Словная идиоматика как межкультурный феномен

Во многих современных работах все чётче просматривается разграничение между традиционной лингвистикой и лингвистикой активной (по
Р. Барту — «активная филология») [4: 75]. Под активной филологией
Р. Барт понимал филологию языковых сил, т. е. конкретные житейские ситуации речи и вербальное поведение языковой личности, его экспрессию и прагматику, т.е. языковые эффекты.

Особо активной лингвистикой в этом плане является лингвистика эмоций (эмотиология). Это объясняется тем, что она изучает аффективную культуру языкового общества, эмоциональную/эмотивную компетенцию homo sentiens, эмоциональные коммуникативные лакуны, игру эмоциональных смыслов лексических и фразеологических эмотивных средств языка как во внутрикультурном, так и в межкультурном общении. Этим перечнем проблематика лингвистики эмоций не исчерпывается. Новейший аспект лингвистики эмоций, который разрабатывается последние два-три
года, — это семантико-когнитивный аспект эмотивности [16].

Такой интерес лингвистов к взаимодействию эмоций и когниции обу­словлен спецификой деятельности континуальной системы носителя языка, образование которой фактически и логически предшествует усвоению вербальной символики, в том числе и эмотивной лексики и фразеологии. Поскольку чувственный этап процесса когниции мира человеком и себя в нём соотносится с деятельностью его эмоционального мышления, понятно, что языковая система (рациональное мышление) выполняет по отношению к непрерывно конструируемому целому функцию кодирования внеязыковых концептов (в т.ч. и эмоциональных переживаний) и функцию манипулирования ими через манипулирование вербальными смыслами. Это обеспечивает целостность концептуальной системы эмоциональной языковой личности, оперирующей в своих речевых актах эмоциональными концептами (социальными и индивидуальными).

Являясь ценностным континуумом языка, категория эмотивности пронизывает все сферы жизнедеятельности как человеческого бытия и, в част­ности, оказывается в центре проблемы понимания языковой личности. Любая человеческая деятельность обязательно имеет в своей основе эмоциональные переживания, которые привносят в лексику и фразеологию языка едва уловимую химическую субстанцию [4: 181], варьирующую эмоциональные смыслы языковых знаков в различных коммуникативных ситуациях и их интерпретацию речевыми партнерами.

Объективация эмоционально-непосредственных смыслов может происходить в самом необычном материале — слове, камне, железе, холсте, красках, звуках [10]. Эта мысль позволяет предположить, что категория эмотивности является общеметодологической для изучения различных контекстов культуры, поскольку базовые эмоции универсальны, общечеловечны. Существование типовых эмоционально значимых ситуаций человеческого общения как внутрикультурного, так и межкультурного обусловливает возможность выявления общих эмоциональных тем общения: смерть, опасность, власть, любовь, секс и пр. (см., напр., о любовном дискурсе: [4]).

Общее эмоциональное пространство человечества предполагает существование инвариантного эмоционально-смыслового поля, которое кодируется и воспринимается в лексических и фразеологических знаках языков. Эти эмотивные знаки обеспечивают как внутри, так и межкультурное общение h omo loquens на эмоциональном уровне.

Как уже отмечалось выше, эффективность эмоциональной коммуникации полностью зависит от эмоциональной и эмотивной компетенции речевых партнёров, которая включает обширные знания об эмоциях, их функциях, знание эмотивного фонда своего (и чужого) языка, знание средств номинации, выражения и описания своих/чужих эмоциональных переживаний в контекстах конкретной культуры.

Уже общеизвестно, что эмоции являются таксоном культуры и что их вербализация в различных языковых культурах не всегда совпадает по форме, объёму и качеству эмотивных смыслов. Всё множество эмотивной лексики и фразеологии конкретного языка передает национальную картину чувств, а определённая группировка эмотивных знаков по исходным эмотивным смыслам отражает глобальную эмоциональную картину этих чувств (см.: [37]). Эти знания коммуникантов об эмоциях существенно влияют на их речевое поведение в обоих типах общения: внутри- и межкультурном.

Тема «Межкультурная коммуникация» привлекает сегодня внимание многих исследователей из разных отраслей знания, и как предмет исследования она демонстрирует яркую противоречивость и вызывает оживленную дискуссию в научной литературе [32; 56] и др. Сегодня предпринимаются многочисленные попытки установить границы исследования межкультурной коммуникации. Так, указывается, что межкультурная коммуникация имеет место, если отправитель сообщения является носителем (членом) одной культуры, а получатель его — носителем (членом) другой культуры. Но для определения межкультурной коммуникации этого будет недостаточно, необходимы еще и объективные критерии — дефиниции для таких понятий, как «культура», «культурная принадлежность» (см. об этом: [56: II гл.]). Многочисленные исследования позволяют сделать вывод о том, что межкультурная коммуникация — это фактически межличностная коммуникация в контексте культур, т.е. в такой ситуации, когда один партнёр естественно обнаруживает культурное отличие от другого. И тогда получается, что лингвистика прошлого века ошибочно ограничивала рамки межкультурной коммуникации только общением людей из разных стран или на разных языках. Фактически же межкультурное общение — это и общение людей внутри одной и той же страны, на одном и том же языке, это общение людей, отличающихся по возрасту, месту жительства, полу, профессии и т. д., т. е. по языковому паспорту говорящего. С такой точки зрения все участвующие даже в бытовой коммуникации будут межкультурными коммуникантами, ибо все они и всегда обладают разной культурной и человеческой компетенцией. Отсюда перед активной (по Барту) лингвистикой XXI в. стоит проблема эффективности межкультурной коммуникации как внутри одного языкового сообщества, так и в разных языковых сообществах, в том числе и в эмоциональных коммуникативных ситуациях.

Эмоциональное сознание говорящего субъекта требует эмоциональной рефлексии и её вербализации в лексических и фразеологических средствах языка. И те и другие могут быть идиоматическими, если они не семантизируются вообще или семантизируются не полностью коммуникативным партнёром из другой культуры.

Компаративная методика изучения фразеологических коррелятов русского, английского и немецкого языков как языковых средств межкультурного эмоционального общения (а их введение в коммуникативный процесс уже свидетельствует об эмоциональной коммуникативной ситуации и о включении механизмов языковой игры) показывает, что лакунарными могут быть все семантические компоненты фразеологических единиц-коррелятов в разных языках. Приведем несколько примеров:

chеap as dirt (очень дешевый) » дешевле пареной репы;

gеt smth. out of one's blood ( » отрешиться от чего-либо) » выбросить из головы;

be in (find oneself in, get into) the wrong box ( » быть (оказаться) в неловком положении) » быть не в своей тарелке;

keep (wrap) smb in cotton wool ( » чрезмерно оберегать кого-то) » держать кого-либо под стеклянным колпаком;

when pigs fly ( » никогда) » когда рак на горе свистнет.

Во всех этих и им подобных примерах расхождение в образах как внутренней форме ФЕ приводит к смысловым различиям в их эмотивной семантике, которые варьируют их денотативную семантику и вызывают у межъязыковых коммуникантов различные эмоциональные ассоциации, но в пределах общего понимания денотативного смысла (ср. с мнением: [50: III гл.]).

Аналогичные процессы наблюдаются и при сопоставлении русского, английского и немецкого фразеофондов. Например:

выпить » заложить за воротник » to crack the bottle » eins zu legen;

зазнаться » задрать нос » to grow too big for one's boots » die Nase emgespannt;

очень дорого заплатить за что-либо » расплачиваться своей шкурой » to pay through the nose » Haut zu Markte tragen.

В этих межкультурных фразеологических параллелях при универсальности их денотативного значения различны образные внутренние формы, которые вызывают в эмоциональном сознании говорящих на разных языках различные эмотивные смыслы как основу их различных эстетических, экспрессивно-оценочных переживаний.

Надо отметить, что сфера эмотивной фразеологии в межкультурной коммуникации — это в принципе сфера лингвокультурных лакун за счёт эмотивных спецификаций национально-культурных образов. Этот тезис, как показывают исследования, справедлив и для многих словных эмотивов.

Анализ проблемы трансляции эмотивных смыслов на иностранный язык, а также анализ смыслов эмоциональных концептов А. Вежбицкой позволяет утверждать, что к эмотивной фразеологии может быть причислена и эмотивная лексика, семантически непереводимая, т.е. идиоматическая для иной культуры. Примером такой фразеологической лексики для европейской культуры может быть номинат русского эмоционального концепта «тоска», передаваемый во французском языке группой транслем, каждая из которых никак не соответствует смысловому содержанию русского слова «тоска» и его синонимам: кручина, кручинушка, печаль, грусть, скука, томление, беспокойство и др. Его словарный перевод agnoisse ближе к европейскому культурно-философскому понятию, которое в немецком языке обозначается словом Angst.

Специальное исследование показывает, что во французском языке нет нужного словного или сочетательного эквивалента и для трансляции его эмотивных смыслов на французскую лингвокультуру используются разные слова [20]. Так, например, в переводе произведения Н. Бердяева «Самопознание», в котором имеется параграф под названием «Тоска», на французский язык в каждом абзаце слово тоска транслируется по-разному. Это можно объяснить только тем, что эмотивное содержание русского слова прагматично для французов, и его отдельные конститутивные смыслы опредмечиваются в разных французских словах, даже совокупность которых методом сложения этих смыслов вряд ли воссоздаёт эмоцио­нально-смысловое поле этого русского слова, опредмечивающее концепт «тоска».

С этих позиций почти каждое слово, обозначающее не артефакты, а например, универсальные или национально-культурные ценности, не может иметь полный и адекватный набор эмотивных смыслов во всех языках одинаково. А. Вежбицкая наглядно это показала через различные коллокации английского слова friendship и русского слова дружба. Эти различные коллокации как раз и вскрывают то, что практически все переводные словари являются в той или иной степени ложными друзьями студентов и переводчиков, т. к. не дают национально-культурные (и эмоциональные) смысловые различия. Это неизбежно приводит к коммуникативным неудачам (помехам и провалам) на уровне межкультурного общения, устного или письменного, реального или художественного. Именно этим фактом и объясняются многочисленные переводы одного и того же художест­венного произведения на один и тот же иностранный язык как повторные попытки более точно протранслировать эстетическую информацию, формирующуюся идиоматическими эмотивными смыслами оригинала (например, шагреневая кожа — кожа печали у Бальзака как конституент семантики слова тоска).

Резюмируя вышеприведенные рассуждения, повторим, что эмотивность как семантическая категория языка является межъязыковым смыслообразующим феноменом. Этот феномен опредмечен в лингвокультурных разновидностях эмотивных знаков, которые в большинстве своём идио­матичны и эмоциогенны (маркированы эмоциогенным характером знаний, опредмеченных в них), должны входить в эмоциональную компетенцию межкультурных коммуникантов как эмоциональных языковых личностей.

Всё вышеупомянутое о категории эмотивности позволяет по-новому подойти к решению проблемы внутренней формы языка как экстралингвистического феномена (эмоциональная мотивация всех номинаций), а это позволяет рассматривать эмотивность в качестве основы диалектики внутренней и внешней форм языка.

Полагаем, что когда В.Н. Телия пишет о едином методологическом основании анализа взаимодействия «языка» культуры с естественным языком в современной лингвокультурологии, то семиотический подход к рассмотрению феномена культуры может и должен иметь в виду и эмотивную семиотику.

