Базовые положения лингвистической теории эмоций

2.4.1. Категориальная эмоциональная ситуация в свете теории
и семиотики эмоций

Коммуникативная парадигма современной психолингвистики интенсифицировала изучение эмоций как базисного человеческого фактора в языке. Это объясняется тем, что любая интеракция человека изначально заряжена эмоциональностью, даже если она явно не выражена или выражена косвенно.

Любая интеракция представляет собой эмоциональную адаптацию к своему речевому партнеру и к данной коммуникативной ситуации. Конкретная эмоция всегда вызывается специфичной коммуникативной ситуацией, которую можно назвать типовой или категориальной.

Каждая КЭС в реальной коммуникации имеет свой эмоциональный профиль, который подвергается стилизации и типизации в художественной коммуникации, сохраняя в ней узнаваемость и адекватность реальной. В целях адекватного эмоционального резонанса в КЭС сохраняются, благодаря специфическим языковым знакам (эмотивным), и вызываются в памяти художественных коммуникантов и коммуникантов-читателей определенные эмоциональные следы, которые связаны с концептами или образами, приобретенными эмоциональным опытом коммуникантов данной КЭС.

Исследователи Arieti, Averill, Nunley назвали эти образы эндосептами. Благодаря их адекватной активизации в сознании и эмоциональной памяти коммуникантов осуществляется эмоциональное резонирование с конкретной КЭС, с ее (а)вербальной семиотикой и с эмоциональным профилем коммуникантов в данной КЭС. В каждой КЭС имеются объективные лингвистические знаки, которые оповещают о типе манифестируемых в ней эмоций (или их кластере). Согласно Кристофу Бюргелю, адекватное опо­знание выражаемых (или описываемых) в конкретной КЭС знаков происходит одновременно по двум каналам сознания/мышления (дедуктивному и абдуктивному).

Для этого коммуниканты должны в своей эмоциональной/эмотивной компетенции иметь структурированные знания о теории эмоций и о семиотике эмоций. Эти две системы знаний являются взаимодополняющими в опознании/осознании (понимании) испытываемой, транслируемой, вызываемой эмоции. Уже одной из них, как правило, достаточно — теории или семиотики эмоций, — чтобы опознать актуальную в данной КЭС эмоцию. Но, чтобы определить более/менее конкретную температуру этой эмоции (градацию и интенсивность), необходима синхронная работа обеих систем знания у всех участников данной КЭС: активных художественных партнеров, художественного наблюдателя и реального (читателя).

Поскольку эмоции явно доминируют в сегодняшнем мире СМИ, политиков, молодежи и др. и превратились в важнейший элемент адаптации человека к все увеличивающейся опасности его бытия, позволим себе не согласиться с Э. Сепиром, который утверждал в своем классическом труде «Язык», что эмоциональная составляющая не присуща самому слову и что демонстрация эмоций не представляет никакого интереса для лингви­стики. Великие лингвисты тоже заблуждаются: вся наука субъективна.

Когнитивным ключом к изучению человеческих эмоций, как теперь точно известно, является именно язык, который вербализует, категоризует их и все знания о них. Художественная литература является депозитарием человеческих эмоций и через КЭС моделирует эмоциональный опыт индивида, социума, этноса, народа, что влияет на формирование их эмоциональной картины мира. Отсюда активность и теоретическая значимость лингвистических штудий проблемы КЭС.

Примеры КЭС:

— ваучеризация — через короткое время эта КЭС сменила свой аксио­логический знак плюс на минус и свою базовую эмоцию радость на гнев;

— монетизация — эта КЭС получила сразу амбивалентный аксиологический знак: для Правительства РФ — хорошо, для пенсионеров — плохо и полярную эмоциональную доминанту: для Правительства РФ — ожидание благодарности, для пенсионеров — негодование, возмущение.

