Офицер в рясе был героем-любовником 8 страница

       Воинственный пыл и какой-то радостный подъем, охватившие в ту пору весь наш народ, могли бы послу­жить типичным примером массового легкомыслия в от­ношении самых серьезных вопросов.

В то время не хоте­ли думать о могуществе врага, о собственной неподготовленности, о разнообразных и бесчисленных жертвах, которых потребует от народа война, о потоках крови и миллионах смертей, наконец, — о разного рода случай­ностях, которые всегда возможны и которые иногда играют решающую роль в войне.

Тогда все — и молодые и старые, и легкомысленные и мудрые — неистово рва­лись в это страшное, неизвестное будущее, как будто только в потоке страданий и крови могли обрести сча­стье свое. Такое настроение не ослабевало в течение не­скольких месяцев войны, пока не обнаружились на фрон­те потребовавшие множества жертв недочеты наши. Месяца через два-три после начала войны, когда фронт, особенно Северо-западный, уже перенес много испыта­ний, когда обнаружилась и мощь противника, и наша неподготовленность, когда будущее войны перестало представляться безоблачным, — вдруг в это время по фронту пронесся слух, будто Императрица склоняется к миру с немцами. И этот слух смутил всех гораздо более, чем предшествовавшие ему страшные неудачи на фронте. Под влиянием общего настроения я должен был написать Вырубовой письмо, где просил ее всеми силами влиять на Императрицу, чтобы отклонить ее от мысли о преж­девременном мире.

       Получив назначение, великий князь Николай Нико­лаевич принял уже сделанное Государем назначение бли­жайших его помощников: начальника штаба и генерал-квартирмейстера. В тот же день он дал ген. Янушкевичу ряд распоряжений и среди них, — чтобы я был при {88} Ставке. Ген. Янушкевич объяснил великому князю, что распоряжение об этом уже сделано Государем.

       На 25 и 26 июля я был вызван в загородный дворец великого князя Петра Николаевича, чтобы совершить богослужение по случаю 25-летия со дня его бракосоче­тания с великой княгиней Милицей Николаевной.      Вели­кий князь Николай Николаевич в этот день находился на заседании, происходившем в Петербурге, под председа­тельством Государя, поэтому не присутствовал на бого­служении и опоздал к завтраку. Конечно, до его приезда не сели к столу. Великий князь приехал радостный, сияю­щий. Увидев меня, он быстро ко мне подошел, и, обняв, расцеловал.

       — Я очень, очень, рад, что вместе будем служить, — сказал он, пожимая мне руку.

       Подошедшая в это время великая княгиня Анаста­сия Николаевна прибавила:

       — А помните наш разговор, когда вы в первый раз были у нас?

       — Прекрасно помню, — ответил я.

       За завтраком я узнал, что с великим князем Никола­ем Николаевичем выезжает на войну и великий князь Петр Николаевич. Завтрак прошел чрезвычайно ожив­ленно. Видно было, что все переживают радость назна­чения великого князя на высокий пост, и никто не хотел думать об ужасах войны, об ожидающих его самого переживаниях. Сам великий князь безусловно был рад сво­ему назначению. Ему льстила выпавшая на его долю честь возглавлять нашу армию в великой войне; радовало его и сказавшееся в этом назначении внимание к нему Государя, которым он всегда очень дорожил.

 

Кроме же и того, и другого, великий князь, несомненно, был сто­ронником войны с немцами, которую он считал неизбеж­ной, и для России необходимой.

27-го, в день рождения великого князя {89} Николая Николаевича, я совершал богослужение, а потом завтракал в его пригородном имении.

И тут настроение у всех было оживленно-радостное.

       На другой день я получил извещение, что отъезд на войну назначен на 31 июля, в 11 ч. вечера, и что я должен к этому времени приехать в Петергоф, откуда отходит поезд великого князя, штабной же поезд, где поместится и «мой штаб», уйдет раньше из Петербурга.

