Добили советскую культуру, Начинаем строить порядок
Самой издевательской нашей программой, мрачнейшей, гнуснейшей по текстам и музыке получилась «Жопа». В ней же нет ничего, что может человека радовать. Жил‑был веселый «АукцЫон», а стал вот такой…
Леонид Федоров
Ни одного текста «АукцЫона» я наизусть не знаю. Они меня никогда не волновали. А то, что Дима сочиняет, до сих пор не понимаю. Ну, может, если выпьешь, что‑то проясняется. Но если нравится человеку так писать – пусть пишет. Меня‑то музыка волнует…
Борис Шавейников
Ради одной лишь встречи с Хвостом «АукцЫону» стоило добраться до Парижа. Франция оказалась (возможно, непроизвольно) для «креативного центра» группы – Федорова и Озерского – этаким местом силы. Регулярные вояжи «аукцыонщиков» в сей благоуханный край (да и вообще в Европу), крепнущая дружба с Хвостенко, гипнотизировавшим молодых музыкантов собственной внутренней свободой, поэтическим шутовством и занимательной эрудицией, существенно повлияли на интенсивный художественно‑исполнительский рост«Ы». На исходе 1980‑х и в начале 1990‑х «АукцЫон» пережил свой ренессанс, выстрелил очередью из трех разноплановых альбомов‑откровений:
«Жопа» (он же «Дупло»), «Бодун», «Чайник вина» – и фактически подготовил плацдарм для материализации своего ключевого сюрреалистического шедевра, альбома «Птица», парадоксальным образом приведшего «Ы» в те самые народные хит‑парады, где «АукцЫон» не значился даже в период своих успехов на рок‑клубовских фестивалях.
|
|
|
Миллер и Веселкин, постепенно консолидировавшиеся в самостоятельный творческий тандем, до «Птицы» в «Ы» не дотянули. «Жопой» и «Бодуном» их история в группе фактически завершилась. Впрочем, обо всем этом чуть позже, ибо на первом французском выезде о подобном раскладе еще никто не помышлял. Более того, Кира и Вова стали особыми героями тех исторических, дебютных гастролей…
4 апреля 1989‑го, за день до первого концерта «АукцЫона» на форуме в Бурже, Миллеру стукнуло 30. По случаю круглой даты самого взрослого члена группы организаторы поездки на халяву вознесли «аукцыонщиков» (единственную команду из всей российской делегации) на пик Эйфелевой башни и угостили там шампанским.
– Все происходило спонтанно, – вспоминает Миллер, – и было для меня очень важно. Мы подъехали к башне на автобусе, вдруг остановились, и нам, только нам, сопровождавшие французы предложили подняться на нее, чтобы выпить за мое здоровье! Я давно мечтал именно так отметить свой день рождения, но никаких специальных усилий для этого не прикладывал. А тут все свершилось само собой. Значит – судьба.
|
|
|
Люди принесли огромную бутылку шампанского, наполнили наши бокалы, мне ребята хором прокричали: «Поздравляем!» – и потом я несколько минут стоял, пил шампанское, смотрел вниз и осознавал, что подо мной Париж. Достаточно этапный момент в моей жизни.
У Вовы в те дни вышел иной памятный сюжет, связанный не с поздравлениями, а с извинениями (ну, или типа того), которых он, благодаря собственной неуемности, добился от газеты «Советская культура»! Последняя отреагировала на французские гастроли «Ы» резонерской, негативной заметкой (словно и не разгар перестройки на дворе) и «снимком голой задницы Веселкина» (как констатировал Гаркундель), сделанным во время его танца в песне «Нэпман». Вставила свои пять копеек в обличение аморальных «аукцыонщиков» и «Комсомольская правда». Французская подруга группы и ее тамошний концертный менеджер Натали, по словам Вовы, с ликованием восприняла данные публикации: «О! У вас такой успех, такой скандал. Вас начинают преследовать. Сейчас мы раздуем из этого политическую шумиху». Однако «аукцыонщики», впервые вдохнувшие свободный воздух Запада, были от такой перспективы не в восторге. Если в перестроечном «совке» еще возможны подобные материалы, то почему бы не последовать и известным санкциям: например, сделают скандальных музыкантов «невыездными», и дело с концом. Решительный Веселкин вместо провокационного пиара настроился на корректный отпор официозу и по приезде на родину, буквально за пару недель, обратившись за поддержкой к уважаемым деятелям культуры, заглянув в приемную ЦК КПСС и пообщавшись тет‑а‑тет с руководителями «наехавшей» на «Ы» редакции, добился от «Советской культуры» сатисфакции в виде согласия на публикацию «Открытого письма группы „АукцЫон"». Текст его выглядел так:
|
|
|
«08.04.89 г. в вашей газете был напечатан комментарий к снимку, изображающему группу „АукцЫон". Из‑за крайне плохого качества снимка бандаж (балетная мини‑форма), используемый танцовщиком при пародировании стриптиза в костюме кабаретного стиля, не виден.
Основываясь только на этом снимке и на коротком сообщении ТАСС о гастролях группы во Франции, журналистка вашей газеты, не найдя нужным познакомиться с творчеством „АукцЫона", вместо этого обратилась последовательно в Госконцерт, в Московскую рок‑лабораторию, Министерство культуры и, наконец, в Главное управление культурно‑массовой работы, библиотечного и музейного дела с привычным вопросом: „С чьей помощью выехал на гастроли «АукцЫон»?". Затем она крайне эмоционально описала свои впечатления от снимка и детективного расследования на тему: „Кто разрешил?", – отредактировав произвольным купированием фраз даже смысл заявления директора Международных программ фестиваля Жака Эрвана.
|
|
|
Группа „АукцЫон" и танцовщик группы Владимир Веселкин заявляют, что написанное не имеет никакого отношения к их творчеству.
Хотелось бы видеть у уважаемой нами прогрессивной и интересной газеты большую ответственность перед миллионами читателей.
Оставляя на совести корреспондента уровень ее профессионализма при ознакомлении с предметом, мы хотим ее собственные слова применить к ее же публикации: „Речь в данном случае идет о чувстве собственного достоинства исполнителя, о его личной ответственности за содеянное, чувстве меры и вкуса"».