 

 

3.3. Проблема эмоциональной
толерантности/нетолерантности
в межкультурном/межперсональном речевом общении

В связи с социальными переменами в России и вызванной ими практической необходимостью улучшения качества различных видов человече­ского общения, т.е. повышения его эффективности, конец прошлого и начало нового тысячелетия охарактеризовались интенсивными штудиями в рамках коммуникативистики и эколингвистики как новых парадигм отечест­венного языкознания.

Многие давние проблемы стилистики, лингвистики и психолингви-
стики стали переосмысляться с когнитивных и коммуникативных позиций [41]. Наряду с человековедением интенсивно развивается речеведение, базисными становятся терминопонятия «коммуникативное (речевое/языковое) поведение (сознание/мышление)», «коммуникативное пространство», «коммуникативная ситуация», «дискурсивное мышление», «дискурс», «речевое воздейст­вие» и «коммуникативные партнеры».

Проблемы эмотивности языка также приобретают коммуникативную направленность. Поскольку роль эмоций в языке уже более не оспаривается, то их коммуникативная и семантическая функции также становятся предметом коммуникативистики.

Если в реальной коммуникации постоянно возникают эмоциональные ситуации, в которых речевые партнеры вынуждены реализовывать эмотивный потенциал всех единиц языка, в том числе и супрасегмент­ных, то в художественной коммуникации, которая является моделью реальной, вся эта реализация воспроизводится одновременно с воспроизведением типичных эмоциональных ситуаций общения, которые в лингвистике эмоций получили терминообозначение «категориальная эмоциональная ситуация». Под КЭС понимаются типичные жизненные (реальные или в художественном изображении) ситуации, в которых задействованы эмоции коммуникантов: речевых партнеров, наблюдателя или читателя. Все они время от времени попадают в единое эмоциональное поле (пространст­во, время). Их эмоции реализуются в рамках координат: «Я (здесь, сейчас) — Ты», или «Я (здесь, сейчас) — Ты — Он (наблюдатель, читатель)». Перед коммуникативистикой и лингвистикой эмоций (эмотиологией) стоит актуальная задача изучения эмотивных речевых актов, эмотивных высказываний и их типологизации в свете теории и семиотики эмоций.

В данном разделе рассматривается только первая система координат, когда «Он» не участвует в эмоциональной коммуникации типа (категории) диссонанса, нарушения равновесия, дисконтакта, дисгармонии и т.п.

Такие отрицательные КЭС экспрессивны и прагматичны в современных условиях существования мирового сообщества (природные катаклизмы, техногенные катастрофы, терракты, деформация нравственных и моральных ценностей и др.). Эти и им подобные социальные условия рождают агрессию у людей. Источников агрессии много. Помимо вышеназванных, это и жесткая конкуренция, и глобализация, и неприятие ксенокультурных коммуникативных норм (сценариев), и мн. др.

«Агрессор — не только тот, у кого в руках дубинка или стингер. Агрессия пронизывает и мирную жизнь, проявляя себя в скрытых и открытых нарушениях правил человеческого общежития…» [57: 5—6].

Поскольку агрессия многолика, мы ограничимся рассмотрением, во-первых, только ее речевых форм, представленных в художественных произведениях как депозитариях человеческих эмоций, а во-вторых, в более мягких ее видах: неприязнь, раздражение, возмущение (и другие эмоции группы гнева).

В исследовании КЭС возможны различные методики. Так, например, интерес представляет анализ всех КЭС внутри какого-либо одного художест­венного произведения с выявлением динамики кластерности реализуемых в них эмоций и их смысловой доминанты, или рассмотрение КЭС внутри ряда (или всех) произведений одного и того же автора, или — сопо­ставление КЭС ряда авторов одной эпохи — разных эпох, одной культуры — разных культур и т.д.

Такие исследования могут дать интересные факты о художественных КЭС как модели реальных КЭС, о языковой их упаковке, о варьировании их кластерного наполнения, о доминирующих эмоциях и их коммуникативных смыслах в каждой конкретной КЭС. И, самое главное, — об их типичности, повторяемости, моделируемости и инвентаризуемости, что приведёт к созданию единой библиотеки КЭС. Общеизвестно, что базовые эмоции универсальны для всех лингвокультур, но различаются они языковым/речевым и культурным проявлением.

Рассмотрение 16 новелл Эдгара По (американского прародителя детективных ужасов) с точки зрения сюжетных КЭС позволило выделить шесть коммуникативных ситуаций с доминантой эмоцией «страх» в дискурсах убийства, безумия, беспробудного пьянства, фантастических сил, наигранного веселья в ожидании смерти, неутешного раскаяния за совершенное злодеяние. Каждая из них — КЭС отдельной новеллы. Эти КЭС находятся в тесной логической и эмоциональной взаимосвязи как монокластеры суперкластера полиструктурной КЭС, эксплицирующей «страх/ужас», объ­единяющей все 16 новелл этого автора и формирующей личностную эмоциональную картину мира Э. По. Внутри каждого из этих монокластеров установлены разные наборы эмоций семантики страха/ужаса.

Так, доминанту «ужас» в его новелле «The Cask of Amontillado» КЭС формирует такой кластер эмоций: безмерное удивление, беспокойство, мстительность, ярость, ужас. В КЭС этой новеллы сгруппированы такие эмоции: антипатия, смущение, безразличие, раздражение, отвращение, ненависть, бешенство, ярость, ужас, страх, раскаяние (см. подробнее о КЭС в других его новеллах).

Исследование КЭС в новеллах Э. По показало, что одни и те же ситуации повторяются как минимум в двух и как максимум в шести новеллах, что, несомненно, указывает на стабильно мрачные эмоциональные предпочтения Э. По. Другими словами, доминантная КЭС «ужас»/«страх» является для новелл Э. По интертекстуальной.

Другой тип ситуаций — поэтапно-сюжетная КЭС внутри отдельного художественного произведения. Например, в рассказе Л.Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича» через череду типичных ситуаций показан мучительный процесс самоосознания вербальной рефлексии Иваном Ильичом собственного ухода в небытие. От одной ситуации к другой происходят усиление и вербализация всех эмоций самого Ивана Ильича и его домочадцев. Вербалика и авербалика его осознания неотвратимо надвигающейся смерти от имплицитных форм трансформируются в эксплицитные формы, вовлекая и наблюдателя (читателя) в эмоциональное пространство Ивана Ильича. Эмоциональная толерантность всех соучастников этой КЭС тает на глазах — персонажи повести обмениваются (а)вербальными эмоциональными ударами, а читатель эмпатирует Ивану Ильичу, понимая, что такое может случиться и с ним.

Итак, внутри одного художественного произведения череда КЭС составляет определённую для него парадигму переживаний, изображаемую автором с помощью обширного эмотивного фонда языка и стиля.

Все произведения одного автора образуют другой тип парадигм их КЭС.

Все художественные произведения всех авторов нашей планеты, от древних до современных, составляют мегапарадигму КЭС, и она может быть сведена к трём реальным коммуникативным ситуациям — «Жизнь», «Любовь» и «Смерть». Эти три глобальные мега-КЭС объединяют всю гамму (библиотеку) эмоций, переживаемых человеком в реальной жизни через конкретные КЭС. Фактически любой речевой акт есть эмоциональная адаптация коммуникантов друг к другу. А если эта адаптация по разным причинам отсутствует, то происходит вербальная дуэль, сопровождающаяся эмоциональными строуками (ударами). Эти последние суть свидетельство конфликта и отсутствия эмоциональной толерантности одного или обоих коммуникативных партнеров.

Это особенно заметно, когда коммуниканты гендерно противоположны. Установлено, что на всех этапах коммуникативного процесса гендерные различия усугубляют эмоциональный фактор дуэльности (нетолерант­ности) общения (см. подр. об этом: [14]). Так, например, установлено, что женские партнёры по общению на многие вербалии и авербалии реагируют обидой, более склонны к фатическому (чисто эмоциональному) общению, к разговорам «по душам», эмоционально реагируют на прерывание их звукового потока. Их коммуникативная активность осуществляется, в основном, за счёт эмоциональной составляющей.

Коммуникативная эмоциональность характерна и для мужчин, но у них порог самоконтроля (эмоциональной сдержанности) значительно выше. Это положительно влияет на степень взаимной толерантности во время вербальных дуэлей, т.к. является антистимулирующим фактором для продолжения конфликта, но не всегда и не во всех КЭС.

Поскольку, как установлено гендерной лингвистикой, процесс коммуникации у женщин, в отличие от мужчин, всегда и сам по себе является выражением их эмоций, у них очень высокий уровень вербализации эмоций при более низком (в сравнении с мужчинами) уровне эмоционального самоконтроля. Отсюда такое бурное эмоциональное реагирование: злость, ненависть, ярость, мстительность (см., напр., объективацию этого тезиса в рассказе Барстоу «Ярость» («The Fury»)). Замечено, что женщины чаще испытывают физическую потребность в эмоциональном споре, скандале, крике, они склонны использовать в нём свои эмоции как аргументы или контраргументы. Всё это говорит об их потенциальной нетолерантности в эмоциональной коммуникации. Даже если женщина прекратила спор первой, она нередко остается не согласной, злопамятной. Отсюда и мстительность как сильная женская эмоциональная черта.

Гиперболизация как положительных, так и отрицательных эмоций у женских коммуникантов (как вербальных, так и просодических) также препятствует толерантности обеих конфликтующих сторон в эмоциональной коммуникации. К таким факторам относится и всегда развернутый монолог как озвучивание собственных эмоций женщины, который трудно прерывать [14: 18—24].

Такая яркая гендерная идентификация эмоциональной вербалики женщин позволяет говорить об эмоциональном гендеролекте, отличном от эмоционального гендеролекта мужчин, более толерантном в целом, но колеблющемся от одной к другой КЭС, что подтверждается как реальной, так и художественной коммуникацией.

Амплитуда таких различий у обоих гендеролектов зависит не только от внутрикультурных, но и от межкультурных КЭС. А. Вежбицкая достаточно глубоко вскрыла различия в эмоциональной семантике англосаксов, русских, поляков, китайцев, американцев и немцев и показала, как взаимный детерминизм языка и культуры отражается в культурных нормах эмоционального коммуникативного поведения языковой/речевой личности и как это поведение связано со стереотипами мышления/сознания личности. Данные гендерной лингвистики позволяют это суждение А. Вежбицкой экстраполировать и на эмоциональные гендеролекты в межкультурной коммуникации.

Перенос проблемы эмоциональной толерантности на арену межкультурной коммуникации усложняет её изучение, т.к. чисто эмоциональные (психологические) гендерные различия умножаются на языковые, культурные и стереотипные, ассоциативные различия. А это представляет интерес для отдельного исследования. Недовольство как эмоциональный эффект на какое-либо действо, в т.ч. и вербальное, редуцированное до рацио­нального: We are not amused (в устах королевы Виктории), является лучшим примером эмоциональной толерантности.

Вежливость (как позитивная, так и негативная), во всех её стилистиче­ских проявлениях (мейозис, митигация, эвфемизм, политкорректность, преуменьшение и т.п.), является толерантно формирующим фактором всех типов человеческого общения: межперсонального, группового (малые группы), группового (большие группы), массового, межкультурного, этнического и др.

