Офицер в рясе был героем-любовником 30 страница

       Летом же у Наследника было другое развлеченье, которое обнаруживало и его любовь к военным упражне­ниям, и его нежную привязанность к своему отцу. Утром перед выходом Государя к утреннему чаю Алексей Ни­колаевич становился с ружьем «на часах» у входа в палатку, отдавал по-военному честь входившему Госу­дарю и оставался на часах, пока Государь пил чай. При выходе последнего из палатки Алексей Николаевич снова отдавал честь и уже после этого снимался с «часов».

       Господь наделил несчастного мальчика прекрасными природными качествами: сильным и быстрым умом, на­ходчивостью, добрым и сострадательным сердцем, {364} очаровательной у царей простотой; красоте духовной соот­ветствовала и телесная.

       Алексей Николаевич быстро схватывал нить даже серьезного разговора, а в нужных случаях так же бы­стро находил подходящую шутку для ответа.

       — Это что такое? — спрашивает его Государь, указывая пальцем на пролитый им на стол суп из ложки,

       — Суп, ваше императорское величество! — совер­шенно серьезно отвечает он.

       — Не суп, а свинство! — замечает Государь. Генерал Риккель всегда сидел против Наследника по другую сторону стола и между ними постоянно происхо­дила пикировка. Риккель начинал гладить свой большой живот, показывая глазами Наследнику: у тебя, мол, такого «благоутробия» нет. Наследник тоже начинал разглаживать свой животишко. «Non, non, non», улыба­ясь, отвечает Риккель.

Алексей Николаевич начинает крутить пальцами около носа, где должны бы быть усы. «Non, non, non!» — опять слышится тихая октава Риккеля. Наследник побежден, но не хочет сдаться. По­сидев минуты две спокойно, он начинает крутить у себя надо лбом волосы и, предвкушая победу, упорно смотрит на Риккеля. Последний пробует копировать Наследника, но ничего не выходит, так как череп генерала Риккеля голый, без волос. Риккель побежден... И Наследник кри­чит: «Non, non, non!»

       В алтаре штабной церкви прислуживал гимназист Шура Котович, сын члена Ковенского окружного суда, очень скромный и воспитанный мальчик. Шура при­глянулся Алексею Николаевичу. Завязалось между ними знакомство без представления и слов. Стоя на клиросе, Алексей Николаевич делал разные знаки находившемуся в алтаре Шуре, на которые последний, понимая свое по­ложение, отвечал лишь почтительным смущением. Отку­да-то Алексей Николаевич узнал и имя Шуры. Однажды, сидя за завтраком, Алексей Николаевич спрашивает меня:

{365} — Что, Шура бывает в саду?

       — Он каждый день несколько раз проходит через сад, когда идет на уроки или в церковь и возвращается обратно, — отвечаю я.

       — Он ежедневно бывает в церкви? — удивляется Наследник.

       — Да. Утром, идучи в класс, он заходит в церковь и вечером обязательно бывает на вечерне.

       — А что же он дома делает?

       — Учит уроки, ухаживает за матерью: у него очень больная мать, — говорю я.

       Наследник сразу смолк и задумался.

       — Наверно, вы хотите ближе познакомиться с Шурой? — прерываю я его молчание.

       — Да, очень хочу.

       — Тогда назначим час для встречи, и я скажу Шуре, чтобы он пришел в сад. Хорошо?

       — Хорошо, — как-то нерешительно сказал Наслед­ник, а потом, помолчав минутку, прибавил — а, может быть, ему нужно быть около больной матери?

       Я глядел на него и любовался той чистой, непод­дельной скорбью, которая в это время отражалась на его прекрасном личике. Он, конечно, теперь мысленно представлял себе несчастную больную мать и горе ее сына...

