СУДЬБА УЧРЕДИТЕЛЬНОГО СОБРАНИЯ

 

5 января 1918 г., день, которому на долгие десятилетия было уготовано символизировать конец усилий по созданию в России многопартийной демократической системы западного образца, наступил. Открытие Учредительного собрания было намечено на час дня. Участники массовой демонстрации в его поддержку, организованной Союзом защиты Учредительного собрания, согласно широко обнародованным планам Союза, должны были собраться утром в девяти сборных пунктах. Оттуда им предстояло выдвинуться к мемориальному захоронению на Марсовом поле, слиться там в одну большую процессию и проследовать к Таврическому дворцу. Предполагалось, что участники шествия пройдут, не останавливаясь, мимо заснеженного дворцового парка и выйдут на Невский проспект, чтобы, пройдя через центр города, вернуться затем на свои сборные пункты.

Поздно ночью с 4 на 5 января советские власти были встревожены слухами об изменениях в настроениях некоторых частей гарнизона, в последнюю минуту решивших поддержать Учредительное собрание (1). Это очевидное подтверждение ненадежности войск Петроградского гарнизона заставило советское руководство спешно искать дополнительные источники силовой поддержки за пределами города. Поскольку воспоминания о беспорядках у Таврического 28 ноября были еще свежи и поскольку советское руководство было уверено, что запланированная Союзом защиты Учредительного собрания демонстрация является частью заговора с целью свержения Советской власти, его главные усилия были направлены на то, чтобы сохранить контроль над важнейшими правительственными зданиями, государственным банком и средствами связи. Кроме того, оно было намерено не дать демонстрантам собрать возле Таврического дворца значительные силы, которые могли бы как-то повлиять на происходящее в нем. На пересечениях Литейного проспекта с главными улицами, ведущими к дворцу (Шпалерной, Сергеевской, Фурштатской и Кирочной), были сооружены баррикады из бревен. Такие же баррикады были устроены в стратегически важных местах на небольшой площади перед дворцом. Рано утром 5 января правительственные войска (преимущественно рабочие-красногвардейцы, моряки-балтийцы и немногочисленные солдаты гарнизона) заняли оборонительные позиции позади этих укреплений. В примыкающие к дворцу улицы и переулки были направлены вооруженные патрули, а на крышах ближайших домов установлены пулеметы. Прибывшие позже днем из Гельсингфорса и Кронштадта моряки подкрепления были брошены на усиление предполагаемых слабых мест.

В рядах этих сил безопасности были в основном новобранцы, наскоро призванные и собранные в отряды. Дело в том, что наиболее опытные в военном отношении и надежные войска находились в это время за пределами столицы — были направлены укреплять Советскую власть в провинции и помогать Антонову-Овсеенко бороться с контрреволюцией на Дону. Не имевшие ни опыта, ни специальной подготовки в обращении с актами гражданского неповиновения, эти новобранцы были просто отправлены на улицы с оружием, запасом боеприпасов и идеей о том, что на них возложена ответственность защищать Советскую власть от врагов, сплотившихся вокруг Учредительного собрания и вознамерившихся вернуть несправедливый старый порядок. Их командиры, тоже профессионально не подготовленные, получили такую же общую установку и, в лучшем случае, самые приблизительные инструкции о том, что именно они должны делать. Им следовало организовать оцепление и патрулирование определенных зон, быть готовыми направить подкрепление туда, где возникнут проблемы, и следить за тем, чтобы ни один человек без пропуска не проник в окрестности Таврического и Смольного. Подтверждением могут служить неопубликованные мемуары моряка с линкора «Заря свободы». Он вспоминал, как рано утром 5 января был назначен командовать сводным отрядом из нескольких сот человек и как потом получал периодические приказы, больше подходящие для руководства боевой операцией на фронте, чем для поддержания общественного порядка в городе. Демонстрантов, которые отказывались остановиться, следовало разоружить и арестовать (предполагалось, что у них будет с собой оружие). Если начнется стрельба, «безжалостно» открыть ответный огонь. Исключение должно быть сделано только для рабочих, в отношении которых полагалось применить все возможные методы убеждения, прежде чем прибегнуть к насилию (2). О том, что делать в случае, если безоружная толпа попытается прорвать или обойти заграждение, в инструкциях ничего не было — как не было, насколько можно судить, и близко системы налаженных связей между отрядами, а также между ними и слишком поздно образованным Чрезвычайным штабом.

С раннего утра сторонники Учредительного собрания, с пением революционных песен, с поднятыми высоко в воздух транспарантами, на которых красовались такие лозунги, как «Вся власть Учредительному собранию!», «Долой политический террор!» и «Да здравствует братство народов!», начали стекаться со всех сторон на сборные пункты. В большинстве своем это были студенты, государственные служащие, сотрудники разных учреждений (среди которых было много женщин), лавочники и специалисты. По общему признанию очевидцев, за редким исключением (например, рабочие Экспедиции заготовления государственных бумаг (Гознак), Обуховского завода, других промышленных предприятий Невского района), рабочих среди демонстрантов не было. Они, как и солдаты, вняв призыву Петросовета, остались на заводах и в казармах. Подчинились демонстранты и другому приказу — о запрете оружия, о чем настойчиво предупреждали всех организаторы акции. Даже броневики, которые должны были сопровождать шествие, были успешно реквизированы рабочими-большевиками, что оставило демонстрантов совершенно беззащитными (3).

Первые столкновения между демонстрантами и правительственными силами произошли, когда участники шествия из пригородов были задержаны патрулями по дороге в город (4). Однако самые крупные и кровавые столкновения случились на баррикадах, перегородивших подходы к Таврическому дворцу со стороны Марсова поля, а также на примыкающих к дворцу и парку боковых улицах. Все началось, по-видимому, около 10 часов, когда примерно тысячная толпа демонстрантов, пришедшая через Неву с Петроградской стороны, была остановлена на Сергеевской улице отрядом красногвардейцев. В ответ на приказ остановиться и повернуть назад демонстранты, с пением «Марсельезы» и красными знаменами в руках, продолжали двигаться вперед. Красногвардейцы сделали несколько предупредительных выстрелов в воздух, а когда это не подействовало, принялись беспорядочно палить в толпу (5). Часом позже у баррикады на углу Литейного и Шпалерной красногвардейцы и солдаты с винтовками наперевес преградили дорогу еще двумстам демонстрантам, пришедшим с другого берега Невы, из Выборгского района. Приказав толпе поворачивать назад, они практически сразу же начали стрелять в воздух, разгоняя демонстрантов. Выхватывая из их рук транспаранты и знамена, они отрывали полотнища от палок и швыряли их в костры или с Литейного моста вниз, на лед Невы. Граф Луи де Робьен, французский военный атташе, наблюдавший эту картину, запомнил, как они, порхая в воздухе, опускались на «сверкающую, замерзшую поверхность Невы, словно гигантские пурпурные бабочки» (7). А писатель-футурист Виктор Шкловский позже видел дворников, которые использовали древки от знамен в качестве рукояток для своих метел (8). Подобные ситуации, когда, с одной стороны, демонстранты сознательно стремились удержать в своих руках революционные символы — красные знамена, а солдаты и красногвардейцы, со своей стороны, спонтанно стремились их отобрать, были характерным признаком всех крупных столкновений в Петрограде 5 января.

Инциденты, подобные описанным выше, в которых никто не пострадал, стали прелюдией к нескольким более кровопролитным стычкам, случившимся примерно в том же районе позже. В период от полудня до заката северный конец Литейного проспекта, особенно в местах пересечения с улицами, ведущими к окрестностям Таврического дворца, фактически превратился в боевую зону, и блестевшие на солнце сугробы вскоре покраснели от крови демонстрантов. Так, остановленная баррикадой на Кирочной улице, толпа, по некоторым оценкам, из десяти тысяч человек, с пением и транспарантами, попыталась прорваться к Таврическому дворцу по Фурштатской улице, но была остановлена красногвардейцами и солдатами в полном боевом снаряжении. Практически без предупреждения военные открыли огонь по толпе из винтовок и пулеметов. Стрельба продолжалась добрых четверть часа, в течение которых несколько демонстрантов были убиты и ранены (9).

Среди первых известных погибших был Г. Л. Логвинов, прибывший в Петроград из Тамбова по призыву старого ЦИК Советов крестьянских депутатов, чтобы принять участие в поддерживающем Учредительное собрание Всероссийском съезде Советов крестьянских депутатов (10). С большим красным знаменем в руках, он шел во главе одной из многих процессий, вышедшей с Марсова поля в начале второго. Достигнув баррикады на углу Литейного и Кирочной, он и его товарищи услышали окрик и приказ повернуть назад. Затем, почти тотчас же, из-за баррикады раздались винтовочные выстрелы, а с крыши ближайшего здания ударил пулемет. В этом инциденте, как сообщалось, пять человек были убиты (Логвинов, два студента и два работника Красного креста) и еще восемь — ранены (11).

Примерно в то же самое время колонна демонстрантов, двигавшаяся к Марсову полю с юга, от сборных пунктов у Царскосельского вокзала и Александринского театра (Московский район), на углу Садовой и Невского была обстреляна снайперами, засевшими в окрестностях здания Думы. Чуть позже примерно 15-тысячная толпа демонстрантов из юго-восточного Невского района, в рядах которой было немало рабочих Обуховского завода, фабрики Паля и других предприятий района, по дороге к Марсову полю остановилась на импровизированный митинг на Знаменской площади. Если в отдаленных районах города демонстрантов частенько встречали оскорблениями и улюлюканьем просоветски настроенные солдаты и рабочие (некоторые выходили с семьями), то в этом благополучном коммерческом районе их встретили радостными приветствиями. Эта процессия, возглавляемая духовым оркестром Обуховского завода, попала под обстрел дважды. Первый раз обошлось без потерь: патруль стрелял в воздух. Зато во втором инциденте, случившемся, как и большинство других кровавых инцидентов этого дня, в северной части Литейного проспекта, пострадали девять демонстрантов, семь из которых — серьезно (12).

Немногим более удачливыми оказались те участники шествия, которые попытались обойти эту зону по более дальним, боковым улицам. Например, несколько тысяч демонстрантов, пытавшихся приблизиться к Таврическому дворцу с юга по Преображенской улице, были остановлены солдатами в Саперном переулке. Приказав толпе поворачивать назад и получив отказ, военные открыли огонь, убив двоих и ранив одиннадцать человек (13). Примерно в это же время одна из самых больших процессий дня также попыталась обойти баррикады на Литейном с юга, на сей раз по Бассейной улице. Первые, предупредительные, выстрелы их не остановили. Но на пересечении Преображенской улицы и Гродненского переулка, откуда уже виднелись окрестности Таврического дворца, они попали под огонь окопавшихся в снегу красногвардейцев и были рассеяны. Несколько демонстрантов были убиты или получили серьезные пулевые ранения. Другие пострадали от грубого обращения со стороны военных (14).

К концу дня письменные жалобы с описанием некоторых из этих столкновений были направлены эсеровской и меньшевистской фракциям Учредительного собрания в Таврический дворец. Текст одной из них зачитал для протокола известный меньшевик Матвей Скобелев. «В 4 ч. дня, при проезде по Литейному проспекту, на углу Пантелеймоновской, я лично видел, как несколько групп красногвардейцев стреляли в толпу беззащитных людей, среди которых были солдаты, рабочие, женщины и дети… мирно шедшие к Таврическому дворцу заявить о нуждах своих, — говорилось в жалобе. — Стрелявшие действовали без всякого предупреждения и прямо в толпу. Я видел, как несли на носилках и везли на извозчиках раненых, видел одного солдата, двух рабочих и женщин» (15).

Хотя имеющиеся описания эпизодов со стрельбой 5 января не отличаются ни точностью, ни полнотой, ни последовательностью, ни даже абсолютной достоверностью, в сумме своей они позволяют судить об общих характерных чертах всех этих столкновений. Во-первых, очевидно, что общее число участников марша в поддержку Учредительного собрания было гораздо выше десяти тысяч, по оценкам советских властей, но значительно ниже ста тысяч, заявленных Союзом защиты Учредительного собрания. Во-вторых, хотя надежды советских властей на полный бойкот демонстрации рабочими и солдатами не сбылись, они, тем не менее, составляли относительно незначительное меньшинство участников шествия. В-третьих, при очевидном нежелании участников процессий и их руководителей соблюдать запрет советских властей на демонстрации в окрестностях Таврического дворца, нет сведений о том, что кто-либо из них имел при себе оружие или проявлял признаки агрессии. Даже попав под обстрел, они не делали попыток оказать сопротивление нападавшим, а просто старались их обойти. И, наконец, последнее, что отличает эти столкновения, это шокирующая жестокость красногвардейцев, солдат и матросов. Они расстреливали демонстрантов из-за баррикад, из окон и с крыш домов, избивали их и, с удовольствием триумфаторов, ритуально уничтожали их знамена и транспаранты. Очевидно еще и то, что когда советским властям стало известно о кровопролитии и они оказались перед выбором: снять запрет на демонстрации возле Таврического дворца, отдать приказ о прекращении стрельбы или не делать ничего, — они выбрали последнее. Согласно докладу Свердлова, сделанному им на заседании Третьего Всероссийского съезда Советов 11 января, в ходе столкновений убит был 21 демонстрант. Поскольку эта цифра превышает ту, что была приведена в горьковской «Новой жизни» (газете, симпатизирующей Учредительному собранию), со ссылкой на данные петроградских больниц, полученные по окончании столкновений, скорее всего, она была ближе к истине (16).

 

* * *

 

Ближе к началу Учредительного собрания в зоне, непосредственно примыкающей к Таврическому дворцу, было выстроено еще одно военное оцепление. Народу здесь было немного, и все пространство перед дворцом — низким, вытянутым, бледно-желтого цвета зданием — было заполнено вооруженными красногвардейцами и солдатами, полевыми орудиями, пулеметами на оборудованных позициях, пулеметными лентами и ящиками с боеприпасами. Все ворота в кованом железном заборе, ограждавшем дворец, были закрыты (17). Из окон первого этажа, выходивших на подъездные аллеи, торчали пулеметные дула.

Около часа дня одни-единственные боковые ворота были открыты для пропуска делегатов, которых на входе тщательно проверяли матросы в бушлатах, крест-накрест опоясанных пулеметными лентами. Также войти внутрь было позволено многочисленным гостям — в основном делегированным от предприятий и воинских частей рабочим, солдатам и матросам, многие из которых имели при себе винтовки со штыками и были увешаны гранатами и прочей амуницией. Одними из первых — в полном составе, сразу после утреннего заседания фракции — прибыли эсеры. Шагая по шестеро в ряд, делегаты щеголяли отличительными бантами-розетками и несли в руках свечи и свертки с бутербродами. Примерно половина из них была облачена в деловые костюмы, а сверху, чтобы уберечься от мороза — в тяжелые шубы и галоши. Другую половину составляли крестьяне в грубых овчинных полушубках и валенках. Николай Святицкий впоследствии заметил, что такие лица, какие были у его коллег, он прежде «видал у приговоренных» (18). А Владимир Зензинов позже вспоминал: «[Когда] мы входили в здание… мы были убеждены, что большевики произведут насилие над Учредительным собранием, многие из нас были уверены, что не вернутся живыми домой» (19).

На входе в нарядный Белый зал дворца — просторный, окруженный галереей амфитеатр под стеклянным куполом — делегатов встретила еще одна группа красногвардейцев, какое-то время не пропускавшая никого внутрь. Бывший зал заседаний царской Государственной Думы после Февральской революции служил местом проведения первых национальных конференций и съездов Советов. Для Учредительного собрания он был заново декорирован и предстал делегатам увешанный черными транспарантами — «как будто для похорон», как выразился Зензинов. Цвет, вероятно, был выбран советскими властями сознательно, чтобы усугубить образ Учредительного собрания как реакционного учреждения. Эсеровской делегации, несмотря на статус большинства, отвели для совещаний заднюю комнату. Всю минувшую ночь и утро эсеры провели, оттачивая свою программу первого дня. Из партийной платформы было выброшено все лишнее, а закон о мире и аграрная реформа были сжаты до размеров конспектов, чтобы не тратить много времени на представление и принятие (20). Делать было решительно нечего, поэтому эсеровские делегаты сновали бесцельно по коридорам, нервно досадуя на свою беспомощность и прислушиваясь к подчас истерическим рассказам очевидцев о творящемся на улице кровопролитии.

