бродяги»

«нежиться в объятиях Морфея, когда в дверь стучит докучная необходимость»[187].

Работа Томаса Манна над словом в это время интересовала Ерофеева больше, чем сюжетная линия произведения. Фиксация страниц, на которых герои совершают какие-либо действия, перестает быть актуальной. В более поздних записях эта тенденция сохранится. Именно стиль писателей будет занимать Ерофеева, ищущего стиль своей прозы.

Записные книжки этого периода содержат информацию, касающуюся изучения Ерофеевым истории восстания декабристов. Причем, его внимание в основном сосредоточено на судьбах декабристов после ссылки:

«Декабрист В. Ф. Раевский, после 36 лет каторги, отказался после амнистии вернуться в Россию. Он женился на бурятке в Олончах, прижил с нею детей – и даже организовал свое Тайное общество в составе жены и детей-бурятов»[188].

«Еще о декабристах.

1857 г. Возвратившийся в Москву домой, после 32 лет разлуки с близкими, декабрист Бригген (крестник Державина) входит к себе, видит собравшееся общество и весело объявляет:

– Господа, позвольте узнать, кто из вас моя жена. Я Бригген!»[189]

Ерофеев фиксирует еще несколько анекдотов о жизни декабристов и их семей. Амбивалентность историй очевидна, поскольку, с одной стороны, они вызывают улыбку своей абсурдностью, с другой – заставляют «подготовленного» читателя вспомнить о первопричине указанных ситуаций – многолетней ссылке. Не оставил без внимания Ерофеев и личность Александра I, получившего следующие характеристики: «любитель красивых телодвижений»[190], «помесь курицы с гиеною»[191]. Отметим, что эти определения принадлежат Д. Мережковскому, из сочинений которого Ерофеев и черпал информацию о царе. «А вот о душевном состоянии Александра: “Чувствуя, что душа затекает, немеет, как отсиженная нога, и бегают в уме, как мурашки в теле, маленькие мысли, случайные слова, Бог весть где и когда слышанные, прилипшие к памяти, назойливые”»[192]. Принцип работы Ерофеева с текстовым источником меняется, когда речь идет о царе: это уже не анекдотичные горько-смешные ситуации из жизни Александра I, как в случае с декабристами, а краткие замечания, касающиеся особенностей поведения и характера. Ироничные фразы обнажают отношение Мережковского, а вслед за ним Ерофеева, к личности царя.

В записной книжке 1966 года афоризмов и острот становится заметно больше. Они в буквальном смысле слова рассыпаны по тетрадочке. Среди острот можно выделить:

- остроты, построенные на фонетическом сходстве («Саврасов и Некрасов» – «Некраска увяз в половине сугроба»[193], «Кремлевские обс-куранты»[194]);

- остроты, построенные на игре смыслов («Если хочешь расширить свой кругозор – иди в матросы»[195]);

- остроты, построенные на соединении других устоявшихся выражений («Око за око, ум за разум»[196], «А почему я бездельничаю – потому что в калашный ряд только со свиным рылом впускают, а вода только под лежачий камень течет, и т.д. и т.п.», «Иван, не помнящий родства, сверчок, не знающий шестка»[197]).

И в пику известному афоризму «Если хочешь быть счастливым, будь им» Козьмы Пруткова – афоризм Ерофеева: «Хорошему человеку всегда хорошо»[198].

Записные книжки этого периода интересны еще и тем, что в них обнаруживаются следы блокнотиков десятилетней давности:

«Из блокнотов <19>56 г.:

«Наконец, вижу внизу, на лестнице

До вечера привожу дыхание в норму»[199].

Причем Ерофеев не только цитирует записи, но и комментирует их: «Лето 56 г.: подражание самым плохим стихам Бальмонта»[200]. С одной стороны, подобные записи ценны для исследователей тем, что блокноты 1956 года считаются утраченными, а эти отрывки могут помочь восстановить потерянный текст. С другой стороны, принять на веру то, что перед нами именно выдержки из пропавших записных книжек, очень сложно, поскольку тема отсутствующих текстов весьма актуальна в современной литературе: несуществующие книги комментируются и обсуждаются как реально написанные. Интерес к утраченным текстам объясняется наличием завесы тайны, закрывающей историю создания и дальнейшую судьбу пропавших книг. Так уничтоженный второй том «Мертвых душ» занимает исследователей не меньше, чем первый, хотя точных доказательств его существования нет. Весьма вероятно, что и утраченные записные книжки Ерофеева, датированные 1956 годом, всего лишь фикция.

Автоцитаты можно найти и далее:

«Из блокнотов <19>58 г.

“в тембре голоса – ноты врожденного идиотизма”

“Отсчитываю секунды и выжидаю. С наслаждением плюю в потолок. Все спокойно”.

“В минуты раздраженности мне лгать нельзя, даже самая моя маленькая ложь только усиливает нервное напряжение. Когда же напряжение рассеивается – я способен врать беспредельно. Это мои лучшие минуты”.

_______________

Из блокнотов <19>59 г.

“Я на небо очень редко гляжу. Я и т.д.”

“Я не люблю ничего органического. Когда-то я делал исключения для полевых цветов, но и этой последней привязанностью вынужден был пожертвовать во имя последней”.

Осень. “Печень функционирует нормально. Обмен веществ восстанавливается. Соответственно угасает солнце и блекнут небеса”»[201].