       Другим любимцем Наследника был мой денщик Иван, во время воскресных и праздничных служб при­сутствовавший в штабной церкви. Иван приглянулся Наследнику, и последний не упускал случая, чтобы так или иначе в церкви не затронуть его. И тут чаще всего пускалась в ход мимика: подмигиванье, гримасы. Госу­дарь часто замечал это и одергивал проказника. Когда же Иван, — что случалось нередко, — по поручению ктитора производил в церкви сбор и с блюдом подходил к Государю и Наследнику, последний заставлял Ивана долго простоять около него: он клал на тарелку {366} серебряный рубль, но как только Иван собирался отойти, он снимал с тарелки свою монету; Иван останавливался, Наследник опять клал на блюдо рубль и снова снимал его, как только Иван обнаруживал намерение двинуться дальше и т. д. Обыкновенно вмешательство Государя прекращало эту «игру».

       Узнав, что Иван — мой денщик, Наследник за зав­траком нередко спрашивал меня:

       — А Ваня здоров? А что он делает?

       Когда приезжала в Ставку Государыня с дочерьми, жизнь дворца изменялась. Тогда на завтраках присут­ствовала вся царская семья. Первой из кабинета выхо­дила царица, всегда стройная, красивая, величественная, но всегда с каким-то скорбным лицом. Когда она улыбалась, то и улыбка у нее была скорбная. Рядом с нею царь казался маленьким, не царственным. После завтра­ка царь обходил гостей. А царица, усевшись около окна, подзывала к себе через одну из дочерей, Ольгу или Татьяну, того или другого из завтракавших и вела с ними разговор. К обедам никто не приглашался. Царь обедал только со своей семьей. Жила царица с дочерьми в своем поезде.

       Накануне праздников и в самые праздники вся царская семья обязательно являлась в штабную церковь и размещалась на левом клиросе. Больная ногами Импе­ратрица во время богослужения больше сидела.

       Много ходило, как и продолжает ходить, сплетен, будто супружеская жизнь у царя и царицы сложилась и протекала нескладно и неладно. Кто близко видел их вместе, присматривался к иx отношениям друг к другу и к детям, кто хоть сколько-нибудь изучил их характеры и взгляды, тот знал, что эта чета отличалась редкой в наши дни любовью и супружеской верностью. Это была патриархальная семья, усвоившая отношения, традиции и порядки благочестивых русских семей.

 

{369}

 

 

XIX

 

Церковные дела. Тобольский скандал.

Митрополит Питирим и обер-прокурор

А. Н. Волжин

 

       В конце сентября 1915 года, уезжая на фронт, я встретил на Могилевском вокзале обер-прокурора Св. Синода А. Л. Самарина, прибывшего в Ставку для до­клада Государю по нашумевшему тогда делу о само­вольном прославлении Тобольским епископом Варнавою Тобольского архиепископа Иоанна Максимовича. Сама­рин бегло ориентировал меня, как в самом деле, так и в решении Синода по этому делу, причем добавил, что в случае неутверждения Государем синодального решения, ему придется уйти в отставку.

Тобольский епископ Варнава — тот самый, по по­воду которого архиепископом Антонием было пущено крылатое слово, что для сохранения В. К. Саблера на посту обер-прокурора «мы» (говорилось от Синода) «и черного борова поставили бы в епископы».

В описываемое время епископ Варнава — в миру Василий Накропин (ошибка в оригинале Накромин) — был своего рода unicum в нашем епископате. Его curriculum vitae для епископа наших дней не обычно. По рождению — крестьянин или мещанин Олонецкой губернии. Нигде не учился и до последних дней оставался полуграмотным (В списке российских архиереев за 1915 г. значится: еп. Варнава «обучался в Петрозаводском городском училище». Если он там и обучался, то курса этого училища он не закончил, ибо грамотность его ни в коем случае не превышала грамотности сла­бо закончившего курс начальной школы. В делах канцелярии про­топресвитера хранилось одно его письмо на мое имя. В письме каждое новое слово начинается с большой буквы и после каждого слова точка. Буква «ять» отсутствует. Подпись: «грешный еп. Вар­нава». Датировано письмо 1913 г.).