Гораздо более скромная большевистская делегация прибыла после эсеров и сразу удалилась на совещание в отведенную ей просторную гостиную, светлую от искрящегося за окном снега (21). Какие- либо записи с заседаний большевистской фракции Учредительного собрания, включая совместное заседание с левыми эсерами (22) и долгое отдельное совещание перед официальным открытием Собрания, никогда не публиковались и следов их в российских архивах не найдено. Мемуарные источники показывают, что хотя Ленин и присутствовал на совещании, председательствовал на нем Свердлов. Позиции умеренных большевиков были ослаблены отсутствием Каменева, который в составе российской делегации принимал участие в мирных переговорах с Германией в Брест-Литовске. Утверждение советских источников о том, что совещание прошло быстро и гладко, опровергает тот факт, что длительная задержка с открытием Учредительного собрания была вызвана именно затянувшимся дольше положенного совещанием большевиков. Совещание началось с обсуждения повестки дня и механизма работы Учредительного собрания. Есть основания полагать, что обсуждались фракцией и фундаментальные вопросы, касающиеся роли Учредительного собрания и отношений между ним и Советской властью. Из-за трудностей со связью, а еще больше из-за того, что позиция Ленина помешала умеренным большевикам созвать общенациональные съезды партии в ноябре и декабре, у партийных руководителей в масштабах страны просто не было возможности обсудить тактику подхода к Учредительному собранию раньше. Многие большевистские делегаты из провинции явились на совещание прямо с вокзала, и никто не затруднился заранее поставить их в известность о последних изменениях в политике партии по отношению к Учредительному собранию, не говоря уже о том, чтобы предварительно обсудить с ними эти изменения (23). Кроме того, присутствие на совещании таких независимо-мыслящих фигур, как Рязанов и Лозовский, которые наверняка попытались бы оспорить позицию Ленина, делало дискуссию неизбежной. Судя по воспоминаниям Раскольникова, на долгую жизнь Учредительного собрания рассчитывали, по крайней мере, несколько большевистских делегатов. Он отмечает, что Бухарин, который к тому времени уже оставил свою идею о самостоятельном революционном конвенте, насмехался над ними и говорил о трехдневном сроке как максимально возможном для Учредительного собрания (24).

В какой-то момент левые эсеры, которые заседали отдельно, передали большевикам свою просьбу внести некоторые изменения в Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа. В чем именно состояли эти изменения, неизвестно, однако резонно предположить, что они касались того, что больше всего тогда волновало левых эсеров, а именно, как сделать Декларацию более привлекательной для теоретически еще готовых поддержать ее эсеровских крестьянских делегатов и отсрочить роспуск Учредительного собрания, с тем чтобы оно успело дискредитировать себя. Так или иначе, но левоэсеровские поправки были отвергнуты. После того как Свердлов зачитал Декларацию, нарочно составленную так, чтобы избежать компромисса и спровоцировать решительный разрыв с Учредительным собранием уже в самом начале, идея о том, чтобы дать ему просуществовать, по крайней мере, до начала Третьего Всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов, была отброшена за ненужностью (25). Теперь было решено, что Свердлов, действуя от имени ВЦИКа, включит Декларацию, в качестве предложения для немедленного принятия, в свою официальную речь при открытии Учредительного собрания. После того как Декларация будет проигнорирована, в чем никто не сомневался, большевики (и, как они надеялись, левые эсеры) быстро покинут Собрание, чтобы лишить эсеров, с их новой, «викжелистой», программой, возможности пробить бреши в массовой поддержке Советской власти (26).

 

* * *

 

Около половины четвертого двери в Белый зал были открыты, а полчаса спустя снова закрыты, после того как все четыреста делегатов разместились на отведенных им местах: большевики — в крайнем левом секторе, меньшевики и эсеры — в крайнем правом, левые эсеры — посередине, разделенные островком в центре зала (кадеты отсутствовали). С одной стороны были большевики, прижавшие своих умеренных и твердо намеренные следовать заготовленному сценарию, и левые эсеры, преданные идее превосходства Советов над Учредительным собранием. С другой — эсеровское большинство, настроенное приступить к созданию нового демократического порядка и в тот же день принять законы о мире, о земле и о будущем политическом устройстве России, как будто бы Советского правительства не было вовсе.

Это полярное расхождение во взглядах на Учредительное собрание и стратегическая слабость эсеровского большинства в сложившейся ситуации проявились уже в самом начале, в столкновении по поводу того, кто будет открывать Собрание. Эсеры, естественно, были намерены контролировать ход заседаний от первого звонка. Что касается большевиков и левых эсеров, то и они, считая себя представителями единственной законной революционной власти в России, а Учредительное собрание в его нынешнем виде — не более, чем анахронизмом, также стремились с самого начала взять его под свой контроль.

В общем, ровно в четыре часа старейший из присутствующих делегатов, бывший народник и земец с Дона, а ныне правый эсер, Сергей Шевцов, следуя инструкциям своей фракции и пользуясь отсутствием Свердлова, поднялся на трибуну и попытался призвать делегатов к порядку. Правые ряды зааплодировали, в то время как большевики и левые эсеры разразились криками протеста, устремились к трибуне и скрыли из виду несчастного Шевцова. В этот момент как раз появился Свердлов, который оттеснил Шевцова в сторону, взял в руки блестящий председательский колокольчик и решительно позвонил. В зале случилась потасовка среди делегатов, сидящих по разные стороны от островка. Бонч-Бруевич, который выполнял обязанности ленинского секретаря, вспоминал, что в этот момент всеобщего хаоса, когда казалось, что Учредительное собрание вот-вот выйдет за рамки управляемости, Ленин был взволнован и бледен, как никогда (27). Наконец, среди всего этого невообразимого гвалта: оглушительные вопли и оскорбления справа, громоподобные аплодисменты слева и рев одобрения с рабоче-солдатской галерки, — Свердлову, который возвышался на трибуне, «как мраморный монумент», удалось каким-то образом улучить минуту тишины, чтобы открыть Собрание (28). Не имевшему возможности оказать физическое сопротивление, эсеровскому большинству ничего не оставалось, как принять такое неудачное для себя начало.

Неудивительно, что, начавшись с таких неподобающих сцен, история первого в России Учредительного собрания оказалась бурной и недолгой. Поспешив воспользоваться своим временным председательством, Свердлов зачитал Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа и предложил, от имени ВЦИКа, сделать ее рассмотрение первым пунктом повестки дня (29). Когда он закончил, левые ряды, по-видимому, по указанию Ленина, громко запели «Интернационал». Даже правые эсеры были вынуждены сделать вид, что подпевают (30).

После музыкальной паузы эсеры, решившие избегать нежелательных провокаций до момента изложения собственной программы, не стали делать замечаний по поводу Декларации. Затем они одержали пиррову победу, когда Виктор Чернов выиграл у Марии Спиридоновой право председательствовать в Собрании. Большевики выдвинули Спиридонову, надеясь, видимо, сделать уступку левым эсерам, полагавшим, что поданные за нее голоса крестьянских делегатов помогут перевесить эсеровское большинство. Как бы то ни было, результаты голосования: 244 голоса за Чернова, 153 — за Спиридонову (31), — точно передавали соотношение сил между соперничающими сторонами.

К моменту, когда Чернов начал свою программную речь, стемнело, и в зале включили электрический свет (зря, оказалось, эсеры приносили свечи). В самых общих чертах он обрисовал амбициозную программу реформ, которая весьма напоминала предоктябрьскую платформу большевиков — вплоть до настойчивых призывов от слов поскорее перейти к делу (32). («Акробатические упражнения на лозунгах большевиков», как выразился Огановский (33).) Тщательно избегая прямой критики в адрес большевиков или Советов, чем еще больше возмутил тех, кто только что проголосовал за него, Чернов указал на, по сути, социалистическое Учредительное собрание революционной России как на единственный в мире орган, обладающий авторитетом и властью, для того чтобы созвать международную мирную конференцию для немедленного заключения всеобщего, справедливого и демократического мира. Во имя интересов уставших от войны российских войск, он призвал к организации совершенно новой, революционной, добровольной армии, которая сменит солдат на фронте и защитит страну, в то время как та приступит к реформированию отживших институтов и образов жизни. В связи с хаосом в промышленности и растущей безработицей, усугубленной начавшейся демобилизацией войск, Чернов предложил развернуть грандиозную программу общественных работ и ввести временный государственный контроль за производством — до тех пор пока рабочие не станут достаточно квалифицированными, чтобы взять его в свои руки. В области национальной политики Чернов — после того как методично отдал дань уважения каждой из присутствовавших национальных делегаций — нарисовал картину будущей свободной ассоциации равноправных, полунезависимых народов и территорий, составляющих Российскую Федеративную республику. Внутри нее сеть национальных учредительных собраний и местных органов самоуправления, рука об руку с Всероссийским Учредительным собранием, будет работать над созданием новой политической системы, защищающей права меньшинств и отвечающей чаяниям народа.

В наиважнейшем земельном вопросе Чернов пообещал провести немедленное и безвозмездное перераспределение всех земель в пользу «трудящегося крестьянства». Кроме того, ловко воспользовавшись заявлениями советских властей о непредставительном составе Учредительного собрания и даже сославшись на ленинские попытки «осовременить» его в свое время путем перевыборов, Чернов предложил либерально прибегнуть к плебисцитам, чтобы убедиться, что действия Учредительного собрания совпадают с народной волей. В частности, он предложил большевикам немедленно провести общенациональный плебисцит по вопросу отношения народа к Учредительному собранию, если у них имеются сомнения в его праве выражать волю народа (34).

Хотя речь Чернова представляла собой призыв к единству демократических сил, к компромиссу и окончанию гражданской войны, в ней ничего не было сказано о союзе с кадетами или другими либеральными группами. Подспудно предполагалось, что если в революционной России господствующей силой является социализм, это означает, что эпоха Советов подошла к концу и пришел черед эпохи институтов, которые создаст Учредительное собрание.

С точки зрения левого эсера Сергея Мстиславского, речь председателя Собрания была «по-черновски» витиеватой, тщательно, «со стишками и цитатками» закрученной, но при этом «тягучей и монотонной» (35). Правые эсеры были возмущены тем, что Чернов размыл границы между их партией и большевиками. Проанализировав его речь, западный историк партии эсеров Оливер Рэдки пришел, впрочем, к совсем иному выводу. По его мнению, Чернов сослужил своей партии огромную службу тем, что сделал ее законодательные предложения достоянием гласности, что давно уже нужно было сделать (36). Возможно, и так. Но суть в том, что теперь, когда умеренные большевики ушли в тень, и партия большевиков находилась под контролем ленинистов, это уже не имело значения. Не успел Чернов закончить, как большевистские члены Совнаркома потихоньку выскользнули из зала, собрались в приемной и еще раз подтвердили свое намерение покончить с Учредительным собранием в тот же день (37).

В отсутствие Троцкого, который находился на пути из Бреста в Петроград, и Ленина, который предпочитал дирижировать процессом из-за кулис, отвечать Чернову выпало тридцатилетнему Бухарину (38). В своей резкой и пылкой речи, которая длилась почти так же долго, как черновская, он потребовал немедленно принять Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа. Он утверждал, что хотя с высокими целями, обрисованными Черновым, не поспоришь, суть проблемы не в них, а том, какие классы будут находиться у власти во время их осуществления. Опыт Временного правительства ясно показал, что в любом правительстве, находящемся под контролем умеренно-социалистических партий, решающее слово будет за крупной буржуазией, а, значит, в любой из затронутых Черновым областей власть Учредительного собрания способна привести лишь к новому закабалению рабочих и крестьян, ничуть не отличающемуся от их прежнего рабства при царизме. Что действительно нужно революционной России, настаивал Бухарин, так это не гражданский мир, насаждаемый правительством национального единства, которое собирается создать Учредительное собрание, а единственно советская диктатура рабочих и крестьян, которую предлагает Декларация, представленная Свердловым (39).

После Бухарина выступил Николай Пумпянский, который представил план работы Собрания, разработанный эсеровским комитетом первого дня (40). Чтобы поскорее довести до собравшихся свою позицию, комитет предложил Собранию еще до перерыва предпринять предварительные шаги в отношении центральных вопросов революции, начав с вопросов о мире, земле и форме государственного устройства. В ответ нарком юстиции, левый эсер Штейнберг потребовал, чтобы Учредительное собрание прекратило ходить вокруг да около и рассмотрело, наконец, и одобрило Декларацию Свердлова. «Все вопросы, стоящие перед революцией, уже были намечены, проводятся и осуществляются каждый час существующей властью Советов, — сказал он. — Учредительное собрание, которое хочет слить свою волю с волей Советов трудовых масс, не может обойти первой своей обязанности — приступить немедленно к обсуждению и принятию Декларации Ц.И.К.» (41).

После Штейнберга на трибуну поднялся грузинский меньшевик, один из лидеров меньшевистской партии Ираклий Церетели. Ветеран российского социал-демократического движения, обладатель галантных манер и умения ясно излагать свои мысли, Церетели был чтим в революционных кругах как жертва печально-известной столыпинской атаки на Вторую Государственную Думу в июне 1907 г. Освобожденный из сибирской ссылки в результате Февральской революции, в 1917 г. он был, без преувеличения, самой авторитетной фигурой в умеренно-социалистическом руководстве Советов, наиболее влиятельным сторонником сотрудничества с либералами и непримиримым противником большевизма. Как вспоминал Мстиславский, это был «один из немногих в стане идейных противников наших, [который]… всегда бился честно» (42). В основном из-за своей прямоты и откровенной враждебности к большевизму, а также, возможно, из-за того, что, помимо Чернова, другие известные «оборонцы» либо сидели в тюрьме, либо скрывались, Церетели выступал в роли главного врага Советской власти. Его появление на трибуне вызвало неистовство в левом секторе и на галерке (43).

Шум и ярость толпы Церетели ничуть не испугали. Похоже, он даже черпал вдохновение в них. Предыдущие умеренно-социалистические ораторы, по примеру Чернова, сознательно избегали прямого столкновения с большевиками. Оправдывая эту стратегию, Огановский писал: «Мы должны сперва “окопаться” в Таврическом, а потом уже пойдем в атаку» (44). Прямодушный Церетели ничего подобного делать не собирался. Отметая как смехотворную идею о том, что Учредительное собрание должно просто слепо одобрить Советскую власть, он настаивал на том, чтобы для начала делегатам привели хотя бы один аргумент, подтверждающий, что советская политика в том или ином вопросе дала положительные результаты. Находясь более двух месяцев у власти, говорил он, большевики все еще пытаются списать все проблемы на саботаж буржуазии и делают все возможное, чтобы задушить вполне оправданную критику в свой адрес.

В ответ на крики слева: «Вы ввели смертную казнь!» — Церетели признал: «Быть может, мы много ошибались, быть может, наши шаги были чем-то худшим, чем ошибка… но мы в то время, когда делали политику, умели бесстрашно на каждый запрос ответить и обосновать свои действия» (45). Впрочем, основную массу выкриков с места и оскорбительных замечаний в адрес политики Временного правительства Церетели оставил без внимания и смело обрушился с критикой на то, что считал главными провалами советской политики. «Вы, которые обещали хлеба всему населению, можете ли вы, положа руку на сердце, сказать, что Петроград гарантирован от голода в ближайшие недели? — вопрошал он. Вы дали землю народу, — констатировал он, — но те вести, которые приходят из деревни… вселяют в вас уверенность, что именно беднейшее крестьянство обзавелось землей… завоеванной революцией?» «И… в области внешних отношений, довольны ли вы положением дела?» — допытывался он. Ведь если не придут те внешние силы, на которые сделана «азартная ставка», «не поставлено ли дело так, что погибнет на долгие годы не только дело социализма в России, но и дело укрепления и утверждения элементарных начал демократизма в России?» «Считаются ли [немцы] с вами… как обязаны были бы при всяких условиях считаться с общенародной, общепризнанной властью, не основывающейся на затягивании гражданской войны?» (46).

Всякий раз, когда его пытались перебить или сбить с толку, Церетели успевал парировать замечания и возвращал внимание аудитории к исходной теме. Так, когда кто-то из наиболее докучливых делегатов насмешливо крикнул, в пику его замечаниям о слабости советской позиции в мирных переговорах: «Неужели Керенского позвать?» — Церетели тут же отреагировал: «Пусть Керенский хуже вас, но это не доказывает, что вы лучше Учредительного собрания. Вы не с Керенским, не с Церетели ведете борьбу в настоящую минуту — вы ведете борьбу с организованной общенародной волей» (47).

В конце своей речи Церетели, как и Чернов, заявил, что не видит в будущем сотрудничества вне пределов демократии (причем для обоих это означало существенный разрыв с их позициями в 1917 г.). При этом, по мнению Церетели, буржуазия в России была слишком слаба, чтобы представлять угрозу революции. Настоящую опасность для революции он видел в расколе в рядах демократии, вызванном большевиками. Единственной гарантией окончания хаоса и выполнения поставленных революцией задач было, по его мнению, единство «всех ответственных элементов демократии» в Учредительном собрании.

Меньшевистская позиция, подразумевающая ключевую роль Учредительного собрания в создании демократического государства нашла воплощение в официальной декларации партии «О задачах Учредительного собрания», которой Церетели завершил свое выступление. Реформы, на которых настаивала декларация, кое в чем совпадали с теми, что предлагали эсеры. Однако, в отличие от эсеровской программы, программа меньшевиков напрямую бросала вызов Советской власти. Откровенно заявив о неприятии основных положений Декларации прав трудящегося и эксплуатируемого народа, она прямо призвала российских рабочих отвергнуть советскую диктатуру и грудью встать на защиту неограниченной власти и авторитета Учредительного собрания. Не Учредительное собрание должно быть опорой Советской власти, как утверждал в начале декабря Ленин, и продолжают утверждать многие лидеры левых эсеров, а Советы и другие организации рабочего класса должны превратиться в надежные бастионы поддержки Учредительного собрания (48).