Письмо опубликовали 12 мая 1989 года (накануне участия «Ы» в прямом эфире знаменитого «Музыкального ринга» на ленинградском ТВ), но еще 28 апреля, после всех переговоров с оппонентами, Вова эпически отметил в своем дневнике: «Добил „Советскую культуру". Сдались…» Сутки спустя партнер Гаркунделя по достижению предельной шизоидности «аукцыоновских» перфомансов начал сбор подписей за отмену статьи 121 УК РСФСР, предусматривавшей тюремное заключение за мужеложство…
Понятно, что народная молва такие истории гиперболизировала и разукрашивала, и появления «Ы» в самой «живой» тогда музпередаче советского ТВ – на «ринге» у Тамары Максимовой – зрители ждали с нетерпеливым ерзанием. Тем более что программу с «АукцЫоном» анонсировали как «поединок самых эпатажных групп Москвы и Питера». С какого перепуга авторы «Музыкального ринга» причислили к означенной категории «Свою игру», запомнившуюся лихой скрипачкой Тамарой Сидоровой, дискотечное «Рондо» и диджея‑пародиста Сергея Минаева – сейчас неважно. Но данный подбор участников превратил 17‑й выпуск «ринга», по сути, в «аукцыоновский» бенефис. Весь сарказм, непонимание и восторг публики, находившейся в останкинской студии (здесь в первом ряду хохотал Владимир Винокур), и той, что сидела у телевизоров и названивала в эфир по десяти телефонам «горячей линии», достался «АукцЫону». В разной степени загримированные набитой рукой Миллера «аукцыонщики» из разных углов зала вылезли на квадратную сцену под свой жалостливый «напев шарманщика» «Мы тонем», и далее со всей конвульсивной страстью грянули «Осколки». Леня с маленьким хвостом на затылке фронтменил не хуже Рогожина, Гаркуша истово отплясывал в центре подиума, Веселкин быстро оголялся на краю сцены, разбрасывал розы и боролся с Гаркунделем, Литвинов с африканским драйвом окучивал перкуссию, Рубанов в шпанистой кепке носился перед телекамерами с саксофоном, Озерский проделывал нечто похожее с клавишами‑«расческой» наперевес. Матковский с гитарой, Бондарик с басом и, конечно, Борюсик за барабанами выглядели сосредоточеннее остальных, но и их (раз уж они вписались в эту дикую компашку) непривыкшая к безыдейному гротеску часть аудитории рассматривала с прищуром. Снова, как и на концерте памяти Башлачева, «Ы» аукнулись «Бомбы», старательно‑истерически пропетые Гаркунделем под фортепианный аккомпанемент Лени, который лупил по клавишам, садился на них, разве что не вставал ногами. После этого из зала последовала предсказуемая реплика: «Ваша нарочито‑дегенеративная исполнительская манера смотрится дискредитацией русского рока».
Интересовались, конечно, и тем, покажет ли «АукцЫон» сегодня, «кроме своего лица», ту часть тела, что демонстрировал в Париже (в конце программы Вова повторил на «Нэпмане» то, что видели французы и тассовский фотокор), просили ребят определить‑таки собственный стиль и т.п. От лица группы вещал преимущественно Колик, который сначала повествовал о хаотичности «аукцыоновского» творчества, а затем со всем своим физико‑пожарным реализмом выдал суровую формулировку, пресекшую всяческие споры: «Мы сейчас не в начальной стадии хаоса, а в конечной. И начинаем строить порядок».
Слова Рубанова про порядок на фоне маячивших за его спиной Вовы с Гаркунделем и улыбавшегося в телекамеру Миллера звучали гордо. Сюда подошли бы и рассказанные мне позже «аукцыонщиками» воспоминания о Борюсике образца бакинских гастролей все того же 1989‑го.
– В стране тогда «сухой» закон был, – поясняет Леня. – А в Баку прямо из нашей гостиницы выходишь, и повсюду магазины, торгующие настоящим «Агдамом» и прочими алкогольными напитками. Ну, Борюсик перед концертом попробовал этот «Агдам» и на третьей песне просто убежал со сцены абсолютно пьяный.
– В какой‑то момент я почувствовал, что у нас барабанная партия пропала, – продолжает Озерский. – Повернулся, вижу: Борюсик, дико улыбаясь, играет соло на тарелочках, стоя с обратной стороны барабанов, спиной к залу. Доиграл он его и ушел.
– Я поначалу и не понял, что произошло, – докручивает тему Федоров. – Когда увидел, что Борюсик исчез, побежал за ним в гримерку. А он там уже спал. Когда только успел?
Тот концерт мы кое‑как, по‑быстрому, закончили, хотя догадывались, что нас сейчас могут и не понять. Народу в зале собралось много. Конферансье вышел на сцену и объявил, что «выступление группы завершено, поскольку барабанщик сломал руку». После этого вечера у нас там еще, по‑моему, концертов пять должно было быть. Но из‑за такого объявления их, естественно, отменили, хотя мы все оставшиеся дни так и просидели в Баку.
Накатила суть
Что‑то более‑менее похожее на поэзию я начал выдавать, наверное, с «Бодуна». Тогда же мы окончательно поняли, что от броской внешней формы – грима, костюмов, танцев – «АукцЫону» надо уходить. Они начинали просто мешать.
Дмитрий Озерский
Только на записи «Бодуна» я как бас‑гитарист наконец почувствовал в себе определенную уверенность.
Виктор Бондарик
Месяц спустя после феерии на «ринге» «АукцЫону» довелось подытожить недлинную, но насыщенную летопись фестивалей ленинградского рок‑клуба. Седьмая серия феста, вернувшегося с Зимнего стадиона в знакомый зал ЛМДСТ на Рубинштейна, 13, смотрелась уныленько по сравнению с предыдущими и выделялась разве что первым и единственным появлением на форуме омской «Гражданской обороны». Она открывала вечернюю программу второго фестивального дня. А несколькими сутками позже, в ночь с 11 на 12 июня 1989 года, закрывать ежегодную питерскую рок‑сходку выпало именно «аукцыонщикам». Они справились, хотя Вова и признался, что ощущение от происходящего осталось «вялое и хилое». Ничего удивительного. Прежний миропорядок в стране рассыпался на глазах, изменялись и все явления, возникшие под его влиянием или как реакция на него. В другую фазу самостоятельности входил и «этот русский рок‑н‑ролл», чему тот же «АукцЫон» служил отличным примером. Ленинградский рок‑клуб и подобные организации постепенно становились анахронизмом и в 1990‑х фактически прекратили активную деятельность. «Ы» в качестве сардонического десерта к последнему полновесному рок‑клубовскому фестивалю выглядел почти иронией судьбы…
Анализируя то «аукцыоновское» выступление на Рубинштейна, Веселкин отметил в дневнике: «Борюсик злобствовал, когда я рухнул на сцену вместе с колосником. Он изменился после Парижа, сплошные наезды закомплексованного „свободного" музыканта». В сентябрьских дневниковых записях все того же 1989‑го Вова зафиксирует и замечания, сделанные ему после разных концертов Озерским, Федоровым… Не только Веселкин, вся шоу‑гвардия «Ы» (Вова, Гаркундель, Кира) начала в тот период по разным причинам потихоньку входить в некую противофазу с музыкантами группы. На сейшенах «АукцЫона» второй половины 1989‑го уже вовсю исполнялись не только «Самолет» и «Пионер», но и «Любовь», и «Ябеда». То есть дело планомерно шло к «Жопе», в которой арт‑забавам «аукцыонщиков», не игравших на музыкальных инструментах, стало тесновато и неопределенно.