Полностью холодному рассудку подчинить страсти, кипящие в эмоцио­нальной коммуникации, удается только очень расчетливым, коварным и лживым личностям (см., напр.: «Коварство и любовь» Ф. Шиллера, все драмы В. Шекспира, в которых изображены такие коммуникативные ситуа­ции).

Эмоциональные рефлексии на нетолерантность в общении изучены давно и общеизвестны.

1. Лесть всегда приятна и принимается даже в случаях типа «облить грязью похвал». Критика всегда неприятна и обидна. С ней не согласны вербально-бурно или по умолчанию (со страстями внутри).

2. Находясь в одинаковых условиях, люди имеют разные личностные картины одного и того же мира, т.е. фактически живут в своих разных мирах. Даже называя одни и те же объекты единого мира, они выражают разное к нему эмоциональное и рациональное отношение — вплоть до противоположного. Один только этот факт уже нарушает баланс эмоциональной толерантности в общении людей друг с другом, т.к. только по этой причине они уже недопонимают друг друга.

3. Различный эмоциональный дейксис у разных языковых личностей тоже препятствует их эмоциональной толерантности друг к другу (см.: [62]).

4. Человек не может выйти из своего языкового круга, формирующего мир общения, как из своей шкуры [33: 267]. Поэтому ему трудно терпеть других, легче быть нетолерантным. Тем более что шкалы ценностей у разных людей не совпадают: проблема «Я» vs «Другой» — это проблема «Свое» vs «Чужое» («хороший» vs «плохой»). У англичан это закреплено, например, в семантике слова foreign и словосочетания continental breakfast (плохой, т.к. не английский). Такая семантика изначально нетолерантна.

5. Никто из людей не знает себя достаточно хорошо. Как утверждает
К. Хорни, самый странный для человека незнакомец — это он сам. Отсюда и порой неожиданные для самого человека его эмоциональные вербалии.

6. Человека не учат овладевать стрессовыми ситуациями и рационализировать свои эмоциональные впечатления в речах и делах (ибо слово — тоже дело).

7. Как отмечал Шопенгауэр, у всех людей есть прирожденный талант — надевать на своё лицо мимическую маску в обманных целях (теперь об этой способности говорят «мимикрирует»). Речь идёт не только о body language (языке тела), но и о verbal language (языке слов). Симулирование и имитация эмоций в целях их сокрытия может для адресата раздражающей его информации служить толерантным средством (сделать вид, что не заметил неискренности, лжи, вранья). А может и вызвать ещё большую его эмоциональную нетолерантность. Всё зависит опять-таки от конкретной КЭС.

8. Человеческие взаимоотношения проявляются через речевое поведение коммуникантов. Согласно этике общения, в результате любого речевого контакта у всех коммуникантов должно произойти повышение (улучшение) самооценки. Но в жизни так почти не бывает — «градусы» эмоциональной толерантности у всех разные. Оба речевых партнера всегда долж­ны эти градусы адаптировать друг к другу (принцип кооперативности Грайса).

Помощь в этом процессе может оказать знание техники амортизации (по М.Е. Литваку) — соглашаться с оскорблениями и при этом не высказывать ответных, как бы «дуэлянт» и не заслуживал их. В отношениях с любимыми людьми надо закрепить в своём эмоциональном дейксисе позицию «недостатки любимого считаю слабостями», т.е. перевести их в другой психологический разряд, смягчить и не замечать.

Все эти и многие другие правила общения направлены на смягчение/избегание самоаффектирования в конфликтном диалоге.

1. К. Юнг справедливо заметил, что «так же, как тяжесть собственного тела мы носим, не чувствуя его, и ощущаем вес постороннего невесомого тела, — так мы не замечаем собственных ошибок и пороков, а видим чужие… У каждого человека есть “тень”, которую он не видит и отбрасывает на другого. Общаясь с последним, он фактически общается с самим собой» (цит. по: [33: 305]). Мы назвали бы этот процесс эмоциональной проекцией в общении. Из этого тонкого наблюдения, которое должно быть введено в эмоциональную коммуникативную компетенцию (см.: [67]) толерантного общения, следует, что мы изначально всегда несправедливы в своих эмоциональных суждениях о других. Отсюда и библейское «Не судите, да не судимы будете», «Не лжесвидетельствуй», «Не возжелай …» (т.е. не завидуй). Получается, что уже в Нагорной проповеди Иисуса Христа изложены основные принципы толерантного общения людей друг с другом. Да и вся христианская религия призывает терпеть и прощать — как образец эмоциональной толерантности.

2. Злоба и зависть — главные источники вербальной эмоциональной нетолерантности людей. Светская мораль их не осуждает, а религиозная мораль призывает изгонять их из своей души и, следовательно, из речи своей.

Сложность заключается в том, что стрелки этих эмоций трудно перевести на вежливость, которую Шопенгауэр считал молчаливым соглашением игнорирования и неподчеркивания друг в друге моральной и духовной нищеты. Тем более что правила вежливости в КЭС злобы и зависти нарушает другое правило Грайса «будь искренен». А неискренняя вежливость, комплимент, лесть всё равно нарушают равновесие эмоциональной толерантности речевых партнёров. Это — временная, сиюминутная толерантность по обоюдному умолчанию. В то же время неискренняя вежливость может поработать и на принцип амортизации конфликта, а может и обострить его. Всё зависит от конкретной КЭС. Как же коммуникативистике в курсе практической вежливости обучать людей общению в КЭС?

Думаю, что в лабораторных условиях все типы КЭС предусмотреть невозможно: реальное эмоциональное общение людей намного разнообразнее типичных ситуаций, особенно в сфере конфликтного общения, в котором как раз и требуется эмоциональная толерантность. Но основные принципы толерантного балансирования все же необходимо закрепить в коммуникативной (эмоциональной) компетенции обучаемых.

В любом случае обучаемые должны знать, что «побороть свой аффект — значит в большинстве случаев воспрепятствовать его (временному? — В.Ш.) излиянию и образовать затор, стало быть, сделать его неопасным» (Шопенгауэр. Цит. по: [33: 337]).

Выхода, кажется, нет: и так плохо, и так. Но в любом случае техника амортизации как отказ от ответной вербальной агрессии будет проявлением эмоциональной толерантности коммуникантов.

Считаем эту технику главнейшей речевой стратегией в условиях КЭС.

Обучение тактикам и стратегиям речевого общения в условиях КЭС, и в частности принципам эмоциональной толерантности (терпимости) как техническому рациональному приему амортизации, считаем ядром коммуникативной компетенции как монолингвов, так и искусственных билинг­вов. Обучение такой компетенции в общеобразовательной и высшей школе актуально и значимо, т. к. она представляет собой единственный психологический механизм снятия или осознанного сокрытия раздражения (всего кластера эмоций группы гнева) и коммуникативный механизм смягчения речевой агрессии.

Другими словами, одной из лингводидактических проблем современной коммуникативистики является разработка методики рационализации эмоций в условиях КЭС общения. И. А. Стернин прав, когда пишет, что «Обучение толерантному коммуникативному поведению — вполне реальная задача, связанная с формированием вежливости навыков речевого этикета и культуры общения» [49].

Коммуникативные аспекты толерантности, к сожалению, ни в одном из госстандартов высшего образования не предусмотрены. А лингвисты уже давно и настойчиво предлагают свои разработки по этой проблеме и привлекают к ним внимание авторов национальной программы по образованию ([7; 57] и др.).

Воспитанию толерантности при обучении родному и иностранному языку в школе и вузе, коммуникативным качествам речи в аспекте толерантности, категориальным ситуациям эмоционального (вызывающего, манипулятивного и т.п.) диалога, принципам толерантности в конфронтационном дискурсе, способам создания семантики сотрудничества в дет­ских и взрослых коллективах, тактикам и стратегиям толерантности в научной коммуникации, т.е. всему, в чем коммуниканты находятся в одной из КЭС, необходимо уделять специальное внимание в курсах коммуникативистики.

Считаем необходимым предложить включение в программы средних и высших учебных заведений курсов по обучению правилам речевой вежливости через митигацию (различные формы смягчения типа эвфемизации и мейозиса) как способ эмоционально-речевого сдерживания и гармонизации общения.

Нетерпимость к «не Я», «другому», «чужому», а следовательно, якобы к худшему создаёт много причин и ряд аспектов, которые необходимо учитывать при обучении толерантному языковому общению специалистов всех отраслей трудовой деятельности: им придется работать, общаться с людьми, а это — всегда самое трудное.

Следовательно, все вышеизложенное убеждает в том, что необходимо введение в коммуникативную компетенцию специалистов всех профессий знаний, умений и навыков в применении толерантно формирующих факторов межличностного/межкультурного общения.

Толерантность в действительности многопланова, и всем её коммуникативным механизмам обучить невозможно. Но какой-то минимум её постулатов для категориальных КЭС должен быть введён в содержание коммуникативной компетенции языковой личности. Решению проблем коммуникативной толерантности могли бы послужить специальные практические пособия по речевому преодолению эмоциональной нетерпимости к «другому» и повышению эмоционального интеллекта коммуникан-
тов [78].

В социальных условиях, активно способствующих развитию и распространению агрессивного речевого взаимодействия, проблема эмоциональной толерантности в разнообразных эмотивных речевых актах представляется актуальной для современной коммуникативной парадигмы языко­знания [51].

 

 

3.4. Межкультурные эмоциональные параллели
и контрасты

3.4.1. Американские и русские лингвокультурные стереотипы
в межкультурной коммуникации

В данном разделе на материале человеческих эмоций, доминирующих на национальном и личностном языковом уровне, оспаривается тезис
А. Вежбицкой о духовном единстве человечества. Объектом сопоставления являются некоторые культурные концепты США и России, упакованные в соответствующие языковые формы и используемые речевыми партнерами двух стран.

А. Вежбицкая в ряде своих работ выдвигает и обосновывает гипотезу о существовании универсальных культурных концептов человечества, которые она определяет как алфавит ментальных атомов (семантических примитивов). Благодаря этому специфическому алфавиту обеспечивается межъязыковая коммуникация в различных формах. С этим утверждением спорить нельзя. Что же касается ее мнения о тождественности способов мышления и восприятия у разных этносов, равно как и о духовном единст­ве человечества, то с этим трудно согласиться.

Если осмыслить особенности эмоционального восприятия мира представителями разных национальных культур (его фактов и событий), можно заметить не только параллели, но и довольно резкие контрасты, не позволяющие признать тезис о духовном единстве ни всего человечества, ни отдельно взятой страны. Сегодняшние межкультурные конфликты и непонимание лишний раз подтверждают это: например, непонимание друг друга некоторыми бывшими национальными республиками СССР, Палестиной и Израилем, в Афганистане, Ираке, Турции и др.

Говорить о духовном единстве человечества, как мы считаем, неправомерно и потому, что культурные концепты разных этносов вербализуются не только и не столько в языковых кодах, сколько в ассоциативной памяти об исторической протяженности их существования. А эта память фундаментально различна у разных языковых обществ. Об этом неодно­кратно писал М.Бахтин, который считал, что только в терминах хронотопов (пространственное и временное окружение фактов, событий, речений и т.п.) можно понять любые высказывания. А хронотопы, как общеизвестно, национально специфичны, поэтому, как справедливо подчеркивает
Ю.М. Лот­ман, если у коммуникантов будет общим только языковой код (искусственная структура, созданная договоренностью), но не будет общей памяти и ассоциаций, то их общение может быть адекватным, но ценность информации будет минимальной, а сама информация — ограниченной, т.к. коммуникантам не о чем будет говорить [34: 14]. Идеальным примером такой коммуникативной ситуации является передача команд.

