Вопросов автору о «Чингисхане» 13 страница
– У‑у, Темка, вкусно! Как в ресторане! Вы каждый день так едите?
Я вяло киваю, хлебаю борщ и не чувствую его вкуса. Надя сидит рядом, крошит хлеб и смотрит перед собой остекленевшими от слез глазами.
Приносят второе – котлеты, жаренную картошку, и сразу компот. Я по настоянию матери беру пирожок, жую, глотаю. Черт, что со мной такое?
Что?!
Над соседним столиком маячит рыжая голова Черкасова. К нему приехали отец, мать и брат. Мужчины такие же рыжие, как и Пашка. Они заговорщицки перемигиваются, что‑то делают руками под столешницей. Потом Пашка стремительно наклоняется, на секунду замирает в такой позе, а когда выпрямляется, утирая рукою губы, я догадываюсь – он выпил.
Время идет. Скоро праздничный обед закончится. Я, впервые за все время, проведенное в армии, остро чувствую одиночество и какую‑то бесприютность. Хочется, чтобы все побыстрее закончилось. Что «все» – я и сам не знаю.
Майор Грачев от дверей громко сообщает:
– Товарищи родственники! Время! За КПП вас ждут автобусы!
Прощаемся. Надя прижимается ко мне так крепко, будто и правда любит. Я машинально обнимаю ее. Она плачет, шепчет какие‑то слова. С трудом понимаю их смысл:
– Я буду ждать тебя! Всегда‑всегда! Любимый, Темочка… Скажи что‑нибудь! Ну, скажи!
Я, молча, убираю ее руки со своей шеи. Надя отходит в сторону, комкая в руках варежки. У нее мокрое лицо. Мать с укоризной глядит на меня.
|
|
|
– Нехорошо, сынок. Мы за столько километров ехали к тебе…
– Не надо, мама…
Мы обнимаемся. Я обещаю сразу же написать, как попаду в новую часть. В самый последний момент мать спохватывается.
– Ох, совсем забыла! Ты же талисман свой оставил! Вот, я тебе привезла.
И она вкладывает мне в руку фигурку из серебристого металла. Ледяная молния пронзает все тело, пальцы против воли крепко сжимаются.
Что же ты наделала, мама?..
Глава четырнадцатая
«И вновь продолжается бой!»
Народная мудрость гласит: утро вечера мудренее. Народ ошибаться не может, он свой опыт накапливал веками. Да что там веками – тысячелетиями!
Но в моем случае утро следующего после присяги дня оказывается не мудрым и даже не умным, а каким‑то… в общем, наперекосячным. Ночью я спал плохо. Это был не столько сон, сколько полудрема, тяжелая, полная мыслей и образов. С одной стороны мне очень хотелось избавиться от коня, привезенного матерью, с другой я ясно понял – теперь моя жизнь окончательно повязана с серебряной фигуркой. Я повесил ее на шею, привязав тройным узлом на прочную капроновую нить.
Ну, а главное – нужно было как‑то устраивать свое армейское будущее. На утреннем построении нам зачитали очередность отправки в части и обозначили направления. Я вместе со Смирновым и Ухтомовым поеду на запад. Скорее всего, в Прибалтику, там, как говорят сержанты, есть десантная дивизия. Прибалтика – это конечно, хорошо, точнее, лучше, чем Кяхта, но у меня‑то совсем другие планы. И после построения я решаю все же поговорить с командиром нашего учебного батальона майором Грачевым.
|
|
|
Это только звучит просто и понятно: «поговорить». Гражданский человек вообще не поймет, в чем тут закавыка. А по уставу общение с вышестоящим начальством строго регламентировано. Рядовой обязан подать рапорт по команде, своему непосредственному командиру, то бишь сержанту, тот после одобрения передает рапорт дальше, командиру подразделения, тот – еще дальше, и так до самой последней инстанции. Эта армейская бюрократическая цепочка может оказаться весьма длинной и продолжительной. У меня же времени нет совсем – в течение ближайших дней нас начнут отправлять к новым местам службы.
