КРАСКИ И СВЕТ В ПОЭЗИИ БРОДСКОГО 4 страница
II
Здравствуй, Томас. То – мой
призрак, бросивший тело в гостинице где‑то
за морями, гребя
против северных туч, поспешает домой,
вырываясь из Нового Света,
и тревожит тебя.
Согласно сведениям, которые приводятся в сборнике интервью "Бродский глазами своих современников"[41], до того как в 1977 году Томас Венцлова переехал в США, "он жил в Литве, Москве и Ленинграде". "Литовский ноктюрн" был начат в 1971 году, поэтому вполне естественно предположить, что "дом", куда "поспешает" автор, место географически определенное, а не абстрактное. Это обстоятельство представляется чрезвычайно важным в контексте анализа стихотворения.
Появляясь перед собеседником в виде призрака, поэт предчувствует, что этот визит не из приятных, поэтому он заранее извиняется "за вторженье" и просит рассматривать свой приход как нечто обычное – как "возвращенье цитаты" ("Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма") в ряды "Манифеста Коммунистической партии": Извини за вторженье.
Сочти появление за
возвращенье цитаты в ряды "Манифеста":
чуть картавей
чуть выше октавой от странствий в дали.
Потому – не крестись,
не ломай в кулаке картуза:
сгину прежде, чем грянет с насеста
петушиное "пли".
Извини, что без спросу.
Не пяться от страха в чулан.
Чем можно объяснить уверенность автора в том, что его посещение не обрадует хозяина? Обычно приход друга не требует многочисленных извинений, тем более что событие это происходит исключительно в воображении поэта. Даже если допустить, что реакция собеседника могла быть вызвана страхом перед призраками, остается неясным, почему тот "ломал в руке картуз". Согласно словарю жестов, это движение является выражением "смущения, робости, неловкости"[42], но не испуга. Таким образом, предположение о возникших в прошлом разногласиях между друзьями представляется весьма вероятным.
|
|
|
Крик петуха на рассвете, вместе с которым исчезают призраки, ассоциируется у автора с командой "пли", которую обычно отдают при стрельбе. К тому же глагол "грянуть" не употребляется для характеристики петушиного крика, зато является лексическим партнером существительного "выстрел": грянул выстрел. Если в отношении призраков военная терминология выглядит безобидно, то в рассказе о встрече двух друзей ее использование указывает на существующие противоречия.
Четвертая строфа стихотворения заканчивается описанием полета:
Извини, что без спросу. Не пяться от страха в чулан: то, кордонов за счет, расширяет свой радиус бренность.
Мстя, как камень колодцу кольцом грязевым, над балтийской волной я жужжу, точно тот моноплан точно Дариус и Гиренас, но не так уязвим.
|
|
|
Комментируя этот отрывок, Томас Венцлова рассказывает о двух американских летчиках литовского происхождения Стяпонасе Дариусе и Стасисе Гиренасе, которые в 1933 году на маленьком аэроплане предприняли попытку пересечь Атлантический океан. Они вылетели из Нью‑Йорка в Каунас, но недалеко от польского города Мислибожа их самолет потерпел аварию. Причины катастрофы остаются невыясненными до сих пор. Согласно литовской легенде, летчики были убиты нацистами. В свое время эта история произвела на Бродского большое впечатление.
Венцлова вспоминает о том, что он не раз возвращался к ней, интересовался, на каком самолете они летели, моноплане или биплане, и даже намеревался посвятить Дариусу и Гиренасу отдельное произведение.
В "Литовском ноктюрне" в своем воображаемом перелете через океан Бродский пытается повторить путь, пройденный литовскими летчиками. Трудно сказать, чем поразило его это событие: отчаянной попыткой вырваться из круга запретов ("то, кордонов за счет, расширяет свой радиус бренность"), расширением возможностей человека за счет смещения государственных границ, обретением истинной свободы вне зависимости от политических разногласий между странами или, возможно, тем фактом, что летели они домой. Автор предоставляет читателям право самим делать выводы.
|
|
|
Очевидно одно: в 1933 году перелет литовских летчиков через океан не мог иметь никакой общественно‑значимой цели (мировой рекорд был установлен шестью годами раньше американским летчиком Чарльзом Линдбергом). Поступок же литовцев был проявлением их личного мужества, не связанным ни с политическими расчетами, ни с национал‑патриотическими идеями.
