Офицер в рясе был героем-любовником 6 страница

       Расскажу о них.

       В среду на первой неделе Великого поста (1912 г.) приехала ко мне за советом воспитательница царских дочерей, фрейлина Софья Ивановна Тютчева. Она не зна­ла, как поступить: Распутин начал бесцеремонно вры­ваться в комнаты девочек — царских дочерей даже и в то время, когда они бывали раздетые, в постели, и вуль­гарно обращаться с ними. Тютчева уже заявляла Госу­дарю, но Государь не обратил внимания. Теперь она спрашивала меня, должна ли она решительно протесто­вать перед Государем против этого.

Я ответил, что дол­жна, не считаясь с последствиями ее протеста. Положим, сейчас ее могут не понять и уволить, но зато после пой­мут и оценят. Если же она теперь не исполнит своего долга, то в случае какого-либо несчастья она подвергнется огромной ответственности. Тютчева протестовала, и ее за это уволили. Потом я видел ее в 1917 году в Москве. Она не раскаивалась в своем поступке.

       10 июня 1913 года в присутствии Государя и многих {63} высочайших особ, всех министров, членов Государствен­ного Совета и Государственной Думы, множества мор­ских чинов — я освящал величественный Морской собор в Кронштадте. В конце литургии я произнес слово.

       20 октября этого же года в Ливадии, после доклада Государю о поездке в Лейпциг для освящения храма, я был приглашен к высочайшему завтраку. Рядом со мной сидела фрейлина А. А. Вырубова. Только мы уселись за стол, как она говорит мне:

       — Батюшка, я никогда не забуду вашего слова при освящении Кронштадтского собора. Как вы тогда уди­вительно сказали: «в этом величественном храме и царь земной должен чувствовать свое ничтожество перед Ца­рем Небесным». Эти слова произвели огромное впечат­ление не только на меня, но и на Государя.

       После этого случая она при каждой встрече со мною оказывала мне особое внимание.

       Через несколько месяцев после нашей встречи в Ли­вадии она попросила меня уделить ей несколько минут для беседы, предоставив мне избрать место: или у меня, или в квартире ее отца (в музее

Александра III). Я из­брал второе.

       В назначенный час мы сидели в столовой за чайным столом. Когда участвовавшая в чаепитии мать А. А. Вы­рубовой оставила нас одних, последняя обратилась ко мне: — Я, батюшка, хочу поделиться с вами своими пе­реживаниями. Кажется, я никому не делаю зла, но какие злые люди! Чего только они ни выдумывают про меня, как только они ни клевещут! Вот теперь распускают слу­хи, что я живу с Григорием Ефимовичем...

       — Охота вам, — перебил я ее, — обращать вни­мание на такие глупости. Ну, кто может поверить, чтобы вы жили с этим грязным мужиком?

       Она сразу прервала разговор. Ясно, что моя реплика ей не понравилась. Хотела ли {64} она расписать «старца» самыми яркими красками и меня привлечь на его сторону, но из моих слов заключила, что сделать этого нельзя, или она надеялась, что я сам вы­ступлю на защиту «старца». Но расстались мы не так радушно, как встретились.

       Всякий раз, когда мне приходилось бывать в Москве, я заезжал к великой княгине Елисавете Федоровне. Она была со мною совершенно откровенна и всегда тяжко скорбела из-за распутинской истории, по ее мнению, не предвещающей ничего доброго.

       В начале 1914 года прот. Ф. А. Боголюбов (настоя­тель Петропавловского придворного собора), со слов ду­ховника великой княгини Елисаветы Федоровны, прот. Митрофана Сребрянского, сообщал мне, что великая кня­гиня собирается прислать ко мне о. Сребрянского с прось­бой, чтобы я решительно выступил перед царем против Распутина, влияние которого на царскую семью и на го­сударственные дела становится всё более гибельным. О. Сребрянский, однако, ко мне не приезжал, а вскоре началась война.