Эти фрагменты, помеченные как автоцитаты, помогают Ерофееву поддержать миф о потерянных записных книжках. Даже в сохранившихся блокнотах 1959 года указанные фрагменты отсутствуют. А по стилю они больше похожи на поздние записи Ерофеева. Возможно, закавыченные предложения – это попытка автора восстановить утраченные блокнотики, а не собственно выписки из первоисточника.

Записные книжки 1966 года представляют интерес для исследователей творчества Вен. Ерофеева еще и потому, что в них содержится огромное количество набросков к его будущим произведениям – «Москве – Петушкам» и «Прозе из журнала “Вече”». Например, едва уловимое: «Аналогия вот с каким выжиданием: поезд набирает скорость, ты медлишь, не выпрыгиваешь на 1-ый, 2-ой и т.д.»[202] будет использовано в поэме «Москва – Петушки» в сцене с Сатаной, уговаривавшим Веничку на полном ходу выпрыгнуть из электрички. А выписки из «Опавших листьев» В. Розанова, оставленные Ерофеевым в блокнотике 1966 года, практически в неизменном виде войдут в «Прозу из журнала “Вече”». В записной книжке: «Розанов: “Достойный человека памятник только один – земляная могила и деревянный крест. Золотой же памятник можно поставить только над собакою”»[203]. А в «Прозе из журнала “Вече”»: «Если мне будут напоминать, что сам покойник настаивал: “достойный человека памятник только один – земляная могила и деревянный крест, а монумента заслуживает только собака”, – я им скажу, дуракам, что если и в самом деле на что-нибудь годятся монументы, то исключительно только для напоминания о том, кто, по зависящим от нас или нет причинам, незаслуженно ускользнул из нашей памяти»[204]. Конечно же, Ерофеев трансформирует фразу Розанова и обыгрывает ее в своем эссе, но основа остается неизменной. Необходимо отметить, что в записных книжках 1966 года плотность материала, который был использован писателем в будущей прозе, очень высока.

Интерес Ерофеева к стилю чужих текстов проявлялся и при изучении музыковедческих статей. Ярким примером может служить коллаж, составленный из ряда закавыченных фраз о музыке, выдернутых из контекста и скомпонованных в миниатюру, графически обозначенную в записной книжке при помощи горизонтальных черт:

«Аджемов:

“фразировка отличается выразительным интонированием”

“взволнованность трактовки”

“каждый штрих получает отчетливое воплощение”

“насыщенность высказывания”

“в этой трактовке подчеркнуто ярко выявляется”

“то же восходящее легкое арпеджио открывает эту подлинно восхитительную миниатюру”

“простота и емкость фактуры”

“исполнение пронизано легкостью и элегантной скерцозностью”»[205]

Этот микротекст, насколько мы видим, вобрал в себя цитаты из статьи об исполнении неким музыкантом «восхитительной миниатюры». Музыкальная трактовка произведения взволновала автора статьи, Аджемова[206], и он пишет о ней, не жалея многочисленных эпитетов, дающих высокую оценку исполнению. Трудно не заметить, что каждый элемент коллажа косвенно передает очередной восторг Аджемова по поводу того или иного штриха, сделанного музыкантом. Подтверждением того, что объектом пристального внимания Ерофеева здесь является именно стиль автора статьи, а не содержание самой рецензии, может служить то, что писатель не только не указывает имя исполнителя и название сыгранного им произведения, но и не вносит в этот коллаж ни одного фрагмента, действительно обладающего информационной значимостью. Подобные миниатюры довольно часто встречаются на страницах записных книжек Ерофеева. В процентном соотношении они занимают почти столько же, сколько законченные мысли людей, чье мнение представляло интерес для автора.

Отдельно можно отметить в записных книжках 1966 года обилие элементов, которые можно обозначить как интеллектуальный анекдот, например:

«Жюль Ренар писал, что кому очень хочется быть принятым в семью деревьев: кое-что он уже умеет – смотреть на облака, молчать. <…>

______________

Ю. Олеша: “Античного мира не было”. Это он говорил всем знатокам античности. Его хотели побить за это»[207].

Или еще: «После премьеры «Бориса» в <18>74 г. в Мариинском театре – один из оскорбленных слушателей: “Я собственными ушами слышал параллельные квинты!”»[208].

Мы обозначили жанр этих миниатюр как «интеллектуальный анекдот», поскольку они имеют ограниченное хождение, т.е. могут быть рассказаны и поняты в узких кругах. К указанному жанру примыкает по смысловой нагрузке следующий каталог:

«Копилка: чем заполнить бочку Диогена.

1. Ватку из уха Одиссея.

2. Ноготь Конфуция.

3. Палец отца Сергия.

4. Пачка гвоздей из-под Рахметова.

5. Бляха Иокосты.

6. Бобровый рукав Ярославны, смоченный в реке Каяле»[209].

Эта «Копилка» будет понятна «подготовленному читателю», имеющему представление о каждом из элементов каталога и способному соединить их в единое целое благодаря возникающим ассоциациям. Подобный прием часто используется в современном искусстве. Одним из наиболее ярких примеров является серия мультипликационного фильма студии «Мульт» «Пуговица Пушкина», в которой герои выстраивают аналогичный ассоциативный ряд, трансформируя «ложку горького» (в значении «вещества») в «ложку Горького» и продолжая перечень «ружьем Тургенева», «очками Набокова», «толстовкой Толстого», «кофтой Маяковского» и «пуговицей Пушкина». И что характерно, оба эти списка легко могут быть продолжены, дополнены новыми элементами при условии, если читатель примет и освоит правила игры.