Вообще в армии солдат в одиночку по территории части ходить не должен. Только группой, только строем. Или, если, скажем, бойцу нужно в санчасть или еще куда, то его сопровождает сержант, а то и прапорщик. Конечно, бывают и крайние случаи: один офицер отправил своего подчиненного с поручением к другому офицеру. При таком раскладе солдат обязан двигаться бегом, чтобы выполнить приказ как можно быстрее и вернуться к своим служебным обязанностям.
|
|
|
Вот именно таким порученцем я и прикидываюсь. В роте меня хватиться не должны – карантин закончился, занятий у нас нет, мои сослуживцы слоняются по казарме, собирают вещи, ожидая сопровождающих для, говоря армейским языком, «убытия» в новые части. Мое исчезновение остается незамеченным. Я бегу в штаб. В настоящий момент я – нарушитель устава. Но мне сейчас на это обстоятельство глубоко плевать. После месяца умиротворенной жизни кровь во мне вновь бурлит, нервы дрожат, как струны, а мускулы напряжены как натянутая тетива.
То, что фигурка вернулась ко мне – конечно же, не случайно. Это – знак, воля провидения, как писали в старинных романах. Перст судьбы. От судьбы не уйти – теперь для меня это так же очевидно, как то, что солнце встает на востоке, а садится на западе.
Над частью гремит музыка. Уложенный на газонах в ровные прямоугольники снег блестит на ярком зимнем солнце. Иосиф Кобзон в сопровождении оркестра жизнеутверждающе ревет:
Неба утреннего стяг…
|
|
|
В жизни важен первый шаг.
Слышишь: реют над страною
Ветры яростных атак!
Я врываюсь в штаб, небрежно козыряю дежурному, коротко бросаю:
– К командиру части!
Сонный сержант из взвода обеспечения кричит мне вслед:
– Нет его! В дивизию поехал!
Я уже на лестнице. Приходится останавливаться. Вот это номер! Весь мой план летит к чертям. Хотя… В сущности, какая разница, с кем мне говорить – с Грачевым или его заместителем?
Спрашиваю у дежурного:
– А начальник штаба?
Сержант поправляет красную повязку с белыми буквами и неторопливо кивает:
– Капитан Пепеляев у себя. А тебе чего надо‑то?
Машу рукой – мол, некогда – и бегу вверх по лестнице. В конце концов, так даже лучше. Наверняка распределением солдат занимается именно начальник штаба учебного батальона.
Лишь одно обстоятельство несколько портит мне настроение. Капитана Пепеляева у нас не любят. Точнее, не то чтобы не любят, он не девка, а прямо‑таки ненавидят. И прозвище у него соответствующее – Хорек. Въедливый, придирчивый, вечно всем недовольный капитан – настоящая гроза батальона. Наряды вне очереди он раздает направо и налево, щедрой, что называется, рукой. У Пепеляева есть несколько любимых фраз, которые мы все знаем наизусть: «Солдат без работы – это преступление», «Строевая подготовка закаляет характер», «В Уставе все написано» и «Отставить «как лучше». Делайте, как положено».
На секунду я замираю перед дверью с табличкой «Начальник штаба учебного батальона», собираясь с духом. Впрочем, чего там собираться. Стучусь. Слышу недовольный голос Пепеляева:
– Войдите!
Теперь главное – действовать согласно Уставу. Четко печатая шаг, вхожу в кабинет, вскидываю руку к берету.
– Товарищ капитан, рядовой Новиков!
– Что вам, рядовой? – Пепеляев настороженно смотрит на меня из‑под кустистых черных бровей. В общем‑то он мужик представительный, крупный; бабам такие нравятся. Но есть у капитана одна червоточинка: подбородок подгулял. Ему бы челюсть пошире да помощнее. Но природа наградила Пепеляева крохотным подбородочком, похожим на фигу и от этого лицо начальника штаба выглядит каким‑то недоделанным. Он и в самом деле похож на хорька, здорового такого, перекаченного, карикатурного хорька.
– Товарищ капитан, разрешите обратиться!
– Обращайтесь, – милостиво разрешает Пепеляев, задумчиво перекладывая какие‑то бумаги на своем рабочем столе. За окном надрывается Кобзон:
– Прошу вас рассмотреть мое личное дело на предмет перевода в подходящее мне по статусу подразделения! – выпаливаю я единых духом и запоздало думаю – хреново сформулировал! Не так надо было…
– Что‑о‑о?! – вскидывает голову Пепеляев. – Я не ослышался?
Ну, все, теперь отступать некуда – позади… Ничего там нет, позади. Все у меня впереди! Расклад простой: пан или пропал.