– Нам в какой‑то момент повезло, – говорит Озерский. – Мы почувствовали свою новую форму и смогли отойти от прежнего образа «АукцЫона». В 1980‑е ведь не только мы, но и некоторые другие известные питерские команды привносили на сцену какие‑то элементы театральности, создавали некие спектакли. Но почти все они однажды найденной формой загнали себя в тупик, и каждое их следующее действие являлось в общем‑то пережевыванием предыдущего, только на порядок слабее.
После «Жопы», «Бодуна» наша публика даже временно разделилась на две категории. Одна ее часть принимала изменившийся «АукцЫон» целиком, другая считала, что раз мы уже не просто прикалываемся, а поем порой вещи достаточно мрачные, то кривляния, скажем, Гаркуши более не уместны. Мол, «АукцЫон» их перерос. Люди просто не понимали, что «кривляния» Олега – не то, что осталось из прошлого, а параллельный выход нашей энергии, очень важный, на котором многое в «Ы» держится и тоже тащит группу вперед.
Тем не менее Гаркундель, вступивший в «самый экстремальный», то бишь не просыхающий период своей жизни, превращался в «АукцЫоне» в фигуру достаточно обособленную. «На гастролях он старался все время быть один, – замечает Шавейников, – просил себе отдельный номер. Ну, а там – девчонки, пиво… Мы как бы сами по себе, он – сам по себе».
И Миллер, старавшийся в «АукцЫоне» «всегда работать по максимуму» и получавший одинаковый с музыкантами гонорар (это ему «очень нравилось, ибо подчеркивало: в группе все равны»), вспоминает, что на пороге заключительного десятилетия прошлого века стал слегка отдаляться от «Ы».
– Я уже не всегда выезжал с «аукцыонщиками» на гастроли, – вспоминает тот период Кира. – Особенно по российским городам. Хотя прежде делал это регулярно и отвечал за все декорации, костюмы, грим… Знаменитые Гаркушинытри полосочки на лице тоже я ему рисовал. Мы вместе придумали эту идею, но Олег не мог ее воплотить. И я создавал ему фирменный макияж, раскрашивал губы. А потом увидел фотографии с какого‑то концерта «АукцЫона» в российской глубинке, куда я не ездил и где Гаркуша нарисовал себе полоски сам, и пришел в полный ужас! Он разукрасился, как индеец. А мне вовсе не индеец был нужен. Я стремился к изысканному гриму. Олег, конечно, добиться такой тонкости в рисовании не мог и малевал себе на лице просто три черных бревна. Я пытался объяснить ему, что лучше уж оставаться на сцене просто самим собой, чем появляться с такой раскраской.
Впрочем, некоторые эстетические расхождения Веселкина и Миллера (параллельно вынашивавших тогда проект ОВД) с товарищами по группе принципиального влияния на «аукцыоновский» курс не оказывали. При всем демократизме «Ы» определенная субординация в коллективе сформировалась.
– Когда мы записывали первые два альбома, все в «АукцЫоне» были равны, – считает Озерский. – Ну, может, Федоров чуть равнее. А потом постепенно мы на него навешали все руководящие функции. Мол, ты композитор, ты и выбирай‑решай, как и какие песни будем петь, что и когда записывать.
17.10.89 в веселкинском дневнике появилась пометка: «Федоров говорил о Стасе Намине. Требование Лени – запись до января 1990 года». Это как раз
о «Жопе», которую «аукцыонщики» через несколько месяцев сварганят в наминской студии SNC.
Пробивной внук партийного функционера‑долгожителя Анастаса Микояна, создатель группы «Цветы», бизнесмен от творчества или творец от бизнеса Анастас Микоян‑второй к концу 1980‑х создал в Москве креативный Центр имени себя, своевременно и эффективно заменивший многим молодым музыкантам целую цепочку советских институтов: от филармоний, всесоюзного радио и фирмы грамзаписи «Мелодия» до рок‑клубов и рок‑лабораторий. Наминский Центр, быстро превратившийся в наш первый реальный шоу‑бизнес‑холдинг SNC, предоставлял группам, как говорится, комплекс услуг: от записи и издания альбомов под его лейблом до ротации песен в эфире радиостанции SNC, организации сольных концертов и участия в звучных фестивалях.
Забавно, что «аукцыонщики» всерьез взялись за «Жопу» в стенах «SNC Studio» вскоре после того, как государственная «Мелодия» наконец разродилась их первым виниловым гигантом – «В Багдаде все спокойно». По гамбургскому счету сия пластиночка, конечно, слегка запоздала. Но факт ее появления все равно был приятен.
Зимой 1990‑го жесткая, альтернативная, полуистерическая, гоголевско‑кафкианская «Жопа» стала былью.
И с больной головой,
А с женой, как с больной,
А в тепле, как в петле,
И хоть нож небольшой, но в спине…
Напрасно ищешь,
Я не знаю идиш,
У меня экзема,
Оставь меня, не мучь меня
И не шпионь сюда,
Ябеда!
– Мне казалось, что мы делаем какой‑то необычный кайф, – признается сдержанный Борюсик, рассказывая о «Жопе», первом своем альбоме, записанном с «Ы». – И неважно, понимаю я в этом что‑то или нет. Может, и половина участников группы не понимала, о чем мы поем. Но все играли с азартом и интересом. Наше общее состояние мне нравилось.