В 1966 году страсть Ерофеева к каталогизации проявляется в полной мере. Он создает в записных книжках многочисленные списки, придумывая для них самые необычные основания:

Коллекция женских плевел…

Альтернатива	Подоплека
Арматура	Генетика
Апоплексия	Кибернетика
Анестезия	Суспензия
Атараксия	Эмульсия
Контузия	Геенна
Дилемма	Планида
Женева	Альмавива
Индульгенция	Тряхомудия
Интуиция	Спиноза
Мутация	Мантилия
Гауптвахта	Энтелехия
Хиромантия	Авария
Гарантия	Амбиция
Субсидия	Ампутация
Махинация	Интервэнция
Гипотенуза	Универсалия
Хорда	Директива[210]

В данном случае, слово «плевелы» употребляется Ерофеевым в переносном значении – «что-то вредное, ненужное, губительное»[211] – и соотносится с прилагательным «женский». Словосочетание «женские плевелы», таким образом, может трактоваться по-разному:

- ненужные в речи существительные женского рода,

- засоряющие речь существительные женского рода,

- губительные для человека понятия, выраженные существительными женского рода.

Перечень предполагаемых значений указанного словосочетания, положенного в основу «Коллекции…», может быть продолжен. Конечно же, формально все слова из списка обладают окончанием женского рода, и, казалось бы, органично вписываются в перечень. Монотонность «Коллекции…» притупляет внимание, и читатель «проглатывает» в качестве очередного «плевела» фамилию известного философа Спинозы. «Стоп… чорт побери!»[212] – говорит себе читатель, заметив подлог, и начинает размышлять, по какой причине Ерофеев включил фамилию этого человека в «Коллекцию женских плевел». Интерпретаций много, и каждая имеет право на существование.

А вот более сложный список:

беспорядки	революционер
	восставший
	повстанец	участник
	мятежник	переворота
	бунтовщик
	путчист[213]

В этом списке можно выделить несколько типов смысловых связей: абстрактное обозначение действия/происшествие – люди, совершающие действие, – обобщающее определение, указывающее на этих людей. Причем связи в перечне могут соединять все три звена попарно, последовательно, либо минуя среднее звено. Интерпретировать материал можно по-разному, поскольку Ерофеев не оставляет над или под ним комментарии.

Наряду с подобными каталогами-головоломками писатель создает перечни, имеющие отношение к фактам его биографии:

«Вот клички:

в 1955–57 гг. меня называют попросту «Веничка» (Москва),

в 1957–58 гг. по мере поседения и взросления – «Венедикт»,

в 1959 г. – «Бэн».

в 1960 г. – «Бэн», «граф», «сам»,

в 1961–62 г. – опять «Венедикт».

и с 1963 г. – снова поголовное «Веничка» (Влад<имир>, Кол<омна>)[214]».

Из этого списка мы узнаем, что Ерофеев воспринимал производные от своего имени (да и само имя) как клички, наряду с «графом» и «самим». А первая его кличка возвращается к нему через восемь лет и, как известно, закрепляется за ним до конца жизни и после смерти во многом благодаря поэме «Москва – Петушки».

Собственно дневниковых записей в этом нагромождении чужих и своих тестов Ерофеев практически не делает, а если и фиксирует события или впечатления, то только касающиеся «младенца»:

«27/V. Первый василек.

________________

28/V. Разоряем гнездо жаворонка.

_______________

5. VI. Мой малыш, с букетом полевых цветов в петлице, верхом на козе, возраст 153 дня»[215].

Ерофеев создает в записных книжках 1966 года необычные по форме и стилю миниатюры, такие как эта:

«”для потрясения мозгов” – юлит, как бес перед заутреней – чиста, как снег альпийских вершин, и сильна, как смерть – разбойничий аккомпанемент – Блуд не вечен, и гетера, прожженная, на склоне блудных дней может поплакать от потери невинности – “шумит, как угли в самоваре” – переплелись две стихии – заметалась, зафыркала, заныла, зачихала, но для этого еще нет социальных предпосылок – симф<ония> предназн<ачена> на экспорт - мишурный блеск – “искра истины средь маразма заблужденья” – “чистая душа в своем исканье смутном” – а теперь: тишь, бесшумно лопаются мыльные пузыри, привычки и душевный достаток, тихий, как катание сыра в масле – (вы следите?) – полное отсутствие рисовки, позы, “занятости собой”, т.е. всегда прост, ясен и в высшей степени натурален – “шуршание бытия” (Розанов) – и “вечное алкание, без сытости и удовлетворения” – “врожденная рана высоких душ” (Цветаева) – время бежит, струятся флюиды – Зачем же эти фанфары в финале? Безумец! – “дичайшая из разноголосиц” (Цветаева) – то Восход, то Закат, то львиный рык, то искренность пастушки – потребительница глупой радости – “составлена в весьма сильных выражениях” – “но это уже не под силу сынам человеческим” – призраки материализовались – “ожидала его в долине, увитой плющом” – “сверкает пламень истребленья, грохочет гром по небесам” – “презирая закон и обычай” – после Nacht und Nebel начинается Sturm und Drang – “перехожу в другую веру” (Цветаева) – перестань ликовать, Исайя, рано еще – но это не заставляет их сжимать ладонями свои лысые черепа – перепуган, но храбрится, вернее, не хочет потерять позу – тема на время уходит по причинам частного порядка – теперь Господь его укрепил – но ненадолго»[216].