Мощная речь Церетели вызвала широкий резонанс и заслужила лестные отзывы даже от его противников. Мстиславский позже вспоминал, что «из сказанных в этот день в стенах дворца речей речь Церетели была, несомненно, лучшей и по силе, и по искренности, и по содержательности». «Благородный, истинный народный трибун показывает себя во всей красоте», — такова была оценка Огановского. Американский журналист и социалист Альберт Рис Уильямс вспоминал, что как только Церетели начал говорить, его коллега, американская журналистка Луиза Брайант шепнула на ухо своему мужу Джону Риду (все трое сидели рядом на галерее): «У него такой величественный вид» (49). Похоже, даже Ленин невольно отдал Церетели своеобразную дань уважения. По сведениям коллеги Церетели, меньшевика Юрия Денике, когда несколько дней спустя в Петрограде группой пьяных матросов и красногвардейцев были убиты два лидера кадетов (Федор Кокошкин и Александр Шингарев), Ленин через посредников передал Церетели совет вернуться в более безопасную Грузию (50).

Как только Церетели покинул трибуну, делегаты, сидящие в правом секторе и в центре, устроили овацию — это был момент их триумфа. Чуть позже Зензинов попросил принять решение по повестке дня, предложенной Пумпянским, и попытался обосновать необходимость принятия решений о мире и земле прежде рассмотрения вопроса о форме власти. Цель его была ясна: он хотел добиться принятия эсеровской программы мира и аграрной реформы до решающей схватки с большевиками и левыми эсерами по поводу Советской власти. Московский большевик Иван Скворцов-Степанов, бывший редактор «Социал-демократа», заявил, что его партия не будет представлять другой декларации, кроме уже представленной Свердловым Декларации прав трудящегося и эксплуатируемого народа. Однако, к удивлению большинства делегатов, левые эсеры не последовали примеру большевиков. Вместо этого на трибуну поднялся, ковыляя на костылях, пожилой крестьянин из дальневосточной Амурской области по имени Федор Сорокин (51), который зачитал отдельную левоэсеровскую декларацию — и это при том, что левые эсеры, как и большевики, твердо пообещали поддержать вциковскую Декларацию (52). По ряду ключевых позиций декларация Сорокина совпадала с Декларацией прав трудящегося и эксплуатируемого народа. Она безусловно признавала легитимность Октябрьской революции и Советской политической системы и отвергала всякие претензии на независимую власть со стороны Учредительного собрания. Но, вместо того чтобы потребовать от Учредительного собрания немедленного самороспуска, она прочила ему долгую вспомогательную роль в революционной реконструкции под руководством Советов.

Эта разница между двумя декларациями, возможно, просто отразила все еще бытовавшие среди более умеренной части левых эсеров возражения против немедленного насильственного роспуска Учредительного собрания — возражения, вытекавшие, во-первых, из их убеждения, что достаточно дать Учредительному собранию шанс, и оно само быстро дискредитирует себя; во-вторых, из предпочтения, отдаваемого ими (в отличие от более радикально настроенных левых эсеров типа Прошьяна) такому естественному, мирному ходу событий, и, в-третьих, из их желания (в резонности которого они могли успеть убедить большинство фракции) обособить себя от тех жестких, диктаторских тенденций, которые, по их мнению, были присущи большевикам. Желание обособиться в самостоятельную общность могло также стать причиной особого внимания, которое в представленной Сорокиным декларации было уделено правам человеческой личности. Так, декларация самым решительным образом ратовала за освобождение людей, посвятивших себя полезному и созидательному труду, за право таких личностей на реализацию своего потенциала, а также за их право на достойные условия жизни и социальную помощь в случае нужды (53). При этом в разделе о правах человека сорокинской декларации отсутствовала жесткая классификация людей, вне зависимости от их поведения, на неизменно хороших и неизменно плохих, что подразумевалось в Декларации ВЦИКа и в ленинизме вообще.

Но, возможно, самым интересным аспектом выступления Сорокина оказались его личные замечания, сделанные им после того, как он закончил читать декларацию. Под громогласное одобрение справа и взрыв протеста слева, он намеренно отказался проводить четкую черту между двумя сторонами, недвусмысленно заявив, что все крестьянские делегаты Учредительного собрания, вне зависимости от партии, приехали в Петроград с наказами добыть землю и свободу. Только выполнив эти наказы, они смогут вернуться в родные деревни с честью. «В этом отношении, — заявил он, — у нас, у крестьян, никакой разницы нет. Мы все здесь одинаковы — и правые, и левые». И добавил: «Последний призыв и последняя моя просьба к вам, крестьянам: те наказы и приказы мы выполним в точности». Это его заявление было воспринято большинством как твердое намерение решить земельный вопрос в стенах Учредительного собрания, а значительным числом его однопартийцев, не говоря уже о большевиках, как «саботаж» (54). Как бы то ни было, сорокинская декларация и его замечания внезапно спровоцировали активную дискуссию среди крестьянских делегатов по эсеровскую и левоэсеровскую сторону от срединного островка и возродили надежду на возможность компромисса (55).

В имеющихся источниках сведений о дискуссии по поводу выступления Сорокина в Учредительном собрании или на заседаниях партийных фракций, которые начались вскоре после того, как он закончил, не сохранилось. О том, что личные замечания Сорокина поставили левоэсеровское руководство в неловкое положение, говорит тот факт, что о них даже не было упомянуто в подробном сообщении о заседании Учредительного собрания, опубликованном в «Знамени труда» (56). Были ли его замечания об общности, существующей между крестьянскими делегатами, несмотря на партийную принадлежность, всего лишь спонтанным откровением, отразившим страстные мечты миллионов крестьян о мире и земле и уставших от фракционной борьбы? Или за этим скрывалось нечто большее? Ответить невозможно. На голосование были поставлены только два предложения из представленных на заседании: Декларация прав трудящегося и эксплуатируемого народа, безоговорочно одобряющая Советскую власть и ее политику, и программа комитета первого дня, представленная Пумпянским, — полностью игнорирующая Советы, подразумевающая, что Учредительное собрание есть верховная политическая власть в России, и призывающая немедленно рассмотреть эсеровское законодательство о мире, о земле и о государственной власти, основанное на этом убеждении. Ни впечатляющая речь Церетели, ни замечания Сорокина на разрыв в численном соотношении между двумя главными соперничающими сторонами не повлияли. Большинством в 237 голосов против 146, без обсуждения было принято предложение Пумпянского (57).

Сразу после голосования, сначала эсеры, затем большевики потребовали сделать перерыв — по выражению Мстиславского, не столько для того чтобы решить, «что делать… но для сговора о том, как сделать, т. е., каким порядком уходить» (58). Сведений о том, как проходили совещания левоэсеровской и большевистской фракций, имеется очень мало. Согласно сообщению в «Новой жизни», предложение большевиков уйти немедленно, вызвало стойкое сопротивление крестьянских делегатов левоэсеровской фракции, которые заявили, что их избиратели не поймут, почему нужно было порывать с Учредительным собранием только из-за того, что оно не захотело обсуждать вциковскую декларацию в первую очередь. Дебаты по этому вопросу были острыми. Некоторые из крестьянских делегатов пригрозили, что останутся на своих местах, если предложение большевиков будет принято фракцией. В конце концов, был достигнут компромисс, согласно которому Штейнберг должен был предложить собранию, в ультимативной форме, рассмотреть только один вопрос из Декларации — вопрос о мире. Если этот ультиматум не будет принят, вся левоэсеровская фракция покинет Собрание (59).

На совещании большевистской фракции решающим влиянием явно пользовался Ленин, который почти все предыдущие восемь часов провел, наблюдая за происходящим на трибуне Учредительного собрания из занавешенного помещения на галерее, скрытый от глаз публики, тайно совещаясь то с Совнаркомом, то с ЦК (60). Повлияло ли увиденное и услышанное им: реформистский путь, предложенный Черновым и Пумпянским, или подчеркнутое Сорокиным нежелание крестьянских депутатов делиться по партийному признаку, — на его решимость покончить с Учредительным собранием без промедления? Снова мы не можем ответить. Руководство партии приложило чрезвычайные усилия, чтобы сделать это совещание фракции тайным и закрытым для посторонних. Прежде чем начать, всех попросили покинуть комнату, отведенную для заседаний большевиков, впустив обратно, после тщательной проверки мандатов, только членов фракции (61). Все, что можно почерпнуть из имеющихся источников, это то, что Ленин прибыл на совещание воинственно настроенный и, от имени ЦК, потребовал немедленного ухода большевиков и роспуска Учредительного собрания в конце дня.

Трудно поверить в то, что все участники совещания согласились с этой стратегией. Те же Рязанов и Лозовский, оба — члены фракции, скорее всего, выступили против. Однако, в конечном итоге, предложения Ленина были приняты. Раскольникову и Ломову, членам фракции от Кронштадта и Москвы, соответственно, было поручено вернуться в зал и зачитать заявление большевиков об уходе. Написанное Лениным, заявление это было представлено фракции уже в отпечатанном виде (62). Было решено, что фракция целиком возвращаться в зал заседаний не будет — якобы для того, чтобы избежать возможной потасовки. По свидетельству Раскольникова, после совещания его и присутствовавших членов правительства позвали в министерское крыло дворца на спешное заседание Совнаркома. Он вспоминал, что на этом заседании Ленин предложил, и все с ним согласились, что оставшихся делегатов ни в коем случае не следует разгонять силой, а дать им возможность «выболтаться», говоря словами Ленина, «и свободно разойтись по домам», после чего уже обратно в дворец не пускать (63).

Тем временем, около часа ночи Учредительное собрание, наконец, возобновило работу после перерыва. В отсутствие большевиков и левых эсеров, делегаты приступили к обсуждению первого пункта повестки дня Пумпянского — вопроса о мире. Дискуссия по этому вопросу постоянно прерывалась различными чрезвычайными заявлениями: украинского эсера Афанасия Северова-Одоевского — о конфликте между украинскими националистами и Советами по вопросу о будущем Украины; крестьянина-эсера из Воронежа — о требовании крестьян немедленно решить вопросы о мире и земле; и, наконец, Раскольникова — об уходе большевиков (64).

Во время предыдущих заявлений в зале не прекращались разговоры и движение: делегаты и зрители реагировали на ход дискуссии, болтали между собой или выходили в буфет за чаем. Однако, с появлением Раскольникова на трибуне, все внезапно стихло, так как пустые места большевиков безошибочно указывали на то, зачем он здесь. Несколько любопытных большевиков столпились в дверях, силясь услышать, как Раскольников зачитывает ленинское заявление об уходе фракции:

Громадное большинство трудовой России — рабочие, крестьяне, солдаты — предъявили Учредительному собранию требование признать завоевания великой Октябрьской революции… и прежде всего признать власть Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов… Большинство Учредительного собрания, однако, в согласии с притязаниями буржуазии, отвергло это предложение, бросив вызов всей трудящейся России… Не желая ни минуты прикрывать преступлений врагов народа, мы заявляем, что покидаем это Учредительное собрание, с тем, чтобы передать Советской власти окончательное решение вопроса об отношении к контрреволюционной части Учредительного собрания (65).

Последние слова Раскольникова потонули в яростном взрыве негодования со стороны эсеров. «Чепуха!», «Ложь, ложь!», «Болван!», «Погромщики!» — кричали они, в то время как левые эсеры и галерка бурно аплодировали (66). В последовавшей неразберихе какой-то матрос из охраны поднял винтовку и, прицелившись в дородную фигуру эсеровского делегата из Москвы Осипа Минора, спустил бы курок, если бы не был остановлен в последнюю секунду более здравомыслящим товарищем (67). В следующее мгновение левоэсеровские делегаты уже крутили руки своему коллеге — молодому импульсивному украинцу Василию Феофилактову, который готов был с помощью «браунинга» заткнуть рот крикуну из соседнего правоэсеровского сектора (68). После того как удалось восстановить подобие порядка, еще один крестьянский делегат и бывший депутат Государственной думы, Лавр Ефремов, обратился к большевикам и левым эсерам, умоляя не бросать Учредительное собрание до тех пор, пока чаяния народные не будут реализованы. Кто, кроме Учредительного собрания, сможет осуществить наши мечты, кто сможет положить конец гражданской войне? — кричал он в отчаянии (69).

Затем Штейнберг, следуя инструкциям своей фракции, потребовал, чтобы делегаты немедленно высказались по поводу Декларации прав трудящегося и эксплуатируемого народа. Свое требование он аргументировал тем, что отказ большинства Учредительного собрания даже обсуждать Декларацию, в угоду программы Пумпянского, может быть воспринято как знак того, что оно выступает против Советов и имеет намерение создать свою собственную власть, направленную против завоеваний революции. В то же время, заявил Штейнберг, позиция большинства не была изложена достаточно ясно, чтобы этот вопрос можно было бы закрыть. Поэтому его фракция объявляет ультиматум: либо Учредительное собрание откладывает программу эсеров и выражает солидарность с Советской властью и достижениями Октября, немедленно приступив к обсуждению той части Декларации ВЦИКа, которая связана с решением вопроса о мире (как раз обсуждаемого), либо левые эсеры и весь русский народ окончательно убеждаются в контрреволюционном характере Собрания и его намерений, а также в необходимости дистанцироваться от него (70).

Хотя руководство эсеровской фракции осознавало всю важность немедленного заключения мира, оно, естественно, не желало уступать ультиматуму Штейнберга, который, как признавал сам Штейнберг, де-факто означал признание Советской власти. Вскоре после того, как это стало ясно, около четырех часов утра 6 января, левые эсеры последовали за большевиками. Как и большевики, они мотивировали свой уход непредставительным составом Учредительного собрания и его нежеланием принимать Советскую власть. Как говорилось в заявлении фракции, которое зачитал с трибуны Карелин, в то время как левые эсеры, один за другим, шли к выходу: «Мы идем для того, чтобы наши силы, нашу энергию принести в советские учреждения… [чтобы] в настоящий решительный момент великой российской революции… все отдать на пользу трудящихся классов, на то, чтобы принести под этим красным знаменем революции победу трудящимся» (71).

После того как последний левый эсер покинул зал, шум и гам на балконах стали нестерпимыми. Зрители перелезали через барьеры, занимали опустевшие места в левой части зала, и крики «хватит», «долой вас всех!» мешались с лязгом штыков и клацанием передергиваемых затворов. Изо всех сил пытаясь преодолеть чудовищный шум, Чернов начал торопливо зачитывать проект резолюции по земельному вопросу — продукт нескольких недель упорного труда эсеровской земельной комиссии, составленной из ведущих агрономов страны. Когда он дошел до середины, его похлопал по плечу начальник охраны дворца — как стало известно позже, это был уже успевший обрести сомнительную славу кронштадтский матрос, анархист-коммунист Анатолий Железняков. «Я получил инструкцию, чтобы довести до вашего сведения, — заявил Железняков, — чтобы все присутствующие покинули зал заседания, потому что караул устал» (72). Под крики одобрения с галерки, Чернов попытался возразить, что «все члены Учредительного собрания также очень устали, но никакая усталость не может прервать оглашения того земельного закона, которого ждет Россия». И добавил: «Учредительное собрание может разойтись лишь в том случае, если будет употреблена сила» (73).

После этого оставшиеся двести или около того делегатов продолжили заседание, но, по понятным причинам, темп его ускорился. Представитель украинских эсеров, оскорбленный наглостью Железнякова, объявил, что его фракция из восьмидесяти человек, в знак протеста, переходит от поддержки Декларации прав трудящегося и эксплуатируемого народа в вопросах о мире и земле к поддержке аналогичных эсеровских резолюций. Затем все проекты законов, подготовленные для рассмотрения в первый день, были поспешно поставлены Черновым на голосование. В пакет вошли проекты эсеровских резолюций по мирному вопросу, аграрная программа и постановление об объявлении России «федеративной республикой» (74). Все эти предложения были одобрены единогласно, без прений. При этом измученные депутаты изо всех сил старались зафиксировать свои намерения в протоколе, т. е., в определенном смысле, на бумаге добиться того, чего они не сумели сделать за семь месяцев совместного правления с кадетами. Как позже пояснял правый эсер, юрист Марк Вишняк, «надо было уже первое заседание непременно закончить так, чтобы после него что-нибудь осталось» (75).

Наконец, около пяти часов утра 6 января первое заседание Учредительного собрания было объявлено закрытым, и делегатам, к вящему удивлению многих из них, было позволено разойтись по домам. Подгоняемые морозом, под нестройный перезвон церковных колоколов, единственно нарушающий тишину раннего петроградского утра, Святицкий и его товарищ по эсеровской партии осмысливали события минувшего дня. «Ну, мы еще посмотрим. Это еще не конец», — мрачно решили они. Вспоминая этот момент десять лет спустя, Святицкий отметил, что в ту ночь Учредительное собрание умерло — и причина была не в том, что у его сторонников не хватило мужества умереть вместе с ним, и не в том, что так пожелали матросы, а «в том равнодушии, с каким отнесся народ к нашему разгону и которое позволило Ленину махнуть на нас рукой: «Пусть себе расходятся по домам!» (76).