Шавейников окончательно втянулся в «аукцыоновский» хаос и аккуратно пробовал выстраивать в нем порядок (словно руководствовался «музринговским» тезисом Колика). На капитанов «Ы» Борис воздействовать, понятное дело, не пытался, но друга Бондарика, с которым «бывал откровенен так, как никто ни с кем», советами одаривал.
– Мы обсуждали с Витей, где нам не хватает ритма, почему в какой‑то момент записи или концерта перестаем слышать друг друга и т. п., – рассказывает Шавейников. – Я ему говорил: «Слушай меня. Чего ты „убегаешь" в такой‑то песне? Зачем слушаешь Николая Ильича или Диму Озерского, который тоже может „улететь"?» И Бондарик вставал с басом поближе ко мне, и нам становилось проще играть. Мне, в принципе, мониторы вообще не нужны. Я и без них способен слышать всех музыкантов и главное – собственные барабаны.
Первое издание «Жопы» на виниле с ассоциирующейся много с чем черной дырой, нарисованной Миллером на обложке, вышло в усеченном виде (без тем «Колпак» и «Выжить») и под названием «Дупло», придуманным то ли «аукцыоновским» звуковиком Мишей «Мишуткой» Раппопортом, то ли Рубановым (обе версии некоторыми участниками группы озвучивались с одинаковой уверенностью). Кому из издателей пластинки показалось, что «Дупло» благозвучнее и милее «Жопы» (а за окном все ж таки еще существовала советская власть, шокировать которую следовало сдержанно), сейчас никто не помнит. Но Лене, да и не только ему, напротив, подумалось тогда, что «корректное» переименование альбома выглядит скабрезнее оригинала. Так или иначе, но в виде «Дупла» пластинка просуществовала до своего постсоветского переиздания…
За «Жопой»‑«Дуплом» в 1991‑м последовал «Бодун». Свои шедевры начала 1990‑х «аукцыонщики» записывали прямо‑таки с «битловским» новаторством и интенсивностью периода «Rubber Soul» и «Revolver» и с еще большим, чем был у «Ы» прежде, «детским страхом» перед окружающим миром. Этот «страх» сделал каждую тему «Бодуна», в том числе «Песню про столбы» (не вошедшую из‑за одного ненормативного слова из трех букв в первый релиз альбома), вскриком юродивого или реакцией на племя людское того самого младенца, устами которого глаголет истина.
…Отними у меня все,
Отмени все мое зло.
Уведи в нелюди,
Не любить убеди… –
просил Ленин голос кого‑то во Вселенной в первой же песне альбома и сам уводил каждого слушателя то ли в райскую преисподнюю, то ли в адскую высь, где нечего более терять, где уже не больно, где ощущаешь лишь, как потоком потусторонне‑психиатрических «аукцыоновских» мелодий и аранжировок на тебя «накатила суть». Впрямую об этом «накате» упоминалось в самой длинной в альбоме, галлюциногенной фреске «Фа‑фа‑фа», но и все прочие «бодунизмы» взрывались такой «сутью», таким духоподъемным отчаянием и одой «К радости», исполняемой потенциальным самоубийцей, что душа с плачем пускалась в пляс.
Недобежать, недоуйти, недотерпеть, недоспасти…
Ни до меня, ни до тебя, ни до нее.
Сладкая жизнь…
Я живучий, но невезучий.
Выпадет случай, лето сведет с ума.
Лето лечит, осень канючит,
Я невезучий, радость моя зима.
С обложки «Бодуна» глядел в никуда из‑под длинной, неровной челки одутловатый, отягощенный интоксикацией и суровостью земных будней мальчик, запечатленный Миллером. Это был последний альбом «Ы», оформленный Кирой. В 1996‑м журнал «Fuzz» объяснит сей дизайн так: «Дмитрий Озерский проходил мимо одной ленинградской бани (ныне разрушенной), на стене которой увидел барельеф с изображением мальчика, поразивший его своим уродством. Кирилл Миллер „оживил" и чуть‑чуть подработал лицо кадавра, и теперь мы можем любоваться этим олицетворением абстиненции. Содержание и его выражение на обложке полностью совпадают. Депрессивный настрой обеспечен».
А вот и нет. Депрессия и «АукцЫон» – вещи несовместные. Свет, воздух и радость у «Ы» не улетучиваются ни из одного концерта или песни, даже из тех, что кому‑то кажутся нарочито смурными и мазохистскими. И брутальный «Бодун» выруливает на коде к восторгу освобожденного духа, который «отлюбил», «отлетал», «отхотел» и теперь кружится по свету бесцельно, безмятежно:
Перекати‑поле, перекати‑тело.
На‑надейся, на‑надейся на небо!
К новому «АукцЫону» фанаты русского рока привыкали трудно. Некоторые так и не привыкли. «Ы» с его ска‑панковским, отвязанно‑танцевальным балаганчиком еще по инерции ждали на больших сборных концертах, в компании стадионных рок‑групп типа «ДДТ», «Алисы», «Нау», «Чайфа». Но «Жопа» и тем более «Бодун» предназначались несколько иной аудитории и иным площадкам. Это хорошо было заметно, например, б апреля 1991‑го в московском Дворце спорта «Крылья Советов» на сейшене «Рок против террора», где «аукцыонщики» помимо своих старых, проверенных хитов впервые исполнили парочку ломовых «бодунских» вещей – «Фа‑фа‑фа» и «День Победы», которые сегодня вгоняют в экстаз их фанатов по всему свету. Тогда, в «Крыльях», народ безмолвствовал. «Мы отыграли в тот вечер „Фа‑фа‑фа", и зал встретил ее тишиной, – досадует Федоров. – Хотя эта песня, на мой взгляд, у нас одна из лучших».
«Бодун» непроизвольно оказался «аукцыоновским» Рубиконом. Перейдя его, группа вырулила на воспетую ею позднее «долгую дорогу бескайфовую» (то есть на самый упоительный для себя маршрут), по которой уже не пошли ни Кира, ни Вова, ни те, кто посчитал, что прежний «АукцЫон» закончился и начался: «сольный проект Леонида Федорова, что‑то вроде „Федоров и оркестр". Проект, который сам не лезет тебе в душу, а лежит где‑то на второй полке справа в серии „Вечное"…». Это цитата из чьего‑то ЖЖ января 2006 года.