Эта миниатюра с точки зрения синтаксиса представляет собой одно законченное предложение, части которого соединены при помощи запятых и тире. Текст полностью построен на цитатах, закавыченных или нет, с указанием авторства или без. В этом фрагменте Ерофеев соединяет стихотворную цитату с прозаической, благодаря чему создается особый ритмический фон. Данный прием впоследствии станет у автора одним из основных приемов создания текста. Влияние стихового начала на прозу автора не раз становилось предметом исследования в связи с обильной цитацией русской поэтической классики в поэме «Москва – Петушки». Например, В. Муравьев писал: «Чтобы толком воспринимать ерофеевскую прозу, надо читать ее как поэзию, благо и в языке ее, и в ритмике то и дело чувствуется стихотворная ориентация»[217]. Еще одной особенностью рассматриваемой миниатюры является синтаксическая организация. Дело в том, что последовательное использование для соединения цитат тире и запятых предполагает многовариантное прочтение текста, порождающее в свою очередь мультисмысловое пространство. Грани между цитатами в этом «предложении» стираются, в результате чего рождается новый текст, характеризующийся нелинейностью смыслонесущих единиц. Аналогичным образом построены «Заметки к истории муз<ыки>» и «Заготовки к истории муз<ыки>», которыми завершаются записные книжки 1966 года.

 

3.8. Записные книжки 1967 года

 

 В 1967 году количество цитат из стихотворных произведений русских поэтов становится заметно больше. Полностью или частично Ерофеев выписывает в свою записную книжку тексты А. Поперечного, А. Белого, А. Майкова, А. Пушкина, К. Случевского, В. Жуковского, Д. Кабалевского, Н. Заболоцкого, К. Бальмонта, Е. Бекетовой, Вл. Соловьева, Е. Винокурова, Н. Тэффи. Часто рядом с фамилией поэта Ерофеев указывает фамилию композитора. Это объясняется его интересом к русскому романсу. В данном случае неизвестно, что именно является источником цитирования: прослушанный романс или прочитанное стихотворение. Например, запись: «А у Рахм<анинова> – Пол<онского>: “На вечную разлуку / Прощай, погибшее, но милое созданье”»[218] наводит на мысль, что речь идет непосредственно о музыкальном произведении Рахманинова и уже потом о стихах Я. Полонского. А полностью выписанный поэтический текст К. Бальмонта «Островок» снабжен комментарием: «Шелли – Бальмонт – Рахманинов»[219], который может указывать на первичность текстового источника. Причем фигурирование фамилии Шелли здесь не служит гарантией прочтения стихотворения на языке оригинала. Скорее всего, Ерофеев таким образом отмечает, что «Островок» – это перевод текста Шелли, сделанный Бальмонтом. Русский романс на страницах записных книжек 1967 года представлен только именем Рахманинова, что может свидетельствовать о подходе Ерофеева к работе с этим жанром именно со стороны музыки, а не текста. Однако комментариев, касающихся музыкальной составляющей романса в записных книжках нет.

В 1967 занимается исследованием принципов работы различных авторов над созданием комического эффекта в произведениях. Это проявляется в коротеньких заметках типа: «понятие «двойного дна» (в юморе Пруткова, напр.)»[220] и примеров реализации приема: «вот образец двусмысленности: “В Сенеке строгий стоицизм / Давно разрушил организм”»[221]. Ерофеев начинает играть текстами поэтов, изменяя стихи и внося в них долю комического:

Не говори с тоской: на что?

Но с благодарностию: пили[222].

Перед нами пародия на строки стихотворения В.А. Жуковского «Воспоминание»: «Не говори с тоской: их нет; / Но с благодарностию: были». Двустишие построено на совмещении высокого стиля поэтического текста и «низкого» предмета изображения. Ерофеев создает свое «воспоминание», которое в контексте произведения Жуковского получает дополнительные оттенки смыслов. Встречаются в записной книжке и пародийные одностишия:

«Читайте, деревья, стихи Сологуба.

________

Дивись Оссиановым гимнам, дубина»[223].

«Лучше так: Зачем вам, деревья, стихи Гесиода?»[224]

Это переиначенные строки стихотворения Н.А. Заболоцкого «Читайте, деревья, стихи Гезиода»: «Читайте, деревья, стихи Гезиода, / Дивись Оссиановым гимнам, рябина!». Ерофеев последовательно меняет всего несколько слов, тем самым достигая комического эффекта.

Прозаические афоризмы неоднородны. Чаще всего, это общеизвестные истины, приписываемые самому себе: «От судьбы не уйдешь, таково мое мнение», «Человек смертен, таково мое мнение»[225]. Эти мысли, претендующие на абсолютную правду, в результате вышучивания перестают быть универсальными, происходит переоценка смысла фраз, порой, бездумно произносимых людьми при каждом удобном случае. Обнажение приема создания подобных афоризмов происходит в следующих записях Ерофеева: «Вот в этом все и дело (а я когда-то, 17-летним, смеялся над разными <нрзб.>): человечества нет; есть только для тех, кто хочет этим злоупотреблять. Они же придумали позорную пословицу: “за деревьями не видать леса”. (Впрочем, понимать необходимость “широких” абстрактных понятий с целью создания комич. эффекта)»[226].