       К назначенному времени я прибыл в Петергоф. Ве­ликого князя еще не было, но вся свита была в сборе. Комендант Ставки Главнокомандующего генерал-майор Саханский указал мне мое помещение в поезде — двух­местное купе I класса. Моими соседями по купе оказа­лись заведывающий двором великого князя генерал-лей­тенант Матвей Егорович Крупенский и старший адъ­ютант великого князя полк. кн. Пав. Бор. Щербатов.

       Свита волновалась: приедет или не приедет Государь провожать великого князя? Большинство думало: дол­жен приехать.

       Вот приехали великие князья Николай и Петр Ни­колаевичи с великими княгинями и детьми. Меня пригла­сили в парадные комнаты, где уже были великие князья и княгини, а из посторонних только генералы Янушкевич и Данилов. Видно было, что все с нетерпением ждут, когда же приедет Государь.

       Но... Государь прислал своего дворцового комендан­та, ген. Воейкова, приветствовать отъезжающего вели­кого князя.

       Разочарование было большое...

       Помолились перед иконой. Кончилось трогательное прощание с великими княгинями и детьми. Отъезжаю­щие направились в поезд. Я хотел уйти в числе первых, но великий князь Николай Николаевич удержал меня за руку и так, не выпуская моей руки, поднялся на площадку вагона. Раздался свисток кондуктора. Поезд на­чал отходить тихо и плавно. Великий князь правую руку держал у козырька, а левой крепко сжимал мою руку.

{90} Когда поезд отошел от станции, великий князь крепко обнял меня, после чего сказал: «Ну, теперь идите спать».

       Мы двинулись в путь на великое, но полное неиз­вестности дело.

 

 

{93}

 

V

 

Русская армия в предвоенное время

(Эта глава написана 22-23 июля 1936 г.)

 

       С какою же армиею вышла Россия на войну с Гер­манией?

       Протопресвитер военного и морского духовенства имел полную возможность составить самостоятельное мнение об армии, духовенством которой он управлял. Одною из его главных обязанностей было возможно ча­стое посещение воинских и морских частей, не только для наблюдения на месте за деятельностью военного и морского духовенства, но и для общения с этими частя­ми и для ознакомления с их состоянием и духовными нуждами.

       Военные власти всячески облегчали протопресвитеру исполнение этой обязанности: на разъезды ему отпускал­ся ежегодно кредит в размере 5 тысяч рублей, при по­ездках по железной дороге ему предоставлялось отдель­ное купе I кл., или целый вагон, в какую бы часть он ни прибыл, везде он был желанным гостем.

       Посещениям частей я отдавал очень много времени, пользуясь для этого преимущественно летнею порой, когда обычно Государь жил в Крыму, и я был свободен от царских парадов. С июня 1911 года по май 1914 года я посетил большинство воинских частей всех военных округов и много военных кораблей Балтийского, Черно­морского и Тихоокеанского флотов. Опыт Русско-япон­ской войны, на которой я провел два года, и моя восьми­летняя служба при Академии Генерального Штаба дали мне возможность заметить и положительные и отрицательные качества боевого состава.

       Если сравнивать состав нижних воинских чинов пе­ред Русско-японской войной и таковой же перед Великой, преимущество окажется на стороне последнего. Солдат {94} 1914 года не утратил прежних исконных качеств русско­го воина: мужества, самоотвержения, верности долгу, необыкновенной выносливости. Но в солдатской массе теперь стало гораздо больше грамотных, следовательно, более толковых, сметливых, способных разумнее выпол­нить нужный приказ или поручение. У русского солдата еще недоставало инициативы, самодеятельности, (за это армия заплатила дорогой ценой, очень скоро потеряв массу кадровых офицеров), но это объяснялось и тем, что при тогдашней системе воинского воспитания недо­статочно заботились о развитии таких качеств.

       Русский офицер был существом особого рода. От него требовалось очень много: он должен был быть одетым по форме, вращаться в обществе, нести значи­тельные расходы по офицерскому собранию при устрой­стве разных приемов, обедов, балов, всегда и во всем быть рыцарем, служить верой и правдой и каждую ми­нуту быть готовым пожертвовать своею жизнью. А да­валось ему очень мало.