Леня в 1990‑х уже перестал заморачиваться на подобные суждения. Возможно, именно на «Бодуне» его остаточная рефлексия по поводу формы «аукцыоновских» песен и их восприятия публикой окончательно прошла.
– Для «Бодуна» мы с Димкой Озерским пытались сочинять тексты с минимальным количеством слов, в которых есть буква «р», – рассказывает Федоров. – Самой гениальной в этом плане получилась песня «Ушла». В ней в первых двух строфах «р» вообще нет. Да и во всем альбоме эта буква возникает не столь часто. Фишка такая.
Меня уже мало волновало тогда, что я картавлю и кто‑то может это воспринять с иронией. Просто казалось, что из‑за такого изъяна тексты наших песен не всем понятны. Вроде некрасиво. А потом я плюнул на все это. Да пусть не понимают! Еще лучше: чем непонятней, тем интереснее.
Алкоголизм – не шутка
Я пил абсолютно со всеми: от водопроводчиков до бандитов‑олигархов. Мне было совершенно по барабану. Главное, чтобы у человека нашлось что выпить. Куролесил тогда по‑всякому, перетрахал весь Советский Союз, ну и что?
Олег Гаркуша
10.11.91. Кишинев. Дико напился в общаге, грабанули опять всю зарплату…
Из дневника Вовы Веселкина
С Веселкиным стало сложно, когда он тоже, как Олег, «влез на стакан» и начал дичать.
Леонид Федоров
Отечественные политтехнологи, обслуживавшие партократию российских нулевых, прилепили предыдущему историческому десятилетию страны, щедро вскормившему их клиентов, ярлык «лихих девяностых». 0 какой и чьей лихости речь, всяк ныне волен толковать по‑своему. Однако забавно, что предельно далеким от любых новорусских разборок и надолго выпавшим аккурат в те самые 1990‑е из пейзажа родины «аукцыонщикам» сие звучное определение тоже подходит. Именно в эти годы они не только записали свои лучшие альбомы и перенасытились кочевничеством, но прошли еще и наивысшую фазу хмельного экстрима. За Гаркунделем, разумеется, никто не угнался, и тем не менее каждому в «АукцЫоне» есть что вспомнить из того, что помнится с трудом.
«Когда, к примеру, после очередных гуляний мы пришли в столовую, я есть не мог просто потому, что вилкой в тарелку мне было никак не попасть. А уж чтобы вилкой еще и в еду – так это высший пилотаж. Толик недолго смотрел на этот цирковой номер, а просто взял ложечку и начал меня кормить. Вот так буквально не дал погибнуть». Это из мемуаров Гаркуши – слово об отзывчивом друге Толе Соколкове по кличке Начальник, опекавшем Олега в знаменитом волжском плавании под лозунгом «Рок чистой воды» в мае 1990‑го.
Поддержав благую культурно‑экологическую миссию спасения великой русской реки от загрязнения (замысел этот родился у обитающей в стороне от волжских утесов уральской группы «Чайф»), несколько легких на подъем известных отечественных рок‑команд (помимо «Чайфа» и «АукцЫона» это были «Телевизор» и «НЭП») и еще ряд локально популярных коллективов загрузились на теплоход «Капитан Рачков» и двинулись с концертами вниз по Волге‑реке. Плавание по Советскому еще Союзу, только‑только миновавшему пик тотальной антиалкогольной кампании, длилось полмесяца, а на корабле «работал буфет, в котором по специальному распоряжению продавались горячительные напитки». Остальное вы можете себе дорисовать, в зависимости от вашей фантазии и жизненного опыта. Часто вглядывающийся в свое затуманенное прошлое Гаркундель, вспоминая «Капитана Рачкова», указал, что «музыкантами в невероятных количествах поглощалось „Советское шампанское", а когда шампанское кончилось и осталась лишь водка, допили и ее».
– У нас в группе непьющих‑то никогда не было, – безмятежно поясняет Озерский, – но не у каждого случались такие проблемы с алкоголем, как у Черидника, Гаркуши или Веселкина.
– Я стараюсь с крепкими напитками быть аккуратным, – объясняет Бондарик. – Так, чтобы распускать себя, все бросить и пить «горькую», – это никогда. Люблю выпивать на радостях, а горюшко какое заливать – глупо, будет только хуже.
– В окружении алкогольных напитков я рос с детства, – признается Рубанов, – поэтому резкого вхождения в данную тему у меня не было. Она не казалась запретным плодом или чем‑то особенным. На первых порах я пил сухое вино, портвейн не любил. А когда пришел в «АукцЫон», ситуация с алкогольными напитками в стране испортилась и любить уже приходилось то, что достанешь.
– Когда мы познакомились с Гаркушей, я уже выпивал, а он еще нет, – констатирует Федоров. – Но Олег очень быстро превратился в алкоголика. Сначала он стал какое‑то винцо потягивать, а позже втянулся, да еще с какими‑то панками стусовался.
В отличие от своих относительно рассудительных товарищей по «Ы» Гаркундель искал истину в вине самозабвенно и, возможно, нашел бы ее, если б вовремя не остановился.
– Алкоголизм бывает генетическим и приобретенным, – с научным подходом анализирует Олег. – Отца своего я, к сожалению, не знал, но допускаю, что болезнь эта мне от него передалась. Впервые я серьезно напился лет в двадцать. Это поздно. Потом лет восемь я пил умеренно, по рюмочке, по бокальчику… А с развитием нашей гастрольной деятельности, возросшим количеством так называемых поклонников, друзей алкоголизация моя пошла волной. В день я выпивал уже не бутылку‑другую пива, а, скажем так, ящик. С крепкими напитками – то же самое. По рассказам очевидцев, я, слава богу, по пьяни никого не резал и морду никому не бил. Поступал проще: напивался до безумия и ложился спать. Потом просыпался и дальше пил. Конечно, в тот период у меня была масса приключений, о них тома написать можно, но половины я не помню.
– Мне всегда нравилось и сейчас нравится то, что Олег пишет, – говорит Озерский. – У него своеобразный ход мыслей. Слушая его стихи, я часто отмечаю, что сам бы так не подумал, не сказал. Но когда у него начались запои, мы практически перестали общаться. У меня есть огромное количество друзей, пивших больше Олега, однако с ними интересно в такие моменты, а с пьяным Гаркушей – нет.