      

 

Эмоции — мотивационная основа человеческого сознания

Проблема сознания в отечественной лингвистике уже второй век исследуется в основном на методологической базе деятельностного подхода, предложенного Н.А. Леонтьевым. Судя по необозримому количеству работ психолингвистов, они зациклились на тезисе о единстве языка и сознания, на интерпретации сознания только с помощью языка, который через свои инструменты, в частности через слово, опосредует сознание. Уже аксиоматичен вывод о том, что якобы единственным плодотворным путем изучения сознания является раскрытие структуры значений и смыслов, поскольку детерминантами сознания являются семиотические конструкции (знак, значение) (см. об этом [52]).

К настоящему времени получено много знаний о единстве речи и мышления, языка и сознания. В свете современной когнитивной парадигмы адекватным представлением о языковом сознании человека является его единство не только с языком и деятельностью, но и с образом мира, картиной мира, менталитетом, культурой, языковой/речевой личностью [18].

Фактически в большинстве последних по времени работ о сознании до сих пор речь идет о языковом сознании, и даже понятия «образ мира» и «картина мира» основаны на вербалистском толковании сознания.

Однако всем психолингвистам известно, что «мысль изреченная есть ложь», поскольку мысль динамична и мегафонична, и, будучи трансформирована в семиотический знак, останавливается, огрубляется, омертвляется, сужается и т. д., т. е. искажается.

Слово действительно может считаться инструментом сознания, но оно вряд ли ему изоморфно (как и язык). Д.С. Деннет упоминает в своем труде психолога Франка Кейла и его коллег из Корнелла, которые «нашли подтверждение тому, что определенные концепты высокого уровня абстракции — такие, например, как “жить”, “обладать” — генетически заложены в инструментарий мозга маленького ребенка (выделено нами. — В.Ш.); когда в мозг ребенка входит специальное слово для обозначения действий “брать”, “давать”, “иметь”, “хранить”, “прятать” и др. из этой же категории, оно находит там уже отчасти созданную для него нишу» [19: 195]. Разве этот факт можно объяснить вербальностью мышления и единством языка и сознания? Кто же в инструментарии мозга создал эти (и им подобные) ниши, как, например, в случае человеческих представлений о конструктах месторасположения объектов: «на», «рядом», «позади» и др., которыми человек оперирует инстинктивно?

Для ответа на эти вопросы у человека «должна существовать генетическая предрасположенность для усвоения … преднамеренной позиции в отношении чего-то» (Там же). Теория Н. Хомского о глубинных врожденных структурах, теория мыслительного модуля А. Лесли, изыскания
Ф. Кейла и др. о генетически заложенных в мозг человека определенных концептах говорят о том, что питаться «исключительно мыслью о включенности языка в процесс мышления» (Там же: 196) дольше нежелательно, т.к. это уже больше не способствует продвижению вперед в изучении сознания. Пора перейти «к рассмотрению деталей взаимодействия <…> довербальных информационных структур (выделено нами. — В.Ш.) и языка» (Там же: 195).

Данный призыв считаем и давно своевременным, и плодотворным,
т. к. отечественные работы последних десяти лет по исследованию сознания в основном методологически повторяют друг друга и великих ранних отечественных психологов, вплоть до их сакрализации, что довольно опасно, об этом предупреждает и Р.М. Фрумкина (см. [54]). Более или менее интересными разве что являются новые данные о различиях в ядрах языкового сознания разных национальных культур. С другой стороны, «любой достаточно большой список слов-стимулов «приводит» к одному и тому же для данной культуры ядру языкового сознания, т.е. в их системности (выделено нами. — В.Ш.)» [52: 218—220].

Одними из довербальных информационных структур сознания не­оспоримо, на наш взгляд, являются эмоции человека. Какие аргументы можно извлечь в пользу этого тезиса из современных знаний об эмоциях как психологическом и физиологическом кодах?

Формирование сознания, по А.Н. Леонтьеву, происходит в процессе деятельности. Эта деятельность, будучи активной и производительной, не может быть беспристрастной. Мотив такой деятельности всегда эмоциональный — стремление к успеху. Хотя некоторыми учеными и подвергается сомнению предположение теории эволюции о том, что «в природе личности изначально заложено стремление к соперничеству, а не к совмест­ной деятельности» [19: 194], жизненная практика убедительно показывает, что такой эмоциональный тренд и человеку, и социуму, увы, присущ. И это — не рациональная, а эмоциональная доминанта сознания.