       Во второй половине мая 1914 года ко мне однажды заехали кн. В. М. Волконский, товарищ председателя Го­сударственной Думы, и свиты его величества генерал-майор, кн. В. Н. Орлов, начальник походной его величе­ства Канцелярии. Первый был знаком со мной более заочно, со слов фрейлины двора Елизаветы Сергеевны Олив, моей духовной дочери; со вторым я очень часто встречался при дворе на разных парадных торжествах. Я знал, что кн. Орлов — самое близкое к Государю лицо. Приехавшие заявили, что они хотят вести со мной совер­шенно секретную беседу. Я увел их в свой кабинет, со­вершенно удаленный от жилых комнат. Никто подслу­шать нас не мог. Там они изложили мне цель своего приезда.

Суть ее была в следующем. Влияние Распутина на царя и царицу всё растет, пропорционально чему ра­стут в обществе и народе разговоры об этом и {65} недовольство, граничащее с возмущением. Содействующих Рас­путину много, противодействующих ему мало. Активно или пассивно содействуют ему те, которые должны были бы бороться с ним. К таким лицам принадлежит духов­ник их величеств прот. А. П. Васильев. Прекрасно на­строенный, добрый и честный во всем, тут он упрямо стоит на ложном пути, дружа с Распутиным, оказывая ему знаки уважения, всем этим поддерживая его.

       — Я чрезвычайно чту и люблю о. Васильева, — го­ворил кн. Орлов, — как прекрасного пастыря и чудного человека, и потому особенно страдаю, видя тут его иск­реннее заблуждение в отношении Распутина. Несколько раз я пытался разубедить, вразумить его, — все мои усилия до настоящего времени оставались бесплодными. Мы приехали просить вас, не повлияете ли вы на о. Ва­сильева, не убедите ли его изменить свое отношение к Распутину.

       Я пообещал сделать всё возможное. Условились так: я позвоню по телефону к о. Васильеву и буду просить его спешно переговорить со мною по весьма серьезному делу. Переговоривши с ним, я чрез кн. Волконского извещу кн. Орлова об исполнении обещания, а затем в назна­ченный час побываю у последнего один без кн. Волкон­ского. Вообще, чтобы не возбудить ни у кого, не исклю­чая прислуги, каких-либо подозрений, мы условились со­блюдать крайнюю осторожность, как при посещениях друг друга, так и в разговорах по телефону.

       В тот же час я говорил по телефону с о. Василье­вым. Последний пожелал сам приехать ко мне в 8 ч. ве­чера.

       Не скажу, чтобы предстоящий разговор нисколько не беспокоил меня. О. Васильев был мне очень симпати­чен; от других я очень много хорошего слышал о нем; но близки с ним мы не были и в общем всё же я очень мало знал его. Как он отнесется к моей попытке вразу­мить его? А что, если он нашу беседу передаст Григорию, {66} а тот царице? Добра от этого немного выйдет. Я решил действовать осторожно.

       В 8-м часу вечера прибыл ко мне о. Васильев. Я принял его в парадной гостиной, удаленной от жилых комнат. Когда нам подали чай, я приказал прислуге боль­ше не приходить к нам, а домашние мои раньше ушли из дому. Нас никто не слышал. Беседа наша длилась около трех часов. Скоро разговор перешел на интересу­ющую меня тему о Распутине. О. Васильев не отрицал ни близости Распутина к царской семье, ни его огром­ного влияния на царя и царицу, но объяснял это тем, что Распутин, действительно, — человек отмеченный Богом, особо одаренный, владеющий силой, какой не дано обык­новенным смертным, что поэтому и близость его к цар­ской семье и его влияние на нее совершенно естественны и понятны. О. Васильев не называл Распутина святым, но из всей его речи выходило, что он считает его чем-то вроде святого.

       — Но ведь он же известный всем пьяница и раз­вратник. Слыхали же, наверное, и вы, что он — завсег­датай кабаков, обольститель женщин, что он мылся в бане с двенадцатью великосветскими дамами, которые его мыли. Верно это? — спросил я.

       — Верно, — ответил о. Васильев. — Я сам спра­шивал Григория Ефимовича: правда ли это? Он ответил: правда. А когда я спросил его: зачем он делал это, то он объяснил: «для смирения... понимаешь ли, они все гра­фини и княгини и меня грязного мужика мыли... чтобы их унизить».