 

* * *

 

Позже днем 6 января факт роспуска Учредительного собрания был официально признан Совнаркомом и подтвержден ВЦИКом. На том же заседании Совнаркома был одобрен еще один комплект ленинских тезисов об Учредительном собрании. Вошедшие в декрет, подготовленный для утверждения ВЦИКом, тезисы эти одобряли роспуск, обосновывая его тем, что после ухода большевиков и левых эсеров Учредительное собрание превратилось не более чем в дымовую завесу, маскирующую попытки контрреволюции свергнуть Советскую власть. Поправка, внесенная левыми эсерами, предлагала вынести на рассмотрение Третьим Всероссийским съездом Советов вопрос о создании принципиально нового постоянного законодательного органа — Федерального конвента. Воплотившая намерения левых эсеров окончательно превратить Совнарком в исполнительный орган, расширить базу Советской власти и усилить свое руководящее влияние, а заодно смягчить впечатление от роспуска Учредительного собрания в народных массах, эта поправка была отвергнута большевистским большинством (77). Со своей стороны, Штейнберг, как нарком юстиции, настаивал также на необходимости назначения комиссии для расследования инцидентов со стрельбой накануне.

Рассмотрение вопроса о роспуске Учредительного собрания, намеченное первым пунктом повестки дня заседания ВЦИКа 6 января, задержалось из-за срочного заявления Рязанова. Самым решительным образом выразив протест против стрельбы, учиненной накануне, он потребовал отложить заседание ВЦИКа до съезда Советов, который должен вынести решение о правомерности действий Совнаркома, допустившего подобные эксцессы. Как и ранее Штейнберг, он настаивал, чтобы предварительно случаи со стрельбой расследовала специально назначенная комиссия. Это предложение было принято без обсуждения. Однако требование Рязанова перенести заседание ВЦИК было проигнорировано — в частности, возможно, потому что даже Штейнберг чувствовал, что проблема стрельбы раздувается несообразно масштабам самого события (78).

После незапланированного рязановского вмешательства слово взял Ленин, чтобы представить соображения, оправдывающие роспуск Учредительного собрания. «Столкновение между Советской властью и Учредительным собранием подготовлено всей историей русской революции», — провозгласил он с самого начала и назвал «смехотворными» утверждения о том, что развитие революции может быть делом рук одной партии или одного человека. «Пожар революции воспламенился исключительно благодаря неимоверным страданиям России». Признавая, что «в процессе развития революции… встретится ряд всевозможных ошибок и промахов», он уверял, что «всякое революционное движение неизменно всегда сопровождается временным проявлением хаоса, разрухи и беспорядков». «Социалистическая революция не может сразу быть преподнесенной народу в чистеньком, гладеньком, безукоризненном виде, не может не сопровождаться гражданской войной и проявлением саботажа и сопротивлением». «Народ хотел созвать Учредительное собрание… — продолжал он. — Но он сейчас же почувствовал, что из себя представляет это пресловутое Учредительное собрание». «Учредительное собрание опять изъявило готовность отложить все больные, назревшие вопросы и задачи, предъявленные ему Советами» (79). Стало быть, тянуть с его роспуском было уже невозможно.

Согласно сообщению в «Правде», речь Ленина была встречена бурными аплодисментами, перешедшими в продолжительную овацию (80). В то же время, представитель партии объединенных социал-демократов интернационалистов Василий Строев, который обвинил Ленина в нарушении воли Второго съезда Советов, обязавшегося соблюсти прерогативы Учредительного собрания, подвергся оскорблениям со стороны членов ВЦИКа, причем не только словесным. Уклоняясь от пинков и тычков, Строев ухитрился зачитать резолюцию, призывающую ВЦИК настоять на возобновлении и бесперебойной работе Учредительного собрания. Эта резолюция даже не была поставлена на голосование. Не меньшее мужество продемонстрировал Рязанов, заявивший, что он никогда не делал из Учредительного собрания фетиша, но считает, что раз оно было созвано, следовало дать ему время показать собственное лицо. Суханов резонно заметил, что, с точки зрения соответствия фактам, неправильно полагать, будто Учредительное собрание отказалось признавать завоевания Октябрьской революции, и призвал отменить роспуск Учредительного собрания. То же сделал Лозовский, заявивший, что одобрить роспуск было бы ошибкой и даже преступлением. Все тщетно. Левому эсеру Карелину выпала сомнительная честь представить ВЦИКу текст ленинского декрета о роспуске Учредительного собрания, и рано утром 7 января он был принят подавляющим большинством голосов (81). Рязанов и Лозовский были среди тех, кто голосовал против (82).

Этот исторический шаг, наряду с другими решениями Совнаркома и ВЦИК, был постфактум одобрен Третьим Всероссийским съездом Советов рабочих и солдатских депутатов (83), проходившим в Петрограде 10–18 января 1918 г. 13 января произошло слияние Третьего съезда рабочих и солдатских депутатов с аналогичным съездом Советов крестьянских депутатов. Декрет объединенного съезда о государственных учреждениях Российской республики подтвердил, что высшим органом государственной власти в период между съездами Советов является объединенный ВЦИК. Однако в том, что касалось распределения полномочий между Совнаркомом и ВЦИК, ясности не прибавилось. В декрете указывалось только, что ВЦИК имеет право назначать или отстранять членов правительства (полностью или частично) (84). По настоянию левых эсеров, полуавтоном- ная крестьянская секция, существующая при объединенном ВЦИКе, заменила исполком Всероссийского съезда Советов крестьянских депутатов (85). В ее обязанности входили доработка аграрной программы левых эсеров (программы «социализации земли»), контроль за ее реализацией и координация крестьянских законопроектов вообще (86). Возглавляемая Марией Спиридоновой, эта секция, которой суждено было стать оплотом левых эсеров, даже не была упомянута в декрете Третьего съезда о государственных учреждениях. В декрете говорилось, что задача уточнения функций государственных учреждений возлагается на новый ВЦИК, в котором абсолютное большинство оставалось за большевиками, и на следующий съезд Советов (87). Возможно, из-за занятости более насущными вопросами, связанными с ведением революционной войны или принятием «позорного» мира, у ВЦИКа, избранного Третьим съездом Советов, так и не нашлось времени вернуться к рассмотрению структуры государственной власти.

 

* * *

 

Пресечение Лениным в середине декабря 1917 г. попыток умеренных большевиков соблюсти прерогативы Учредительного собрания знаменовал конец их существования как влиятельной и сплоченной внутрипартийной силы. А разгон большевиками Учредительного собрания три недели спустя похоронил надежды российских либералов и умеренных социалистов на то, что революция 1917 г. еще может завершиться формированием в России демократической политической системы западного образца. Конечно, свою роль в этом сыграли такие факторы, как мощная народная поддержка большевиков в Петроградском регионе, которую продемонстрировали ноябрьские выборы в Учредительное собрание, и отказ эсеровского руководства прибегнуть к физической силе ради защиты Учредительного собрания — в отличие от большевиков и левых эсеров, готовых с оружием в руках защищать Советскую власть. Но самый главный фактор, возможно, указал Святицкий, который объяснял судьбу Учредительного собрания глубоким безразличием русского народа, позволившим Ленину просто дать отмашку: «Пусть расходятся по домам!».

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

1 Новая жизнь. 1918. 6 января. С 2

2 ЦГАИПД Ф 4000 Оп 5 Д 2365 Л 1-12

3 Протасов Л. Г. Всероссийское Учредительное собрание. История рождения и гибели — М. 1997 С 306

4 Наш век. 1918. 6 января. С 3

5 Новая жизнь. 1918. 6 января. С 2

6. Новая жизнь. 1918. 6 января. С.2.

7 Louis de Robien. The Diary of a Diplomat in Russia, 1917–1918. — New York and Washington, 1969. P.196.

8 Шкловский Виктор. Сентиментальное путешествие. — М., 199 °C. 144–145.

9. Новая жизнь. 1918. 6 января. С.2.

10. См. выше, глава 3

11. Наш век. 1918. 6 января. С. 3

12. Новая жизнь. 1918. 6 января. С.2.

13. Там же.

14. Наш век. 1918. 6 января. С.2.

15. Всероссийское Учредительное собрание. Под ред. M.H. Покровского и Я. А. Яковлевой. — 1930. С.68.

16. Новая жизнь. 1918. 6 января. С.2.

17. Вишняк М. В. Всероссийское Учредительное собрание. — Париж, 1932. С.99.

18 Святицкий И. 5–6 января 1918 года: Из воспоминаний бывшего эсера //Новый мир. 1928. № 2 С.223.

19. Зензинов В. И. Из жизни революционера. — Париж, 1919. С 99 См. также Вишняк. Указ. соч. С. 100.

20. Огановский Н. Дневник члена Учредительного собрания //Голос минувшего. 1918. № 4–6. С.148.

21. Раскольников Ф. Ф. Рассказ о потерянном дне //Новый мир 1933 № 12 С.96.

22. Социал-демократ. 1918. 6 января. С.З.

23. В неопубликованных мемуарах Подвойского, написанных им в 1920-е годы, есть указание на то, что большинство провинциальных делегатов были не в курсе самых последних указаний Ленина насчет Учредительного собрания. — РГАСПИ. Ф 146. On 1. Д.47. Л.12–14.

24. Раскольников. Указ. соч. С. 96–97.

25. По этому поводу см. Знаменский О. Н. Всероссийское учредительное собрание- История созыва и политического крушения. — Л., 1976 С.339.

26. Там же. См. также Всероссийское Учредительное собрание. Под ред. Покровского и Яковлевой. С.203.

27. Бонч-Бруевич. На боевых постах. С.248.

28. Там же. См. также Раскольников. Указ. соч. С 97–98; Мстиславский Пять дней. С. 144–145; Огановский. Указ. соч. С 154–155; Святицкий. Указ. соч. С.225.

29. Всероссийское Учредительное собрание. Под ред. Покровского и Яковлевой. С. 4–5.

30. Святицкий. Указ. соч С.225. Идеализируя этот инцидент, Святицкий пишет: «Это была величественная картина, когда Всероссийское Учредительное собрание в целом, без разграничения фракций, единодушно пело боевой гимн революционных социалистов».

31. Всероссийское Учредительное собрание. Под ред. Покровского и Яковлевой. С.9.

32 Там же С. 17 По поводу критических оценок выступления Чернова см Огановский. Указ. соч С. 156–171, Вишняк Указ. соч С. 108–109; Мстиславский. Указ. соч С. 149–150,

33. Огановский. Указ. соч. С 157.

34 Всероссийское Учредительное собрание Под ред Покровского и Яковлевой С. 9–23; Чернов В М Перед бурей — Нью-Йорк, 1953 С 362–380.

35. Мстиславский Указ. соч. С. 149–150.

36. О. N. Radkey The Sickle Under the Hammer: The Russian Socialist Revolutionaries in the Earliest Months of Soviet Rule. — New York, 1963. P 394.

37 ЦГАСПб Ф 1000. On 1. Д7. Л.27

38. Личность Бухарина и его роль в большевистской и советской истории прекрасно освещены в книге Stephen F Cohen Bukharin and the Bolshevik Revolution A Political Biography. — New York, 1973 (русский перевод — Коэн Стивен Бухарин Политическая биография, 1888–1938. —М., 1988)

39. Всероссийское Учредительное собрание. Под ред. Покровского и Яковлевой. С 25–31.

40. Там же. С 32–34.

41. Там же С. 35–36.

42. Мстиславский. Указ. соч. С. 151.

43 Всероссийское Учредительное собрание. Под ред Покровского и Яковлевой. С 36

44 Огановский. Указ. соч. С 150.

45 Всероссийское Учредительное собрание Под ред. Покровского и Яковлевой С.38

46. Там же. С 41–44.

47. Там же. С.45.

48. Там же. С. 50–53.

49 Мстиславский Указ. соч. С. 152, Огановский. Указ. соч С 158; Albert Rhys Williams. Journey into Revolution: Petrograd, 1917–1918 — Chicago, 1969. P.20 °Cм также Вишняк. Указ. соч. С. 152; Leopold Haimson. The Mensheviks After the October Revolution Part 3 11The Russian Review July 1980. P 467–469.

50. Денике Ю.П И. Г. Церетели //Новый журнал. 1959. № 57 С.284 51 Не путать с Питиримом Сорокиным, в то время все еще находившимся в заключении

52. Всероссийское Учредительное собрание. Под ред. Покровского и Яковлевой. С. 61–64; Огановский. Указ. соч. С 158

53 Всероссийское Учредительное собрание Под ред Покровского и Яковлевой. С. 62–63

54. Там же. С. 63–64.

55. Огановский. Указ. соч. С. 158

56. Знамя труда. 1918. 7 января. С 4.

57. Всероссийское Учредительное собрание. Под ред. Покровского и Яковлевой. С.64.

58. Мстиславский. Указ. соч. С. 152.

59. Новая жизнь. 1918. 7 января. С.2.

60 Раскольников Указ. соч С. 102.

61. Новая жизнь. 1918 7 января. С.2.

62 Раскольников. Указ. соч. С. 102\ Вишняк. Указ. соч С 112-113

63 Раскольников. Указ. соч. С 102; Святицкий Указ. соч. С 227

64 Всероссийское Учредительное собрание. Под ред Покровского и Яковлевой. С 85-90

65 Там же. С 88-90

66 Там же С.89.

67 Раскольников Указ. соч. С 103.

68 Всероссийское Учредительное собрание Под ред. Покровского и Яковлевой С 90, Мстис чавский Указ. соч. С 154-155

69 Всероссийское Учредительное собрание. Под ред. Покровского и Яковлевой С 90-91

70 Там же С 91-94

71 Там же С 108-109

72 Там же С 110, Мстиславский. Указ. соч. С 157–160, Огановский. Указ. соч. С 160, Вишняк. Указ. соч. С 1 15

73 Всероссийское Учредительное собрание Под ред. Покровского и Яковлевой С 110

74 Там же С 110-113

75 Вишняк. Указ. соч. С 105

76 Святицкий. Указ. соч. С 228

77 РГАСПИ Ф 19 On 1 Д 41 Л 1, ГАРФ Ф 130 Оп 2 Д 1 Л 9-10. См также Разгон. ВЦИК Советов С 287

78 Keep The Debate Р 260, Знамя труда. 1918. 7 января. С 4.

79 Ленин В. И. Полн. собр. соч. T 35. С 138–142, The Debate Р 260-264

80 Keep The Debate P 264

81 Ibid P 265-266

82 Знамя труда. 1918. 9 января. С 3

83 Третий Всероссийский съезд Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов — Пг, 1918 С 43–44, 87

84 Там же С 93-94

85 Партия левых социалистов-революционеров. Документы и материалы. T 1. С 235-237

86 Там же. По поводу крестьянской секции см ниже, гл 11, а также Сивохина Т.А. Образование и деятельность крестьянской секции ВЦИК //Вестник Московского Университета 1969 № 2 С 14–16. См также отчет Спиридоновой о работе крестьянской секции Пятому Всероссийскому съезду Советов — Пятый Всероссийский съезд Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Стенографический отчет — М, 1918 С 50-59

87 Третий Всероссийский съезд Советов С 87, 94 ВЦИК, сформированный Третьим съездом Советов, состоял из 160 большевиков. 125 левых эсеров, 2 меньшевиков-интернационалистов, 3 анархистов-коммунистов, 7 эсеров-максималистов, 7 правых эсеров и 2 меньшевиков

 

 

Часть II

ВОЙНА ИЛИ МИР?

 

Глава 5

В БОРЬБЕ С ЛЕНИНЫМ

 

Для уставших от войны российских крестьян, рабочих и солдат обещание немедленного мира без аннексий и контрибуций было одним из самых привлекательных аспектов большевистской программы, пользовавшейся большой популярностью в 1917 г. После краха попыток умеренных социалистов организовать летом 1917 г. мирную конференцию в Стокгольме, РСДРП (б) — единственная среди ведущих политических партий России — продолжала выступать за немедленный мир. Стойкая приверженность идее о том, что кошмару мировой войны нужно как можно скорее положить конец, помогает объяснить, почему в августе 1917 г, к большевикам примкнули такие представители левых меньшевиков, как Давид Рязанов, Соломон Лозовский и Юрий Ларин, а также почему они и лидеры умеренных большевиков, такие как Каменев, не вышли из партии в начале ноября, несмотря на принципиальное расхождение с ленинским большинством ЦК в вопросе о составе правительства.