Психологи и физиологи приводят бесспорные доказательства того, что эмоции являются частью интеллекта человека. Когнитивная теория эмоций рассматривает их как функцию разума [22]. Сегодня уже можно взять слово «сопровождают» в кавычки, т.к., по сведениям ряда источников, эмоции являются довербальным компонентом когниции и одной из подсистем сознания.

Такая внешняя экспликация внутренних психологических и физиологических процессов более симптоматична. Имеются и многие другие симп­томы: эмоционально окрашенная информация запоминается быстрее и прочнее по сравнению с безразличной информацией, доказано существование эмоциональной памяти у человека и эмоциональной антиципации. В. Пенфильд и Л. Робертс различают три типа памяти и на первое место ставят память переживаний, т.е. эмоциональную память. При этом они поясняют, что эмоциональная память — это оживление эмоциональных следов ранее пережитого человеком, т.е. перенос его эмоционального опыта из одной ситуации в другую. Понятно, что речь идет о множественности такого переноса в течение всей жизни человека.

Отечественные психологи — крупнейшие авторитеты Л.С. Выгот­ский, С.Л. Рубинштейн, А.Н. Леонтьев по-разному соотносили эмоцию, интеллект и мышление. Они, видимо, интуитивно осознавали, что эти феномены представляют собой определенное единство. Мысль о том, что решением этой проблемы может быть признание существования эмоционального интеллекта, долгое время витавшая в воздухе, получила, наконец, фиксацию в вербализованной форме благодаря Даниэлю Гоулману [78].

Концепт, который давно уже существовал в менталитете ученых-психологов, получил вербальное опредмечивание, и благодаря этому наука приблизилась к ответу на вопрос о том, как соотнести, соединить эмоциональную жизнь человека с его интеллектом, как привнести интеллект в эмоции.

Мы уже приводили слова Аристотеля о том, что самое редкое качество — уметь рассердиться на именно того человека, рассердиться до правильной степени и в правильное (right) время, с правильной целью и правильным образом. Следовательно, дело в соответствии эмоции конситуации (эмотивно-когнитивному дискурсу) и форме ее канализации.

Квинтэссенцией интерпретации концепта «эмоциональный интеллект» служат следующие слова Д. Гоулмана: «This expanded model of what it means to be "intelligent" (см. предыдущий абзац. — В.Ш.) puts emotions at the center of aptitudes for living» (Там же).

Эмоции наблюдаются и непосредственно через язык тела и опосредованно — через язык слов. Оба эти канала эксплицируют и эмоциональный ментальный стиль человека и его эмоциональный дейксис [62]. На роль того и другого в эмоциональном общении указывает фактор «эмоциональная проблема речевого партнера», ибо от нее зависят значения воспринимаемых и используемых слов, а следовательно, и взаимопонимание. Если у собеседников отсутствует общий центр эмоциональной координации общения, то наблюдаются эмоциональный диссонанс и неуспех в общении на контекстуальном лоне эмоций. Наше мышление базируется не столько на языке, сколько на субъективных, в т.ч. и эмоциональных, понятиях, которые задаются эмоциональным дейксисом говорящего и его эмоциональным ментальным стилем, входящими в его эмоциональный интеллект.

Роль вербального и авербального эмоционального кодов двоякая: эксплимирование в разной степени аппроксимаций внутренних переживаний говорящего и, синхронно, направление понимания реципиента в определенное эмоционально-интеллектуальное русло. Это особенно ярко проявляется в художественном типе общения (см. [40]).

Главное, что характеризует эмотивную вербалику, это аппроксимативность фиксации «эмоциональных состояний речевых партнеров, ибо «языковое одеяло» никогда не может покрыть все «эмоциональное тело» человека: оно уже с дырками (лакунами), беднее, примитивнее. В то время как в эмоциональном сознании эта бедность отсутствует и на авербальном уровне эмоциональное общение людей тоже совершенно и адекватно и по форме, и по содержанию, эмоции транслируются не только через слово, но и через память, металл, звуки, свет, ткань и другие формы.