В молодости занимался огородничеством, потом пошел в монахи. Природный {370} ум, большая ловкость, пронырливость и граничащая с дерзостью смелость помогли ему не только стать архи­мандритом, настоятелем весьма богатого Голутвинского монастыря в Коломне (Московской епархии), но и про­никнуть во многие высокопоставленные дома и семьи. Знакомство и дружба с Распутиным завершили дело. Сравнительно молодой архимандрит-неуч был рукополо­жен во епископы и поставлен сначала викарием Олонец­кой епархии, а потом через 2 года, в декабре 1913 г., самостоятельным Тобольским епископом. По сообщениям приезжавших из Тобольска лиц, архипастырская деятельность епископа Варнавы там отличалась двумя особенностями: высокомерным и почти жестоким отно­шением его к образованным священникам и необыкно­венною ревностью в произнесении в кафедральном собо­ре длиннейших проповедей. Проповеди преосвященного неуча скоро стали притчею во языцех, ибо владыка, при полном своем невежестве, брался решать с церковной кафедры все вопросы и разрешал их со смелостью са­мого опытного хирурга и с ловкостью мясника.

Публика ходила смотреть на новоявленного проповедника, как на какую-то уродливую диковину.

       Через Распутина епископ Варнава стал вхож и в царскую семью и скоро там почувствовал себя своим человеком. Этим объясняется его поздравительная те­леграмма царю, по случаю принятия должности Верхов­ного и просьба разрешить прославить архиепископа То­больского Иоанна.

       В нашей русской церкви прославления святых про­исходили с высочайшего разрешения. Но такому разре­шению предшествовали: освидетельствование мощей и определение Св. Синода о прославлении Святого, осно­ванное на признании достаточности данных в пользу несомненной его святости. Царское утверждение лишь завершало дело. Случаев прославления святых по одному высочайшему повелению, без решения Синода, как будто у нас не было. Если же и был подобный случай, то он {371} был ничем иным, как грубым нарушением прав церкви, насильственным вмешательством в сферу ее священных полномочий. Просьбу епископа Варнавы надо объяснить невежеством этого епископа, — с одной стороны, дерз­кой смелостью, — с другой. Не знаю, советовался ли Государь по поводу телеграммы Варнавы с кем-либо из своих приближенных, но и я и архиепископ Константин узнали о ней со стороны, и много спустя. Царский ответ был таков: «Пропеть величание можно, прославить нель­зя». Ответ заключал в себе внутреннее противоречие: величание не прославленным, не святым не поют; если нельзя прославить, почему же можно пропеть величание?

       Телеграмма Государя пришла в Тобольск, кажется, 27 августа, поздно вечером.

       В 11-м часу вечера в этот же день в Тобольске загудел большой соборный колокол. Это епископ Варна­ва собирал в собор свою паству величать архиепископа Иоанна. Услышав необычный по времени звон, народ повалил в церковь. Собралось и духовенство. Все недо­умевали, что за причина неожиданной тревоги? Но вот пришел и преосвященный. Облачившись, он с сонмом духовенства вышел к гробнице архиепископа Иоанна. Начали служить молебен. Служили хитро, обезопасив себя на всякий случай: тропарь пели Св. Иоанну Злато­усту, припевы — «Святителю, отче Иоанне, моли Бога о нас», — понимай, как хочешь: «Иоанне Златоусте» или «Иоанне Тобольский», — а на отпусте упомянули и Иоанна Тобольского. В заключение пропели величание Иоанну Тобольскому. Настроение среди богомольцев и среди духовенства было приподнятое, восторженное. Следующий же день внес некоторое разочарование. За ночь поразмыслили. Возникли сомнения: «Ладно ли сде­лали? Не влетело бы?»

       Между тем народ, услышав о прославлении святи­теля, с утра повалил в собор. Посыпались просьбы — служить молебны. Епископ же Варнава в этот день уехал в объезд епархии. Соборное духовенство не {372} решалось отказывать в просьбах. Началось целодневное слу­жение молебнов перед гробницей, однако, с осторожно­стью, на всякий случай: служили так, чтобы можно было, если грянет гром и начнется следствие, свалить с Иоан­на Тобольского на Иоанна Златоустого. Поэтому стара­лись умалчивать о «Тобольском» и поминали просто святителя Иоанна.

       Такая уловка не осталась незамеченной в народе; в городе пошли недобрые разговоры, что попы обманы­вают народ, позорят праведника.

       Так продолжалось несколько дней, пока не грянул гром: епископа Варнаву потребовали в Петроград для объяснения перед Св. Синодом.