Перелетая через границы, лирический герой Бродского "мстит", как мстит камень колодцу, оставляя на его поверхности кольцо грязи. И опять можно только догадываться о том, кому или чему мстит поэт: времени, судьбе или, может быть, ограничениям, за пределы которых в реальной жизни ему не вырваться. При обсуждении приведенного выше отрывка крайне любопытно сопоставить "Литовский ноктюрн" со стихотворением "Полевая эклога", условно датированным 1963 годом: "Стрекоза задевает волну / и тотчас устремляется кверху, / отраженье пуская ко дну, / словно камень, колодцу в проверку, / чтобы им испытать глубину".
|
|
|
Как "Литовский ноктюрн", "Полевая эклога" написана в форме монолога, в ней встречается и образ "колодца", и образ "изгнанника", и "биплан стрекозы", и".пилотское. кресло" на дне, и "отражения" (в "Литовском ноктюрне" – "оттиски"). В "Полевой эклоге" Бродский говорит об отражениях как свойствах памяти хранить воспоминания о прошлом. Отражения составляют внутренний мир человека, это первое, что "уносит с собой" изгнанник.
Противопоставляя "колодцы" "лужам", в которых "нет отраженья", автор говорит о том, что есть "низкорослые страны", для которых отсутствие отражений является предметом гордости – "главной спесью" местного населения. Когда сравниваешь эти два стихотворения, трудно поверить в то, что между ними 20 лет разницы.
В "Литовском ноктюрне" призрак "из Нового света" "поспешает домой" и оказывается на территории Литвы. Вполне уместно предположить, что речь в стихотворении идет не только о Литве. Бродский родился в России, и Литва не могла ассоциироваться у него со словом "домой". Скорее всего, Бродский имел в виду их общий "дом" – Советский Союз*, который он покинул на пять лет раньше, чем Венцлова.
Хотя в "Литовском ноктюрне" слово "Россия" не встречается, ее присутствие ощущается и по отдельным словам ("империя", "отчизна", "родные заболоченные вотчины", "кириллица", "Чудотворный Никола"), и по чувству ностальгии, определяющему тематику стихотворения.
Автор спешит домой к другу, чтобы продолжить прерванный некогда разговор, который представляется ему чрезвычайно важным. Попробуем представить, о чем они могли говорить, учитывая то обстоятельство, что собеседник автора – литовец по национальности, а основная тема стихотворения – Литва: Литва в составе Российской империи, Литва в составе Советского Союза. Возможно, речь шла о зависимом положении республики и ее претензиях к более могущественному соседу.
В отличие от "Литовского дивертисмента", в "Литовском ноктюрне" нет указания на время. Читатель может только догадываться о том, к какому периоду относится тот или иной отрывок. Создается впечатление, что поэт и не стремился описывать конкретные ситуации. Тогда, возможно, это не просто зарисовки с натуры, а аргументы, подтверждающие его точку зрения в дискуссии.
Нельзя не обратить внимание на то, как обозначена в стихотворении Литва: "нищая провинция" Империи, "захолустье", "губерния цвета пальто". Как отмечает Венцлова, при данных определениях[43] речь может идти только о Литве в составе Российской империи. Теперь зададимся вопросом, зачем поэт да еще в разговоре с другом использовал обидные для литовца эпитеты, если это не имело принципиального значения.
Попробуем предположить, что данные обозначения не просто случайность, тогда в тексте должен присутствовать дополнительный материал, подтверждающий эту версию. III
Поздний вечер в Литве. Из костелов бредут, хороня запятые свечек в скобках ладоней. В продрогших дворах куры роются клювами в жухлой дресве.
Над жнивьем Жемайтии вьется снег, как небесных обителей прах.
Из раскрытых дверей пахнет рыбой. Малец полуголый и старуха в платке загоняют корову в сарай. Запоздалый еврей по брусчатке местечка гремит балаголой[44], вожжи рвет и кричит залихватски: "Герай!"
Запах рыбы, несущийся из "раскрытых дверей", "старуха в платке" и "малец полуголый" на улице под снегом – эти зарисовки дополняют определение "нищая провинция", которое используется в начале стихотворения. Комментируя приведенный выше отрывок, Венцлова пишет:
"Сначала изображена бедная деревня в Жемайтии (это западная, приморская часть Литвы, говорящая на особом диалекте, всегда наиболее упорно сопротивлявшаяся имперским попыткам подавить ее религиозное и культурное своеобразие). Однако это не колхозная Жемайтия 70.80‑х годов, а Жемайтия до Второй мировой войны: "запоздалый еврей", который "по брусчатке местечка гремит балаголой", – фигура, совершенно немыслимая в Литве после холокоста"[45].
Рассказ о Жемайтии в "Литовском ноктюрне" Бродский начинает с описания процессии идущих из костела верующих: "Поздний вечер в Литве. / Из костелов бредут, хороня запятые / свечек в скобках ладоней". При сопоставлении строк из стихотворения Бродского с комментариями Венцлова, возникает чувство, что точки зрения друзей по данному вопросу не совпадают: описание мирно бредущих из костелов верующих у Бродского противоречит заявлениям Венцлова о попытках Российской империи уничтожить в Литве религию.