Еще одним доказательством ошибочности мнения А. Вежбицкой о тождественности способов мышления и восприятия мира может служить и такой факт, замеченный еще Ю.М.Лотманом, как «смысловое пространст­во» культуры и любого языка — «глыба, границы которой образуются из множества индивидуальных употреблений» (Там же: 35). Выходит, что языковые личности, естественно, не могут в различных этносах, с помощью различных языковых кодов, замешанных на различных «памятях» об исторической протяженности этих этносов, одинаково отражать, картировать и интерпретировать мир, который, вопреки бытующему в науке мнению, у разных этносов, увы, не один и тот же. Соответственно и система понятий (культурных концептов) просто не может быть только национальной и тождественной. У каждого этноса существует огромное количество контекстных понятий, т. к. рождение бесконечных новых смыслов связано с индивидуальным сознанием языковых личностей. По Ю.М.Лотману, смысловое пересечение есть взрыв, рождающий новые смыслы и новые понятия, которые довольно часто невозможно выразить в системе других языковых кодов. Поэтому каждая языковая личность многократно индивидуальна в своих культурных концептах (языковой код, история, бытовое и научное сознание, ассоциации, импликации, гештальты, фреймы, мифы, символы и др.). Все это должно множиться на фактор динамичности языкового пространства и фактор чрезвычайной сложности пространства многочисленных взаимосоотнесенных (и не соотнесенных) «Я» языковых личностей. Нельзя исключать и фактор динамичности человеческого интеллекта. Даже в пределах короткого временного отрезка, когда мы слушаем одну и ту же запись или читаем один и тот же текст несколько раз, «меняется не то, что передается, а тот, кто принимает. Структура человеческого интеллекта исключительно динамична» [34: 241].

Особенно это касается бурного словотворчества в сфере эмотивной номинации, которая уникальна не только по семантической упаковке, но и по креативной непредсказуемости обозначаемого, контекстного культурного концепта. Например, sexual harassment (США), красноперые (о российских коммунистах-демонстрантах в посткоммунистическое время), Japanese stop (Англия), особо одаренные неуспевающие, способные умственно неполноценные (Канада) и мн.др.

Стоит также упомянуть о серьезных различиях в структуре культурных концептов разных этносов, обусловленных таким компонентом культуры, как религиозные конфессии («нации не являются едиными по конфессиональному признаку»). Этот признак тоже влияет на менталитет нации и стилистику вербального и авербального эмоционального поведения ее представителей (ср. всепрощение русских христиан и газават (джихад) у мусульман, поскольку он входит в общественное сознание народа, в его менталитет). Замечено, что специфика азиатской лингвокультуры совершенно не улавливается категориальным аппаратом современной прагмалингвистики. Конечно, имеются и «бесчисленные проявления межкультурной общности языков мира как основа взаимопонимания их носителей». Тем не менее этих проявлений недостаточно для признания духовной общности человечества.

Вряд ли об общей духовности человечества говорят сегодняшние события в бывших национальных и автономных республиках СССР (Кавказ, Украина, Прибалтика) и отношения бывших союзников России по соцлагерю.

Против тезиса А.Вежбицкой свидетельствует и этническая функция языка, обособляющая в известных пределах одну нацию от другой. Например, лексический фон разных лингвокультур, как известно, никогда не совпадает. Не совпадают во многих случаях и их стилистические (регистровые, ситуативные) фоны [47].

Многие зарубежные психологи долгое время предполагали, что человеческая природа одинакова везде на земном шаре. Но, как свидетельствуют факты, реально существуют глубочайшие психологические различия между культурами. Концентрирование внимания ученых на общем в человеческой природе привело к игнорированию довольно серьезных различий, прежде всего, в сфере человеческой психологии, и особенно между Западом и Востоком.

Именно этими различиями объясняется генезис некоторых специфических эмоциональных проблем, существующих в одной части света и отсутствующих или ослабленных в другой. Например, agoraphobia (боязнь покидать свое жилище) или anorexia (навязчивая идея похудения) как эмоциональные тренды национального уровня, типичные для Запада. Практика «Koro» наблюдается только у жителей (и мужчин, и женщин) Восточной Азии. Например, в 1995 г. всплеск этого национального феномена наблюдался в юго-восточной части Китая. И даже депрессия и шизофрения, которые распространены во всех культурах, имеют в разных культурах разные симптомы.

Следует признать правоту А. Вежбицкой, когда она провозглашает
единство человеческого духа, но только относительно западной культуры, к которой она сама принадлежит. Западная и восточная (например, азиат­ская) культуры сильно различаются в воспитании эмоций. Традиционные культурные концепты воспитания детей здесь прямо противоположны. Ср.: Individual self в Америке (т.е. эмоциональная отрешенность) или Family self, Spiritual self (отстраненность) американских детей от родителей и неразделенность их эмоций против эмоциональной привязанности детей Востока к родителям (унифицированной и прозрачной, представленной как авербально, так и вербально). Поэтому общеизвестно, что межличностные эмоциональные взаимоотношения (в том числе и речевые) в азиатских странах более тонкие и более сложные, чем на Западе. Языковые личности азиатских стран ожидают друг от друга большей степени сенсуальности, проявляющейся в том, что каждый чувствует, что происходит в душе речевого партнера и без его вербальной экспликации своих эмоций (в отличие, скажем, от русской традиции вербально описывать, смакуя, свои переживания по какому-либо поводу, заводя себя и разжигая свою сенсуальность).

Существует даже такое понятие, как «культурный шок», известное, например, многим русским, впервые попавшим в Америку в период «железного занавеса», «холодной войны» и изоляции СССР от Запада, основанием для которого было непонимание их совершенно иных культурных реалий.

Проблема языка и культуры, как синтезирующая частные проблемы «язык и история», «язык и общество», «язык и народ», а с недавних пор «язык и личность», является, прежде всего, проблемой этнолингвистики. Разумеется, отдельные аспекты этой проблемы успешно разрабатываются социо-, психо-, паралингвистикой и переводоведением. Этнолингвистика по отношению к названным разделам науки о языке выступает в роли синтезатора всех знаний об этносе в зеркале его языка [25].

Тезис о прямом влиянии культуры этноса (и составляющих ее концептов) на его язык находит многократное подтверждение и в лексике, и в семантике, и в грамматике языка, а также в его фонетической ткани. Отсюда различие языков объясняется различием культур, различием концептуальных кодов и ментальных стилей у различных народов. Получается, что утверждение о наднациональном характере понятий (концептов), столь прочно бытующее в логике, философии и лингвистике до настоящего времени, является, вероятно, очередным наивным заблуждением. Ведь всем известно, что внутри одной языковой общности у разных языковых личностей наблюдается различный ментальный стиль, обусловленный их индивидуальными кодами культурных концептов. Это языковое, ментальное различие становится существенным на уровне различных языков за счет национально-специфических концептов, входящих в их культуру. Различия в национальной специфике культурных концептов особенно разительны, как уже отмечалось выше, у народов Запада и Востока, у которых и языковые различия максимальны (начиная с графических). Фактически Восток и Запад — это две ментальные планеты (Азия и Европа) на земном шаре, со своими кодами лингвокультурных концептов, обусловливающих «полушарные» ментальные стили населяющих их народов.

Когда В. фон Гумбольдт писал о внутренней форме языка, он, по мнению М.М.Копыленко, подчеркивал национальное своеобразие мотивов названий в разных языках [25: 9]. А это — тоже аргумент в защиту тезиса о национальном характере понятий (разумеется, существуют и межнациональные и наднациональные понятия, благодаря которым и осуществляется межъязыковая коммуникация). Но дух народа и сознания его отражены в культурных концептах, мотивирующих языковое сознание, ментальный стиль, называемый национальным менталитетом.

Поэтому, с одной стороны, язык — это средство выражения мысли и средство ее создания и оформления. А коль скоро культурные концепты, включающие гештальты, фреймы, символы, мифы, обряды, ритуалы и пр., у разных народов отличны друг от друга, то и их менталитеты и языковые реализации последних различаются. Естественно, что этот фактор значительно влияет на интерпретацию, понимание и оценку одних и тех же фактов, событий, текстов представителями Европы и Азии и далее — различными народами внутри Европы и внутри Азии.

Все вышеизложенное позволяет, наконец, открыто признать глубоко справедливым утверждение Э.Сепира и Б.Уорфа о том, что миры, в которых живут различные существа, — отдельные миры, а не один мир, использующий разные языки. Тем более что язык — это не только лексика и грамматика, это и история и культура народа, который говорит на этом языке (см. [15]).

Одним из аргументов, подтверждающих справедливость так долго преследовавшегося советской идеологией мнения Сепира и Уорфа, было искусственное насаждение русского языка в бывших национальных республиках СССР. «Виртуальный» мир в этих республиках сознательно строился на языковых и культурных нормах русского языка (и глубже — русской культуры, и еще глубже — русского менталитета). А бессознательно он — этот мир — все время конфликтовал с реальным, т.е. национальным духом (его культурой и народным менталитетом). Поэтому после распада СССР победил дух народа и его собственный язык во всех без исключения бывших советских республиках, так и не принявших в свою народную культуру, в свой национальный семантический код чужеродное тело — русский язык как язык национального общения. Материальные факты русского языка не стали знаками концептуальных фактов — национальных языков СССР. Русский язык мог служить только формальным средством межнационального общения, как английский или немецкий на международной арене, но никак не полнокровным заменителем родных языков тогдашних граждан СССР.

Но язык еще является и орудием культуры, и орудием (средством) эмоций. Эта многоплановость взаимодействий языка, культуры и эмоций манифестируется по-разному в разных национальных и географических сферах. В языковой семантике присутствует не только общечеловеческий культурный компонент, но и облигаторный национальный, неповторимый. Поэтому в межъязыковом общении существует лингвокультурный барьер, ведущий к коммуникативным помехам, как минимум, или к коммуникативным провалам, как максимум. Другими словами, лингвокультурные концепты, будучи национальными по духу, могут быть непереводимыми (неперевыражаемыми) на другие «лингвокультурные планеты», что и объясняет языковую лакунарность (безэквивалентная лексика тому яркое доказательство, наравне с таким аргументом, как лакунарность лексиче­ская или семантическая). Эта лакунарность особенно ощутима в сфере человеческих эмоций как в их номинации, так и в средствах их выражения.

Различаются языки и культуры своими ассоциативными фонами, которые тоже ведут к коммуникативным помехам и провалам в межкультурной коммуникации. Все это — достаточно известные факты, поэтому мы и не даем примеров.

Уже давно установлено, что люди всех культур (этносов) являются одновременно и лингвистическими животными. Это значит, что речь, мысли и эмоции сплавляются в процессе человеческой коммуникации и что баланс между ratio и emotio в человеческом поведении довольно часто нарушен и emotio превалирует. Этот тезис справедлив по отношению к целой лингвокультурной общности (стране, этносу) и по отношению к отдельной языковой личности.