– Никак нет, товарищ капитан, не ослышались. Дело в том…
– Фамилия! – Пепеляев вскакивает, бьет кулачищем по столу. – Как фамилия, солдат?
Стараюсь говорить как можно спокойнее.
– Рядовой Новиков, я уже докладывал. Первая учебная рота. Понимаете, я…
– Отставить! Почему явились, минуя положенный регламент? Солдат, в Уставе все написано!
– У меня крайние обстоятельства! – это я выдаю уже почти в отчаянии.
– Какие могут быть обстоятельства, превалирующие над Уставом? – совершенно искренне спрашивает Пепеляев.
– Я – мастер спорта по стрельбе. В личном деле есть справка. Мне положено служить в спортивной роте…
– А‑а, вот в чем дело! – недобро усмехается капитан. – Легкой службы захотел? Ну‑ка, ну‑ка…
Он встает, идет к шкафу, открывает дверцу и, бормоча себе под нос что‑то про маменькиных сынков и уклонистов, начинает искать мое личное дело. Отыскав серую папку, возвращается за стол. Я жду.
– Что тут у нас? – листая папку, продолжает бормотать Пепеляев. – Характеристика… Та‑а‑ак! Чудесно, просто чудесно, рядовой Новиков! Да ты, оказывается, исключен из комсомола! Отчислен из Казанского университета! Из университета, где Ленин учился! Драки, дебоши, фарцовка… Как же это я проглядел‑то, а?
– Но товарищ капитан, армии же будет лучше, если меня использовать по назначению!
– Отставить «будет лучше». Нужно – как положено, – чуть перефразировав свое любимое выражение, цедит Пепеляев. – Наглец! Совсем оборзели! По тебе, Новиков, не спортрота, а тюрьма плачет! А ну‑ка…
– Товарищ капитан! Ну, вы документы‑то посмотрите! – я срываюсь на крик. – Там же не только характеристика!
– Да, – с угрозой в голосе соглашается со мной Пепеляев. – Тут не только характеристика. Тут еще кое‑что…
Повисает пауза. Он шелестит бумагами, я молчу.
– А это хорошо, что ты сам пришел, – заявляет наконец капитан. – Исправил, так сказать, мою недоработку. Теперь будем разбираться с тобой. Надо же, какой фрукт. Ну что ж… Раз родители не смогли тебя воспитать, тренеры твои, если, конечно, справка о твоем спортивном разряде не поддельная… Раз уж, мать твою, вырос ты вот таким дураком, то армия это поправит! В Уставе все написано…
Не надо, ох не надо было ему все это говорить! Родителей поминать, тренеров, мать… У меня, что называется, «срывает башню». Я подлетаю к столу капитана, упираюсь в край руками и, нагнувшись, ору ему прямо в лицо:
– Да что ты знаешь‑то про меня?! Сидишь тут, индюк гребаный! Армия поправит! Что поправлять‑то? Ты бы хоть попробовал разобраться, в чем дело!
Глаза Пепеляева наливаются кровью. Он вскакивает, отшвырнув стул. Ему очень хочется ударить меня – я это вижу. Но капитан сдерживается.
– Вон! – коротко бросает он и указывает на дверь. – Пошел вон! Сопляк! Учить меня будешь? Ну, я тебе устрою! В спортроту захотел? Бу‑удет тебе спортрота! В Кушку упеку! На Дальний Восток! В болотах сгниешь, тля! Мастер спорта, твою мать! Вот тебе мастер спорта! Вот!
И он, выхватив из папки справку с подписью Маратыча, с яростью рвет ее на мелкие кусочки.
Все. Это крах. В голове моей образовывается звенящая пустота.
– Дурак ты, капитан, – тихо говорю я. – Дурак и неудачник. Это не я, это ты сгниешь здесь. Хорек вонючий…
Повернувшись, я покидаю кабинет и слышу, как за моей спиной Пепеляев кричит в телефонную трубку:
– Первая рота? Сержанта Машакова! Сержант? Это начальник штаба. Да, я! Бегом ко мне! Бегом, я сказал!!
После обеда в курилке я пересказываю пацанам наш с Пепеляевым разговор.
– Ну, ты дал! – с плохо скрытым восхищением говорит Пашка Черкасов. Его перебивает Смирнов:
– Зря. С такими гадами, как Хорек, дел иметь нельзя. Все боком выйдет.