Офицер был изгоем царской казны. Нельзя указать класса старой России, хуже обеспеченного, чем офицерство. Офицер получал нищенское содержание, не покрывавшее всех его неотложных рас­ходов. И если у него не было собственных средств, то он, в особенности, если был семейным, — влачил нищен­ское существование, не доедая, путаясь в долгах, отка­зывая себе в самом необходимом.

Несмотря на это, рус­ский офицер последнего времени не утратил прежних героических качеств своего звания. Рыцарство остава­лось его характерною особенностью. Оно проявлялось самым разным образом. Сам нуждающийся, он никогда не уклонялся от помощи другому. Нередки были трога­тельные случаи, когда офицеры воинской части в тече­ние 1-2 лет содержали осиротевшую семью своего пол­кового священника, или когда последней копейкой дели­лись с действительно нуждающимся человеком. Русский офицер считал своим долгом вступиться за оскорбленную честь даже малоизвестного ему человека; при разводе {95} русский офицер всегда брал на себя вину, хотя бы кру­гом была виновата его жена, и т. д.

       В храбрости тоже нельзя было отказать русскому офицеру: он шел всегда впереди, умирая спокойно. Бо­лее того: он считал своим долгом беспрерывно прояв­лять храбрость, часто подвергая свою жизнь риску, без нужды и пользы, иногда погибая без толку. Его девизом было: умру за царя и Родину. Тут заключался серьезный дефект настроения и идеологии нашего офицерства, ко­торого оно не замечало.

       Припоминаю такой случай. В июле 1911 года я посетил воинские части в г. Либаве. Моряки чествовали меня обедом в своем морском собрании. Зал был полон приглашенных. По обычаю произносились речи. Особен­но яркой была речь председателя морского суда, полк. Юрковского (кажется, в фамилии не ошибаюсь). Он го­ворил о высоком настроении гарнизона и закончил свою речь: «Передайте его величеству, что мы все готовы сложить головы свои за царя и Отечество». Я ответил речью, содержание которой сводилось к следующему:

       «Ваша готовность пожертвовать собою весьма почтенна и достойна того звания, которое вы носите. Но всё же задача вашего бытия и вашей службы — не умирать, а побеждать. Если вы все вернетесь невредимыми, но с победой, царь и Родина радостно увенчают вас лавра­ми; если же все вы доблестно умрете, но не достигнете победы, Родина погрузится в сугубый траур. Итак: не умирайте, а побеждайте!».

       Как сейчас помню, эти простые слова буквально ошеломили всех. На лицах читалось недоумение, удив­ление: какую это ересь проповедует протопресвитер!?

       Усвоенная огромной частью нашего офицерства, та­кая идеология была не только не верна по существу, но и в известном отношении опасна.

       Ее ошибочность заключалась в том, что «геройству» тут приписывалось самодовлеющее значение. Государ­ства же тратят колоссальные суммы на содержание {96} армий не для того, чтобы любоваться эффектами подвигов своих воинов, а для реальных целей — защиты и победы.

       Было время, когда личный подвиг в военном деле значил всё, когда столкновение двух армий разрешалось единоборством двух человек, когда пафос и геройство определяли исход боя.

В настоящее время личный подвиг является лишь одним из многих элементов победы, к каким относятся: наука, искусство, техника, — вообще, степень подготовки воинов и самого серьезного и спо­койного отношения их ко всем деталям боя. Воину теперь мало быть храбрым и самоотверженным, — надо быть ему еще научно подготовленным, опытным и во всем предусмотрительным, надо хорошо знать и тонко пони­мать военное дело. Между тем, часто приходилось на­блюдать, что в воине, уверенном, что он достиг высшей воинской доблести — готовности во всякую минуту сло­жить свою голову, развивались своего рода беспечность и небрежное отношение к реальной обстановке боя, к военному опыту и науке. Его захватывал своего рода психоз геройства. Идеал геройского подвига вплоть до геройской смерти заслонял у него идеал победы. Это уже было опасно для дела.