Поскольку каждая языковая личность, независимо от еёкультурных различий, переживает одни и те же базовые эмоции, это объединяет людей. Эмоции являются центральной частью, которая делает людей разных культур более или менее похожими друг на друга. Но та же самая центральная часть делает каждого из нас уникальным в силу индивидуального варьирования базовых и других эмоций. Как психические индивиды мы выражаем, передаем, скрываем с помощью языка все эмоции сугубо специфично. Эта специфичность предопределена индивидуальным эмоциональным трендом и национальным индексом данной культуры.

Если сравнить Америку и Россию по общенациональному индексу, то первое, что бросается в глаза, — это эмоциональная стабильность в одной стране и эмоциональная разбалансировка в другой. Это первый экстралингвистический контраст в сфере эмоциональной жизни русских и американцев, влияющий и на их речевое поведение: самоуверенные, снисходительные, радостные интонации американцев против раздраженных, неуверенных, горестных и т.п. у русских.

Яркими культурными знаками американцев являются гордость и патриотизм. Американцы могут многим гордиться: своими красивыми бесчисленными дорогами и автомобилями, супермаркетами и моллами с многочисленными чистыми и бесплатными restrooms, всеобщей компьютеризацией, многоканальным и многопрограммным круглосуточным телевидением, обилием университетов и их доступностью для всех слоев населения, концепцией глобального образования.

В целом Америка — страна с комфортно организованной жизнью. В ней почти все предусмотрено для удовлетворения запросов, нужд, желаний и амбиций людей. Америку по праву во всем мире называют страной с неограниченными и равными возможностями, и именно поэтому сюда стремятся люди со всех уголков земного шара, из разных культур, чтобы остаться в ней навсегда. Америка — melting pot, «плавильный тигель», в котором переплавляются многие культуры мира.

Эмоциональные чувства гордости и патриотизма как общенациональные индексы США проявляются в вербальных и невербальных символах во всех уголках этой мультинациональной страны: Old Glory — государственный флаг развевается круглый год даже на частных особняках (в России такое исключено), его символ можно увидеть на бейсболках, кепках, майках, трусах, обуви, пластиковых пакетах и на других товарах массового потребления. Миллионы копий этого флага можно встретить во многих странах мира. Американцы гордятся своим флагом и чтят его как святыню. Отсюда и уважительная номинация — Old Glory.

Гордость за страну (США — мировой лидер по всем жизненным показателям) проявляется у американцев в манере говорить (уверенно, решительно, напористо, громко, быстро, в бытовой речи нередко афонетично и аграмматично, т.е. небрежно). Это объясняется открытостью данного многорасового лингвокультурного сообщества для всего мира, доминированием идеи свободы выбора, уверенностью в правовой защищенности.

Язык как средство вербализации и трансляции культурных концептов США представляет собой модификацию British English. В силу престижности самой страны American English активно экспансирует во все лингвокультурные общности, в том числе и в русскую, участвуя в процессах образования, лавины англицизмов (американизмов): киллер, дилер, бармен, менеджер, лейбл, дистрибьютор, хилер, менеджмент и мн. др., не говоря уже о молодежном новоязе: герла, пэренты, бездник, фазер, лузер и мн. др. Вместе с американизмами русский менталитет в настоящее время переживает и заимствование американских культурных концептов (ярчайшим примером является концепт «менеджер»).

Если вспомнить недалекое прошлое, то для американцев и россиян превалирующими эмоциональными символами были словосочетания «образ врага» и «империя зла». Эти символы культивировались в менталитетах обоих лингвокультурных обществ официальной идеологией бывших правительств обеих стран. Она породила также такие уродливые межнациональные культурные концепты, как «железный занавес», «холодная война», «Берлинская стена», «диссидентство» и мн. др. Вербальная упаковка этих и им подобных культурных концептов навсегда сохранит эмотивную коннотацию отчуждения, опасности, угрозы жизни в своей семантике. Доминирующими эмоциями обеих лингвокультур в эти долгие годы были ненависть и боязнь друг друга, что нашло отражение и в лексиконах русского и американского народов: commi, дядя Сэм, янки и мн. др.

Эмоциональный индекс российского народа никогда не был стабильным, в отличие от американского. После победы большевиков в 1917 г. непродолжительное время властвовали эмоции энтузиазма, радости, надежды, что отразилось и в словаре (см. многочисленные работы, каса­ющиеся лингвистических особенностей советизмов). Искажая историче­ские факты, большевики создавали и пропагандировали миф о том, что Россия была первым государством, в котором был сброшен царизм и установлена «власть рабочих и крестьян». Государственным символом стал «Серп и Молот». Новые культурные концепты, идеологизированные «от и до», получали вербализацию и запускались в бытовое сознание и речь. С их помощью большевистский, а позже коммунистический режим манипулировал и контролировал поведение, в том числе эмоциональное, всего общества. Нам с помощью этих большевистских идеологических концептов внушали, что мы во всем самые первые и самые лучшие. И все у нас самое лучшее, что мы самые богатые и что даже «часы у нас самые быст­рые» (Н. Фоменко). Целью этой массированной официальной лжи было воспитание гордости — быть советским («у советских — собственная гордость, на буржуев смотрим свысока»).

Время от времени эта эмоция получала «подпорки»: победа в Отечественной войне (1945), экспансия социализма в Европу, на Кубу и Дальний Восток, запуск первого космического спутника (1957). Русское слово — посол культурно-технического концепта Страны Советов — «спутник» влетело навсегда в словарный состав английского языка! Для всего мира это событие было свидетельством грандиозного успеха нации и технологии Страны Советов, который вызвал бурные эмоции на мировой арене: восхищение, смешанное с завистью, и удивление, смешанное с недоверием. А эмоциональный индекс у граждан нашей страны стремительно взлетел ввысь: гордость наряду с ликованием, счастьем, воодушевлением и новым приливом энтузиазма.

Однако с начала 70-х гг. вектор эмоционального индекса россиян перемещается на разочарование, неверие, неудовлетворенность как контроверза чувству «глубокого удовлетворения» официоза. Социально-экономические причины всем известны. Прав был К. Маркс, когда написал, что бытие определяет сознание. Добавлю — обыденное и эмоциональное тоже. Возмущение и презрение советских людей к Политбюро ЦК КПСС, правительству становятся все более открытыми и доминирующими. И тогда — новая партийная ложь в виде привлекательных лингвокультурных концептов «перестройка», «гласность», «демократия». И так же, как спутниковый период эти культурно-идеологические концепты «подперли» упавший эмоциональный индекс страны и послужили очередной инъекцией эмоций энтузиазма и надежды. А лексикон многих языков, в том числе и английского, обогатился русскими словами glasnost, perestroika, khorosho, Gorbi.

Но и этот период эмоционального подъема и уважительного отношения к новым культурным концептам был очень кратким: у каждой очередной правительственной лжи ноги становились все короче. И вышеназванные составляющие (эмоциональный индекс страны) трансформировались в открытую ненависть народа к лицемерной идеологии Горбачева, его игре в благородные концепты и к его манипулированию базовыми чертами российского народа: долготерпением, долговерием, выносливостью. В русском речевом лексиконе происходит взрыв эмотивной номинации: коммуняки, демокрады, демократура, разгул демократии и др., которые вербализуют новые для русской культуры концепты — эмоциональные реакции на «перестроечные стимулы». В американском лексиконе появляются эмотивные дериваты terrorstroika, Borisstroika, Gorbonomics с яркой негативно-эвалюативной коннотацией.

Если перейти к сопоставлению эмоциональных индивидуальных трендов среднего американца и среднего россиянина, то их разброс внутри шкалы эмоций будет широким и сфера вербализации эмоциональных концептов в целом будет тоже обширной. Бросающиеся в глаза различия касаются, прежде всего, сферы эмоциональной фатики. Американский речевой лексикон изобилует клише фатического политеса. Американец в 95% улыбается не потому, что ему лично в данный момент приятно, а для того, чтобы сделать приятное речевому партнеру. Этой же цели служат и фатические эмотивы типа: «Have a nice/good day/weekend», «How are you?», «How is everything with you?», «How is life treating you?», «How doing?», «Relax», «Take care», «Take it easy» и др., которые в большинстве случаев несут только фатическую эмотивную коннотацию и не являются смысловыми. Бодрое, жизнерадостное, улыбчивое Hi!, которым там все друг друга приветствуют каждый раз при встрече даже в течение одного дня, обращение друг к другу по первому имени, даже в официальной обстановке и нередко в диминутивной форме: Torn, Bill, Dick, бесконечное и вездесущее «Sorry», «Excuse me», «Thank you!» выполняют социальную функцию — создания имиджа жизнерадостного, веселого, довольного всем, приятного и предупредительного американца.

Хорошо, что взрослые таким примером естественно научают своих детей приятным словам, словам любви, поддержки, которые создают комфорт в межличностном общении. Однако это лишь внешняя форма, которая, тем не менее, значима, особенно для иностранца. Не сразу осознаешь, что это лишь языковая игра: американцы зачастую совсем не имеют в виду то, что говорят и о чем спрашивают. Перед нами типичный американский лингвокультурный концепт «заформализованная эмоция вежливости», вербализуемая в десятках кодовых знаков, в том числе чисто звуковых.

Но, увы, Америка не является «дамой приятной во всех отношениях». Там тоже случаются эмоциональные истерики, довольно отталкивающие. После многодневной телевизионной трансляции в октябре 1995 г. из зала суда процесса над О.Дж.Симпсоном, который подозревался в убийстве жены и ее любовника, когда был оглашен вердикт: «Not guilty», Америка взорвалась, и на ее спокойном до этого времени небосклоне вспыхнул многокрасочный салют эмоций. Приведу примеры только из одной статьи журнала Newsweek. В подзаголовках к этому событию — эмоциональная антитеза: Decision and Division; Cheers and Tears; Whites and Blacks (Newsweek, October, 16, 1995, p. 24—26). В статье широко представлена эмоциональная вербализация реакции черной и белой Америки на это событие. У белых американцев — passionate misunderstanding, gasps and mutterings of disgust, vented with rage, fumed, felt a profound sense of despair, extremely saddened, mystified, felt angry and stunned, sobs of disbelief, etc. Реакция черного и цветного населения: celebrated, whoops and yells of approval, screaming and dancing for joy, honked their horns, cheered and the news. Обе Америки бурно переживали fierce emotions. На глазах у всех четко проявилась racial solidarity, лакмусовой бумажкой которой выступило решение суда присяжных.

Общенациональный эмоциональный индексвмиг стал противоречивым. Но … через два дня об этом никто уже и не вспоминал, даже в частных беседах. Вся опять внешне объединенная Америка спешила забыть о неприятном и продолжать радоваться жизни. И вновь улыбки, вежливые и ласковые слова, дружеские вопросы (риторические). А это значит — инстинкт самосохранения как часть культуры данного общества, направленный на оптимизм, рациональное восприятие эмоционального. Ярчайшим свидетельством реального равноправия и равных возможностей является избрание темнокожего гражданина США из Кении Барака Обамы президентом этой страны.

А.Солженицын в своей последней книге, изданной в Америке перед возвращением на Родину, определяет традиционный русский характер как принципиальный элемент русской культуры следующим образом: открытость, прямота, естественность, повышенная простота, сговорчивость (уступчивость), доверчивая примиримость с судьбой, терпеливость, выно­сливость, отсутствие сильного желания внешнего успеха, готовность к самоунижению, самобичеванию и покаянию, смирение, покорность в героических подвигах, сочувствие, великодушие, самоограничение в желаниях.