Все это говорит о том, что эмоции — неотъемлемый образующий компонент сознания, что они континуальны, не дискретны, а зонны [9: 5—12], как и все сознание, и в переживании, и в канализации. Другими словами, эмоциональное сознание является способом деятельности индивидуума и социума. Отсюда понятие «эмоциональная константа лингвокультурного сообщества» и признание национально (не) труднопроницаемости эмоционального сознания в межкультурном общении. Сознание равно пониманию, различие в эмоциональных константах разрушает это равенство: эмоциональное понимание и понимание эмоционального при этом за­труднено, если не невозможно.

Биологическая природа сознания проявляется в его адаптирующей функции «там, где прекращают действовать врожденные законы поведения, вступает в силу врожденная способность приспосабливаться к условиям окружающей среды» (цит. по [19: 191]). А это приспособление всегда сопряжено с переживаниями, т.е. эмоциями, всегда «вначале была эмоция, она первопричина, мотив всей деятельности человека, всех его потребностей».

Современная психосемантика рассматривает эмоции как операторы категоризации объектов, операторы размерности семантического прост­ранства [55: 14]: Эмоции входят в устойчивые структуры бытия человека. Известны случаи, когда краткое известие, «порой выраженное одним словом, вызывало смерть человека» [24: 189] за счет внезапного взлета аффективно-чувственной температуры реципиента.

Противопоставление аффективно-чувственных комплексов как открытых классов состояний (внешних) и эмоций как скрытого класса состояний, неопределенного, расплывчатого, только подтверждает тезис об эмоциях как мотивационной природе сознания.

В заключение приведем известное мнение Л.С. Выготского, предупреждающего исследователей сознания (мышления) от неизбежных ошибок. «Кто оторвал мышление с самого начала от аффекта, тот навсегда закрыл себе дорогу к объяснению причин самого мышления, потому что детерминистский анализ мышления предполагает вскрытие движущих мотивов мысли, потребностей и интересов, побуждений и тенденций (выделено нами. — В.Ш.), которые направляют движение мысли в ту или иную сторону» [11: 14]. Мысль, верная для начала XX в., остается актуальной и для начала XXI в.: этими движущими мотивами сознания, несомненно, являются эмоции.

2.4.3. Эмоции и когниция: концептуализация и лексикализация эмоций (вопросы теории эмоциональных концептов)

Ю.А. Сорокин считает, что сочетание «эмоция и когниция» является нонсенсом на том основании, что «коня и трепетную лань вместе запрячь не удавалось еще никому. Тем более, что лань — когниция — испещрена неразборчивыми пятнышками сверху донизу. И неизвестно никому, в какой вольер научного зоопарка ее следует поместить» (Из дискуссионной переписки Сорокина Ю.А. с автором: письмо от 8 декабря 2002 г.).

Такая эмоционально-образная рефлексия известного филолога, переводоведа и писателя на проблему соотношения эмоций и когниции является мнением, мотивированным его личностным опытом и его эмоциональным дейксисом [62]. Практика же теоретических штудий указывает на прямо противоположное. Лингвистический мейнстрим — когнитивные аспекты эмоций, их концептуализация и оязыковление, т.е. лексикализация, проявляется в большом количестве публикаций. Достаточно взглянуть, например, на библиографию в докторских диссертациях Е.Ю. Мягковой (по психолингвистике) и О.Е. Филимоновой (по теории языка). В США выпускается специальный журнал «Cognition and Emotion», проводятся конференции (см., напр., Language of Emotions), создан научный центр по изучению этой проблемы.

Лингвистам-когнитологам уже давно известна роль слова в ментальных процессах концептуализации знания, в том числе и об эмоциональном мире (космосе) человека, включая и его эмоциональный интеллект [78]. Именно слово указывает на смысловое содержание концепта и является его материальным знаком — символом, который замещает абстракцию, изреченную с помощью этого слова. Изречение концептуального знания о той или иной эмоции как об эмоциональном концепте осуществляется с помощью процесса лексикализации. Е.В. Лукaшевич под этим процессом понимает «приобретение словом специфических формальных и/или семантических признаков, не выводимых из внутренней формы слова или его словообразовательной структуры» [35: 87].