Веселкин тем не менее с бухим Олежкой не скучал, особенно когда настиг его по содержанию «промилле» в крови. Уже упоминавшееся в этой книге постепенное размежевание музыкантов и шоуменов в «Ы» проявилось и на излете волжского турне. Для большей части «аукцыонщиков» оно закончилось через десять дней в Самаре, откуда ребята отправились в домашний Питер. Вова с Олегом с ними не поехали. Под вывеской «Аукцион детей капитана Рачкова» они еще неделю развлекали публику в поволжских цирках.
– С Веселкиным и Гаркушей порой бывало очень сложно, – рассказывает Рубанов. – Первый иногда становился непредсказуемым и просто опасным, второй нередко напивался так, что не соображал, чего творит. Находясь с ними на сцене, приходилось внимательно смотреть по сторонам, следить за их действиями. Скажем, когда Вова повредил Олегу ребра в процессе танца, я стоял примерно в метре от этого безобразия. Причем с виду ситуация выглядела стандартно для их номера. Это уже после концерта выяснилось, что и у того, и у другого какие‑то неполадки с телами.
– Помню такой момент, – подтверждает Гаркундель. – Вова как‑то опрокинул меня в танце. Не специально, конечно, просто так вышло, я ударился обо что‑то. А поскольку я подвыпивший был, то поначалу вроде не обратил на это особого внимания. Зато утром проснулся – с кровати встать не могу. Вся грудь в синяках. Звоню Веселкину, говорю: «Вова, лечи меня». Он нашел каких‑то врачей, и они лазером чинили мне ушибленные ребра.
– На том концерте, когда Веселкин мял Гаркушу, я слышал, как Олег говорил ему: «Мне больно», – добавляет Федоров, – а Вова злорадно шипел в ответ: «Нечего было мне коньяк наливать».
– Любые сумасшествия Веселкина в группе принимали, в принципе, легко, – разъясняет Борюсик. – Никто ни за что его не ругал. Помнится, я как‑то, на первых порах, возмутился после концерта, мол, на хрена ты, Вова, жопу свою на сцене показывал? Так Леня отвел меня в сторону и сказал: «Тихо, чего ты на него кричишь‑то…» И я понял, что в «АукцЫоне» так реагировать на действия коллег нельзя… Хотя Коля Рубанов иногда с Олегом и Вовой пытался что‑то выяснять. Наверное, переживал, что они могли инструмент ему разрушить. Меня‑то барабаны так не волновали. Во‑первых, на концертах они, как правило, не моими были, во‑вторых, попробуй еще их разрушь. А саксофон – вещь хрупкая. Когда Гаркуша с Веселкиным впадали в угар на сцене, Колик им грозил: «Суки, блин…» А они изумлялись: что такое, все нормально, мы же в образе.
– Наездов из серии «достали вы своими приколами» я на ребят никогда не делал, – утверждает Колик. – Другой вопрос, что Гаркушу я жестко отучил подходить ко мне со спины и трясти за плечи, когда я играю. В ответ на такие его действия я активно лягался, и Олег запомнил, что подбираться ко мне сзади так же небезопасно, как к коню.
– Когда алкоголизм Олега достиг наивысшей фазы, многие в «Ы» задумывались о том, чтобы убрать его из группы, и я тоже говорил об этом, – откровенничает Озерский. – Конечно, всерьез и навеки никто Гаркушу выгонять из «АукцЫона» не собирался. Речь шла о том, чтобы поставить ему условие: либо ты завязываешь, либо мы с тобой расстаемся. То есть искали какой‑то стимул, чтобы подвигнуть его к лечению, к выходу из «штопора». Постепенно ведь наступил момент, когда от него на концертах практически ничего не осталось. Его фирменный энергетический выхлоп, драйв, эксцентрика выродились в лучшем случае в какие‑то кривляния, ужимки, ползание по сцене и т. п.
А на наших длительных зарубежных гастролях угнетало и раздражало не то, что Олег бухал (у нас все так или иначе выпивали), а то, что это определяло его существование. Одно дело, если здоровье тебе позволяет «нажираться», но на следующий день и через день нормально играть концерты, и совсем другое – если ты месяц проводишь в неадекватном состоянии. Зачем тогда ехать? Оставайся дома и пей.
– Иной раз Олега в начале гастролей грузили пьяным в наш автобус и через несколько недель таким же выгружали, – вспоминает Бондарик. – Это, конечно, уже крайняя стадия была. Дальше некуда. В автобусе он в основном спал. Выпивал и спал. Конкретная болезнь. Тем не менее впоследствии он с ней справился. Молодец.
– Как только всплыла тема об изгнании Олега за пьянство, я сразу сказал, что, на мой взгляд, этого делать нельзя, – повествует Федоров, – поскольку всегда понимал, что Гаркуша, не знаю уж каким образом, но действительно является неким тотемом группы. Ребята предлагали: давай ты сам будешь выполнять его функции, шоуменить и прочее. Но я отвечал: дело не в этом. Без Гаркуши в любом случае «АукцЫон» – уже не «АукцЫон». Хотя однажды в каком‑то питерском ДК мы играли без Олега, так как он опоздал, и концерт получился, в принципе, крутой. Но все равно мне было очевидно: с уходом Гаркунделя из «Ы» что‑то неповторимое у нас исчезнет. И потом, в ту пору его просто было жаль. Я осознавал, что без группы он реально сдохнет. И нужно его как‑то лечить.
– На нашей студийной работе пьянство Гаркуши существенно не сказывалось, – говорит Рубанов. – Он же не играет ни на каких инструментах, только периодически приходит в студию, читает свои стихи. Основной его вклад в «Ы» – на концертах, где он движется, сверкает, бренчит погремушками и т. п.
– И с началом безудержной алкоголизации, – подхватывает Озерский, – его креативный потенциал стал заметно угасать. Он попросту пропивал сам себя. А нарастить творческие «мускулы» вновь – практически невозможно. Понятно, что, когда Олег прекратил пить, стало лучше, прежде всего потому, что он просто жив остался. Но какая‑то часть его энергии и таланта все‑таки отрезалась запойным временем.
– Гаркуше только за авторство «Самолета» можно памятник ставить! – восклицает Федоров. – Считаю, это одна из самых наших выдающихся песен. Недаром Владимир Мартынов и Татьяна Гринденко, впервые увидев Олега и услышав «Самолет», просто обалдели, а Таня упрекнула меня: «Что же ты раньше не рассказывал, что у вас есть такой человек в группе!»