Конечно, этот список черт, покрывающих определенную частичку пространства русских культурных концептов, можно продолжить: щедрость, добросердечность, участливость в чужих проблемах, стремление поделиться своими заботами и проблемами. Естественно, что все эти и многие другие традиционные черты русского характера закреплены во множестве культурных концептов, вербализуемых на лексическом, фразеологиче­ском и синтаксическом уровнях, а равно и в теловом языке.

К отрицательным чертам русского характера можно отнести отраженные в следующих пословицах: «Гром не грянет, мужик не перекрестится», «Надейся на добро, а жди худа», «Только бы пить, да гулять, да дела не знать», «Пуститься во все нелегкие», «Поглазеть, погулять, да мошну повытрясти», «Русак умен, да задним умом», «Русский человек любит авось, небось, да как-нибудь» (Даль 1984: 199, 257, 96). Иностранец должен иметь их в своей лингвокультурной компетенции, чтобы адекватно рефлексировать русский характер и не попадать в коммуникативные невнятности.

Многолетние наблюдения за особенностями концептуальной картины мира американцев позволяют нам сделать некоторые собственные обобщения. Американцы весьма прагматичны, любят хвастать, но не количеством книг в домашней библиотеке, а количеством комнат (спален, туалетов) в своих особняках. Они не терпят критику, от других ждут только комплиментов, очень любят задавать вопросы: «А у вас это есть?», «Как вам нравится в нашей стране?» (при этом ожидается только восхищение). Они считают свою демократию лучшей в мире и искренне удивляются, когда узнают, что можно быть умным, но небогатым.

Особой культурной доминантой американской культуры можно признать умение сдержать эмоции (и слезы) в момент горя и утраты. Известно, что когда убили 35-го Президента США Дж.Кеннеди (здесь уместно напомнить, что по количеству убитых президентов Америка занимает первое место в мире), то его супруга Жаклин совсем не плакала на его похоронах, изаэто американцы наконец ее «зауважали».

Американцы нетерпеливы, не могут долго ждать успеха, они хотят его немедленно. Они не переносят трудностей разного рода и не любят, когда с ними делятся проблемами, заботами или ведут разговор о болезнях (в отличие от традиций русской культуры). Все названные, как и многие другие черты характера русских и американцев, детерминируют этнические стереотипы (а)вербального поведения.

Специфичным для коммуникативной культуры США является культурный концепт «political correctness» — американ­ский вариант языкового и социального табуирования и эвфемизации, это результат эмоционального реагирования на отдельные вербальные знаки. Кочующим примером политкорректности долгие годы была замена слова nigger на слово black. Но к концу ХХ в. слово black стало коннотатировать оскорбительную эмоцию и потребовало замены на Afro-American, Black American.

Соответственно, бедных людей, согласно канонам политкорректности, в Америке нельзя называть бедными (poor), их называют socially undeprivileged. Другие примеры: про умственно неполноценных там говорят «судьба бросила вызов их умственному развитию», про гомосексуалистов и лесбиянок — «лица альтернативной сексуальной ориентации», про очень толстых людей несколько лет назад в Америке говорили big, а сегодня политкорректность требует такой языковой упаковки этого смысла: «проблемы в горизонтальном измерении».

В российской культуре (и соответственно — в русском языке) политкорректность как исконно национальный культурный концепт отсутствует. Однако под влиянием прессингового процесса американизации русской культуры и языка, к сожалению, ведущего к их засорению чужеродными стереотипами мышления, в современном русском языке тоже появляются кальки-клише типа «альтернативная культура» или «сексуальные меньшинства».

Разумеется, данные наблюдения не распространяются на всех жителей США, но перечисленные здесь и многие другие черты довольно наглядно представлены в ее культуре и в языке. При таком разнообразии национальных и индивидуальных черт характера и эмоционального духа только этих народов вряд ли можно говорить о духовном единстве всего человечества. Вербализованные различия только некоторых культурных концептов США и России убедительно показывают, что культура и язык внутри этноса едины, а между этносами — нет (межнациональные культурные концепты, несомненно, имеются, но они пока не изучены).

Отсутствие в языковой компетенции речевых партнеров знаний об эмоциональных культурных концептах и их субкультурных маркерах неизбежно ведет к различным помехам в межъязыковом общении. Даже признание одного только этого феномена в межкультурной коммуникации уже не позволяет согласиться с тезисом о духовном единстве человечест­ва.

Завершая данный раздел, отметим, что прав был Г. Гийом, полагая, что лингвистика более всех других наук продвигает человечество вперед в познании средств, с помощью которых нашему мышлению удается яснее понять свои собственные действия [15: 17]. Единственным свидетельством этих достижений является язык, объект нашей уникальной науки, который вербализует свои и иноземные культурные концепты. В этом заключается одна из важнейших, глобальных функций языка, которая, к сожалению, не упоминается ни в одном из лингвистических справочников. Это гуманизаторская функция, с помощью которой язык участвует в постоянном прогрессе и возвышении человека через осмысление культурных концептов и включает их в национальные, межнациональные и индивидуальные фреймы и гештальты.

Язык — это не только лексика, фонетика и грамматика, это и система представлений своих и чужих культурных концептов и их эмоциональное осмысление и переживание. Великий Гумбольдт утверждал, что разные языки — это разные видения мира. Стоит только к этому добавить — и разные лингвокультурные концепты, сквозь призму которых язык упаковывает эти видения. А может быть, и наоборот: эти разные видения, обусловленные языковыми различиями, формируют различные лингвокультурные концепты?

3.4.2. Влияние американизмов на историческую судьбу России
и ее лингвокультуру эмоций

Американизмы и их дериваты, входящие в пласт инноваций русского языка современного периода, активно используются не только в СМИ, но и в устном общении. Этот факт говорит об их высоком функциональном статусе. Уже одно это оправдывает повышенный интерес лингвистов к роли американизмов в русском языковом обществе и его национальном сознании.

Анализ особенностей их фонетического, семантического и грамматического освоения и их влияния на русский язык как определенного этапа в его развитии является актуальнейшей проблемой межкультурной коммуникации и её лингвистических и экстралингвистических последствий.

Анализ функционирования американизмов на лингвокультурном пространстве русского языка показывает, что они не оказывают влияния на его систему, а подчиняются этой системе и в фонетическом, и в словообразовательном, и в грамматическом, и в стилистическом аспектах. А подчинившись, американизмы под влиянием системных факторов русского языка изменяются сами и семантически, и стилистически, и грамматиче­ски. В итоге меняются и контексты их употребления и в большинстве случаев русифицированные американизмы перестают полностью совпадать со своими прототипами. Этим самым подтверждается мнение А. Мартине о том, что «В сущности, знаки любого языка образуют структуру sui generis, другими словами, они противопоставлены друг другу таким образом, что точных семантических соответствий между двумя различными языками обнаружить не удаётся».

Как видно из имеющихся в нашем распоряжении материалов, это мнение справедливо и по отношению к одним и тем же словам в языке-источнике и языке-рецепторе. Этот факт — мощный аргумент в пользу силы системы русского языка, принимающей американизмы в изобилии, но подчиняющей их своим нормам и законам функционирования. Великий русский язык не позволяет пристегнуть себя к американскому новоязу (new speak). Он его русифицирует, и с этих позиций американизация русского языка — это всего лишь временный исторический этап в его деривации.

Обилие американизмов в лексиконе современного русского языка является фактом, который лингвисты должны признать не как порчу русского языка и национального культурного сознания, не как лингвистическую диверсию и не как лингвицид, а как естественный результат открытости русской лингвокультуры межкультурному взаимодействию, в том числе и эмоциональному.

Замечено, что под влиянием американизмов происходит некоторое изменение у русских элитарных языковых личностей. Так, в речи журналистов и ТВ-комментаторов исчезает такая особенность русского языка, как отчество, появляется не свойственная русскому языку восходящая интонация в конце повествовательных предложений и др. Но как бы ни велико было количество таких транскалаций, их употребление изначально ограничено разбиением по социально-профессиональным сферам: политики, экономисты, компьютерщики и другие группы составляют далеко не все русское языковое общество.

Другими словами, билингвизма в таких случаях не наблюдается, а дальнейшее влияние американизмов на ход языкового изменения определяется не потребностями русского языка, а совокупностью неструктурных факторов: например, незначительной длительностью американо-русского контакта, относительно малым количеством говорящих на взаимодействующих языках. Поэтому рассматриваемые транскалации идут, в основном, в ограниченном групповом, а чаще в разрозненно индивидуальном копировании американизмов, что уже отмечалось в отечественной лингвистической литературе.

Та лёгкость, с которой некоторые американизмы проникают в функциональную систему русского языка, объясняется социолингвистической ситуацией в России: экономический, политический, духовный кризис не позволяет русскому языковому обществу целенаправленно заниматься языковым строительством. Эта стройка, как и все другие в сегодняшней России, заброшена: оградительные (правовые, моральные, эстетические) «шлюзы» опущены, «очистительные сооружения» разрушены, никто языковые вкусы , русскоговорящих, особенно в эмоциональной коммуникации, в данный период не формирует.

Напомним, что на русский язык уже было несколько нашествий немецкого и французского языков, следы которых находим лишь в художественной литературе и в мизерном количестве в словарном фонде русского языка. Русский язык выстоял в прошлые исторические эпохи и, без сомнения, выстоит и сейчас: он останется самим собой, слегка вобрав в себя лишь некоторые инновации, необходимые для его функционирования. Напомним, что в любом современном языке можно обнаружить следы ксеноязычного влияния. Этот общеизвестный факт позволил лингвистам (например, Г.Шухардту) говорить о смешанном характере всех языков мира.

Рассмотрим некоторые случаи попыток американизировать русский язык, его словарь и его семантику, а также культуру. Попытаемся ответить на вопрос, влияют ли американизмы на историческую судьбу русского языка и русскоговорящего народа. Заметим, что многие лингвисты довольно агрессивно настаивают на порче русского языка американизмами.

Анализ многочисленных «вливаний» американизмов в словарный и грамматический фонд русского языка позволяет не согласиться с такими лингвистами и прийти к выводу о том, что американизмы, с одной стороны, интеллектуализируют современный русский язык, с другой стороны, расширяют его словообразовательные и словопреобразовательные потенции, а с третьей стороны, подчиняются его нормам и входят в его систему или выпадают из нее в процессе различных дискурсивных практик.

Приведем некоторые примеры таких коммуникативных практик. Так, например, ряд гибридных (американо-русских) дериватов представляет собой результат языковой игры коммуникантов (или их игры с языком): случай первый: к американскому слову dead — омофону русского слова дед (grandfather) добавляется русский диминутивный суффикс -ушк: Deadушка (-и). Получается двусмысленный дериват каламбур: «дедушки», «мертвые ушки». Именно таков эмоциональный эффект от названия питерской поп-группы «Deadушки», производимый на русскоязычное население, которое знакомо с английским словом dead (мертвый) — метаязыковой омофон слова дед: «Влить старое вино в старые мехи взялись музыканты из питерского дуэта «Deadушки» (то ли «дедушки», то ли «мерт­вые ушки») Виктор Сологуб и Алексей Рахов. Смешно, но они вовсе не похожи на молодых техновивисекторов» (Известия. 27 нояб. 1998 г.).