       — Но это же гадость. Да и кроме того: постоянное пьянство, безудержный разврат — вот дела вашего пра­ведника. Как же вы примирите их с его «праведностью»? — спросил я.

       — Я не отрицаю ни пьянства, ни разврата Распу­тина, — ответил о. Васильев, — но... у каждого человека {67} бывает свой недостаток, чтобы не превозносился. У Рас­путина вот эти недостатки. Однако, они не мешают про­являться в нем силе Божией.

       Эта своеобразная теория оправдания Распутина, как оказалось, глубоко пустила корни. В сентябре 1915 года, вдова герцога Мекленбург-Стрелицкого графиня Карло­ва рассказывала мне следующее.

       За несколько дней пред тем Императрица Александра Федоровна передала ей, порекомендовав прочитать, как весьма интересную, книгу: «Юродивые Святые Русской Церкви» (Заголовок книги привожу по памяти. Мне говорили, что книга эта составлена архимандр. Алексием (Кузнецовым), распутинцем, в оправдание Распутина. Может быть, в награду за эту услугу архимандрит Алексий, по протекции Распутина, в 1916 г. был сделан викарием Московской епархии, после чего он как-то хвастался одному из своих знакомых: «Мне что до Рас­путина: как он живет и что делает. А я вот, благодаря ему, сейчас Московский архиерей и, при всех благах, получаю 18.000 р. в год». Архимандрит Алексий, как мне сообщил проф. Н. Н. Глубоковский, представлял эту книгу в СПБ Духовную Академию для получения степени магистра богословия, но там ее, конечно, от­вергли.).

В книге рукою Императрицы цветным каран­дашом были подчеркнуты места, где говорилось, что у некоторых святых юродство проявлялось в форме половой распущенности. Дальнейшие комментарии излишни.

       С о. Васильевым мы проговорили до 11 ч. вечера и всё же ни к чему определенному не пришли. Решили продолжать разговор на следующий день. Опять о. Ва­сильев обещал приехать ко мне, к тому же вечернему часу.

       Из проведенной беседы я вынес убеждение, что А. П. Васильев со мной искренен и что он сам колебался, защищая Гришку. Я решил смелее действовать в следую­щий раз.

       В результате свыше трехчасового разговора (мы {68} расстались в 11 ч. 30 м. ночи) мы согласились на сле­дующих положениях:

       1) история Распутина весьма чревата последствия­ми и для династии и для России;

       2) мы оба обязаны бороться с Распутиным, парализуя его влияние всеми, зависящими от нас, средствами. На этом мы расстались.

       После этого вечера я до осени 1915 года ни разу не видел о. Васильева и совсем не знаю, как он выполнял обязательства, вытекающие из нашего последнего раз­говора.

       Из беседы с кн. Орловым я окончательно убедился, что распутинское дело зашло очень далеко.

Вскоре после этого я сделал две совершенно безуспешные попытки помочь благополучному разрешению его.

       Скажу о них.

       В то время, как мне было доподлинно известно, иск­лючительным влиянием на Государя пользовался военный министр генерал-адъютант В. А. Сухомлинов, очень сер­дечно относившийся ко мне. Я решил повлиять на Су­хомлинова, чтобы он в свою очередь произвел соответствующее давление на Государя. После одного из докла­дов в конце мая (1914 г.) я завел речь о Распутине и о страшных последствиях, к которым может привести распутинщина. Сухомлинов слушал вяло, неохотно, раз-два поддакнул. Когда я попросил его повлиять на Государя, чтобы последний устранил Распутина, Сухомлинов бурк­нул что-то неопределенное и быстро перевел разговор на другую тему. Теперь я отлично понимаю Сухомлинова: он тогда лучше меня ориентировался в обстановке и счи­тал для дела бесплодным, а для себя лично опасным предпринимать какие-либо шаги против Распутина.

       В другой раз, 12 или 13 июля 1914 года, по этому же проклятому вопросу беседовал я с великой княгиней Ольгой Александровной, родной сестрой Государя.