Возможно, мэтры нашей независимой музыки узнали о Гаркунделе вовремя – то есть уже в нынешнем тысячелетии. В конце прошлого миллениума его нестойкий образ мог вызвать у них излишние сомнения, подобные тем, что рождал у некоторой части «аукцыоновской» публики регулярный пакет молока на клавишах Озерского во время концертов. Мне встречались те, кто всерьез полагал, что молоко там из той же серии, что потребляли в баре «Корова» герои «Заводного апельсина» Энтони Бёрджесса. Хотя все обстояло (и по сей день обстоит) проще.
– У меня еще во втором классе обнаружили язву, – поясняет Дмитрий. – При моей повышенной кислотности мне порой необходимо раз в десять минут сделать глоток молока. С алкоголем это, к слову, всегда сочетается нормально. И я даже не задумывался над таким вопросом…
Свою дневниковую запись от 28 июля 1991 года Вова Веселкин завершил словами: «Слишком все много пили. Я чуть поезд не спалил». Эти скупые, но красноречивые строки о еще одной гуманитарной акции, не обошедшейся без «АукцЫона», – железнодорожном странствии под вывеской «Рок чистого воздуха». На взгляд Озерского, то были самые экстремальные гастроли из всех, что выпадали на его долю.
– Типа в развитие темы «Рок чистой воды» год спустя инициативные люди устроили концертный тур «Рок чистого воздуха», – детализирует давние события Дмитрий. – С нами опять поехали «Чайф», «НЭП», еще, кажется, «Крематорий» и какие‑то французы с американским вокалистом Майком Рэмбо. Только теперь вместо плавания на корабле мы перемещались на поезде. Авторы проекта нашли стоявший где‑то в тупике старый состав, кое‑как его реанимировали, загрузили в него всех музыкантов, и мы, значит, тронулись в путь… Путешествие мгновенно превратилось в инфернальный ужас. В разгар жаркого лета наш поезд двигался примерно по такому графику: 15 минут едем, 4 часа стоим. Вентиляция отсутствовала вообще.
А ехали мы на юг, по‑моему в Адлер. Температура в вагонах неизменно держалась в районе +32…+33 градуса. На второй‑третий день пути уже невозможно было ни есть, ни спать. В поездной кухне, на которую все рассчитывали, сломалась какая‑то форсунка, починить ее никто не мог, и, следовательно, ничего не работало. С обещанным нам в поезде душем – та же история. Он выключился в первый же день и больше не включался. Если российские музыканты при первой возможности еще выскакивали куда‑то помыться – на станцию, например, или в какой‑то пруд нырнуть, то французы с американцем сразу же обросли, почернели, переехали жить в тамбуры, потому что там было прохладнее, и через пару суток приобрели вид поездных сумасшедших или бомжей. От всех проблем участники «круиза» спасались обильным потреблением водки.
– У этого тура какая еще приманка‑то имелась, – припоминает Леня. – Обещали, что по окончании концертной программы можно будет пожить недельки две с семьями или подругами на одной из курортных турбаз у моря. Это как бы и был «гонорар» за выступления. Реальных денег никому фактически не платили. Но, думаю, в таком поезде те, кто поехал с женами, тот же Димка Озерский, Коля Рубанов, сильно пожалели, что взяли их с собой.
– В той поездке и забавные моменты, конечно, случались, – добавляет Озерский. – Скажем, музыканты одной из групп умудрились увезти с собой из Ростова‑на‑Дону местную «мисс города». Или наш звукорежиссер Миша Раппопорт, пока мучился диареей, пытался гадить на ходу из тепловоза… Но завершилась вся эта вакханалия совсем невесело.
В Адлере наш состав отогнали в «отстойник», то есть на сортировочную станцию, и там в одну из ночей саксофонисту «НЭПа» Алексею Волкову… отрезало руку. Он с ребятами возвращался с пляжа, переходил сортировочные пути, а в это время там отцепляли‑прицепляли вагоны. Когда они по инерции в темноте катятся, их ведь не видно, не слышно. Парень сел на стрелку, а ее в этот момент переключили, и она его отбросила под проходящий вагон, рука попала под колесо, как под нож. В общем – жуть.
«Скорая» приехала только минут через сорок, и все это время его, теряющего сознание, держал барабанщик «Чайфа». А Марьяна Цой бегала, искала отрезанную волковскую руку. Нашла. От такого зрелища я вообще медленно по стенке сполз. Вокруг та еще картина – стоит наш поезд, посреди грязи и копоти, повсюду куча пищевых отходов, под каждым вагонным туалетом соответствующий вид, и тут идет разбирательство инцидента. Кто‑то в Москву хочет позвонить, кто‑то в Сочи, чтобы узнать, где можно Алексею руку пришить. Пока выяснили – еще минут сорок прошло. Повезли его в одну из местных больниц, а там холодильник не работал. В общем, сделали ему какую‑то культю и отправили в Питер, где уже продолжилось лечение… Этот случай стал апофеозом тех гастролей, и он по сей день меня ужасает.
– Был у нас позже еще один экстремальный момент, – вспоминает Федоров. – Это уже в 1996‑м в Дрездене произошло, когда перед выступлением нам сообщили о смерти в Питере ближайшего друга Колика, клавишника группы «Время любить» Михаила «Сэма» Семенова. Мы тут же выпили бутылку «Сибирской», и мне чего‑то так вдарило по мозгам, что я вышел на сцену совсем пьяный и убитый. Стою и чувствую: играть не могу, петь тоже, и слов ни одной нашей песни не помню. Что делать? Кошмар, катастрофа. Остальные ребята тоже как‑то еле колыхались. Один пьяный Борюсик собрался и отмолотил все бодро и ровно. Как‑то мы проскочили…
Расставание с Фавном
«АукцЫон» меня штрафанул на 100 марок за пьяные выходки на концерте в Гамбурге: бил пивные кружки, пил с немцами водку и пиво прямо на сцене, резал себя и всюду брызгал кровью. Мы с Миллером все украсили туалетной бумагой. Ха! В зале драка из‑за меня. Весело.
Из дневника Вовы Веселкина. Осень 1991 г.
В апреле один концерт «АукцЫон» играл без меня – в Петродворце, в «Шайбе». Я занимался собой. Уже чувствовал, что долго с ними больше не протяну.