       С указанной идеологией в значительной степени гар­монировала и подготовка наших войск в мирное время. Парадной стороне в этой подготовке уделялось очень много внимания. По ней обычно определяли и доблесть войск и достоинство начальников. Такой способ не всег­да оправдывал себя. Нередко ловкачи и очковтиратели выплывали наверх, а талантливые, но скромные остава­лись в тени.

Генералы Пржевальский, Корнилов, Деникин и др. прославившиеся на войне, в мирное время не об­ращали на себя внимания. И, наоборот, не мало гене­ралов, — nomina sunt odiosa, гремевших в мирное время, на войне оказалось ничтожествами.

       Выдвижению талантов не мало препятствовала и существовавшая в нашей армии система назначения на командные должности, по которой треть должностей {97} командиров армейских полков предоставлялась офице­рам Генерального Штаба, вторая треть — гвардейцам и третья — армейцам. Из армейцев, — а среди них разве не было талантов? — на командные должности попада­ли, таким образом, единицы, далеко не всегда достой­нейшие, большинство же заканчивало свою карьеру в капитанском чине.

       В Русско-японскую войну и в последнюю Великую наблюдалось такого рода явление. Среди рядового офи­церства, до командира полка, процент офицеров, совер­шенно отвечающих своему назначению, был достаточно велик. Далее же он всё более и более понижался: про­цент отличных полковых командиров был уже значитель­но меньше, начальников дивизий и командиров корпусов — еще меньше и т. д.

       Объяснение этого печального факта надо искать в постановке службы и отношении к военной науке рус­ского офицера.

       Русский офицер в школе получал отличную подго­товку. Но потом, поступив на службу, он, — это было не абсолютно общим, но весьма обычным явлением, — засыпал. За наукой военной он не следил или интересо­вался поверхностно. Проверочным испытаниям при по­вышениях не подвергался. В массе офицерства царил взгляд, что суть военного дела в храбрости, удальстве, готовности доблестно умереть, а всё остальное — не столь важно.

       Еще менее интереса проявляли к науке лица команд­ного состава, от командира полка и выше. Там уже обычно, царило убеждение, что они всё знают, и им нечему учиться.

       Тут нельзя не вспомнить об одной строевой должно­сти, которая, кажется, только для того и существовала, чтобы отучать военных людей от военного дела, — это о командирах бригад.

       В каждой дивизии имелось два бригадных коман­дира. Никакого самостоятельного дела им не давалось.

{98} Они находились в распоряжении начальника дивизии. У деятельного начальника дивизии им делать было не­чего. И они, обычно, занимались чем-либо случайным: председательствованием в разных комиссиях — хозяй­ственных, по постройке казарм и церквей и иных, имею­щих слишком ничтожное отношение к чисто военному делу, а еще чаще, — просто, проводили время в безделье. И в таком положении эти будущие начальники дивизий и корпусов и т. д. проводили по 6 -7, а то и более лет, успевая в некоторых случаях за это время совсем разучиться и забыть и то, что они раньше знали.

       Поэтому-то в нашей армии были возможны такие факты, что в 1905-1906 гг. командующий Приамурским военным округом, ген. Н. Линевич, увидев гаубицу, с удивлением спрашивал: что это за орудие? Командую­щий армией не мог, как следует, читать карты (Ген. Куропаткин обвинял в этом ген. Гриппенберга.), а главнокомандующий, тот же ген. Линевич не понимал, что это такое — движение поездов по графикам.