       Представ 8 сентября пред Синодом, епископ Вар­нава заявил, что он совершил канонизацию по указанию свыше, при допросе держал себя смело, даже вызываю­ще, виновным себя не признал, раскаяния и не думал выражать. На какой-то вопрос обер-прокурора Сама­рина, сидевшего за своим столом, когда Варнава, стоя перед синодальным столом, давал ответ Синоду, он резко заметил:

       — А ты кто такой здесь будешь? Прокурор, что ли? Коли прокурор — твое дело писать, а не судить архиерея!...

       А потом добавил:

       — Когда архиерей стоит, мирянам не полагается сидеть.

       Не удовлетворившись первым объяснением епископа Варнавы, Св. Синод предложил ему из Петрограда не уезжать, пока Св. Синод во второй раз не допросит его. Но Варнава, вопреки прямому указанию Синода, чуть ли не на следующий день уехал в Тобольск. Св. Синод решил дело без вторичного допроса. Решение было та­ково: совершенное епископом Варнавою прославление архиепископа Иоанна считать недействительным, о чем {373} посланием уведомить паству; самого епископа Варнаву уволить от управления епархией.

       Вот это-то решение Синода и вез теперь обер-про­курор на утверждение Государя.

       Вернувшись с фронта (в конце сентября), я узнал, что доклад Самарина окончился увольнением его от должности обер-прокурора Св. Синода (Московское депутатское дворянское Собрание постанови­ло выразить Самарину скорбь по поводу оставления им поста обер-прокурора Св. Синода. Это была первая ласточка револю­ции: московское дворянство выражало скорбь по поводу действий Государя!). Решение Сино­да не было утверждено. В положенной на докладе Си­нода длинной резолюции Государь поручал новой, зимней сессии Синода пересмотреть это решение, причем, про­сил проявить снисходительность к епископу Варнаве, действовавшему по ревности, а не по злому умыслу.

Обер-прокурором Св. Синода, на место Самарина, был назначен гофмейстер Александр Николаевич Волжин, занимавший должность директора департамента общих дел министерства внутренних дел. В состав ново­го Синода, кроме митрополитов и архиереев, по предло­жению обер-прокурора, были включены два протопре­свитера: придворный — А. А. Дернов и военный — я.

       Назначение присутствующим в Синоде сильно сму­тило меня: как его понимать — как милость или как подслащенную пилюлю? Можно было думать и так, и иначе: может быть, Государь этим назначением выра­жал мне свое благоволение; но, может быть, меня на­значают в Синод, чтобы освободить от меня Ставку. Мои друзья не смогли помочь мне в разрешении моего вопроса: одни склонялись к одному решению, другие — к другому. Тогда я решил попытаться от самого Го­сударя получить ответ на тревоживший меня вопрос.

       После одного из обедов, поблагодарив Государя за {374} высокое назначение, я прямо спросил его: повелит ли он мне теперь жить в Петрограде, или, оставаясь в Ставке, от времени до времени наезжать туда для участия в заседаниях Синода?

       — Ваше главное дело в армии. Поэтому вы долж­ны оставаться в Ставке, а в Синод будете наезжать, — ответил Государь.

       Я еще раз поблагодарил его.

       В начале ноября я впервые участвовал в заседаниях Синода.

       Начало новой синодальной сессии совпадало с рядом крупных перемен в иерархии русской церкви. Умер Ки­евский митрополит Флавиан; на его место 23 ноября 1915 г. был переведен Петроградский митрополит Владимир; на Петроградскую кафедру был назначен экзарх Грузии, архиепископ Питирим, а на место последнего (5 дек. 1915 г.) — Кишиневский архиепископ Платон. Каждое из этих назначений требует особых пояснений.