Один из самых первых декретов, принятых Вторым Всероссийским съездом Советов 26 октября, ленинский Декрет о мире, призвал все воюющие страны прекратить военные действия и немедленно начать мирные переговоры. После того как первые мирные инициативы Советского правительства не нашли позитивного отклика у руководства Антанты, Совнарком вступил в сепаратные переговоры о перемирии и мире с Центральными державами. Эти переговоры начались 20 ноября 1917 г. в городе Брест-Литовске, где на территории оккупированной Польши располагалась ставка германского командования, и два дня спустя (22 ноября) между двумя сторонами было достигнуто соглашение о десятидневном перемирии, впоследствии продленном еще на 28 дней. Было оговорено, что продление будет осуществляться автоматически, пока одна из сторон не откажется от него, предупредив об этом другую сторону за семь дней. Предполагалось, что за время перемирия стороны согласуют условия постоянного мирного договора.

Близкая перспектива сепаратных мирных переговоров между Советским правительством и Центральными державами вызвала серьезное беспокойство не только среди бывших военных союзников России и отечественных критиков Советской власти, но и в рядах самой большевистской партии. Принято считать, что первыми свою озабоченность на этот счет высказали руководители радикального Московского областного бюро РСДРП(б)(1). Однако схожие настроения возникли одновременно и в Петрограде. 16 ноября на заседании Петербургского комитета партии, которое было посвящено вопросам, связанным с роспуском и перевыборами городской думы, отдельные члены комитета выразили беспокойство по поводу предстоящих переговоров с Центральными державами. После того как Слуцкий в сообщении о текущем моменте предположил, что Ленин и Крыленко намерены заключить сепаратный мирный договор с Гинденбургом, представитель Выборгского райкома Виктор Нарчук предупредил, что если партия не выполнит своих обязательств относительно достижения всеобщего мира, она лишится поддержки масс. Впрочем, для большинства участников того заседания мысль о том, что Ленин и Троцкий могут повести себя предательски на переговорах с немцами, выглядела абсурдной. Тем не менее, они зафиксировали свою твердую позицию в вопросе о мире, избрав новую исполнительную комиссию, свой главный руководящий орган, в составе, в котором доминировали яростные противники сепаратного мира — будущие «левые коммунисты» (2).

Озабоченность части петроградских большевиков по поводу того, что цель — достижение «всеобщего пролетарского мира» — может быть искажена в ходе переговоров с Центральными державами, еще более усилилась, когда стало ясно, что Англия и Франция не собираются присоединиться к ним и что советские призывы к европейским рабочим взять миротворческий процесс в свои руки не находит достаточного отклика. Рост этой озабоченности продемонстрировала состоявшаяся 23 ноября встреча членов Петербургского комитета с районными агитаторами, на которую поделиться своими взглядами на внешнюю политику был приглашен Карл Радек. Выдающийся партийный лидер, известный своим интернационализмом, Радек был убежден, на основании собственного военного опыта в Центральной Европе, что рабочие и солдаты Германской и Австро- Венгерской империй вполне созрели для того, чтобы последовать российскому примеру, и что вся Европа, к тому же, находится накануне решающих революционных потрясений. Его обращение к ПК являло собой страстный призыв к отказу от любых «сделок с капиталистами». Россия указала путь массам во всем мире, заявил он и подчеркнул, что судьбы русской и мировой революции неразделимы. Вступление Советского правительства в сепаратные переговоры с Германией является правильным шагом — постольку, поскольку он сопровождается усиленной кампанией по революционизированию мирового пролетариата, и настолько, насколько безжалостная борьба против соглашателей ведется в самой партии (3).

Большинство присутствовавших на встрече местных руководителей были полностью согласны с мнением Радека о недопустимости сделок с капиталистами. Однако, судя по замечаниям Радека, он априори был уверен, что среди русских войск на фронте найдется значительное количество солдат, способных вести священную революционную войну. Это предположение Радека в последовавшей затем дискуссии оспорил Дмитрий Мануильский (Безработный), который однозначно заявил, что «в России нет возможности дольше воевать». Впрочем, это обстоятельство не вызывало у него беспокойства, поскольку мировая революция, считал он, быстро ликвидирует последствия невыгодного мира. Несколько человек, в том числе Григорий Евдокимов, еще один представитель Выборгского района, и Павел Пахомов из Второго городского района, не разделили пессимизма Мануильского в отношении возможности мобилизации русских солдат и рабочих на революционную войну. Евдокимов полагал, что демобилизация ненадежных элементов и улучшение снабжения оставшихся войск помогут поднять моральный дух армии в случае, если возобновление военных действий станет необходимым. Он подчеркнул, что очень важно открыто говорить о возможности революционной войны, чтобы рабочие, солдаты и матросы были бы готовы к такому повороту событий. Тех же взглядов придерживался и Пахомов, который настаивал, что «если будет необходимость вести революционную войну, то массы поймут». В то же время, коллега Пахомова по Второму городскому району Моисей Харитонов косвенным образом отверг саму идею того, что революционная война может стать необходимостью, заявив, что не представляет себе, чтобы немцы стали бы навязывать невыгодные условия мира.

Хотя официальной резолюции по мирному вопросу на этой встрече принято не было, дискуссия продемонстрировала, что большинство членов ПК и районных активистов Петрограда настроены решительно против сепаратного мира (4).

 

* * *

 

Официальные мирные переговоры в Брест-Литовске начались 9 декабря (5). В этот день глава российской делегации Адольф Иоффе еще раз повторил, что Советское правительство твердо привержено идее о мире без аннексий и контрибуций. Затем он изложил главные принципы, на которых, по мнению Советского правительства, должны строиться переговоры. Они включали быстрый вывод иностранных войск со всех оккупированных территорий; восстановление независимости всех стран, утративших ее с 1914 г.; проведение абсолютно свободных референдумов для определения будущей политической судьбы всех подчиненных наций, пожелающих отделиться от тех стран, частью которых они являются. Кроме того, они предусматривали защиту прав национальных меньшинств где бы то ни было и отказ от аннексий и контрибуций в любой форме.

12 декабря ответ на эти требования Советского правительства, от имени Центральных держав, представил граф Чернин, министр иностранных дел Австро-Венгрии. Поначалу его речь внушила оптимизм советской стороне. Чернин заявил, что желание Центральных держав — заключить, как можно скорее, общий, справедливый мир и что принципы, сформулированные Иоффе, включая отказ от аннексий и контрибуций, обеспечивают фундамент для обсуждения условий такого мира. Однако затем он сделал две существенные оговорки, практический смысл которых, по-видимому, ускользнул от внимания Иоффе. Первая объявляла условием принятия советских принципов принятие их, без лишнего промедления, всеми воюющими странами. Вторая заключалась в том, что принцип самоопределения в отношении подчиненных наций не мог быть принят Центральными державами огульно. Судьбу таких наций каждое государство должно было решать в соответствии с собственной конституцией.

Несмотря на некоторое разочарование, вызванное этими оговорками, Иоффе и его коллеги были довольны тем, что они восприняли как обнадеживающий тон ответа Чернина. Он, как им казалось, не только давал основания для усиления давления снизу на руководство Антанты с целью заставить ее присоединиться к переговорам, но и означал, что Центральные державы готовы вывести свои войска с оккупированных территорий бывшей Российской империи, вне зависимости от действий Антанты. Чтобы избавить советскую сторону от этого заблуждения, Центральные державы два дня спустя (14 декабря) выступили с разъяснениями по поводу статуса оккупированных территорий, в которых еще раз подтвердили, что их обязательство освободить российские территории полностью зависит от симметричности действий Антанты. Более того, они сообщили неожиданную новость о том, что народы оккупированных ими Польши, Литвы и большей части Латвии, основываясь на принципе самоопределения, уже выразили желание отделиться от России (тем самым, практически провозгласив свое намерение превратить эти страны в протектораты).

Телеграмма с сообщением о якобы положительном ответе на озвученные Иоффе революционные принципы заключения мира ушла в Смольный 12 декабря и была всерьез воспринята как сенсационная победа советской делегации. 14 декабря газета «Правда» в заголовке на первой полосе не только сообщила, что немцы приняли российские принципы мирных переговоров и согласились на всеобщий мир без аннексий и контрибуций, но и потребовала, чтобы солдаты Франции, Англии и Италии ответили на эти уступки выступлением против своих правительств.

На состоявшемся поздним вечером того же дня (14 декабря) заседании ВЦИК советские лидеры все еще пребывали в эйфории. Когда Троцкий поднялся на трибуну, чтобы сообщить об успехе переговоров, все встали и приветствовали его продолжительной овацией, которую он даже не пытался приглушить. Напротив, он дал понять, что разделяет всеобщий восторг по поводу потрясающего успеха революционной дипломатии в Бресте. Германия, возглашал он, приняла «в полной мере… то условие, которое было продиктовано съездом Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов». Даже враги Советской власти, «еще так недавно предсказывавшие нам, что немецкая дипломатия не захочет даже говорить с нами… эти враги видят в немецком предложении громадный и совершенно неожиданный для них успех нашей политики». Исаак Штейнберг, который обычно выступал с критикой большевиков, на сей раз тоже воздал хвалу их революционному миротворчеству. «За все время нашей революции наша революционная дипломатия сегодня имеет впервые крупный успех… — заявил он. — Невооруженная революция пошла в стан врагов и говорила с ними не только как с равными, но и как с подвластными. Империализм получил роковой удар». Он предложил ВЦИКу принять резолюцию, одобряющую миротворческие усилия Совнаркома, которую все единогласно поддержали. Зиновьев поспешно, чтобы не дать опередить себя, предложил в воскресенье, 17 декабря, провести по всей стране «грандиозные мирные демонстрации» в честь большой победы в Бресте. Его предложение также было принято единогласно (6).

Весть о разъяснениях, с которыми выступил 14 декабря Чернин и которые, по сути, перечеркнули изначально позитивную советскую трактовку позиции Центральных держав, достигла Смольного, вероятно, вечером 16 декабря. В это время в мирных переговорах был объявлен перерыв, и советская делегация находилась на пути из Бреста в Петроград. Прибыв в столицу на следующее утро (17 декабря), она направилась прямиком в Смольный, чтобы выступить с отчетом на утреннем заседании Совнаркома. На заседании присутствовали почти все ведущие члены правительства (7). По протокольным записям трудно судить о содержании отчета делегации. Однако обстоятельный доклад Каменева, с которым тот выступил на расширенном заседании ВЦИК 19 декабря, дает довольно ясное представление о том, что сообщила советская делегация Совнаркому двумя днями раньше (8). Она по-прежнему держалась мнения, что выраженная вначале Центральными державами готовность вести переговоры на основе представленных Иоффе принципов была крупной победой, несмотря на лицемерие, с которым они, очевидно, собирались эти принципы применять. По поводу будущих экономических отношений, делегация, по-видимому, поделилась впечатлением, что немцы понимают, что каких-то особых выгод и привилегий от сепаратного мира не получат. Однако в важнейшем вопросе об оккупированных российских территориях позиция Германии, несмотря на все усилия советской делегации смягчить ее, оставалась жесткой — особенно это касалось явного намерения немцев манипулировать принципом самоопределения, для того чтобы сохранить контроль над Польшей, Литвой и большей частью Латвии. Как выразился в своем докладе ВЦИКу Каменев, «принцип самоопределения из формулы национального освобождения превратился в руках германцев в вывеску для аннексионистов» (9).

Получив отчет своей делегации, Совнарком запросил, чтобы ему, как можно скорее, доставили точный текст условий германской стороны, а сам, тем временем, продолжил обсуждать их возможные последствия (10). Косвенные свидетельства позволяют предположить, что Каменев и Троцкий выразили сомнение по поводу способности немцев подкрепить свои аннексионистские намерения силой (оба полагали, что любая попытка сделать это приведет к свержению кайзера). Кроме того, эти двое, скорее всего, выразили оптимизм по поводу перспектив сложившейся ситуации — как в плане скорейшего изменения отношения к компромиссному миру со стороны западных союзников, так и в плане развязывания успешной революционной войны в случае, если другие средства не помогут.

Остается только гадать, питал ли Ленин подобные надежды на этом отрезке мирного процесса. Однако, какие бы надежды по поводу эффективности революционной войны ни таил он в душе, они были, безусловно, разбиты во время продолжительной встречи, которую он имел в тот же день (17 декабря), позже, с представителями фронтов, крупных городских гарнизонов и военно-морских сил, прибывших в Петроград на конференцию по демобилизации. Это был как раз момент, когда на юге России наметилась серьезная контрреволюционная угроза, и целые эшелоны красногвардейцев отправлялись из Петрограда на Дон, на подмогу войскам Антонова- Овсеенко (11). Организация социалистической армии еще не началась. Поэтому для Ленина вопрос о боеспособности «старой армии» имел решающее значение. Он забросал армейских представителей устными вопросами, а также попросил их заполнить письменно опросные листы — все на тему вероятности возобновления наступления германских войск и их продвижения к Петрограду, возможного результата такого развития событий, а также боеспособности российских войск на фронте в случае, если Россия прервет мирные переговоры (12).

Все имеющиеся источники свидетельствуют, что результаты ленинского опроса оказались удручающими. Большинство делегатов ответили, что в случае возобновления военных действий максимум, на что можно будет надеяться, это на организованное отступление русской армии. Однако, даже при самых благоприятных обстоятельствах, утрата артиллерии и эскалация стихийной демобилизации неизбежны. Очевидно было также, что основная масса представителей полагала, что в случае возобновления германского наступления русские войска будут не способны организовать серьезное сопротивление и предотвратить быструю оккупацию Петрограда. В связи с этим, подавляющее большинство военных настаивали, чтобы переговоры в Бресте затягивались как можно дольше, и, если понадобится, чтобы мир был заключен любой ценой (13).

Результаты этого опроса не были преданы тогда широкой огласке. Вместе с тем, лопнувшие надежды на скорейшее заключение мира на российских условиях поставили в затруднительное положение организаторов мирной демонстрации, запланированной ВЦИКом. Уже 15 декабря они начали энергичные приготовления к шествию, продолженные с еще большим рвением на следующий день. Просто отменить выступление было бы политически неловко. Поэтому, учитывая, что в Петрограде в тот момент находилась высокопоставленная германская делегация, было решено произвести на нее впечатление, переключив акцент мероприятия с празднования мира на демонстрацию военной мощи, массовую поддержку советской политики и нетерпимость к врагам революции внутри страны. Так что, пока Совнарком заслушивал пугающий отчет брестской делегации о территориальных амбициях Германии, около шестидесяти тысяч вооруженных солдат Петроградского гарнизона, сотни представителей фабрик и заводов и несколько полковых оркестров прошли колоннами через центр города к Марсову полю, где промаршировали строем мимо парадной трибуны, заполненной советскими официальными лицами. Транспаранты с мирными лозунгами терялись в море красных флагов и плакатов, славящих Советское правительство и клянущих Учредительное собрание, «врагов народа» всех мастей, «саботажников», «авксентьевых и черновых» и «кадетов-корниловцев» (14).

Учитывая полученные Лениным от военных данные, не было ничего удивительного в том, что именно состояние армии в связи с возможными последствиями германских требований стало главной темой дискуссии на очередном заседании Совнаркома ночью 18/19 декабря (15). На этом заседании Ленин расспрашивал главнокомандующего Крыленко о том, что он и представители солдатских комитетов думают насчет того, пойдут ли российские солдаты воевать, если немцы начнут наступление. Так же, как и военные, которых Ленин опрашивал накануне, Крыленко прямо ответил, что армия утратила свою боеспособность, что она не потерпит задержки с окончанием войны — словом, что, с военной точки зрения, альтернативы принятию мира на любых германских условиях нет (16).

Перед заседанием Ленин просмотрел опросные листы, заполненные военными представителями накануне. Для него лично их ответы явились крайним потрясением. Теперь с ними ознакомили участников заседания Совнаркома (17), среди которых были сотрудники Наркомата военных дел, такие как Николай Подвойский и Павел Дыбенко. Протокол заседания от 18/19 декабря не содержит каких-либо указаний на характер последовавшей дискуссии, однако присутствие нескольких левых эсеров, в том числе Колегаева, Карелина, Штейнберга и Трутовского, а также будущих «левых коммунистов», таких как Коллонтай, Луначарский, Валерий Осинский (В. В. Оболенский) и Урицкий, дает основания полагать, что она была оживленной. В итоге было решено считать результаты ленинского исследования в отношении состояния существующей армии «исчерпывающими». Вместе с тем, была одобрена ленинская резолюция, предусматривающая усиление агитации против германского экспансионизма, выделение на это дополнительных средств, перемещение мирных переговоров в Стокгольм, затягивание переговоров и препятствование германским попыткам завершить их поскорее, активизацию усилий по восстановлению боеспособности армии, принятие мер, направленных на предотвращение прорыва германских войск к Петрограду, и начало пропагандистской кампании внутри страны, призванной продемонстрировать необходимость революционной войны (18).