Другой моделью гибридной деривации является иная игровая модель: русское слово + американизм = шутливое название поп-группы: «Иванушки-Internаtional»; «Балаган-Limited»: «Здесь волгоградские девицы, обливаясь слезами, испещрили целый бетонный забор признаниями в любви к трагически погибшему солисту группы «Иванушки-Internаtional» Игорю Сорину» (КП. № 179. 1998. 25 сент.).

По той же модели родились гибриды Строй-маркет Диаманд (название магазина по продаже стройматериалов), Урал-Грейт — (название футбольной команды) и многие другие игривые дериваты малого синтаксиса типа: фейсом об тейбл (to strike the face upon the table), а брэд ов сив кейбл (бред сивой кобылы:= trash), ху есть кто и кто есть ху и т.п.

К моделям языковой игры относятся и шутливо-иронические гибриды-окказионализмы типа кукишинг (от кукиш (fig)+ американский суффикс -инг (ing) как синоним к американизму селинг («Русский дом Селенга» — фирма, обокравшая более 30 млн граждан России)).

По этой же модели, но уже без игровой интенции и прагматики родились недавно такие дериваты: пиджин-рашен, Рекрутинг-Сервис (Волго­градский областной кадровый центр), бэк-вокалист(-ка), кинохит, киноман, Бритиш-ГЭС (название совместной англо-русской компании): «Ему тихо подыгрывала его группа, а бэк-вокалистка дочь Катя трогательно подпевала» (КП. № 233. 1998. 11—18 дек.); «В Актюбинской области может появиться свой газоперерабатывающий завод: 4 млрд долларов в его строительство готовы вложить английская компания «Бритиш ГЭС» и итальянская — “Аджип”» (Известия № 240. 1998. 24 дек.);
«… предполагалось, что после кинохита “Сирота Казанская” произойдет плавный переход к спецпроекту» (Там же. № 241. 1998. 25 дек.); «Сто рублей за билетик в кино... не слишком привлекательная приманка даже для киноманов» (Там же. № 35. 1999. 29 февр.).

Присутствует элемент языковой игры (с целью экспрессивизации) в гибридном малом синтаксисе типа: билет в синема, Маппетс сегодня вечером (ТВ программа. 16—22 ноября 1998), ТВ шоп (Там же), Американ чарт шоу в России (Там же), Все будет тип-топ!, евроремонт, евроденьги, грамотный маркетинг, промоуторская компания, диджейская поддержка.

К языковой игре (игре с языком) относится и многочисленный молодежный сленг, который представляет собой особый тип адаптации американизмов в русском лексико-семантическом пространстве. Этот вариант можно было бы назвать «пиджин-рашен»: сенька (спасибо) от thank you; пренты (по аналогии с менты, кенты, кранты), пэренты от (родители) parents; бездник/безник (день рождения) от birthday; герла-герлица, герлы от girl; на стрите (на улице) от streat; вайтовый (белый) от white; лукнуть (взглянуть) от look; дискат (дискотека) от discoteke; рингофон (телефон) от ring; шузы, бутсы (ботинки) от shoose, boots; хайр (волосы) от hair; файфы (деньги) от five; грины (деньги) от greens (Береговская).

К этому же типу игры американизмами можно отнести и такие перлы, как перевод А.С.Пушкина пиджин-рашен: «Как бы я была кингицей — /молвит ферстая герлица…».

Появившись в таком гротескном облике, заимствованный сленгизм сразу активно вступает в систему словоизменения. Активно включается и механизм деривации: герла, герленыш, герлица, герлуха, герлушка, герловы; дринк/дринч (спиртные напитки), дринкач, дринк-команда, дринчать, дринкать, выдринкать, задринчить, удринчаться, надринчаться, дринкованный, надринкованный, надринчаный, дринканутый; креза, крези-хаус, крезовник, крезушник, крейзуха (психбольница), крезанутый, крезовый (ненормальный, экстраординарный); кантри (дача), кантровый (деревен­ский, провинциальный), кантрушник, кантрушница и мн.др.

Интересно отметить, что некоторые иноязычные слова, давно ассимилированные в русском языке, как бы заново заимствуются в другом значении, от которого производятся сленговые дериваты: рекордовый (пластиночный), митинг (встреча) — смитингнуться (встретиться), рингофон, ринг (телефон) — рингануть (позвонить по телефону), рингушник (записная книжка с номерами телефонов), спич (разговор) — спичить, спикать (разговаривать).

Аффиксация молодежного сленга обходится самыми стандартными суффиксами и префиксами. Например, большинство прилагательных, происходящих от английских корней, образованы с ударным суффиксом -ов-: брендовый (совершенно новый), олдовый (старый), янговый (молодой), лонговый (длинный), френдовый (принадлежащий другу), прайсовый (денежный), лэфтовый (левый), еловый (желтый), хитовый (популярный), файновый (хороший), френчовый (французский).

Русский молодежный сленг — это не просто способ творческого экс­прессивного самовыражения, но и инструмент двойного отстранения и нонконформизма. Если людическая функция, как показал И. Хейзинга в своей Homo Ludens, свойственна человеку вообще, то молодому человеку она свойственна тем более. Игровой (экспрессивизирующий) принцип реализуется в массированной, гипертрофированной американизированно­сти «системного» сленга, которая служит как бы коллективной маской-шоу как приемом карнавализации.

Как правило, американо-русские гибриды являются номинантами новых для русской лингвокультуры понятий: русский саммит, поп-звезда, техновивисектор, петербургер и мн. др. (около 30): «Смешно, но они вовсе не похожи на молодых техновивисекторов — степенные мужчины, коллеги БГ (Бориса Гребенщекова. — В.Ш.) по тому же рок-клубу» (Извес­тия. № 223. 1998. 27 нояб.); «Типично энтэвэшный дух воссоздается двумя площадками, между которыми кочуют поп-звезды» (Там же. № 241. 1998. 25 дек.); «Встреча Щаранского и Либермана давно назрела. И тут же началась подготовка “русского саммита”» (Там же. 1999. 27 марта).

К новым контекстуальным понятиям, получающим русскую номинацию по модели американизма, относятся такие, например, понятия как говорящие головы (talking heads), язык тела (body language), оральный секс (oral sex), безопасный секс (safe sex), телевизионный (часовой) прайм-тайм (prime time) и др. Например: «…она не расчитывала получить от этого какой-либо профит и считала, что оральный секс — это не секс» (о Монике Левински. — В.Ш.) (Известия. 1999. 2 марта); «Беседы стали проклятием голубого экрана: говорящие головы заполонили все каналы и оприходовали всех сколько-нибудь заметных людей» (Там же. № 213. 1998. 13 нояб.).

Весь рассмотренный выше материал указывает на то, что американизмы адаптируются к системе русского языка, под ее «прессингом», а не меняют. Учитывая высокомерие, неискренность, самолюбование как доминантные национальные черты Америки — страны, язык которой экспансивно ведет себя по отношению ко всем другим языкам, с удовлетворением можно констатировать очевидный факт подчинения американизмов нормам русского языка. И хотя СМИ сознательно навязывают американизмы глазам и ушам россиян, но их сознание мгновенно-синхронно переводит эти варваризмы на русские параллели, где это возможно.

Инородные понятия, принесенные американизмами в русскую культуру, типа: снегокат, серфинг, селенг, Хеллоуин, День Валентина, Европа-Плюс, видеоклип, триллер, органайзер, промоутер, имиджмейкер, профит, бестселлер, мидл, хит, хакер, провайдер и некоторые другие никакого американизирующего влияния на русский менталитет и народный дух не оказывают и русский язык не портят и не разрушают.

 

* * *

Проблема вербализации эмоций человека как homo sapiens является сегодня тем исследовательским фокусом, в котором перекрещивается ряд парадигм современной лингвистики: коммуникативная, когнитивная, текстовая, прагматическая, культурологическая, категоризационная и др. Эта полипарадигмальность эмотиологии (лингвистики эмоций) является логическим развитием психологически ориентированной лингвистики, которая давно установила и объявила, что эмоции пронизывают всю ментальную, вербальную и авербальную деятельность человека (включая body language), что в языке все движимо эмоциями. Теперь это не тезис и не гипотеза, это аксиома.

Остававшееся долгое время авторитетным мнение Э.Сепира о том, что эмоции не представляют никакого интереса для лингвистики (поскольку они не являются составляющими семантики слова и потому не присущи самому слову) и что лингвисты отказываются «терпеть» эмоции в своих исследованиях, сегодня не соответствуют действительному состоянию науки о языке. Эмотиология активно развивается в мировой лингвистике: с 70—80-х гг. прошлого столетия написаны сотни монографий, тысячи диссертаций и статей об эмотивности языка, о роли эмоций в языковом поведении человека, об эмоциональной языковой личности homo sentience, об эмоциональных концептах и др.

Анализ огромного количества работ, посвященных этим проблемам, позволяет обозначить широкое поле метаязыка этих исследований: эмоцио­нальный след / опыт / интеллект / дейксис; эмоциональная память / компетенция / компетентность / концептосфера / вербалика / авербалика / категориальная (типичная) ситуация / категоризация/ личность / грамотность / культура / коммуникация / манипуляция / гендерная специфика / стилистика: тональность / картина мира; эмоциональное сознание /мышление / решение (выбор) / фактор; рационализация эмоций и др.

Уже не оспаривается тот факт, что эмоции являются мотивационной основой сознания и языкового поведения. Фактически homo loquens является homo sentience, т. к. люди в своем общении друг с другом не могут обойтись без эмоций. Коммуникативный успех, счастье, радость возможны только при условии адекватного общения людей. Именно этим объясняется тот факт, что в многочисленных научных исследованиях специально или попутно затрагиваются вопросы теории и семиотики эмоций, их концептуализации и вербализации.

Ключом к изучению человеческих эмоций является сам язык, который номинирует эмоции, выражает их, описывает, имитирует, симулирует, категоризует, классифицирует, структурирует, комментирует, изобретает искренние и неискренние средства для их экспликации / импликации, для манифестации и сокрытия, предлагает средства для языкового манипулирования и моделирования соответствующих эмоций. Именно язык формирует эмоциональную картину мира представителей той или иной лингвокультуры.

Вне зависимости от различий глобальная категория эмотивности представлена во всех языках на всех уровнях их системы и предстает в фонетическом, лексическом, фразеологическом, словообразовательном, морфологическом, синтаксическом, стилистическом, сверхфразовом, текстовом, гипер-, мега-, межтекстовом статусах. Психолингвисты давно уже утверждают, что весь язык эмотивен и что не существует эмотивно нейтральной лексики. Следовательно, и все высказывания человека эмотивно маркированы (эксплицитно или имплицитно) в соответствующей ситуации общения/сообщения степенью градации силы и яркости чувственности говорящего и эмотивности его вербем. Именно интегральность этой категории уверенно доказывает существование эмотивного кода у языка.

Естественно, что когниция и эмоция идут рука об руку, рядом друг с другом: эмоция мотивирует когницию, когниция облегчается эмоциями; эмоции не только порождаются особыми ситуациями, но и сами порождают определенные ситуации. Они неотрывны от языка, их можно и нужно изучать с помощью языка, и именно язык является и объектом и инструментом изучения эмоций.