– Да ладно на очко садиться, – машет рукой Серега Ухтомов. – Че он Артюхе сделает? Ну, отправит в Кушку или еще куда. Так везде же Советский Союз! Прорвемся! Точняк?
– Ну… да, – уныло соглашаюсь я. Меня не особо пугают угрозы капитана, я сильно расстроился от того, что он порвал справку. Не видать мне теперь тренировок. Смогу ли я восстановиться после службы, набрать форму? Это вопрос вопросов…
Артур Жагаулов, единственный из всей компании, понимает меня.
– К папе Грачеву надо идти, – говорит он. – Про справку рассказать. Про то, как этот Хорек маму ругал. Пусть запрос посылают, новую справку делают.
На это наш разговор обрывается – перекур закончился и нас зовут на построение.
Развязка всей этой истории наступает вечером. Через час после отбоя дежурный по роте сержант Тобидзе поднимает меня и тихо говорит:
– Давай в умывальник.
– Нафига?
– Э, слушай, давай, бегом! Тебя там ждут…
Подтягивая на ходу трусы, плетусь по коридору, спросонья плохо соображая, что происходит. В туалете, свежевыдраенном дневальными, пахнет хлоркой и хозяйственным мылом. У окна стоят трое. Один курит в форточку. Щурясь от яркого света, вглядываюсь – наши сержанты во главе с Машаковым. Сердце екает. Сейчас что‑то будет.
– А, Новиков! – одними губами улыбается Машаков. Глаза его при этом остаются пустыми и серыми, как оцинкованное ведро. – Ко мне, солдат!
Подхожу, отвечаю согласно Устава:
– Товарищ сержант, рядовой Новиков…
– А ты гнида, оказывается, – перебивает меня Машаков. – Фарца. Американские тряпки любишь. Щас мы тебя будем учить Родину любить и политику партии понимать.
Он резко бьет меня в грудь, но я успеваю повернуться, и пудовый кулак сержанта врезает в плечо. Отлетаю в сторону, к раковинам. Ноги в армейских резиновых тапочках скользят на сверкающем кафельном полу.
Сержант Машаков надвигается на меня неотвратимо и грозно, как тепловоз на застрявшую посреди железнодорожного переезда легковушку. Младший сержант Головко за его спиной деловито засучивает рукава хэбэшки. Третий сержант, фамилию которого я так и не запомнил, маячит в стороне, готовый, если понадобится, прийти на помощь своим корешам.
Положение мое аховое. Теперь понятно, зачем Пепеляев вызывал к себе Машакова. Вот тварь‑то! Чужими руками…
Краем уха слышу доносящийся из коридора голос дневального на тумбочке:
– Дежурный по роте, на выход!
Сержант Тобидзе невнятно отдает рапорт. Значит, пришел кто‑то из офицеров. Это мне на руку. Машаков тоже понимает, что бить солдата в присутствии офицера нельзя и останавливается.
В дверях появляется мощная фигура в шинели и зимней шапке. Золотом высверкивают звездочки на погонах. Капитан Пепеляев. Пришел лично полюбоваться, значит. Хорек.
– Ну, – на раскрасневшемся с мороза лице капитана играет широкая улыбка. – Как тут у нас дела?
– Работаем, товарищ капитан, – сообщает ему Машаков и делает резкий выпад, целя кулаком мне в живот. По лицу в армии не бьют, синяк на лице солдата – это ЧП.
Стой я на полшага ближе к сержанту – валяться мне на полу в скрюченном положении и хватать ртом воздух. Но Машаков чуть не рассчитал и я удерживаюсь на ногах. И тут в голове у меня будто взрывается бомба. Сонная одурь окончательно проходит. Движения становятся быстрыми и точными.
Поднырнув под очередной удар сержанта, я в два прыжка подлетаю к застывшему в дверях Пепеляеву и бью его по все еще улыбающейся роже. Бью не кулаком, а – ладошкой. У нас в Казани на улице Заря это считается «западло», пацан пацана так не бьет, так бьют только чмошников, таких вот, как этот капитан.
Оплеуха у меня выходит звонкая, эхо гуляет по умывальнику. Сержанты застывают в остолбенении. Пепеляева на глазах бледнеет. Я тоже.
Только что я совершил едва ли не самое страшное армейское преступление – ударил офицера. Первым. В присутствии многочисленных, как пишут в протоколах, свидетелей.