Из дневника Вовы Веселкина. Весна 1992 г.
Удачно на несколько лет прибившийся к «аукцыоновскому» племени Вова подбросил, бесспорно, парочку увесистых полешек в высокий, негасимый костер группы, но «тотемом» или еще каким непреходящим объектом «Ы», в отличие от Гаркунделя, не стал. Поэтому нянчиться с ним (когда парень начал основательно «слетать с катушек») никто в команде не думал, да и сам Веселкин в том не нуждался. В начале 1990‑х его вулканическая творческая потенция требовала самостоятельности и простора. У Вовы созревала сольная программа из песен Клавдии Шульженко (в «АукцЫоне» его вокальные стремления сильно ограничивали), он козырял рассказами о том, что за границей его сравнивают с Нижинским и Барышниковым, и готовил парафраз на тему знаменитого балета «Послеполуденный отдых фавна». Молодой ленфильмовский режиссер Макс Эмк пригласил его сниматься сразу в двух своих документальных фильмах – «Тот самый Миллер» и «Фавн». Плюс ко всему продолжал как‑то реализовываться, при содействии Киры, веселкинский музыкальный проект ОВД. Перспективы вырисовывались заманчивые, а Бовин эксцентризм (если не сказать экстремизм) в «Ы», видимо, достиг в тот период своего предела. Это ощущал и он, и все «аукцыонщики». Расставание Вовы с группой произошло почти что само собой.
– Что у меня, что у Веселкина конкретного момента прощания с «АукцЫоном» не было, – рассказывает Миллер. – Просто группа уже как‑то сама по себе существовала, и я, в принципе, мог не ездить с ней по гастролям. Тогда мы договорились с Вовой, что я стану помогать его сольным проектам, и, в сущности, весь его арт питерского периода (до того, как Веселкин перебрался в столицу) продюсировал я. Мы сделали проект ОВД, записали диск «Невозможная любовь», я содействовал съемкам клипов с участием Вовы и т. п. С «аукцыонщиками» из‑за этого возникли некоторые сложности. Они стали коситься на чрезмерную творческую активность Веселкина и на то, что я уделял ему повышенное внимание. В «Ы» ведь была принята некая коллегиальная активность, а так, чтобы участники группы чего‑то по отдельности делали (за исключением Коли Рубанова, конечно), – такого не происходило. Hv, и постепенно мы с Вовой как‑то отпали от коллектива. У меня еще и художественная карьера начала активно развиваться.
Последний памятный зарубежный выезд с «АукцЫоном» для Миллера и Веселкина пришелся на октябрьские немецкие гастроли 1991‑го (это их вспоминал Вова в своем дневнике). Кира тогда уже полезно совмещал остаточные функции визажиста‑сценографа «Ы» с продвижением собственных картин. Вова отметил в записях: «10.10.91. Люнебург (ФРГ). У Миллера выставка в миллионерском районе».
– Той осенью я приобрел свою первую нормальную барабанную установку, – говорит Шавейников. – Мы выступали в Германии, и Кирилл привез туда какие‑то свои работы и несколько из них продал. У него денежка появилась, и он ссудил мне нужную сумму для покупки барабанов. Потом я долг ему вернул. Не сразу, но вернул.
Арийская земля в 1990‑х превратилась для «аукцыонщиков» в особенный, почти домашний край. Там у них нашелся менеджер, настоящий немец Кристоф Карстен, и, соответственно, именно в Германии «Ы» гастролировал интенсивнее всего – иногда месяцами.
– Мы звали его «дядюшка Кристоф», – улыбается Колик, – и он действительно был этаким немецким дядюшкой, без которого еще неизвестно, как повернулась бы история нашей группы. По‑русски Кристоф не говорил. Он и сейчас с большим трудом это делает. Но, побывав на одном из первых наших европейских концертов, возможно в Гамбурге, где он тогда жил, «дядюшка» заинтересовался «АукцЫоном» и решил заняться организацией наших туров по Европе…
Чем конкретно мы его зацепили – не знаю. Тем, что «Ы» – это «советский Madness»? Возможно. Нас вообще долгое время веселили краткие аннотации «АукцЫона», публиковавшиеся в немецких журналах. Каких только определений не удостаивалась наша музыка: фьюжн, фри‑джаз, джаз‑панк, арт‑рок… Любые мыслимые сочетания применялись к нам запросто. Критики пытались как‑то определить наш стиль, но у них это не получалось.
О Кристофе, с которым «аукцыонщики» после нескольких лет знакомства основали рекорд‑лейбл «Дядюшка рекордз», ходили в российской околороковой тусовке не самые точные сведения. Вернее, повторялся один и тот же факт: это немецкий таксист, решивший слегка помочь в качестве концертного промоутера русской группе, понравившейся ему своей нестандартностью. Ему удается «заряжать» выступления «АукцЫона» по клубам фатерлянда, и на сейшенах этих иногда собирается до 300‑400 зрителей, но нередко приходит по 10‑20 человек, что «аукцыонщиков», впрочем, совсем не смущает.
Позже Озерский рассказал, что дядюшка Кристоф – не совсем или не только таксист. Он сотрудник компании «Das Taxi», нанимающей в качестве водителей своих таксомоторов перевоспитавшихся изгоев общества: экс‑наркоманов‑алкашей и подобный контингент. Карстен отвечал в упомянутой организации за культурный досуг ее сотрудников. Короче, исполнял обязанности главного массовика‑затейника. 1 октября 1991‑го он затеял в одном из гамбургских клубов концерт «АукцЫона» в рамках празднования юбилея какой‑то местной фирмы.
"Доисторическая" эра "Фаэтона". Из архива Д.Озерского
"АукцЫон". Май 1988‑го. Выше всех ‑ художник Миллер, ближе всех ‑ Озерский в знаменитой рубашке с обезглавленными божьими коровками. Из архива Д.Озерского
Москва. Январь 1988‑го. Колик за фортепиано под присмотром Матковского, Раппопорта и Озерского (слева направо). Из архива Д.Озерского
1988‑й. "Чекист" Гаркуша и Озерский у "беккеровского" рояля. Из архива Д.Озерского
Концерт в "А‑клубе". Москва. 17 декабря 1993‑го. Фото С.Бабенко
Геркундель. Пора "завязывать"? Декабрь 1993‑го. Фото С.Бабенко
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 148; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!