Уже известно, что коммуникант, обладающий эмоциональной/эмотивной компетенцией, может адекватно распознавать вербалику/авербалику эмоций своего речевого партнера в естественной и художественной коммуникации; может адекватно выражать и описывать свои эмоциональные чувствования; может вербально манипулировать своими и чужими эмоциями. Вот почему так важна современная лингводидактика, которая способна разработать методику, научающую управлять своими и чужими вербальными эмоциями, способствовать адекватному резонированию настроения речевых партнеров.

Сегодня известны базовые (универсальные) эмоции, которые легко обнаруживаются в лексике и семантизируются эмоционально даже вне контекста, т.к. они эмоциональны уже в словарном состоянии семантики. Такая лексика уже определена в теории как эмотивная, а в семиотике — как кодированно-эмотивная. Семиотика эмоций сегодня уже определилась в качестве фундаментальной области исследований в лингвистике и смежных областях знания.

Эмоция всегда вызывается специфичной и абстрактной ситуацией, которую мы называем типовой (категориальной) ситуацией. Существует логика отношений между типовой ситуацией и эмоцией, и это соотношение делает такую ситуацию категориальной. Например, несправедливость вызывает гнев, предательство может вызвать ярость и т.д. Каждый это знает и может ожидать в качестве последствия проявление соответствующей эмоции. Все категориальные эмоциональные ситуации градуированы, и знание теории эмоций позволяет говорящему моделировать топосы своей вербалики, снижать или усиливать силу эмоции, предвидя и предвосхищая эмоциональную реакцию партнера.

Окончательный вывод о выражаемой эмоции можно сделать только в конкретной ситуации, поэтому можно утверждать, что все эмоции дискурсивны и с этой точки зрения говорить о дискурсивном эмоциональном мышлении. Только единство семиотики, коммуникации и этики эмоций (трех систем) и их реализация в конкретной категориальной эмоциональной ситуации позволяют коммуникантам однозначно интерпретировать переживаемую и выражаемую эмоцию.

Правы те авторы, которые считают, что язык служит прежде всего для передачи актуальной информации, для рациональной обработки полученных знаний и для их межпоколенной трансляции. Но все эти процессы не могут не сопровождаться чувствованиями, переживаниями, желаниями, и потому не могут не учитываться лингвистикой. Современная лингвистика уже не может согласиться с мнением, согласно которому эмоции, язык и тело являются неизменными формами демонстрации всего лишь инстинктов, присущих животным, поэтому они не могут быть рассмотрены как культурный концепт языка. Вопреки этой точке зрения сегодня успешно разрабатываются проблемы эмоциональной концептосферы, культуры, толерантности, эмоционального поведения, эмоциональной/эмотивной лакунарности во внутри- и межкультурной коммуникации.

Эмоции пронизывают всю коммуникативную деятельность человека с момента его рождения до ухода из жизни: эмотивность языка охватывает пространство от первого неосознаваемого крика ребенка до разных видов сознательного использования эмоций в речи взрослого человека, она касается выражения эмоций, их описания и обозначения в языке. Нормы выражения эмоций тоже нестабильны от культуры к культуре, от эпохи к эпохе внутри одной культуры, от одного социального класса к другому. Со временем они предписывают использование различных средств (vocal/nonvocal, verbal/nonverbal) и способов выражения эмоций. Сегодня широкое использование эмоций объясняется общим, глобальным эмоциональным раскрепощением человека, который перестал бояться открыто проявлять свои эмоции в обществе. Теперь уже является общепризнанным такой вид коммуникации, как эмоциональная коммуникация, и такие речевые акты, как эмотивные.

Художественная литература является депозитарием эмоций: она описывает эмоциональные категориальные ситуации, вербальное и авербальное эмоциональное поведение человека, способы, средства и пути коммуникации эмоций, в ней запечатлен эмоциональный видовой и индивидуальный опыт человека, способы его эмоционального рефлексирования. В этом плане вся художественная литература является бесценным учебником по воспитанию культуры эмоционального общения homo sentience. Результатом такого обучения является совершенствование эмоциональной/эмотивной компетенции, воспитание эмоциональной толерантности в межличностном, групповом и межкультурном общении, а также адекватное следование социализированным ритуалам эмоционального общения.

Лингвокультурология уже сформировала понимание структуры и содержания коммуникативной компетенции и признала, что ее неотъемлемой частью является культурно-языковой код, знание которого включает в себя эмоциональную компетенцию говорящего. В реальной и художественной межкультурной коммуникации отсутствие эмоциональной компетенции у речевых партнеров (или у одного из них) неизбежно ведет к эмоциональному неуспеху (помехе или провалу).

Под эмоциональной компетентностью понимается способность homo sentiens действовать в соответствии с внутренней средой своих чувств и желаний. Под эмоциональным интеллектом — способность распознавать свои собственные эмоции, владеть ими, адекватно их манифестировать и понимать эмоции других людей, в том числе и людей, принадлежащих к иным культурам, и людей иной гендерной принадлежности. Под эмоциональным дейксисом языковой личности предлагается понимать ее личностно ориентированную, доминантную эмоцию. Такая эмоция языковой личности является точкой отсчета всех ее вербальных и поведенческих поступков. Находится такая точка отсчета внутри эмоционального космоса языковой личности в системе и структуре ее личностных координат, знаний, ценностей и т.п. (т.е. входит в ее личностную, как добавка к видовой, эмоциональную компетенцию и в ее интеллект). Эта точка отсчета формирует эмоциональную позицию говорящего, т.е. его аутодейксис, влияющий на эмоциональную картину мира языковой личности.

Исследование разноцветной палитры вариантов универсальных эмоций в разных национальных культурах позволяет нам говорить о возможности изучения и картирования эмотиологии конкретной лингвокультуры. Можно с уверенностью сказать, что это будет одной из проблем футурологической лингвистики, и отдельные тенденции в современной коммуникативистике уже сейчас подтверждают этот прогноз.

Предложенное нами единство трех основополагающих категорий (семиотики, коммуникации и этики эмоций), возможно, не являясь исчерпывающим, позволяет тем не менее описывать, объяснять и интерпретировать эмоции посредством лингвистических единиц, исследовать механизмы реализации эмоций в категориальных коммуникативных ситуациях. Содержание книги показывает, что названные категории составляют суть лингвистической теории эмотивности, что с их помощью возможно «укрощение» такого тонкого, динамичного и непостоянного явления, как эмоции, что эмотивному языку можно обучать и нужно формировать эмоцио­нальную коммуникативную этику речевых партнеров.

В основу данной теории положена предложенная нами в 1987 г., а позд­нее уточненная и расширенная концепция, которая, как показало время, оказалась верной. Она подтверждена в многочисленных трудах отечественных ученых, в том числе — ученых волгоградской лингвистической школы эмоций.

Лингвистика эмоций находится на стадии развития. В этой сфере еще много неопределенного: расплывчатые категории, полиморфные понятия и неопределенные маркеры. До сих пор не вполне точно определено понятие поля аффективности, а следовательно, и понятие аффектива. Отмечается фантастическое разнообразие средств, которыми обладает эмоциональная речь, что позволяет говорить о полистатусном характере категории эмотивности языка. Нет строгого разграничения между ratio и emotio.

Любое предложение вызывает у нас определенные эмоции, а это значит, что эмоции проникают во все уровни системы языка, однако пока невозможно установить точного соответствия между эмотивными высказываниями и их интерпретациями, однозначно дифференцировать эмоцио­генный и эмотивный тексты. Одной из проблем коммуникации эмоций, до сих пор не получавшей должного внимания ни в лингвистике, ни в филологической герменевтике, является проблема эмоционального понимания и понимание эмоционального. До сих пор недостаточно изучено соотношение между когнитивным, психологическим и лингвистическим уровнями эмоциональности говорящего. Известно, что взволнованная речь не обязательно волнует, и наоборот, неэмоциональная речь может сильно волновать слушателя; что выраженные и реально переживаемые эмоции не всегда совпадают. Некоторые способы аргументации также являются знаками выражаемой эмоции, т. е. можно говорить об эмоциональном типе аргументации или об эмоциях как форме/способе аргументации. Это тоже часть лингвистики и семиотики эмоций, требующая самостоятельного исследования на материале разных языков.

И это далеко не все, что еще предстоит исследовать ученым в области эмотивной лингвистики. Сегодня все большее количество теоретиков языка, обращаясь к проблемам эмоциональной коммуникации, сходятся в едином мнении о том, что эмоции ставят перед лингвистикой важные проблемы и своим «скользким» характером бросают ей серьезный вызов.

Преломление теоретических основ лингвистической теории эмоций в практике дискурсивного поведения коммуникантов показывает, что сочетание семиотики, коммуникации и этики эмоций дает положительный эффект социального и межличностного взаимодействия. Этичная эмоция никого не уничтожает, она способствует объединению соотечественников, сглаживанию межпоколенных различий в мышлении, сознании, поведении; она препятствует «унижению языком» — явлению, характерному для современного информационного пространства; делает результативными межкультурное общение и обучающую коммуникацию.

 

Раздел 4. ОТРАЖЕНИЕ ЛИНГВИСТИКИ ЭМОЦИЙ
В ХУДОЖЕСТВЕННОЙ КОММУНИКАЦИИ:
ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА

 

В практической части пособия приводится текст рассказа С. Барстоу «Ярость» в двух вариантах (в оригинале и переводе на русский язык). Он представляет собой иллюстрацию всех основных теоретических положений лингвистики эмоций. Он является депозитарием более 50 положительных и отрицательных эмоций, представленных в различных категоризациях:

1. По способам манифестации эмоций: языковой, теловый, паралингвистический; номинация, экспрессия, дискрипция, эвокация, сокрытие, имитация, симуляция; прямой/косвенный, эксплицитные/ имплицитные.

2. По средствам манифестации эмоций: лексические (аффективы, коннотативы, потенциативы), фразеологические; синтаксические; текстовые; стилистические; графические.

В тексте иллюстрируются варианты категориальной эмоциональной макроситуации конфликта. В нем показаны формирование эмоциональной доминанты текста через динамику манифестируемых персонажами эмоций и способы манипулирования персонажей друг другом с помощью эмоций, подтверждается теоретическое положение о кластерности выражаемых эмоций (эмоции никогда не выражаются в единственном числе, они всегда сопровождаются группой эмоций). Текст демонстрирует гендерную специфику эмоций и их экспрессию. Он также иллюстрирует понятие эмотивной плотности текста и семантическое различие эмотивов, создающих эту плотность: аффективную, коннотативную, а также способы наведения эмотивных сем на нейтральное ключевое слово кролики и на другое ключевое слово страстная (женщина), эмотивный потенциал которого расширяется на протяжении текста за счет индуцирования в нем дополнительных уточняющих эмосем из категориальных эмоциональных микроситуаций всего текста.

Данный текст наглядно называет все источники, способы и средства теловой экспликации эмоций обоих персонажей.

К тексту прилагаются списки эмоций по зонам: положительная/отрицательная и кластеры эмоций. Они даны в английском и русском вариантах. Приводятся также поэтапные задания студентам, выполняемые по ходу контент-анализа данного эмотивного текста, и темы эссе, которые студенты в качестве зачетного материала должны представить в устной и письменной форме. В зачетное задание входит также завершение рассказа с собственной концепцией выхода из конфликтной ситуации.

 

 

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 250; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!