 

* * *

 

Несмотря на единогласное признание полной деморализации старой армии, Совнарком все же попытался подготовиться к возможному возобновлению боевых действий. В этой связи Крыленко издал приказ, в котором предупредил своих командиров, чтобы они были готовы к тому, что война может возобновиться. Одновременно он призвал добровольцев вступать в новую, социалистическую армию (19). Однако совершенно определенно не так виделась военная политика Совнаркома Петербургскому комитету большевиков. Он по-прежнему испытывал глубокие опасения по поводу правительственного пораженчества. В этой связи важно отметить, что первыми пунктами повестки дня заседаний ПК 19 и 21 декабря стояли доклады Радека «Западная Европа и мирные переговоры» и «Международное положение» (20). Судя по выступлению Радека перед ПК 23 ноября и его речам и статьям в период между 23 ноября и 19 декабря, не приходится сомневаться, что в этих двух докладах он призвал к жесткости в переговорах в Бресте и, если понадобится, к оказанию сопротивления любой военной угрозе со стороны Германии. Навязчивой идеей Радека в этот период было стремление убедить Советское правительство не совершать никаких действий, способных подорвать революционный процесс в Центральной и Западной Европе. Ясно также, что исполнительная комиссия ПК и большинство самого комитета разделяли позицию Радека, выступавшего решительно против любых сделок с империалистами.

После заседания 21 декабря исполнительная комиссия ПК разработала проект тезисов о мирных переговорах, вынесенных на одобрение комитетом на его очередном заседании 28 декабря. Хотя текст самих тезисов не найден, об их цели и главной идее можно судить по речи Якова Фенигштейна, который, от лица исполнительной комиссии, представил их комитету, и последующей дискуссии.

Фенигштейн сразу пояснил, что исполнительная комиссия решила поставить на голосование вопрос о российской мирной стратегии, потому что убеждена, что такой жизненно важный вопрос нельзя оставлять только в распоряжении правительства, что контроль широких масс и их революционной партии придаст его рассмотрению нужное направление.

Остаток речи Фенигштейна представлял собой сплошную критику того, как ведутся мирные переговоры, и содержал страстный призыв помнить о революционных целях. Германские солдаты, говорил он, не желают воевать. С другой стороны, российские вооруженные силы готовы защищать революцию. Что в такой ситуации должно делать Советское правительство? Для Фенигштейна и для всех его коллег из исполнительной комиссии ответ был очевиден. Какими бы ни были обстоятельства, абсолютно ничто не могло оправдать отступление от революционных принципов. «Каждое отступление от нашей формулы [всеобщего мира без аннексий и контрибуций] будет гибелью политики рабочих и крестьян», — настаивал он. «Нет иного исхода, как борьба за тот мир, о котором мы говорим». «Что нам делать, если мы не придем к определенным решениям в мирной конференции? — вопрошал он и отвечал: Мы должны прервать переговоры». Таким образом, аннексионистские цели германских империалистов будут выставлены напоказ перед всеми народами мира. «Война, которая может явиться следствием такой политики, будет отличаться от всякой другой войны», — продолжал Фенигштейн. «Сознательные рабочие, крестьянские и солдатские массы поймут, что другого исхода нет». «Мы сделали ошибку, когда мы несли в массы надежду на заключение мира обязательно, только бы начались переговоры», — добавил он. «Теперь нам придется проделать огромную идейную работу в этих массах о невозможности идти на германские условия мира и о возможности революционной войны с нею» (21).

После этого Фенигштейн представил собравшимся тезисы исполнительной комиссии, которые, как становится ясно из последовавшей затем оживленной дискуссии, имели целью поставить ЦК в известность об однозначно отрицательном отношении Петербургского комитета к капитуляции в любой форме. Возможно, самым поразительным в этой дискуссии было то, что все ее участники разделяли тревогу исполнительной комиссии по поводу возможных уступок представителям кайзера. Несколько выступающих от районов значительно менее оптимистично, чем Фенигштейн, оценивали готовность русских солдат и рабочих вести революционную войну. Однако большинство было склонно надеяться на своевременную помощь европейского пролетариата (как Сара Равич и Федор Дингельштедт) или, во всяком случае, оптимистично полагало, что переговоры в Бресте будет возможно затянуть до тех пор, пока не будут созданы более благоприятные условия для революционной войны (как Семен Семков и Моисей Горелик).

Фактически почти все без исключения участники заседания, прямо или косвенно, отвергли возможность компромисса с Центральными державами. Иван Наумов из Выборгского района больше всего опасался того, что бывшие союзники России могут попытаться присоединиться к революционной войне против германского империализма. Вопрос об уместности принятия помощи в такой войне от капиталистических держав уже поднимался другими, и Наумов полагал, что Фенигштейну следовало его затронуть. Также, по-видимому, все были согласны, что срочное вмешательство Петербургского комитета необходимо, чтобы укрепить твердость духа правительства и высшего партийного руководства. Как заметил Станислав Косиор из Нарвского района, «мы имеем основания предполагать, что известные колебания на верхах нашей партии есть». Но ситуация требует решительности: «не мы должны вести теперь оборонительную политику, а мы должны наступать». «Лучше мы удержим хоть что-нибудь, чем потерпим поражение, говорят товарищи [например, Ленин]. Я же думаю, что лучше потерпеть поражение, чем идти на компромисс» (22).

Но, возможно, самый страстный призыв, от лица традиционно радикального Петербургского комитета, к соблюдению, любой ценой, верности революционным принципам, прозвучал из уст Володарского — пожалуй, наиболее авторитетного и популярного из рядовых членов ПК. Как и Фенигштейн и Косиор, он, по-видимому, понимал, что, с новым витком переговоров, что-то происходит наверху, что держится в секрете от ПК, что внутри правительства существует крайне опасная тенденция принять позорный мир, который выставит большевиков в неприглядном свете перед всем мировым революционным движением, и что Петербургскому комитету просто необходимо будет вмешаться, чтобы спасти ситуацию, как он не раз делал в решающие моменты в 1917 г.

На сей раз Володарский был удивительно оптимистичен в том, что касалось перспектив сопротивления немцам и подстегивания решающих революций за рубежом. В то же время, он отмечал, что люди объясняют необходимость заключение мира любой ценой экономической разрухой и невозможностью прокормить 11-миллионную армию, и с этим ничего не поделаешь. Однако в ответ он заявлял, что прокормить два-три миллиона солдат совсем не то, что одиннадцать. Большевики разрушили существующий экономический механизм, и если они не смогут его воссоздать, то им все равно крышка, даже без войны. «Легче, конечно, идти на компромисс и через две недели получить мир, — заключил он. — Но к чему он поведет?» (23).

После Володарского выступила Равич, которая не согласилась с его выводом, который, как ей показалось, вытекал из его замечаний — о том, что вести революционную войну будет легко. При этом она сразу же добавила: «Но это не должно нас останавливать». По ее мнению, надежды на выживание революционной России связаны не столько с ее собственными вооруженными силами, сколько с мировым пролетариатом. Тезисы исполнительной комиссии, считала она, были бы очень полезны советской делегации на переговорах в Бресте. Под занавес заседания 28 декабря ПК одобрил тезисы и, после минимальной редакции, передал их в Центральный Комитет. Одновременно ПК рассмотрел вопрос о созыве общероссийской партийной конференции, «чтобы выпрямить политическую линию партии». Однако, после того как Володарский намекнул, что для рассмотрения спорных вопросов уже намечено созвать съезд партии и ведется соответствующая подготовка, вопрос о созыве конференции был временно снят (24).

 

* * *

 

В последние дни (24–27 декабря) уходящего, одного из важнейших в российской истории, 1917 года Ленин отдыхал в Финляндии (25). Он вернулся в Петроград 28 декабря, за неделю до открытия Учредительного собрания, убежденный, что революционная война будет означать самоубийство и что нужно принимать аннексионистский мир на германских условиях, причем чем скорее, тем лучше.

Вопрос об эволюции ленинских взглядов на проблему мира является предметом споров историков. Некоторые не только полагают, что Ленин получал от немцев деньги весной и летом 1917 г., но и что Октябрь и даже, возможно, брестское предательство были этапами одного совместного, германо-большевистского, предприятия с целью дестабилизировать Россию и прекратить военные действия на Восточном фронте (26). Если оставить в стороне вопрос о германских дооктябрьских субсидиях большевикам, мой опыт прочтения имеющихся источников приводит меня к выводу, что Ленин пришел к власти, убежденный в том, что если революционной России суждено выжить, ей срочно необходим мир, но эта проблема не слишком волновала его по причине абсолютной уверенности в том, что за Октябрьской революцией в России немедленно последуют решающие социалистические революции за рубежом. Однако в декабре у него появились сомнения в возможности положиться на них и, следовательно, в возможности скорого заключения всеобщего демократического мира. После поездки в Финляндию он совершил один из характерных для него поворотов на 180 градусов, придя к выводу, что иного выхода, кроме принятия мира на любых предложенных Германией условиях, у большевиков нет. Сцена для самого глубокого за всю историю ленинского руководства Советским государством внутрипартийного кризиса была подготовлена.

К этому моменту на переговорах в Бресте Центральные державы официально объявили, что их прежние трактовки мирных принципов являются недействительными, так как Антанта на них не отреагировала. Затем они представили Троцкому текст договора на подпись. Они даже снабдили его картой, на которой были четко выделены бывшие российские территории, остающиеся по договору под германской оккупацией. Помимо всего прочего, Центральные державы вступили в тайные сепаратные переговоры о мире с Украинской Радой. После нескольких дней безуспешных попыток убедить противоположную сторону сдвинуться с занятой ею жесткой позиции, Троцкий телеграфировал Ленину, что подписывать договор в том виде, который был ему представлен, невозможно, и попросил разрешения объявить о прекращении войны и начале демобилизации русской армии без подписания мирного договора. В своей телеграмме Троцкий заверил Ленина, что из-за сложной внутриполитической ситуации немцы будут не способны возобновить боевые действия на Восточном фронте, и сообщил, что ждет его решения ответной телеграммой (27). Однако, с ленинской точки зрения, выводы Троцкого были ошибочными. Убежденный в том, что немедленный, приемлемый для Германии, формальный мирный договор является единственным средством предотвращения нового германского наступления и неизбежного краха большевистского проекта в России, Ленин 3 января телеграфировал Троцкому, чтобы тот договорился о перерыве в переговорах и вернулся в Петроград для консультаций (28).

Как только критическая ситуация вокруг Учредительного собрания завершилась, Ленин изложил свои взгляды по поводу абсолютной необходимости срочного заключения мирного договора в «Тезисах по вопросу о немедленном заключении сепаратного и аннексионистского мира» и назначил на 8 января частное совещание с участием примерно шестидесяти трех видных партийных деятелей со всей страны, съехавшихся в Петроград на Третий Всероссийский съезд Советов. В своих тезисах Ленин утверждал, что для того чтобы победить внутренних врагов Советской власти и поставить страну на социалистические рельсы, понадобится время и что социалистические революции в Европе неизбежно произойдут, но когда это случится, предсказать невозможно. (Это было значительным отступлением от его прежней позиции, которую он занимал во время и сразу после Октябрьской революции.) Следовательно, считал он, перед Россией стоит выбор: либо немедленно начать революционную войну, либо подписать сепаратный мирный договор, предусматривающий огромные территориальные потери и значительную денежную контрибуцию.

Аргументация сторонников немедленного развязывания революционной войны, продолжал он, является ошибочной от начала до конца. Вопреки их утверждениям, подписание Советским правительством сепаратного мирного договора не будет ни изменой делу международного социализма, ни нарушением предоктябрьских обязательств, поскольку полученная мирная передышка будет использована для подготовки к революционной войне. Самое важное, как писал Ленин в «Тезисах», сторонники революционной войны отказываются принять во внимание тот факт, что крестьянская армия на фронте совершенно небоеспособна и что, в любом случае, она не поддержит революционную войну. Между тем, создание социалистической армии, состоящей из рабочих и беднейших крестьян, только началось. Без поддержки социалистических революций в Европе Россия потерпит поражение, а Советская власть падет в считанные недели, после чего Россия будет вынуждена принять еще более унизительный мир, чем тот, что ей предложили сейчас. Революционная война не выбор, утверждал Ленин. Как это ни тяжело, интересы мировой революции диктуют необходимость заключения мира на германских условиях и немедленно (29).

После того как Ленин представил свои «Тезисы», он подвергся огню критики со стороны адвокатов революционной войны, которые к тому времени уже получили название «левые коммунисты». Судя по беглым ленинским заметкам, Ломов и Осинский из Московского областного бюро заняли позиции, аналогичные тем, что были отражены в тезисах ПК от 28 декабря (30). Обосновывая необходимость прекращения переговоров и начала революционной войны, Осинский доказывал, что германские солдаты откажутся воевать против революционной России и что в самой Германии близится восстание против империализма. Варвара Яковлева из Саратова предложила сделать все возможное, для того чтобы разжечь революционный пожар в Европе, и выразила готовность умереть за это под революционными стягами. Уральский выходец Евгений Преображенский заявил, явно со ссылкой на ленинское замечание о военной слабости России, что революция, не способная защитить себя на фронте, уже мертва; что Французская революция показала, что самое важное в такой ситуации — вера в победу; и что немцы, в любом случае, не смогут атаковать, потому что зимние дороги непроходимы (31).

Троцкий на этом совещании занял промежуточную позицию, отраженную в его телеграмме Ленину из Бреста. Он был согласен с Лениным, что у России нет сил затевать революционную войну. Однако он, как и «левые коммунисты», скептически смотрел на способность немцев возобновить наступление. Поэтому он предлагал просто объявить, что Россия считает войну оконченной, а армию распускает — пусть идет домой строить социализм. В своих мемуарах Троцкий пояснял, что не был уверен тогда, что немцы не способны наступать, но что в этом важно было убедиться до подписания аннексионистского мира; в случае необходимости, Россия успела бы капитулировать после (32). По воспоминаниям одного из участников совещания, Ленин был настолько раздражен беспощадной критикой своих взглядов, что выбежал вон (33). В конце совещания было проведено голосование, в котором «левые коммунисты» одержали уверенную победу над Лениным и Троцким, вместе взятыми (32 участника проголосовали за революционную войну, 16 поддержали Троцкого и только 15 — Ленина) (34).

Члены Петербургского комитета (не говоря уже о Московском областном бюро) были, вне всякого сомнения, воодушевлены результатами голосования. Впрочем, с точки зрения партийных правил, результаты эти ни к чему не обязывали: в перерывах между общенациональными съездами партии решение важнейших вопросов политики страны находилось в компетенции ЦК. Поэтому на заседании ЦК 11 января Ленин предпринял еще одну попытку привлечь партийное руководство на свою сторону. По данным Троцкого, накануне этого заседания он и Ленин достигли договоренности, что если тактика «ни мира, ни войны» будет опробована, но не сработает, он поддержит «немедленный мир» (35). Большинство из присутствовавших на заседании 11 января членов ЦК были участниками совещания 8 января, так что Ленин имел возможность начать с того места, где он закончил тогда. Открывая дискуссию, он повторил главные аргументы своих «Тезисов», касающиеся безнадежности революционной войны и предложения Троцкого, и заявил, что это международное политическое позерство, которое не поможет сдержать германский экспансионизм. Если Советская республика не согласится немедленно принять мир на германских условиях, добавил он, она рискует спровоцировать германское наступление, и тогда ей придется соглашаться на гораздо более тяжкие условия (36).

К разочарованию Ленина, его аргументы встретили в ЦК как минимум такой же прохладный прием, как на более широком форуме партийных представителей тремя днями раньше. Из шестнадцати членов ЦК, присутствовавших на заседании, только три: Артем (Федор Сергеев), Сокольников и Сталин, — встали на сторону Ленина. К тому же, их комментарии, по сравнению с пылкими выступлениями «левых коммунистов», выглядели казенными и автоматическими. Тем не менее, пылкость речей ленинских противников не означала, что за время, прошедшее с 8 января, в их взглядах не произошло изменений. 8 января абсолютное большинство из них голосовало за немедленное прекращение мирных переговоров с Германией и объявление всеобщей революционной войны против капитализма. На заседании ЦК три дня спустя даже самые ярые «левые коммунисты» явно склонялись к идее Троцкого просто выйти из переговоров, не объявляя «ни мира, ни войны», а предварительно потянуть их как можно дольше, с тем чтобы за это время активизировать усилия по укреплению собственных вооруженных сил и международного революционного движения за рубежом.

В ходе дискуссии 11 января Бухарин, признанный лидер «левых коммунистов», прямо заявил, что «позиция тов. Троцкого самая правильная», и добавил: «Пусть немцы нас побьют, пусть продвинутся еще на сто верст — мы заинтересованы в том, как это отразится на международном [рабочем] движении». В Вене растет всеобщая забастовка, связанная с переговорами в Бресте, сообщил он; если мир будет подписан, она сорвется. Необходимо использовать любую возможность, чтобы затягивать переговоры и не подписывать позорный мир. Это придаст энергии западноевропейским массам (37). Еще один ярый «левый коммунист», Урицкий, признавая неспособность России в данный момент вести революционную войну, предупреждал, что принятие аннексионистского мира оттолкнет петроградский пролетариат. «Отказываясь от подписания мира, производя демобилизацию армии… мы, конечно, открываем путь немцам, — признал он, — но тогда, несомненно, у народа проснется инстинкт самосохранения и тогда начнется революционная война» (38).