       Великая княгиня Ольга Александровна среди всех особ императорской фамилии отличалась {69} необыкновенной простотой, доступностью, демократичностью. В своем имении Воронежской губ. она совсем опращивалась: хо­дила по деревенским избам, няньчила крестьянских детей и пр. В Петербурге она часто ходила пешком, ездила на простых извозчиках, причем очень любила беседовать с последними. Еще в 1905 г., в Манчжурии, ген. А. Н. Куропаткин, знавший ее простоту и демократический вкус, шутливо отзывался, что она «с краснинкой». В конце 1913 г. я был приглашен ею в члены возглавлявшегося ею комитета по постройке храма-памятника в Мукдене. У нас сразу установились простые, сердечные отношения. Вот я и решил серьезно поговорить с нею по распутинскому делу.

       — Это мы все знаем, — сказала она, выслушав меня. — Это наше семейное горе, которому мы не в силах помочь.

       — Надо с Государем решительно говорить, ваше высочество, — сказал я.

       — Мама говорила, ничего не помогает, — ответила она.

       — Теперь вы должны говорить. Я же знаю, что его величество чрезвычайно любит вас и верит вам. Авось, он послушается вас, — настаивал я.

       — Да я готова, батюшка, говорить, но знаю, что ничего не выйдет. Не умею я говорить. Он скажет одно-два слова и сразу разобьет все мои доводы, а я тогда совсем теряюсь, — с каким-то страданием ответила она.

Следующее мое свидание с вел. княгиней Ольгой Александровной было 12 ноября 1918 года в Крыму, где она жила со вторым своим мужем, ротмистром гусар­ского полка Куликовским.

       Тут она еще более опростилась. Незнавшему ее трудно было бы поверить, что это великая княгиня. Они занимали маленький, очень бедно обставленный домик. Великая княгиня сама няньчила своего малыша, стряпала и даже мыла белье. Я застал ее в саду, где она возила {70} в коляске своего ребенка. Тотчас же она пригласила меня в дом и там угощала чаем и собственными издели­ями: вареньем и печеньями. Простота обстановки, гра­ничившая с убожеством, делала ее еще более милою и привлекательною.

       Тогда она продолжала верить, что и брат, и его семья еще живы.

{73}

IV

 

Накануне войны

       В сентябре 1913 года обер-прокурор Св. Синода В. К. Саблер сообщил мне о желании Государя пору­чить мне освящение храма-памятника, сооруженного в Лейпциге в память русских воинов, погибших в Битве народов 5 октября 1813 года. Освящение назначалось на день столетнего юбилея. Предполагалось, что на торже­стве будут присутствовать Император Вильгельм и др. высочайшие особы. Мне очень приятно было это пору­чение, дававшее возможность познакомиться с Германи­ей, границу которой до того времени не переступала моя нога. Я высказал обер-прокурору, что для достойной для России торжественности следовало бы вместе со мною командировать лучшего нашего протодиакона Кон­стантина Васильевича Розова (Московского Успенского собора) и синодальный хор. Саблеру понравилась эта мысль.

       Вскоре я получил официальное сообщение, что, по повелению Государя, я с протодиаконом Розовым и Си­нодальным хором командируюсь в Лейпциг для освяще­ния храма-памятника. Мы должны были выехать вместе с русской военной миссией, отправляемой для представи­тельства России на торжествах. Во главе миссии стоял великий князь Кирилл Владимирович. В составе ее были: начальник Генерального Штаба генерал от кавалерии Я. Г. Жилинский, Генерального Штаба отставной гене­рал-лейтенант Воронов, командиры полков: лейб-гвар­дии Павловского, генерал-майор Некрасов, лейб-гвардии Казачьего — генерал-майор Пономарев и другие, всего, кажется, 14 человек. 1 октября мы выехали из Петер­бурга.