Игры со словом реализуются Ерофеевым и путем сближения слов по их звучанию: «социально-окрашенный гуманизм» трансформируется в «социально-раскрашенный»[227], удостоверение – в «иудостоверение»[228], литературное движение 2-й половины XVIII века «Буря и натиск» – в «литературное движение во Владимире “Боря и натиск”»[229], обращение к человеку: «Ну, ты хам!» – в «Ну, ты, Грядущий Хам!»[230]. Также Ерофеев часто использует для создания комического эффекта имена и фамилии известных зарубежных политиков: «новые игры: в гомулки, чойбалсашки и в долорескиибарурчики»[231]. «Гомулки» – производное от фамилии Гомулка, принадлежащей первому секретарю ЦК Польской рабочей партии в 1956–1970 годах, Владиславу Гомулке; «чойбалсашки» – от имени премьер-министра МНР, одного из основателей Монгольской народно-революционной партии, Чойбалсана Хорлогийна; «долорескиибарурчики» – от имени Долорес Ибаррури, председателя Коммунистической партии Испании». «Новые игры» в таком контексте становятся «политическими играми», показывая отношение Ерофеева к действиям этих людей. Позже аналогичный стилистический прием будет использован им в «Москве – Петушках», где рабочие из бригады Венички используют в речи для обозначения действий арабские имена Абба Эбан и Моше Даян: «Приходят они утром с блядок, например, и один у другого спрашивает: “Ну как? Нинка из 13-й комнаты даян эбан?” А тот отвечает с самодовольной усмешкою: “Куда же она, падла, денется? Конечно, даян!”»[232].

Помимо работы над стилем в 1967 году Ерофеев активно занимается фиксацией мотивов и сюжетов для будущей прозы, о чем свидетельствует наличие в записных книжках фрагментов из созданной им впоследствии поэмы «Москва – Петушки». Так набросок: «Представляете, до такой степени напиться: Ольгу Эрдели, говорит, хочу, прославленную арфистку»[233] – будет положен в основу текста в тексте поэмы «Москва – Петушки». Речь идет об одном из рассказов «про исключительную любовь», «как у Тургенева»: «Помешался и лежит. Не работает, не учится, не курит, не пьет, с постели не встает, девушек не любит и в окошко не высовывается… Подай ему Ольгу Эрдели, и весь тут сказ. Наслажусь, мол, арфисткой Ольгой Эрдели и тогда – воскресюсь: встану с постели, буду работать и учиться, буду пить и курить и высунусь в окошко»[234]. Фрагмент из записных книжек, помещенный в поэму, был обыгран Ерофеевым в соответствии с общим замыслом текста. Так причиной «необычного» желания некого человека стало не состояние алкогольного опьянения, а «помешательство». Причем, полярность здесь меняется настолько, что трезвость становится «смертью», а результатом «воскрешения» – пьянство. То есть если в записных книжках Ольга Эрдели интересует некого человека лишь после того, как он «напивается», то в «Москве – Петушках» пьяному герою прославленная арфистка не нужна.

В поэме также будет использована острота Ерофеева, зафиксированная в записной книжке 1967 года: «Ездит тут обычно, на моторной лодке, волосатый, с чирьями, Лоэнгрином звать»[235]. Это пародия на древнюю немецкую легенду о Лоэнгрине, защитнике невинно обиженных, являющемся на помощь в золоченой ладье, в которую впряжен белый лебедь. В этой остроте происходит снижение образа героя путем перемещения его в современную реальность и наделения моторной лодкой и чирьями. В «Москве – Петушках» зарисовка будет распространена следующим образом: «Председатель у нас был… Лоэнгрин его звали, строгий такой… и весь в чирьях… и каждый вечер на моторной лодке катался. Сядет в лодку и по речке плывет… плывет и чирья из себя выдавливает… <…> А покатается на лодке… придет к себе в правление, ляжет на пол… и тут уже к нему не подступись – молчит и молчит. А если скажешь ему слово поперек – отвернется он в угол и заплачет… стоит и плачет, и пысает на пол, как маленький…»[236]. Дегероизация Лоэнгрина, таким образом, находит свое завершение в тексте поэмы. Герой не только становится обладателем чирьев и моторной лодки, но и превращается в беззащитного никчемного председателя, плачущего и «пысающего» вместо того, чтобы помогать людям, которые приходят к нему за помощью. В записных книжках впервые появляются «диалоги» с ангелами: «А я иду, иду, да и спросил: “Ангелы Господни, сколько я получу аванса? 50 рублей или 60?” И ангелы Господни ответили: “Сорок”»[237]. На разговорах с ангелами позднее Ерофеев выстроит текст поэмы «Москва – Петушки», герой которой будет обращаться к высшим силам практически по любому вопросу, пришедшему ему в голову. Здесь же неоднократно разрабатывается мотив богатыря на распутье, только вместо одного богатыря появляется сразу три: «Ер<офеев>, Сор<окин>, Тих<онов>. Три богатыря, пять лет стоявшие на распутье. Не знали, куда повернуть, пятку чесали, клопа давили. Наконец решили. Сорокин повернул налево, Ерофеев повернул направо, Тихонов постоял еще малость и назад пошел»[238]. И еще: «Про богатыря и дальше: пошел направо. Луна мне светила, и солнце светило тоже, было много света, и предчувствия сотрясали меня. И вот я встретил тебя, женщина. Хорошо, что я пошел направо. – Хорошо, что ты пошел направо, человек»[239]. Этот мотив будет использован в «Москве – Петушках», где, как мы помним, Веничка тоже идет направо. Рассматривая мотив богатыря на распутье в контексте записных книжек, можно обнаружить, что выбор героем поэмы направления движения не случаен: поиск Курского вокзала, так или иначе, тоже связан с поисками дороги к женщине. В записных книжках мы находим характеристику, которую Ерофеев в дальнейшем даст «белобрысой дьяволице»: «а грудь ее стискивали тогда только предчувствия»[240].