       Перевод первенствующего члена Св. Синода Петро­градского митрополита на Киевскую кафедру был фак­том небывалым в истории русской церкви. Его не могли понимать иначе, как опалу. Так и было на самом деле. Нельзя отрицать, что назначение митрополита Владими­ра на Петроградскую кафедру было совсем неудачным. Безукоризненно честный и прямой, но не блиставший ни наружным видом, ни ученостью, ни гибкостью ума, ни даром слова, ни уменьем держать себя в высшем обще­стве, простой и непосредственный, — он оказался серым и невзрачным для северной блестящей столицы. Он еще более проигрывал, когда его сравнивали с его пред­шественником — образованным, умным, воспитанным, тонким и элегатным миторополитом Антонием (Вадков-ским). Рассказывали, что при первом же посещении на Рождественских Святках 1912 года царской семьи, он произвел на нее тяжелое впечатление своей угловато­стью и простоватостью. Указанные недостатки не по­мешали бы, однако, митрополиту Владимиру оставаться {375} на Петроградской кафедре, если бы тут не примешалось другое. Митрополит Владимир открыто стал на сторону врагов Распутина. А затем он же выступил главным обвинителем распутинского друга епископа Варнавы в известном нам уже деле.

       Перевод митрополита Владимира в церковных кру­гах объяснялся двумя последними причинами. В Петро­градском, уже взвинченном распутинской историей, об­ществе он вызвал множество толков и опасений, — опасались даже бунтов в народе. Непопулярный и незаметный митрополит Владимир сразу стал популярным и почти знаменитым. Конечно, никаких бунтов не про­изошло. Поднявшаяся буря ограничилась пересудами и нареканиями, спорами и разговорами не столько о ми­трополите Владимире, сколько о Распутине и епископе Варнаве, о которых и без того много говорили. Сам митрополит Владимир был потрясен своим переводом, но крепился, стараясь не обнаружить своих пережива­ний. Посыпавшиеся со всех сторон соболезнования помог­ли ему спокойно понести дальше страданье за правду. После же в его разговорах у него проскальзывала мысль, что постигшая его опала — своего рода милость Божия, ибо чрез нее он удостоился того, чего не удостаивался ни один из предшествовавших митрополитов: он после­довательно побывал на всех трех российских митропо­личьих кафедрах: московской, петроградской и киевской, став таким образом всероссийским митрополитом.

       Не менее сенсационным было назначение архиепи­скопа Питирима (в мире Павел Окнов, род. в 1858 г. Кандидат богословия Киевской Дух. Академии, выпуска 1883 г.) на Петроградскую митрополичью кафедру.

       В ряду русских иерархов того времени архиепископ Питирим являлся совершенно бесцветною личностью. Не выделялся он среди них ни ученостью, ни благочестием, ни особой деятельностью ни вообще какими-либо да­рованиями или заслугами. Будучи еще молодым {376} монахом, он приглянулся В. К. Саблеру. Рассказывали, что митрополит Питирим в молодости отличался миловид­ностью, вкрадчивостью и очень театрально служил.

Эти качества будто бы и расположили к нему Саблера. С этого времени и понеслась головокружительно вперед его карьера. Он быстро достигает должности ректора Петербургской Духовной семинарии, потом викария Чер­ниговской епархии, затем епископа Тульского и архи­епископа Курского. Открытие мощей Святителя Иосафа в Белгороде (Курской еп.) в сентябре 1911 г. повернуло на некоторое время в другую сторону служебное счастье Питирима. Торжества, вследствие плохой организации, прошли нескладно. Виновным в этом признали архиепи­скопа Питирима, и В. К. Саблер, в то время бывший обер-прокурором, сразу переменил милость на гнев. Архиепископ Питирим с богатой и знатной Курской ка­федры был переброшен на захудалую и захолустную Владикавказскую кафедру. Потеряв одного покровителя, архиепископ Питирим стал искать другого и скоро нашел его в лице всесильного тогда Григория Ефимовича Распутина. Новый покровитель оказался надежным. Карье­ра архиепископа Питирима снова понеслась в гору. Че­рез два года после назначения во Владикавказ, в 1913 г., он переводится в Самару. Принимая кафедру, Питирим прямо заявляет епископу Могилевскому Константину, раньше занимавшему Самарскую кафедру, что Самар­скую кафедру он берет временно, что настоящее его место в Петрограде на митрополичьей кафедре. Спустя немного времени, в 1914 г., Питирим назначается экзар­хом Грузии, откуда уже один шаг до митрополита, так как экзаршая кафедра в Грузии была первой после мит­рополичьих.

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 149; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!