Против ленинского аргумента о том, что мирная передышка позволит провести социальные реформы, выступил Ломов, который считал, что Германия этого не допустит, поскольку, заключая мир, революционная Россия отдается на милость германского империализма. Поэтому, утверждал он, «надо принять позицию тов. Троцкого, но с проявлением максимума активности по организации подготовки к революционной войне». Дзержинский заявил с места, что подписание мирного договора будет означать капитуляцию всей большевистской программы, и обвинил Ленина в том, что тот делает «в скрытом виде то, что в октябре делали Зиновьев и Каменев», а именно, думает только о России и игнорирует огромное международное значение событий в России. Только Косиор, представлявший на этом заседании Петербургский комитет, продемонстрировал преданность первоначальному требованию «левых эсеров» о немедленном объявлении революционной войны. Опираясь на тезисы ПК от 28 декабря, он заявил, что «Петербургская организация протестует и будет протестовать, пока может, против точки зрения тов. Ленина и считает возможной только позицию революционной войны» (39). Косиор мог не знать, но это было не вполне так. Настроения в некоторых райкомах Петрограда в то время были уже ближе к точке зрения Троцкого, чем к позиции ПК (40).

К концу дискуссии в ЦК 11 января непопулярность ленинской позиции была настолько очевидной, что за нее даже не стали голосовать. За немедленное объявление революционной войны проголосовали двое, против — одиннадцать, один воздержался. Большинством голосов (девять против семи) высшее руководство партии одобрило формулу Троцкого: «ни мира, ни войны» плюс демобилизация армии. Вместе с тем была принята резолюция, предложенная Лениным, о том, что будет сделано все возможное, чтобы затянуть переговоры. «За» проголосовали двенадцать членов ЦК, «против» — один (41). В тот же вечер, по сообщениям газет, бюро левоэсеровской фракции Третьего Всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов и ЦК левых эсеров проголосовали за продолжение войны любыми средствами, если приемлемый мир не будет заключен (42). Однако эта позиция просуществовала недолго. В ночь с 12 на 13 января совместное заседание ЦК большевиков и ЦК левых эсеров большинством голосов отвергло и немедленный мир на германских условиях, и немедленную революционную войну и также выступило в поддержку тактики Троцкого. На какое-то время эта резолюция примирила все стороны. Для Ленина она означала, что когда дальнейшее затягивание переговоров станет невозможно, мир будет подписан, а «левые коммунисты» и левые эсеры восприняли ее как зеленый свет для подготовки революционной войны. Что касается Троцкого, то он получил добро на провозглашение «ни мира, ни войны» и решил для себя, что если Германия и возобновит военные действия, что маловероятно, подписание мира на ее условиях произойдет не раньше, чем возникнет ясность в отношении ее способности организовать успешное наступление и в отношении реакции европейского рабочего класса.

 

* * *

 

Докладывая вечером 11 января Третьему Всероссийскому съезду Советов о задачах и достижениях своего правительства, Ленин обошел вопросы, связанные с мирными переговорами (43), оставив их рассмотрение Троцкому. В свою очередь, Троцкий, который выступал 13 января, сосредоточился на перечислении того, что было достигнуто советской делегацией на переговорах в Бресте. Согласно его отчету, вскрыв империалистические замыслы Германии, переговоры подняли революционные процессы в Австрии и Германии на новую высоту (44). О том же говорил в своем дополнении к докладу о событиях в Бресте и их международном значении и Каменев (45). Если судить по опубликованной стенограмме съезда, нигде: ни в докладе Троцкого, ни в дополнении Каменева, ни в официальной резолюции съезда о мире, — не было даже упоминания о тактике «ни мира, ни войны» или о возможности объявления революционной войны. Совместная большевистско-левоэсеровская резолюция о мирной политике, принятая съездом 14 января, одобрила и высоко оценила все заявления и шаги, уже сделанные Советской властью в интересах достижения всеобщего демократического мира; выразила уверенность в том, что революционное рабочее движение в Центральной Европе является лучшей гарантией от империалистического мира; и наказала российской мирной делегации хранить верность мирным принципам, изложенным в программе русской революции (46). Напрашивается вывод, что формула Троцкого «ни мира, ни войны» не была представлена на одобрение съезда, как было рекомендовано центральными комитетами большевиков и левых эсеров, из-за того, что правительство, спохватившись, решило, что обнародование раньше времени российской переговорной тактики может повредить переговорам. Впрочем, это молчание может иметь более сложное объяснение. Некоторые «левые коммунисты», включая руководство Петербургского комитета (47), в то время были убеждены, что резолюция, принятая съездом, была намеренно нечетко сформулирована большевистской фракцией, в которой преобладали ленинисты, с тем чтобы окончательное решение о том, подписывать или не подписывать аннексионистский мир, осталось за Лениным и Совнаркомом. Как мы увидим дальше, именно так впоследствии интерпретировали эту резолюцию Ленин и Свердлов (48).

В одном месте своего выступления, возможно, из уважения к Ленину, Троцкий дал понять, что при том, что рабочие представители в Бресте будут продолжать изобличать германское лицемерие, возможность того, что им придется подписать мир с капиталистическими представителями (который явно противоречит интересам рабочих) не может быть полностью исключена (49). В более позднем выступлении перед съездом Зиновьев также затронул возможность того, что Россия будет вынуждена подписать аннексионистский мир. Однако он тут же добавил, что этот мир на деле будет всего лишь перемирием (50). В то время как подобные туманные намеки на возможность принятия Россией аннексионистского мира, без сомнения, способствовали росту опасений «левых коммунистов» и левых эсеров, для остальных они остались непонятыми. Так, несмотря на нелюбовь к большевизму (а дело было неделю с небольшим спустя после роспуска Учредительного собрания), даже Мартов, выслушав Троцкого, приветствовал «шаги к заключению всеобщего мира… [которые] являются поразительным по своей смелости и революционности актом, предпринятым творцами всемирной международной революции» (51).

Оценка Мартова, возможно, явилась отражением кратковременного подъема революционного движения в Европе, который, как казалось, был связан именно с российскими миротворческими усилиями. Пока делегаты съезда Советов в Петрограде пытались сформулировать основы революционной мирной политики, последние новости из Вены, Будапешта, Варшавы, Гельсингфорса, Берлина и других крупных европейских городов на мгновение заставили поверить, что страстно ожидаемые решающие социалистические революции на Западе не за горами. Любая новость, даже самая незначительная, о тех или иных признаках революционного возмущения за рубежом восторженно подхватывалась большевистской прессой в Петрограде и доносилась до сведения торжествующих депутатов съезда.

Петроградцев, расхватывающих номера большевистской «Красной газеты» 13 января, встречал крупный, кричащий заголовок:

В АВСТРИИ, В ВЕНГРИИ И В ВАРШАВЕ РЕВОЛЮЦИОННЫЕ РАБОЧИЕ СОЗДАЮТ СВОИ СОВЕТЫ РАБОЧИХ ДЕПУТАТОВ… ЗАГОРАЕТСЯ ВЕЛИКИЙ ПОЖАР ВО ВСЕМ МИРЕ! (52)

И 17 января:

КОГДА В ОКТЯБРЕ РАБОЧИЕ, СОЛДАТЫ И КРЕСТЬЯНЕ СВЕРГЛИ ВЛАСТЬ ПОМЕЩИКОВ, ФАБРИКАНТОВ И ЗАВОДЧИКОВ, ОНИ ЗНАЛИ ОДНО: БЕЗ РЕВОЛЮЦИИ В ДРУГИХ СТРАНАХ НАШЕЙ РЕВОЛЮЦИИ НЕ ПОБЕДИТЬ… А МЕЖДУНАРОДНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ РАСТЕТ, ВЕЛИКИЙ МИРОВОЙ ПОЖАР РАЗГОРАЕТСЯ ВСЕ БОЛЬШЕ И БОЛЬШЕ… ЛИШЬ НА ДНЯХ ВЗОРЫ ВСЕГО МИРА БЫЛИ ОБРАЩЕНЫ НА АВСТРИЮ, ВЕНГРИЮ И ПОЛЬШУ, ГДЕ ВОССТАВШИЙ НАРОД ПОТРЯСАЛ ТРОНЫ ЦАРЕЙ.

Еще более радостная новость:

В ВЫБОРГЕ, ГЕЛЬСИНГФОРСЕ, ТАММЕРФОРСЕ И РЯДЕ ДРУГИХ ГОРОДОВ ФИНЛЯНДИИ КРАСНАЯ ФИНЛЯНДСКАЯ ГВАРДИЯ НАНОСИТ УДАР ЗА УДАРОМ ФИНСКИМ КАПИТАЛИСТАМ… ТО ЖЕ ПРОИСХОДИТ В ЮЖНОЙ ФРАНЦИИ… И В АНГЛИИ НАЧИНАЮТСЯ ГРОМАДНЫЕ СТАЧКИ… МИРОВАЯ РЕВОЛЮЦИЯ БЛИЗКА (53).

И, наконец, 19 января появляется самая долгожданная весть:

ТЕЛЕГРАФ ПРИНЕС ИЗВЕСТИЯ О ТОМ, ЧТО РЕВОЛЮЦИОННОЕ ДВИЖЕНИЕ В ГЕРМАНИИ НАЧАЛОСЬ И РАЗРАСТАЕТСЯ С МОЛНИЕНОСНОЙ БЫСТРОТОЙ… ПОБЕДОНОСНО ШЕСТВУЕТ ВПЕРЕД МЕЖДУНАРОДНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ. И ПОБЕДА ЕЕ, БЕЗУСЛОВНО, БЛИЗКА! (54).

Своего пика эта волна революционного подъема достигла 21 января. В этот день «Красная газета» вышла с заголовком на первой полосе:

ВОССТАНИЕ ТРУДОВЫХ МАСС ВСЕХ НАРОДОВ, ВСЕХ СТРАН, ВСЕХ НАЦИЙ РАЗРАСТАЕТСЯ…

ЕЩЕ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ НАЗАД РЕВОЛЮЦИОННАЯ РОССИЯ БЫЛА СТРАШНО ОДИНОКОЙ…

А ТЕПЕРЬ?

ТЕПЕРЬ ВО ВСЕХ ПОЧТИ СТРАНАХ ПОЯВИЛАСЬ НОВАЯ СИЛА, УДАРИВШАЯ НАШИХ ВРАГОВ В ТЫЛ… БЕЙ ЖЕ СИЛЬНЕЙ, ТАРАН МЕЖДУНАРОДНОЙ РЕВОЛЮЦИИ! (55).

Признаки нарастающей революции в Европе породили радостное возбуждение в рядах «левых коммунистов»: их позиция по мирному вопросу, казалось, получила подтверждение. Вдохновения им должны были добавить решение Совнаркома от 15 января о начале формирования «Рабоче-крестьянской Красной армии» и создание при Наркомате по военным делам специальной коллегии для координации усилий по осуществлению этого решения (56). В то же время, рассмотрение вопроса о мире на съезде Советов не давало им забыть о возможности, что Ленину каким-то образом еще может удаться реализовать свой план заключения сепаратного мира с Германией, невзирая на позицию партийного большинства и обнадеживающие события за рубежом. Этого, полагали они, нельзя допустить. 15 января двенадцать наиболее влиятельных «левых коммунистов» подписали заявление с требованием созвать в недельный срок всероссийскую партийную конференцию для вынесения твердого и определенного решения по вопросу о мире. Если мирный договор будет подписан до созыва такой конференции, они покинут свои посты в партии и правительстве (57).

В тот же день (15 января) исполнительная комиссия Петербургского комитета выступила со своим, не менее решительным заявлением. Подписанное Косиором, Глебом Бокием, Фенигштейном, Равич и Афанасием Плужниковым (все — «левые коммунисты»), оно явилось отражением глубокого недоверия петроградской организации большевиков к ЦК:

 

В ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ РСДРП

 

Политическая линия, которую сейчас ведет ЦК и которая, как следует заключить из резолюции большевистской фракции съезда, направлена на заключение так называемого «похабного мира», что означает сдачу наших позиций… и несомненную гибель нашей партии как авангарда революции… Исполнительная комиссия от имени Петербургской организации заявляет самый решительный протест как против определившейся уже в общих чертах основной линии [в мирном вопросе], так и против политики замалчивания и недомолвок даже по отношению к ответственным органам самых больших организаций партии.

Мы имеем все основания утверждать, что подписание «похабного мира» явно противоречит мнению большинства партии… Продолжение мирной политики в том духе, как это намечается теперь… может грозить расколом нашей партии.

Принимая все это во внимание, И[сполнительная] К[омиссия]… требует немедленного созыва… экстренной партийной конференции, которая одна только при создавшихся условиях может решить вопрос о нашей мирной политике (58).

В самом Петербургском комитете продолжительная дискуссия по мирному вопросу состоялась во время встречи с партийными активистами приблизительно 18 января. Одно за другим в течение второй половины января созывались заседания ПК для обсуждения дилеммы «мир или война». На первом из этих заседаний с докладом по главному вопросу выступил Бухарин. Судя по другим его заявлениям и статьям этого периода, в этом докладе он, без сомнения, должен был яростно воспротивиться подписанию аннексионистского мирного договора в Брест-Литовске и, возможно, поддержать тактику «ни мира, ни войны» — и все это в сочетании с призывами к активизации усилий по подготовке к скорой революционной войне. Возможно также, он призвал усилить давление на ЦК с целью добиться поскорее созыва партийной конференции. Однако, судя по его заявлению в ЦК, он неодобрительно относился к скрытой угрозе партийного раскола, сквозившей в декларации исполнительной комиссии ПК от 15 января (59).

Что касается рассмотрения вопроса о мире в ПК около 18 января, оно завершилось принятием (единогласно, при одном воздержавшемся) еще одного комплекта тезисов по мирному вопросу. Эти тезисы, проект которых был написан Бухариным, не касались впрямую ни тактики Троцкого «ни мира, ни войны», ни вопроса о немедленной революционной войне. Не содержали они и призыва к общенациональной партийной конференции по мирному вопросу. Вместо всего этого, основное внимание в них было сосредоточено на опровержении, с интернационалистической точки зрения и в свете последних международных событий, ленинских аргументов в пользу немедленного заключения сепаратного мира. Переговоры в Брест-Литовске продолжались, и, следовательно, для Бухарина в тот момент это было самым важным.

В тезисах указывалось, что единственным значимым критерием для принятия или отвержения невыгодного, аннексионистского мира является польза для дела пролетарской революции; что в международном пролетарском движении наметился решающий прорыв, которому способствовали мирные переговоры и который надолго будет уничтожен принятием «похабного мира»; что даже поражение революционной России на фронте принесет пользу мировой революции в виде дальнейшего революционизирования вооруженных сил противника; что идея о том, что полученная мирная передышка позволит удержать в России Советскую власть, является иллюзией, так как международный империализм нападет на революционную Россию сразу, как только сможет (60).

Вопрос о том, как реагировать на требования созыва партийной конференции, был главным на заседании большевистского ЦК 19 января (1 февраля) (61). Все участники этого заседания признавали серьезность внутрипартийного кризиса, возникшего в связи с вопросом о войне и мире, и были, похоже, решительно настроены не допустить его перерастания в официальный раскол. Впрочем, на этом единодушие кончалось. В самом начале заседания Ленин ясно дал понять, что его правительство, скорее всего, все-таки подпишет договор с Германией на ее условиях и что у него на этот счет есть полномочия, данные ему Третьим Всероссийским съездом Советов (62). Что же касается требований созыва партийной конференции, его позиция, сложившаяся в ходе заседания ЦК, состояла в том, чтобы провести, как можно скорее, еще одно заседание Центрального Комитета совместно с руководителями крупнейших региональных партийных организаций, прибывшими на Третий съезд Советов и еще остававшимися в Петрограде, а в перспективе созвать внеочередной съезд партии. Хотя решение съезда будет обязательным для нового ЦК, избранного там же, на подготовку съезда уйдет, как минимум, месяц. Поэтому съезд, даже созванный в кратчайшие сроки, не успеет связать Ленину руки в переговорах с немцами.

Сталин, Свердлов, Стасова, Артем и Сокольников, в той или иной форме, выразили поддержку ленинской позиции. Троцкий отсутствовал, так как к тому времени вернулся в Брест. А присутствовавшие «левые коммунисты» отвергли доводы Ленина о полномочиях его правительства на переговорах. Ломов, еще до выступления Ленина, заявил, обосновывая необходимость созыва конференции, что речи Троцкого и, особенно, Зиновьева на съезде Советов заставили многих членов партии подозревать, что сепаратный мир с Германией — дело уже решенное. Поэтому, считал он, необходимо услышать голос всей партии, которого так долго не было слышно (63). Урицкий, выступивший сразу после Ленина, подчеркнул, что точка зрения Троцкого преобладала на съезде Советов и именно ее принял ЦК. Мирной политике большевиков, по единодушному признанию «левых коммунистов», не хватает ясности и стройности, поэтому общепартийная конференция необходима, чтобы привести ее в порядок. На заседании ЦК 19 января эти доводы Бухарин и Ломов подчеркивали с особой силой. Заседание завершилось назначением на 20 февраля (5 марта) экстренного съезда партии и на 21 января — еще одного совещания в ЦК, на котором представители различных мнений в партии по вопросу о мире снова смогут высказаться.