Не менее интересным представляется манера автора фиксировать в блокнотах анекдоты. Дело в том, что Ерофеев записывает только «ключевые моменты» анекдота, а не весь текст целиком: «Еще 2 анекдота: песни в тюрьме и «Если радость…» и «Я на Волге родилась» с муж<ским> хором»[241]; «В коллекцию анекдотов: заяц в трамвае и чемодан. “А то хуже будет, чем вчера”»[242]. В результате сам анекдот утрачивается, превращается в след. И восстановить анекдот по этому следу можно, угадав смысл по ключевым словам.

В записных книжках 1967 конспекты книг и коллажи, составленные из художественных произведений, отсутствуют. Ерофеев оставляет в блокнотах лишь краткие замечания, касающиеся современного ему литературного процесса: «Об Аксенове и пр<очих>: “С некоторых пор в нашу литературу хлынул поток необыкновенно растрепанных, самонадеянных, социально незрелых героев”»[243]. Многие замечания он соотносит с собственной литературной практикой: «У Рабле тоже – приемы долгого описания вещей, подробных инвентарств. Но то время Рабле. Когда, расширяя и обогащая чел<овека> и чел. знание, овладение миром – было совсем лишено привкуса трагического абсурда»[244]. Здесь мы имеем дело не с чем иным, как с авторским самоопределением: Ерофеев отмечает в своем стиле прием «долгого описания вещей» и констатирует, что использование этого приема в его время имеет другую полярность. Теперь многочисленные подробности и «инвентарства» обнажают абсурдность ситуации познания человеком окружающих явлений. Монотонные списки и попытки что-либо упорядочить – любые системы – не смогут дать людям целостного представления о мире. Эта заметка в какой-то мере соотносится с понятием «постмодернистской чувствительности», как парадигмальной установки на восприятие мира в качестве хаоса. Отсюда, возможно, и бесконечные каталоги, списки, «инвентарства» в прозе Ерофеева. В записных книжках мы также обнаруживаем такие наблюдения: «У Энеско первое, что бросается в глаза критике и разум<ной> публике – издевательство над банальностями наших фраз, стереотипами сознания, (косности мышл<ения>), слов<есными> штампами»[245]. Он записывает мнения о стиле других писателей. Как мы знаем, позже аналогичные высказывания появятся у критиков, анализирующих прозу самого Ерофеева. «Испанские сюрреалисты во главе с Сальв<адором> Дали, к кот<орым> одно время примык<ал> и Лорка: “Оторваться от скверной земли и взлететь над нею. Плюнуть на логику. Унылому, организованному абсурду окр<ужающей> жизни противопоставлять свою бессмыслицу – озорную и т.д.”»[246]. Эти строки, созвучные взгляду самого Ерофеева на литературу, несомненно, оказали влияние на формирование стиля его прозы. Но автор противопоставляет организованному абсурду окружающей жизни не бессмыслицу, а свой собственный организованный абсурд.

Собственно дневниковые записи в книжках 1967 года выделены в два отдельных блока, не отличающиеся по структуре от предыдущих дневниковых записей. Это подробный отчет о событиях за четыре месяца. К указанным записям примыкают таблица, отражающая ерофеевские занятия фотографией, и огромные списки необходимых покупок – все, что обычно является содержанием записной книжки любого человека. Сближение бытового и духовного в рамках одного текста можно считать характерной особенностью данного жанра.

 

3.9. Записные книжки 1969–1970 годов

Блокнотики 1968 года не сохранились, а записи 1969–1970 делались Ерофеевым в одном месте и не были разделены хронологически. Они представляют особый интерес для исследователей творчества автора, поскольку в них концентрация набросков к поэме «Москва – Петушки» достигает своего предела. Это объясняется, конечно же, временными рамками: Ерофеев, по свидетельству современников, работал над поэмой в отдельной тетрадке, а записную книжку использовал в качестве черновика. Наброски условно можно разделить на две части: первая – материалы, вошедшие в поэму, вторая – не вошедшие. Остановимся подробнее на каждой из указанных частей.

Одним из фрагментов записных книжек, использованным Ерофеевым для создания поэмы «Москва – Петушки», является следующий: «Т.е. книзу отклад<ываем> время, поденно, слева выпитое в перерасчете на 40 <градусов>. Предложить: каждый рабочий к концу месяца д<олжен> сдать свой индивидуальный график»[247]. Особенность этого наброска заключается в том, что в одном из интервью Ерофеев обмолвился о реальном существовании этих графиков:

«– А правда ли, что ты, будучи бригадиром на кабельных работах, ввел пресловутые графики?