Форма слова, в семантике и словарной прагматике которого содержатся знания обо всех его психологических, культурных, ситуативных, сигнификативных и других экстралингвистических референциях, а также знания о коммуникативных языковых (сочетаемостных и др.) референциях, становится статическим графическим фиксатором, опредмечивающим конгруэнтный эмоциональный концепт и позволяющим всем членам данной языковой общности дифференцировать один эмоциональный концепт от других.

Прагматика значения у такого языкового знака не всегда будет совпадать с его прагматикой у пользователей языка — у отправителя и у получателя. Однако такое варьирование прагматики формального знака лексикализованной эмоции в конкретных эмоциональных коммуникативных ситуациях не препятствует опознанию эксплицируемого знака (зоны) клас­терных эмоций или даже и конкретной эмоции. Это опознание проводится за счет домысливания получателем, при наличии соответствующих знаний в его эмоциональной компетенции.

Знания об эмоциях формируются линейно, постепенно на основе личностного, видового (социального) опыта и биологической памяти. Они включают в свою концептуальную структуру знания-рецепторы (базовые, одинаковые, для семантической памяти всех коммуникантов) и знания-ретуши, различные для разных коммуникантов. И те, и другие формируют концептуальное значение лексикализованной (ословленной и означенной) эмоции в форме ментального конструкта.

Поэтому слово, называющее или выражающее ту или иную концептуализованную и лексикализованную эмоцию, является кодированным хранителем всех лингвистических и экстралингвистических знаний Homo sentiens о ней, входящих в его эмотивную/эмоциональную компетенцию. В случае определенных лакун в этой компетенции можно говорить об эмоциональной проблеме конкретного речевого партнера, т.к. от этой лакуны зависит значение его прагматики, которая может расходиться со значением прагматики одного и того же эмотива у другого партнера (тем более если он из другой лингвокультуры).

На авербальном уровне тоже можно говорить о концептуализации и семантизации эмоций, но не о ее лексикализации. В известной степени можно говорить об их концептуальной визуализации (в проксемике, жестах, позах, мимике и пантомиме) и концептуальной аудизации (просодии и фонации), т.к. способы и средства авербальной экспрессии эмоций кодированно семантичны не в меньшей, если не в большей степени по сравнению с лексикализованными формами эмоций.

Получается, что концептуализация эмоций осуществляется и на языковом и на параязыковом уровнях. И там, и там они отражаются, конструируются и выражаются (эксплицируются) в соответствующих формах — лексикализованных или супрасегментных (экстралингвистических, но обязательно семантизированных и потому коммуникативно релевантных). В любом случае эмоции человека всегда в процессах общения являются смыслонесущими факторами. По А. Вежбицкой «Emotions are a semantic domain» [94: 235], это подтверждается многочисленными исследованиями эмоциологов, эмотиологов и концептологов [91].

В роли концептуализатора знаний об эмоциях выступает человеческое сознание/мышление, которое накапливает, обобщает и конструирует (реконструирует) знание о них, т.е. концептуализирует их и присваивает им лексикализованную или паралингвистическую символику (соматикон).

Homo sentiens регулярно вступает в различные отношения с другими людьми и объектами мира в многообразных коммуникативных ситуациях. При этом почти всегда он испытывает к ним сиюминутные или устойчивые эмоции (психологи насчитывают их более 5000). Социальная и биологическая эмоция — непременная величина мышления. Практика показывает, что эмоции и мысли могут воспроизводиться в сознании одновременно: эмоциональная память, как и эмоции, является одной из подсистем сознания.

Исследования показывают, что эмоциональная активация является необходимым условием продуктивной интеллектуальной деятельности. Признавая большую роль эмоций в мыслительной деятельности, некоторые научные направления выделяют эмоциональное мышление в качестве самостоятельного типа, что представляется убедительным, т.к. коммуникативная деятельность личности, ее сознание, мышление, эмоции (как часть ее психики) и язык социально и неразрывно взаимосвязаны. Поэтому истинность человеческого мышления проявляется в его речевых поступках, в том числе в эмоциональных.