       Наши духовные лица, путешествуя заграницей, {74} обыкновенно носят штатскую одежду, но я убедил прото­диакона Розова не менять костюма. Потом я и сам бывал не рад своему решению оставаться в рясе, при длинных волосах. Наш вид везде привлекал особенное внимание немцев, не видевших раньше русских священников в их настоящем одеянии. Где бы мы ни появились: на вокзале ли, на улице, в ресторане, — везде собиралась толпа, то с удивлением, то с усмешкой разглядывавшая нас. Особенное внимание немцев привлекал протодиакон Ро­зов. Красавец-брюнет, с прекрасными, падающими на плечи кудрями, огромный ростом — 2 аршина 14 верш­ков, весом, как уверяли, чуть не 12 пудов, — он действи­тельно представлял фигуру, на которую с удивлением могли заглядываться и русские. Немцы же у меня спрашивали:

       — Это у вас самый большой человек?

       — У нас много гораздо больших, — отвечал я.

       — О! о! — удивлялись немцы.

       Но для большего любопытства немцев с нами почти неразлучно появлялся генерал Некрасов — очень типич­ная фигура с чрезвычайно быстрыми глазами и огромной, широкой, придававшей ему необыкновенно свирепый вид, бородой, в которой, как в большом кусте, пряталось его маленькое лицо.

       По улицам Лейпцига нам почти нельзя было ходить, ибо с появлением нашего «трио» движение публики оста­навливалось (это факт), и матери пальцами указывали своим детям на протодиакона Розова.

       В Лейпциге наша миссия, в том числе и я с Розовым, пользовались особенным покровительством лейпцигского богача, коммерсанта Доделя, взявшего на себя хлопоты по всем нашим нуждам, а раньше принимавшего большое участие в постройке храма. Кажется, 3 октября, вся наша миссия во главе с великим князем обедала у него. Конечно, Додель не посрамил себя. Что заставило его про­явить такое внимание и к нам, и к храму, — затрудняюсь сказать. Одни говорили: любовь к России; другие — {75} желание получить большой русский орден. Может быть, первое не мешало второму. А может быть, к этому присоединялись еще и коммерческие расчеты.

       Торжество началось 4 октября. В этот день в кирхе, любезно предоставленной нам лютеранами, перед гро­бами с останками наших героев, в присутствии всех чле­нов миссии и чинов русского посольства в Берлине, рус­ских, живущих в Лейпциге и множества немцев, была отслужена панихида, а затем с крестным ходом останки торжественно были перенесены в усыпальницу нашего храма. По пути шествия были выстроены немецкие вой­ска с оркестром музыки, исполнившим «Коль Славен». 5 октября предстояло освящение храма, литургия и мо­лебен. По церемониалу, в конце литургии на молебен дол­жен был прибыть, после открытия своего немецкого па­мятника, Император Вильгельм со всеми высочайшими особами, съехавшимися на торжество.

       Накануне у меня с генералом Жилинским и другими членами миссии происходило совещание о деталях зав­трашнего торжества. Ген. Жилинского очень беспокоило, как бы протодиакон Розов своим могучим басом не оглу­шил Вильгельма.

       — Скажите Розову, — просил меня Жилинский, — чтобы он не кричал. У Вильгельма больные уши. Не дай Бог, лопнет барабанная перепонка, — беда будет.

       Я передал это Розову. Тот обиделся.

       — Зачем же тогда меня взяли. Что ж, шепотом мне служить, что ли? Какая же это служба? — ворчал он. А что мне может быть, если я действительно оглушу Вильгельма? Из Германии вышлют? Так наплевать, — я и так должен буду уехать. Нет, уж, о. протопресвитер, благословите послужить по-настоящему, по-российскому.

       — Валяй, Константин Васильевич. Вильгельм не по­весит, если и оглушишь его, — утешил я Розова.

       Утром 5 октября перед службой я говорю нашему послу в Германии, Свербееву:

{76} — Ген. Жилинский боится, как бы Розов своим ба­сом не повредил Вильгельму уши.

       — Ничего не станет этой дубине, — выдержит, — ответил Свербеев. А стоявший тут же свиты его величе­ства ген-майор Илья П. Татищев (Убитый вместе с Государем в Екатеринбурге в ночь с 3 на 4 июля (ст. ст.) 1918 г.), бывший при особе Вильгельма, добавил:

       — Оглохнет, так и лучше.

       Рано утром 18 октября началось Лейпцигское тор­жество.

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 147; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!