– Еще как! Это Вадим Тихонов – свидетель»[248].                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                 

Таким образом, перед нами может быть как набросок к поэме, так и реальный план введения графиков выпитого бригадой Ерофеева на производстве. Это едва ли не первый случай, когда писатель занес в записную книжку информацию о своей реальной работе. Причем существует несколько вариантов развития событий: во-первых, автор мог сначала воплотить идею графиков в жизнь, затем зафиксировать ее в записной книжке и только после этого перенести в текст поэмы, во-вторых, он мог осуществить все это параллельно, в-третьих, графики могли быть введены уже после появления в записной книжке и поэме. Такое неразличение границ жизни и текста станет основным принципом построения произведений Ерофеева.

Фраза: «Когда я ее раскусил, яду там не оказалось, там была малина со сливками»[249] вошла в текст поэмы в неизменном виде. Это одна из характеристик возлюбленной героя, взятая Ерофеевым из записной книжки. Фрагмент: «А она мне, субтильная мандавошечка, говорит на это: А кто детей будет за тебя воспитывать, Пушкин что ли?»[250] будет включен в очередной текст в тексте поэмы, и вопрос этот задаст «женщина в коричневом берете» комсоргу Евтюшкину.

В записной книжке Ерофеев использует тот же прием, который мы неоднократно встречали в его прозе – разговор с самим собой, построенный на повторении определенных фраз: «К вопросу о “собств<енном> я”, и т.д. Я для самого себя паршивый собеседник, но все-таки путный, говорю без издевательств и повышений голоса, тихими и проникновенными штампами, вроде “Ничего, ничего Ерофеев”, или, “Зря ты все это затеял, ну да ладно уж”, или “Ну ты сам посуди, ну зачем тебе это”, или “пройдет, пройдет, ничего”[251]. В поэме «Москва – Петушки» аналогичные конструкции можно обнаружить в диалогах героя с самим собой: «Ничего, ничего, – сказал я сам себе, – ничего»[252], «Не плачь, Ерофеев, не плачь…»[253], «Беги, Веничка, если сможешь, беги, ты убежишь, они совсем не умеют бегать!»[254]. Эти фразы используются им для самозаговаривания и самоуспокоения, когда другие способы уже не действуют. В «Прозе из журнала “Вече”» герой также разговаривает с собой, находясь в смятении и не зная, что будет дальше: «Не печалься, вечно ты печалишься!»[255].

В прозе Ерофеева часто встречается еще один прием, отточенный в записных книжках – осуждение любых состояний и настроений человека и возведение своего мнения в разряд непреложных истин. Например, фраза из записных книжек: «Если человеку по утрам скверно, а вечером он бодр и полон надежд, он дурной человек, это верный признак. А если наоборот – признак человека посредственного. А хороших нет, как известно»[256] перейдет в поэму «Москва – Петушки» практически в неизменном виде: «Я вообще замечаю: если человеку по утрам бывает скверно, а вечером он полон замыслов, и грез, и усилий – он очень дурной, этот человек. Утром плохо, а вечером хорошо – верный признак дурного человека. Вот уж если наоборот – если по утрам человек бодриться и весь в надеждах, а к вечеру его одолевает изнеможение – это уж точно человек дрянь, деляга и посредственность»[257]. Ерофеев не оставляет возможности человеку быть хорошим ни при каких состояниях по утрам и вечерам. А «верный признак» становится единственным способом определения «дурных» и «посредственных» людей. Небольшой трансформации подвергается данный прием в «Прозе из журнала “Вече”»: «Горе вам, если вам, что ни день, омерзительно! Если вам, что ни день, хорошо – горе вам! (Если хорошо – четырежды горе!)»[258]. Здесь герой берет больший временной период, проклиная людей за любое состояние духа в течение дня.

На уровне разработки мотива сна, использованного в поэме «Москва – Петушки», можно рассматривать пометку, сделанную в записной книжке: «Это напоминает сидение на вокзале. Т.е. ты очнулся – тебе уже 33 года, задремал, снова очнулся – тебе 48, опять задремал – и уже не проснулся»[259]. Устойчивая ассоциация жизни с вокзалом и отсутствием движения у Вен. Ерофеева встречается в текстах не раз. Вероятно, она изначально связана с его восприятием действительности и уже позже перенесена в прозу.

Следующая запись в книжке претендует на достоверность: «Кошмарный сон с похмелья в ночь на 17/IX: вначале озноб, потом жар, потом лихоманка. Потом ко мне подходят двое этих верзил со скульптуры Мухиной: рабочий подходит и бьет меня по голове, потом крестьянка – серпом по яйцам»[260]. Указание точной даты наводит на мысль о том, что Ерофеев записывает сон, действительно приснившийся ему 17 сентября. Этот фрагмент использован в «Москве – Петушках» с небольшими изменениями. Далее можно отметить «задачи», трансформированные Ерофеевым в загадки Сфинкса: «Или такая задача: я хожу по большой нужде 1 раз в два дня, по малой – 2 раза в день. В дни запоев я начисто прекращаю ходить по большому, по малой хожу 4 раза в день. Этих дней у меня в году – 272. Подсчитать, во ск<олько> раз. И не забывать при этом, что сходить по большому нельзя, не сходив по малой при этом»[261]. В том или ином виде все «загадки Сфинкса» зафиксированы изначально в записной книжке, затем обработаны и включены в поэму. Реальные события жизни и удачные фразы одинаково часто использовались Ерофеевым для создания произведений.