Действительно, трудно поверить в то, что если бы огромная держава захотела что‑то уничтожить в Литве, то маленький народ Жемайтии был в состоянии оказать ей сопротивление. С другой стороны, крайне сомнительным представляется и тот факт, что в ответ на упорное сопротивление Империя повела себя весьма гуманно, предоставив жемайтийцам возможность беспрепятственно отправлять свои религиозные обряды. (Представьте, например, что на территориях, оккупированных фашистской Германией, коммунисты получили бы разрешение на проведения партсобраний). Так случайно или намеренно Бродский строит эту строфу таким образом, чтобы не только обрисовать Литву XIX века, но и обозначить самые болезненные точки во взаимоотношениях ее с Россией, расставить акценты и выразить тем самым свой взгляд на проблему? Ответить однозначно на этот вопрос нельзя, но поразмышлять над ним в контексте стихотворения представляется интересным.
Вместе с тем, говоря о проблематике "Литовского ноктюрна", нельзя не отметить те удивительные образы, которые находит поэт для описания литовцев, бредущих из костелов, "хороня запятые / свечек в скобках ладоней"; нельзя не обратить внимания на то, с какой любовью написаны эти строки. А ведь действительно "хоронили", на протяжении веков спасали свою самобытность, свою культуру.
Обратимся к фактам:
Литва (за исключением Мемеля (Клайпеды)) вошла в состав Российской империи после развала Речи Посполитой в 1795.1815 годах. В декабре 1918 – январе 1919 года на большей части территории Литвы была установлена советская власть. С августа 1919 года Литва получила независимость, стала самостоятельной Литовской республикой. В июле 1940 года на территорию Литвы были введены советские войска и образована Литовская ССР в составе СССР. С 1941 по 1944 год Литва находилась под немецко‑фашистской оккупацией, затем вновь вошла в состав Советского Союза.
В приведенном выше отрывке Т.Венцлова говорит о том, что после холокоста – гибели значительной части еврейского населения в 1933.1945 годах – "запоздалый еврей" был бы абсолютно немыслим в Литве. К сожалению, он абсолютно прав: во время гитлеровской оккупации в Литве уничтожили почти 200 тысяч евреев – 90 % всей довоенной еврейской общины. Эта зловещая цифра, надо сказать, почти в шесть раз превосходила ту, которая стояла в планах фашистской Германии по захвату Литвы, что само по себе наводит на грустные размышления.
Возможно, этот факт имел в виду Бродский, описывая еврейского извозчика на городской мостовой. На территории Российской империи еврей, "запаздывая", не только не сокрушается по этому поводу, но и "залихватски" кричит "Герай!"[46].
Комментируя III строфу стихотворения, Венцлова отмечает, что в ней описывается "не колхозная Жемайтия 70.80‑х годов". И это тоже абсолютная правда, потому что в семидесятые и восьмидесятые годы Жемайтия не имела уже ничего общего с тем "захолустьем", о котором писал в "Литовском ноктюрне" Бродский. В послевоенный период Литва достигла самых высоких среди республик СССР темпов экономического роста.
Конечно, после обретения республикой независимости можно рассуждать о том, что и Кединайский химический комбинат, и Ионавский завод азотных удобрений, и Каунасский завод искусственного волокна, и Клайпедский судостроительный завод "Балетия", и многие другие предприятия, построенные на территории республики в советское время, в силу устаревших технологий не могли способствовать интеграции независимой Литвы в Европейское экономическое сообщество. Но факт остается фактом: вместо того, чтобы собирать дань с захваченных территорий, "оккупанты" вкладывали туда деньги.
Безусловно, это не может зачеркнуть все негативные стороны зависимого положения республики в составе Советского Союза, но и упорно игнорировать то, что было хорошего, по принципу "мало давали, могли бы больше", тоже нельзя: давали, что могли, и часто даже больше того, что имели сами. Обратимся к тексту:
V
Поздний вечер в Империи,
в нищей провинции.
Вброд
перешедшее Неман еловое войско,
ощетинившись пиками, Ковно в потемки берет.
Комментируя эту часть, Т. Венцлова пишет:
"Сначала дан намек на границу царской России, которая проходила по Неману. Перейдя его, Наполеон некогда взял Ковно (Каунас), с чего и началась война 1812 года (в 1915 году то же сделал кайзер Вильгельм II)"[47].
25 июня 1812 года Наполеон писал императрице из Ковно: "Мой друг, я перешел через Неман 24‑го числа в два часа утра. Вечером я перешел через Вилию. Я овладел городом Ковно. Никакого серьезного дела не завязалось. Мое здоровье хорошо, но жара стоит ужасная"[48].