(ldn-knigi - Линевич Николай Петрович - генерал от инфантерии

(1838 - 1908). Начал военную службу рядовым. В 1900 г., стоя во главе 1-го сибирского корпуса, во время похода на Пекин командовал русским отрядом. Когда в 1904 г. началась война с Японией, Линевич до прибытия на театр военных действий Куропаткина (15 марта 1904 г.) командовал маньчжурской армией; затем был командующим войсками Приамурского военного округа. При образовании новых армий в октябре 1904 г. назначен командующим 1-й маньчжурской армией. Когда бой при Мукдене сделал невозможным сохранение Куропаткина в должности главнокомандующего, Линевич (3 марта 1905 г.) был назначен на его место. Ни одного крупного дела с этого момента до окончания войны не было. Линевич сохранил те позиции, до которых были оттеснены русские после поражения при Мукдене, но не решался переходить в наступление, настаивая на присылке таких подкреплений, с которыми он был бы в 1 1/2 раза сильнее японцев. Когда начались слухи о мире, Линевич вместе с Куропаткиным посылал в Петербург телеграммы, в которых говорил, что победа обеспечена, мир был бы страшным несчастьем. После заключения мира Линевич остался в Маньчжурии, заведуя эвакуацией войск, затрудненной забастовками и бунтами. Нежелание Линевича прибегать к особенно крутым мерам против стачечников привело к тому, что было назначено расследование по обвинению Линевича в бездействии власти, вскоре прекращенное. В феврале 1906 г. уволен от должности главнокомандующего. – ldn-knigi)

           А среди командиров полков и бригад иногда встречались полные невежды в военном деле. Военная наука не пользовалась любовью наших военных. В этом со скорбью надо сознаться.

       Наше офицерство до самого последнего времени многие обвиняли в пьянстве, дебошах и распутстве. Та­кие обвинения были до крайности преувеличены. В преж­нее время, вплоть до Русско-японской войны, пьянство, со всеми сопровождающими его явлениями, действитель­но, процветало, в особенности в воинских частях, забро­шенных в медвежьи углы, например, в Дальневосточ­ных, Туркестанских, Кавказских и других частях, стояв­ших в глухих, далеких от центров городишках, селах и местечках. Там свою оторванность от культурной жизни, скуку и безделье офицеры заглушали хмельным питием и разными, иногда самыми дикими проказами.

Но после Русско-японской войны лик армии в этом отношении {99} совершенно изменился: армия стала трезвенной и благонравной. Поклонники лихого удальства готовы были усматривать в этом нечто угрожающее доблести армии, считая, что офицер — «красная девица», — не может быть настоящим воином, в чем они, конечно, ошибались.

       Не могу скрыть одного недостатка нашей армии, который не мог не отзываться печально на ее действиях и успехах. В Русско-японскую войну этот недостаток обозвали «кое-какством». Состоял он в том, что не толь­ко наш солдат, но и офицер, — включая и высших на­чальников, — не были приучены к абсолютной точности исполнения приказов и распоряжений, как и к абсолют­ной точности донесений. В Русско-японскую войну был такой случай: во время Мукденского боя Главнокоман­дующий армией послал состоявшего при нем капитана Генерального Штаба, в свое время первым окончившего академию, с экстренным приказанием командиру корпуса.

Отъехав несколько километров, офицер улегся спать и на другой день, не вручив приказания, вернулся к Глав­нокомандующему. Этот страшный проступок остался безнаказанным. В 1916 году, однажды, ген. М. В. Алек­сеев изливал передо мной свою скорбь:

       — Ну, как тут воевать? Когда Гинденбург отдает приказание, он знает, что его приказание будет точно исполнено, не только командиром, но и каждым унтером. Я же никогда не уверен, что даже командующие армия­ми исполнят мои приказания. Что делается на фронте, — я никогда точно не знаю, ибо все успехи преувеличены, а неудачи либо уменьшены, либо совсем скрыты.

       Исправить этот недостаток могло лишь настойчивое воспитание и долгое время.

       Самым больным местом вышедшей в 1914 году на бранное поле русской армии была ее материальная сто­рона — недостаток вооружения и боевых припасов. Вся вина за это была взвалена на военного министра, В. А. Сухомлинова, печальным образом закончившего свою блестящую карьеру.

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 136; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!