Фрагментами, не вошедшими в «Москву – Петушки», можно считать аналогичные задачи. Ерофеев следующим образом объясняет замысел их создания: «Тот же замысел: написать задачник развивающий, попутно с навыками счета, моральное чувство и чувство историч. перспективы.

______________

Наприм<ер> такая задача. Выразить в копейках цены зверобоя, московской особой, столичной, российской и найти в истории европ<ейской> такую войну, все осн<овные> события которой следовали бы с теми же интервалами»[262].

Или еще: «Олег Кош<евой> бьет Ульку Гр<омову> за блядки. Он ставит ей фонарь под глазом площадью в полтора кв. дюйма. Потом – для равновесия – под другим глазом, в два кв. дюйма. Для уравнения он бьет опять по левому глазу, но опять перебарщивает – слева уже 3 дюйма и т.д. без конца. Ск<олько> раз ударил Олег, пока Улька не преврат<илась> в сплошной фонарь?»[263]. Подобных задач в записных книжках 1969–1970 годов очень много. Они показывают напряженную работу по созданию поэмы, которую осуществлял Ерофеев параллельно с повседневными занятиями на службе. Вероятно, писатель пытался уяснить для себя принцип создания таких задач или искал наиболее подходящие примеры, которые органично смогли бы влиться в новый текст. Не менее вероятно, что изначально действительно был замысел написания задачника, а затем уже часть его перенесена по воле автора в поэму.

Записные книжки данного периода отличаются обилием цитат поэтов Серебряного века. В неизменном виде они не были использованы Ерофеевым для создания прозы. Однако многие исследователи[264] позже писали об использовании писателем в качестве подтекста в «Москве – Петушках» стихов А. Блока, В. Брюсова, Д. Мережковского, К. Бальмонта. Это дает нам основание рассматривать данные цитаты как подготовительный материал к поэме. Здесь же Ерофеев делает выписки из «Опавших листьев» В. Розанова, которые позже станут основой для создания «Прозы из журнала “Вече”», но также не войдут в текст: «Розанов сказал: “Нужно, чтобы о ком-нибудь болело сердце”, Розанов сказал: “Будем целовать друг друга, пока текут дни. Слишком быстротечны они, будем целовать друг друга”»[265].

Отдельным списком здесь отмечены следы реальной жизни писателя – долги. Они также структурированы и разделены хронологически:

«Долги к утру 26/VII-69 г.

I. Долги минувшего месяца:

Ник. соседу – 5 руб. <зачеркнуто>

Его др<угу> – 1 руб.

Сем. шоф. – 1 руб. <зачеркнуто>

Щеголеву – 3 руб. <зачеркнуто>

Евтюшкину – 50 коп. <зачеркнуто>

Калачеву – 50 коп. <зачеркнуто>

Маншину – 50 коп. +30 коп.

Уборщ<ице> – 40 коп. <зачеркнуто>

Из прод. – 50 коп. <зачеркнуто>

II. Долги, уходящие в глубь времен:

Муравьеву – 13 руб.

Сестре Н<ине> – 15 + 15 руб. + 1 руб. + 30 коп.

Любчик<овой> – 3 + 3 руб. <зачеркнуто>

Т<ете> Шуре – 3 руб. <зачеркнуто>»[266]

Среди многочисленных долгов часто встречаются списки необходимых покупок. Но и здесь происходит подмена основания для создания перечня вещей путем внедрения постороннего элемента: «5. сдать кост<юм> в химчистку»[267]. В запланированных покупках может значиться ремонт или заправка авторучки, напоминание о необходимости починки костюма. Таким образом, смешение разнородных элементов в списках становится характеристикой не только перечней, составленных в рамках поиска стиля или работы с различной текстовой информацией, но и яркой чертой мышления Вен. Ерофеева.

Завершаются записи этого периода характерным для записных книжек любого человека списком телефонных номеров друзей и знакомых. Особенностью данного перечня можно считать его неупорядоченность по алфавиту. А в некоторых случаях напротив фамилий вместо номеров Ерофеев указывает адреса людей, т.е. любую контактную информацию.

Записные книжки Вен. Ерофеева 1960-х годов показывают непрерывную работу писателя над собственным стилем, поиски которого он продолжал до конца жизни. Сохранившиеся записи свидетельствуют о том, что реальная профессиональная деятельность автора была для него второстепенной. Частая смена мест работы не фиксировалась Ерофеевым, тогда как любые движения в области изучения новых книг и создание метких выражений и интересных сюжетов отражены в мельчайших деталях в записных книжках. Он не оставил после себя «записок грузчика» или «записок монтажника», хотя эти профессии были ему хорошо знакомы. Перед нами записные книжки человека, сделавшего своей главной профессией ремесло писателя и работавшего над собой ежедневно.

Вен. Ерофееву удалось создать синтетический жанр, в котором были совмещены не только дневник и записные книжки, но и такие малые жанры как афоризм и анекдот. При этом он не просто механически составлял текст, а проживал его, проговаривал и продумывал. Полученный опыт смешения смыслов и жанров в пределах одного текста позднее автор использовал в создании прозы. Ерофеев не раз говорил в интервью о сложности обозначения жанра своих произведений: «Ну, я вообще не люблю называть жанры»[268]. Владимир Муравьев неоднократно писал о том, что на вопрос о жанре ерофеевских текстов невозможно ответить, и предлагал говорить не о поэме, философском эссе или дневнике, а о прозе.

 

 

---

Дата добавления: 2019-02-13; просмотров: 312; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!