Языковое выражение и ощущение эмоций невозможно без работы сознания. Коммуникативная эмоциональность, в отличие от некоммуникативной, носит осмысленный характер. Способность человека как языковой личности управлять вербальным выражением эмоций и пропускать их через ситуативные, социальные и прочие фильтры в процессе общения и, в зависимости от них, «упаковывать» одни и те же эмоции в различные языковые формы или вообще не «пропускать» их в язык указывает на интеллектуальность коммуникативной эмоциональности.

Работы по функциональному базису речи подтверждают, что при считывании «сенсорного кода» сознания перерабатывается вся поступающая в мозг через органы чувств информация и продуцируются образные представления на основе эмоциональных процессов, связанных переживаниями или внутренней интерпретацией «сенсорной картины» [2].

Когнитивное исследование категоризации эмоций на основе знаний о них и на основе сходства эмоций [86: 27—46] показало, что их категоризация на основе знаний о них более плодотворна, поскольку принцип «схожести/несхожести эмоций» размыт и многие эмоции в определенных коммуникативных ситуациях легко переходят друг в друга, даже в противоположные. Их ассоциации по сходству легко превращаются в диссоциации, что, естественно, препятствует их четкой категоризации. Кроме этого эмоции могут быть категоризованы на основе их лексических решений по трем измерениям: ценность, активность и потенциальность [96: 409—424].

Особый интерес в рамках когнитивной и лингвокультурологической парадигм представляет проблема культурной перспективы в лингвистической презентации эмоций и эмоциональных событий (причин этих или иных эмоций у языковых личностей). Установлено, что существует определенная культурная регуляция вербальных взаимоотношений между эмоциональными языковыми личностями в различных этносах. Культурные перспективы языковых личностей варьируют вербалику их эмоционального поведения следующим образом: в тех культурах, в которых ценятся взаимоотношения и взаимозависимости языковых личностей в качестве языковых маркеров эмоций и эмоциональных ситуаций, их провоциру­ющих, используются конкретные термины. В тех же культурах, в которых акцентируется индивидуальность языковых личностей, превалируют
абстрактные номинации эмоций (например, через прилагательные)
[89: 11—28].

Итак, эмоции культурно обусловлены, они навязываются языковому коллективу этноса различными когнитивными сценариями, ассоцииру­ющимися с тем или иным терминопонятием эмоции. Все когнитивные сценарии эмоций сформированы не универсальной человеческой биологией и психологией, а культурой конкретного этноса и его национально обусловленными рефлексами (см. о рефлексах: [7]). Мнение интересное, но небесспорное, поскольку, с другой стороны, переживаемая эмоция и ее вербальный конгруэнтный коррелят, номинирующий и выражающий ее, не обходятся и без биологической рефлексии. Таким образом, эмоция — это комплексно обусловленная референция к обобщенному конструкту — определенной эмоциональной ситуации, безотносительно конкретной языковой личности. Эта референция регулируется знанием-рецептом, т.е. видовым когнитивным опытом конкретного этноса, и варьируется индивидуально-личностным когнитивным опытом (знанием-ретушью), который, в свою очередь, участвует в формировании эмоционального дейксиса языковой личности.

Известно, что все языковые личности различаются по своему эмоциональному опыту в том плане, что одни из них четко различают разнообразные положительные и отрицательные эмоции (внутри каждой из этих зон), другие языковые личности переживают эмоции в относительно нечеткой дифференциации, воспринимая их и лексикализуя как взаимно заменя­емые.

Установлено, что первый тип языковых личностей более внятно способен регулировать свои и чужие эмоции по сравнению со вторым типом, который слабо разграничивает испытываемые эмоции внутри каждой из их оценочных зон. Эти два типа языковых личностей различаются степенью эмоционального интеллекта. Особенно это заметно на примере интенсивных отрицательных эмоций: ярость, бешенство, буйство и т.п., где давление языка на эмоциональное регулирование коммуникантов наиболее явно.

Видовой и индивидуальный когнитивный опыт языковой личности в сочетании с эмоциональным дейксисом и определяют содержание культурного референта той или иной социальной эмоции, концептуализованной и лексикализованной в данном этносе, в отличие от его содержания в других этносах.

 

 

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 318; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!