Первым приходит в себя Пепеляев. Он не глядя, ставит на пол свой портфель и сжимает кулаки. Все ясно – сейчас меня будут не просто бить, а, возможно, убивать. Капитан выше меня, шире в плечах, и как ни крути, он – офицер‑десантник.
Голос дневального звучит волшебной музыкой. И вновь, помимо обычного «Дежурный по роте на выход!» следует скороговорка рапорта Тобидзе. Значит, снова офицер. Но кого принесло в двенадцатом часу ночи в нашу роту?
– Что здесь происходит? – гремит за спиной Пепеляева голос майора Грачева. – Слава, ты чего не дома?
– Здравствуй, Паша, – капитан жмет руку Грачеву, бросает на меня быстрый взгляд и вдруг выпаливает на одном дыхании: – ЧП у нас, понимаешь. Вот солдат совсем с ума сошел. Ударил меня. Не нравится ему, вишь ты, распределение. Недоволен.
– Ударил?! – выкатывает глаза Грачев и с нескрываемым удивлением смотрит на меня. – Э‑э‑э… Рядовой…
– Новиков! – подсказывает подошедший замполит капитан Сухов. Китель его перетягивают ремни портупеи, на рукаве – повязка. Сухов сегодня дежурит по части. Они вместе с Грачевым делали обязательным ночной обход и вот натолкнулись на такой сюрприз.
– Рядовой Новиков! – рявкает Грачев. – До выяснение обстоятельств – в камеру временного содержания! Сержанты – сопроводить! Сухов – проконтролировать. Пепеляев – за мной. Все.
Под конвоем шипящих угрозы Машакова и младшего сержанта Головко иду к своей кровати одеваться. Пашка Черкасов просыпается, отрывает от подушки серую в полумраке дежурного освещения голову.
– Артюха, ты чего? Ты куда?
– В тюрьму, Паша, – солидно отвечаю я ему. Несмотря ни на что, у меня прекрасное настроение. Врезал, врезал я этой гадине Пепеляеву, этому вонючему хорьку! А было бы под рукой оружие – вообще бы убил, потому что таких людей на свете быть не должно. Не должно – и точка.
– Да че случилось‑то? – Пашка вскакивает, откинув одеяло.
– Ваш товарищ совершил тяжелый проступок, – веско говорит незаметно подошедший Грачев. – Завтра вы все узнаете. А сейчас – отбой!
Пашка послушно ложится. Меня ведут к выходу из казармы.
В армии для провинившихся солдат тюрем нет. Зато есть гауптвахта. Это что‑то среднее между КПЗ и СИЗО. На гауптвахту, в просторечии «губу», сажают защитников Отечества, задержанных патрулями вне части без увольнительных, нарушителей формы одежды, казарменных драчунов, а так же пойманных на воровстве. Ну, или вот таких, как я.
«Губа» – это своеобразное чистилище. Кто‑то, отсидев пять, десять, пятнадцать суток, возвращается оттуда в часть, а кто‑то отправляется дальше – на настоящую зону или в дисбат.
Мне светит именно дисбат. Дисциплинарный батальон. Порядки там, по слухам, куда как хуже, чем на зоне. В дисбате, или, как его еще называют, «дизеле», все ходят только строем, спят по шесть часов и много работают – «от забора и до обеда». Дисбатовские носилки – это двухсотлитровая железная бочка с приваренными вместо ручек ломами. Дисбатовская лопата вдвое больше обычной. У дисбатовцев нет выходных и праздников. На их форме нет знаков различия, а ремни – из толстого брезента.
И самое главное – отсидев в дисбате год или два, солдат потом обязан дослужить положенный срок. Мне дадут по максимуму – два года. И еще год и десять месяцев я буду дослуживать. Всего получается почти четыре года. Больше, чем в морфлоте.
Но прежде меня ждет «губа», трибунал или выездная коллегия военного суда и прочие прелести. Пока же я сижу в камере временного содержания, находящейся в штабе. «Губа» в Пскове, рядом с комендатурой. Туда меня, судя по всему, повезут завтра.
Погруженный в невеселые думы, я брожу из угла в угол, сунув руки в карманы. В армии руки в карманах держать не положено, но сейчас я вне закона и наслаждаюсь этими крохами свободы, очень относительной свободы – как человек может быть свободным под замком?
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 119; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!