О Ковно (Каунасе) упоминает и маршал Бертье, докладывая императору в декабре 1812 года о полной гибели той главной, центральной армии, которая шла с ним от Малоярославца до Березины:
"Вся армия представляет собой одну колонну, растянувшуюся на несколько лье, которая выходит в путь утром и останавливается вечером без всякого приказания; маршалы идут тут же, король (Мюрат – Е. Т.) не считает возможным остановиться в Ковно, так как нет более армии…"[49].
Попробуем поразмышлять над тем, с какой целью в "Литовском ноктюрне" Бродский вспоминает о событиях далекого прошлого. Неужели только затем, чтобы намекнуть на границу Российской империи? Если речь идет о границе, зачем при ее описании в тексте употреблять метафоры, выражающие явную агрессию: "ощетинившись пиками", "в потемки берет". Границу можно обозначить, используя нейтральные языковые средства, а можно и вообще не обозначать: в контексте стихотворения ее местоположение не имеет принципиального значения.
Но, возможно, дело тут не столько в границе, сколько в реальных исторических событиях, связанных с захватом территории Литвы. Конечно, эти эпизоды можно рассматривать как случайности, но давайте подумаем, что ждало бы маленькую республику, если бы армии Наполеона или Вильгельма II утвердились в ней надолго. Вряд ли стоит тешить себя иллюзиями, что отношение французов или немцев к Литве было бы более гуманным по сравнению с Российской империей.
Обратимся вновь к тексту: Багровеет известка трехэтажных домов, и булыжник мерцает, как пойманный лещ.
Вверх взвивается занавес в местном театре. И выносят на улицу главную вещь, разделенную на три без остатка (V).
В статье Т.Венцлова пишет: "Но почти сразу следует деталь, безошибочно указывающая на Советский Союз послесталинского времени, – бутылка водки "на троих""[50]. Безусловно, следуя ассоциативному ряду "Россия – водка – селедка – матрешка и т. п.", "главную вещь, / разделенную на три / без остатка" можно сопоставить только с бутылкой водки.
Возьмем эту гипотезу в качестве основной и сравним данные строки с отрывком из Х строфы стихотворения: (…) и, эпоху спустя, я тебя застаю в замусоленной пальцем сверхдержаве лесов и равнин, хорошо сохраняющей мысли, черты и особенно позу: в сырой конопляной многоверстной рубахе, в гудящих стальных бигуди Мать‑Литва засыпает над плесом, и ты припадаешь к ее неприкрытой, стеклянной, пол‑литровой груди.
В этом отрывке тоже говорится о бутылке водки, к которой в одиночестве "припадает" собеседник поэта, однако при сопоставлении становится ясно, что в V строфе на первое место выходит не "главная вещь", а то, что ее можно было "разделить" с кем‑то "на три". Информация немаловажная в контексте национальных традиций.
Попробуем проанализировать отрывок о "главной вещи" с другой стороны. Зададимся вопросом, зачем при обозначении водки Бродский прибегает к эвфемизму. Вряд ли из чувства деликатности, ведь в его стихах встречаются весьма "крепкие" выражения. К тому же для носителей русского языка очевидно, что в данном контексте словосочетание "разделенную на три" не является нормативным, – по отношению к бутылке водке говорят "разделенную на троих". Этот факт, безусловно, нельзя рассматривать как решающий аргумент, но не стоит и игнорировать.
Если главная вещь – это не водка, которую делят на троих (или не только водка), то что же может скрываться под этим обозначением. Хотя, с другой стороны, у каждого человека свои приоритеты в жизни. Для поэта, например, "главная вещь" заключается в его творчестве. А в этом случае словосочетание "И выносят на улицу" приобретает совсем другой метафорический смысл, далекий от бытового значения.
Процесс поэтического творчества в период эмиграции Бродский охарактеризовал как "немое тихотворение": "тихотворение мое, мое немое / однако тяглое – на страх поводьям, / куда пожалуемся на ярмо и / кому поведаем, как жизнь проводим?", сопровождаемое "рукоплесканьем листьев" в американской ночи. То время, когда "главную вещь" можно было вынести на улицу и с кем‑то разделить, осталось в прошлом. Может быть, об этом говорит нам поэт в приведенном выше отрывке.
Вернемся к тексту: сквозняк теребит бахрому занавески из тюля. Звезда в захолустье светит ярче: как карта, упавшая в масть.
И впадает во тьму, по стеклу барабаня, руки твоей устье.
Больше некуда впасть (V). "Сквозняк теребит бахрому / занавески из тюля" – обычная поэтическая зарисовка с натуры, даже сложно представить, что за ней может скрываться какой‑либо подтекст. Но не стоит быть слишком доверчивыми.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 103; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!