Участники совещания в ЦК 21 января голосовали по десяти вопросам, связанным с переговорами о мире и мирной политикой большевиков вообще. Только пять из четырнадцати участников выступили за немедленное подписание аннексионистского мира (Ленин, Сталин, Муранов, Артем и Сокольников). Значительное большинство, в том числе Ленин, по-видимому, под кратковременным влиянием революционных событий за рубежом (64), проголосовали за затягивание переговоров. Только Иннокентий Стуков считал необходимым прервать переговоры немедленно. Большинство полагало, что подписание аннексионистского мирного договора возможно, если ой будет представлен в форме ультиматума. «Нет» на этот вопрос ответили только «левые коммунисты» Осинский и Стуков. Бухарин и Урицкий, похоже, покинули совещание до голосования, но даже если бы они остались и голосовали против, это не повлияло бы на общий результат голосования по этому вопросу. Судя по поставленным вопросам, можно заключить, что тактика «ни мира, ни войны», которой руководствовался в Бресте Троцкий, предметом споров уже не была. В остальном голосование явилось точной проекцией острых разногласий по мирному вопросу, разделявших в то время партию (65).

Теперь все, казалось, зависело от революционных событий в Европе и, конечно, от переговоров в Брест-Литовске. Троцкий вернулся в Брест 17(30) января. Возобновление переговоров совпало с военными успехами большевиков в Финляндии и на Украине, а также с взрывом революционного возмущения в Европе, что, в общей сложности, выглядело как хороший знак для русских. Однако это мимолетно обнадеживающее положение дел длилось недолго. Самое главное, что были подавлены, быстро и жестоко, представлявшие наибольшее значение рабочие стачки и революционные протесты в Германии. Это обстоятельство вернуло Ленина к мысли о необходимости принять германские условия мира и как можно скорее. Последний письменный доклад о состоянии российских войск на фронте и в тыловых гарнизонах, представленный Крыленко Совнаркому, усилил это ленинское убеждение. Между тем, в Бресте Троцкий и его коллеги продолжали тягаться со своими германскими визави. Германский генеральный штаб к тому времени уже начал проявлять нетерпение. В результате дискуссий, которые состоялись во время перерыва в переговорах 23–24 января (4–5 февраля) между германским командованием, с одной стороны, и правительствами Германии и Австро-Венгрии, с другой, последние согласились ускорить подписание сепаратного договора с Украиной и, как только это будет сделано, вручить Троцкому ультиматум — иными словами, свернуть мирную конференцию в Брест-Литовске в недельный срок. Условия ультиматума, который Кюльман должен был представить Троцкому, были таковы: либо Троцкий принимает предложенные ему мирные условия, либо военные действия возобновляются.

Несмотря на то, что умеренные силы в германо-австро-венгерской делегации до последнего момента продолжали спорить, стараясь придать хоть толику легитимности аннексионистским требованиям своих правительств, растущее влияние на переговоры германского генерального штаба в лице генерала Макса Гофмана и, следовательно, невозможность дальнейшего затягивания переговоров стали очевидны российской стороне. 27 января (9 февраля) Центральные державы подписали сепаратный пакт с Украиной. На следующий день, 28 января (10 февраля), — настал момент, который Троцкий предвкушал все это время. В то время как ничего не подозревавшие представители Центральных держав были уверены, что Россия вот-вот капитулирует, Троцкий взорвал свою «бомбу». Он объявил, что Россия, отказываясь формально подписать мирный договор, со своей стороны, считает состояние войны с Германией, Австро-Венгрией, Болгарией и Турцией прекращенным и демобилизует свои войска (66).

Позже в тот же день главные члены делегации Центральных держав собрались на последнее заседание. Все они, за одним серьезным исключением, были склонны оставить Россию в покое. Кюльман и Чернин полагали, что поскольку русские своим заявлением молчаливо признали, что оккупированные территории остаются в руках Германии, то воевать больше не за что. Исключением был генерал Гофман. Следуя инструкциям своего начальства, он настаивал, что раз цель перемирия с Россией, состоявшая в заключении мирного договора, не достигнута, то, как следует из условий перемирия, боевые действия должны быть возобновлены в семидневный срок (67).

Немцы спорили до поздней ночи, а в это время российская делегация ехала на железнодорожный вокзал, чтобы отбыть в Петроград, уверенная, пусть и не до конца, что для России кошмар мировой войны закончился. Перед самым отправлением Троцкий отбил срочную телеграмму Крыленко в Могилевскую ставку с сообщением о том, что произошло, и указанием издать приказы о демобилизации, что Крыленко тут же и сделал. Впрочем, на следующий день, по настоянию Ленина, приказы были объявлены недействительными, но отменить их психологически негативный эффект на и без того безнадежно деморализованную армию было уже невозможно. В самую последнюю минуту, когда российские переговорщики уже садились в поезд, их надежды на мир были упрочены сообщением о том, что германские и австро-венгерские дипломаты прилагают усилия, чтобы убедить военных не прибегать к крайним мерам. Итак, довольно посмеиваясь и расслабившись, члены российской делегации размещались в вагоне и поздравляли друг друга с тем, как они замечательно обвели вокруг пальца германский империализм. Много лет спустя Троцкий вспоминал: «На обратном пути в Петроград мы все находились под впечатлением, что немцы не начнут наступление» (68).

 

* * *

 

В конце сентября и в первой половине октября 1917 г. одним из главных аргументов Ленина в пользу немедленного захвата власти было убеждение, что все страны Европы стоят на пороге пролетарских революций и что большевики в России, в силу своего более выгодного положения, могут и обязаны показать им пример. Ждать съезда Советов для отстранения от власти Временного правительства, настаивал он, значит предать дело мировой революции.

В начале декабря 1917 г., когда в Брест-Литовске начались сепаратные переговоры между Германией и Советским правительством о мире, Ленин все еще верил в то, что решающие социалистические революции в Европе не за горами. Однако к концу месяца ответные революции, в близости которых он был уверен, так и не стали явью. Между тем, полная деморализация русской армии на фронте была налицо, а на Дону началась экспансия контрреволюционных сил. Учитывая все это, Ленин пришел к выводу, что немедленное заключение мира с Германией на ее условиях является абсолютно необходимым для выживания революционной России. К несчастью для него, однако, многие из его ближайших сподвижников в руководящих органах партии — в Петрограде, в Москве и по всей стране — остались преданы его прежним идеям стойкого интернационализма (это было особенно заметно в случае с лидерами Петербургского комитета). Убежденные в том, что заключение сепаратного мира с кайзером отбросит революцию в Германии на долгие годы, что революционная война — дело сложное, но возможное и что русской революции не выжить в одиночку, они («левые коммунисты») решительно отвергли ленинские доводы о необходимости мира любой ценой.

В этой ситуации формула Троцкого «ни мира, ни войны» — тактическая уловка, основанная на предположении, что если революционная Россия просто объявит войну оконченной и демобилизует армию в одностороннем порядке, германское правительство будет не в состоянии заставить свои войска воевать, и война для России действительно закончится — получила широкое признание среди большевиков и левых эсеров. В середине января 1918 г. большинство членов руководства обеих партий (но не Ленин) одобрили ее. После того как породившая надежды волна революционных беспорядков в Европе была подавлена, 28 января (9 февраля) Троцкий огорошил германскую делегацию в Бресте своим заявлением и вернулся в Петроград, оптимистически уверенный, что перехитрил своих противников. Однако все зависело от ответа германской стороны.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

1. См. Ленин В И Полн собр. соч. Т.35. С.253.

2. Петербургский комитет РСДРП(б) С. 571–576.

3. Там же. С. 579–593.

4. Там же С 581–587.

5 Глубокий анализ этих переговоров см. в книге. Richard К Debo Revolution and Survival: The Foreign Policy of Soviet Russia, 1917–1918. — Toronto, 1979 P45-112.

6 Keep The Debate P 213–217; Протоколы заседаний Исполнительного Комитета Советов р, с, кр. и каз депутатов С. 152–155

7. РГАСПИ. Ф. 19 On 1. Д 28 Л 2

8. Keep The Debate. Р 223-239

9 Ibid. Р.228; Протоколы заседаний Исполнительного Комитета Советов р, с, кр и каз депутатов С 164.

10 РГАСПИ. Ф. 19. On 1. Д 28 Л.2.

11 См выше, глава 2.

12 Кедров М. Из красной тетради об Ильиче //Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине. — М., 1957. Т.2. С.97; Подвойский Н. И. От красной гвардии к красной армии //Историк-марксист. 1938. № 1. С. 16–34 Текст ленинского опросного листа см. Ленин В. И. Полн собр. соч Т.35 С. 179–180, 472.

13 См. Debo. Revolution and Survival. P.60; Городецкий E.H. Демобилизация армии в 1917–1918 гг. //История СССР. 1958. № 1. С. 15–19

14. Вечерний час. 1917. 18 декабря. С.2.

15 РГАСПИ. Ф.19. Оп.1. Д.29 Л.2.

16. Там же; Ф.5. On 1 Д.2424 Л.19; Симонян М.Н. Его профессия революция: Документальный очерк о жизни и деятельности Н. В. Крыленко. — М., 1985 С. 93–94. В 1920-е годы в письме в Истпарт Крыленко указывал, что после той встречи военных представителей он подготовил для Ленина специальный письменный доклад, в котором подчеркнул, что рассчитывать на боеспособность старой армии абсолютно бессмысленно, так как она воспринимает перемирие и начало мирных переговоров как знак того, что война закончилась — Протоколы съездов и конференций ВКП(б). Седьмой съезд, март 1918 г. — М.-Л., 1928 С. 261–262, прим. 48.

17 Ленин В. И. Полн собр. соч. Т.35. С.472; Чубарьян А.О. Брестский мир. — М, 1964 С.106

18. РГАСПИ. Ф.19 Оп.1. Д.29. Л.28; Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т 35. С.181.

19. РГАСПИ. Ф 5. Оп.1 Д.2423. Л.19об.

20. Петербургский комитет РСДРП (б). С.607, 608.

21. Там же. С. 609–611, 621–622.

22. Там же. С. 611–618.

23. Там же. С 615–616.

24. Там же. С 619.

25. Владимир Ильич Ленин Биографическая хроника. Т.5. С. 156–157.

26 См., напр: Волкогонов Д. И. Ленин. Политический портрет. В 2-х кн. — М, 1994. Кн 1 С. 197–232; Richard Pipes. Three 'Whys' of the Russian Revolution. — New York, 1995. P 45–46; Richard Pipes The Russian Revolution. — New York, 1994. P. 410–412, 431–438, 612–624; Richard Pipes, ed. The Unknown Lenin- From The Secret Archive. — New Haven, 1996 P6, 15-16

27 Троцкий Л.Д. Сочинения. T 17. 4.1 М.-Л, 1926 С.631, прим. 38.

28. Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т 35 С.225.

29 Там же. С 243-252

30 Ленинский сборник. Т 11. — М, 1929. С 43–44; Седьмой (экстренный) съезд РКП (б), март 1918 г. Стенографический отчет. — М., 1962. С. 216–218

31 Там же

32. L Trotsky. My Life. — New York, 1970. Р 382–383.

33 Кедров. Указ. соч. С. 10.

34 Протоколы Центрального Комитета РСДРП (б). С. 168 См также Смирнов Н Н. Третий Всероссийский съезд Советов. — Jl.s 1988. С.98.

35. См. по этому поводу Debo. Revolution and Survival. P.79.

36. Протоколы Центрального Комитета РСДРП (б). С 168–169 37 Там же С. 169–170.

38. Там же С. 170.

39. Там же. С. 172. Ленинские заметки об этом заседании см.: В. И. Ленин. Неизвестные документы, 1891–1922 — М, 1999. С. 223–224.

40. Такой сдвиг произошел, например, в Охтинском районном комитете большевиков. — ЦГАИПД Ф 10. Оп.1. Д 11 Л 1об.-2об.

41. Протоколы Центрального Комитета РСДРП (б). С. 173.

42. Петроградское эхо. 1918. 12 января. С.2; Наши ведомости 1918. 13 января. С.2.

43. Третий Всероссийский съезд Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Пг., 1918. С. 21–34.

44. Там же. С. 48–55; Троцкий Л. Д. Сочинения. Т.17. 4.1. С. 53–69.

45. Третий Всероссийский съезд Советов. С. 56–58.

46. Там же. С.71, 92–93.

47. См. заявление исполнительной комиссии в: Протоколы Центрального Комитета РСДРП (б). С. 180–183.

48 См. ГАРФ. Ф.1235. Оп.18. Д 7. Л.31.

49. Третий Всероссийский съезд Советов. С.52.

50. Там же. С.64.

51. Там же. С.59

52. Красная газета. 1918 13 января. С.1.

53 Там же 17 января. С. 1.

54. Там же 19 января. С 1.

55. Там же 21 января. С 1

56 РГАСПИ. Ф 19. Оп.1. Д 47.

57. Протоколы Центрального Комитета РСДРП (б). С. 181.

58. Там же. С. 182–183.

59. Там же. С. 176. См. особенно тезисы 5–8.

60. Там же. С. 183–184.

61. Там же. С. 174–180.

62. Там же. С. 175–176, 283–284, прим. 207.

63. Там же. С. 175, 283, прим. 206.

64. См. в этой связи 22-ой тезис, добавленный Лениным к его «Тезисам о войне» 21 января. — Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т.35. С. 251–252.

65. Протоколы Центрального Комитета РСДРП (б). С. 190–191. См. также В. И. Ленин Неизвестные документы. С 225–227.

66 Троцкий Л. Д. Сочинения. Т. 17. 4.1. С. 103–104, Max Hoffman. War Diaries and Other Papers Trans by Eric Sutton Vol 2 —London, 1939 P 218–219/

67. Hoffman War Diaries. — London, 1929. Vol.2. P.219; John W. Wheeler-Bennet. Brest-Litovsk. The Forgotten Peace, March 1918. — London, 1963 P.229

68. Trotsky. My Life. P.386.

 

Глава 6

«СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЕ ОТЕЧЕСТВО В ОПАСНОСТИ!»

 

В Смольном известие о сенсационной декларации Троцкого и видимом признании ее Центральными державами было получено по прямому проводу около полуночи 28/29 января. Зиновьев тут же подготовил триумфальное заявление для прессы, которое, должно быть, озадачило журналистов не меньше, чем заявление Троцкого — представителей Центральных держав в Бресте. Когда заинтригованный корреспондент спросил его, что на практике означает фраза «ни войны, ни мира», Зиновьев уверенно объяснил, что смысл ее сводится к продлению перемирия. «Мы считаем, что Центральным державам на русском фронте не удастся наступать, ибо этого не пожелают трудовые массы», — сказал он и быстро добавил, что «не в интересах Германии и Австрии бесконечно аннексировать чужие территории» (1). Как вспоминал Штейнберг, «гордое умиротворение, омрачаемое беспокойством, опустилось на Петроград» (2).

На следующее утро весь Петроград гудел, возбужденный вестью о беспрецедентных событиях в Бресте. Экстренно собравшиеся по этому поводу центральные комитеты большевиков и левых эсеров одобрили шаг Троцкого (3). На заседании Петроградского Совета бывший член Военной организации большевиков, военный комиссар Михаил Лашевич безапелляционно заявил: «Немецкие войска не пойдут против тех, кто всему миру заявил о нежелании проливать братскую кровь» (4). Принятая на этом заседании резолюция «Об окончании войны», проект которой был внесен Зиновьевым, одобрила российскую позицию в Брест-Литовске, обратилась к рабочим Германии, Австрии, Болгарии и Турции с призывом помешать империалистическим державам учинить насилие над народами Польши, Литвы и Курляндии, а также провозгласила создание новой, социалистической Красной Армии главной задачей дня. Впрочем, главной заботой Петросовета, что и отразила резолюция, было, похоже, не столько формирование новой армии, сколько привнесение хотя бы подобия порядка в тот, демобилизованный из старой армии, неуправляемый сброд, который многотысячными потоками устремился домой с фронта (5).

В петроградской прессе оценки сделанного Троцким шага были, как и следовало полагать, различными. Либеральные и умеренносоциалистические газеты, которые с самого начала настороженно относились к факту сепаратных переговоров с противником, назвали его катастрофой, не способной принести и без того уничтоженной, беззащитной России ничего, кроме новых испытаний, мучений и унижений. «Начало конца революции» увидел в этом акте Троцкого меньшевистский «Новый луч». Напротив, большевистские газеты приветствовали новости из Бреста с нескрываемой радостью. Судя по заголовку в «Красной газете», война была окончена:

 

 

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 408; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!