Вопросов автору о «Чингисхане» 12 страница
Глава следующая
Колесико
Свет. Яркий, нестерпимо‑белый, он бьет по глазам. Заместитель командира первого взвода старший сержант Машаков зычным голосом орет:
– Ро‑ота, па‑адъем!! Форма одежды – голый торс, построение у казармы через сорок пять секунд! Время пошло!
Сержанты идут между рядами кроватей, подгоняя продирающих глаза новобранцев:
– Живее! Воин, встал! Бегом, бегом!
В армии все делается бегом. А в десантных войсках – тем более. Я в числе других проходящих «курс молодого бойца» парней откидываю одеяло на спинку кровати – так положено! – натягиваю штаны, наматываю портянки, сую ноги в короткие сапоги, и, приладив на голову берет, тороплюсь к выходу из спального помещения.
– Ро‑ота, за мной бего‑ом… арш! – командует Машаков. Мы срываемся с места и следом за сержантом бежим к воротам КПП. От них до спортгородка – ровно два с половиной километра. Это называется утренний кросс. Настоящий десантник должен быть физически сильным и выносливым. Спорить с этим утверждением глупо, отлынивать от физухи – себе дороже. Симулянты рискуют огрести пару нарядов вне очереди и до одури намахаться лопатами на хоздворе.
В спортгородок прибегаем, красные от мороза. От всех валит пар. Пять минут на зарядку, потом турники, «змейка», «кочки», пробежка по буму – и еще два с половиной километра до части.
И так каждое утро.
Распорядок дня в «карантине» жесткий. Подъем, зарядка, водные процедуры, заправка постелей, построение, строем в столовую на завтрак, потом до обеда занятия. Обычно это изучение устава, оружия, строевая на плацу, физуха и политические занятия. После них – построение, обед и снова занятия. В восемнадцать ноль‑ноль развод, обязательный час физподготовки, далее – ужин, уборка территории и жилого помещения, час личного времени, вечерняя поверка и отбой. Спит солдат с десяти вечера до шести утра полноценные восемь часов. Бессонницы у солдата не бывает. Почему? Чтобы получить ответ на этот вопрос, следует еще раз взглянуть на распорядок дня.
|
|
|
Все неприятности забылись. Громилы из БКД, беседа со следователем на Черном озере, увольнение, исключение из комсомола, драка в ресторане, Надя – все это как будто случилось не со мной, а с кем‑то другим.
Мне в армии нравится. Мне здесь хорошо.
Конечно, это еще не совсем армия, это тридцатидневный «карантин», заканчивающийся завтра. Завтра присяга, а потом нас раскидают кого куда. Кто‑то поедет сразу в действующую часть, кто‑то попадет в «учебку», чтобы спустя несколько месяцев получить погоны младшего сержанта.
Текст присяги мы выучили наизусть. Советская армия устроена таким образом, что если солдат должен что‑то выучить или запомнить, то можно не сомневаться – и выучит, и запомнит, причем так, что ночью его разбуди – отбарабанит без ошибок.
|
|
|
На присягу приедут наши родители и родственники. Замполит, капитан Сухов, высокий серьезный мужик с костистым лицом, еще неделю назад говорил, что всем отправлены телеграммы с приглашениями. Я не то чтобы соскучился по матери, но повидаться, конечно, хочется – мало ли куда меня закинут после «карантина»? Десантные части дислоцированы по всему Союзу – от Прибалтики до Монголии. Одно дело – доехать из Казани до Пскова, где я сейчас нахожусь, и совсем другое – до какой‑нибудь забайкальской Кяхты.
Вообще армейская жизнь напоминает мне колесо. Резвое такое колесико, которое останавливается только на ночь. Утром оно срывается с места и начинает вертеться, вертеться, и ты вместе с другими парнями в тельняшках и беретах вертишься вместе с ним.
За прошедший месяц у меня не было ни одного «провала». Я даже начал потихоньку забывать о древних монголах, об Есугее, Темуджине, Оэлун и запахе степной полыни. С одной стороны, это хорошо, но я где‑то глубоко в душе тоскую по своим видениям. Однако эта тоска – ничто в сравнении с сосущим, изматывающим, постоянным желанием увидеть, прикоснуться к фигурке коня. Здесь, в армии, мне стало окончательно ясно – это называется «зависимость». Мать рассказывала, что у них в институте был один человек, начальник отдела, неплохой специалист, который, в конечном счете, сошел с ума и угодил в психиатрическую больницу на улице Волкова. Оказывается, он еще в молодости придумал, как из капель для лечения насморка, содержащих эфедрин, делать настоящие наркотики. Постепенно они разрушили его личность. Похоже, конь действует на меня точно так же. Теперь я понимаю, почему покойный дядя Коля предупреждал меня в письме – ни в коем случае не открывать шкатулку. То, что письмо опоздало, – настоящий несчастный случай. Конь едва не сломал мне жизнь. Я не мог его выбросить, не мог отдать или продать.
|
|
|
Но я – мужчина. И я нашел в себе силы в самый последний момент, ранним утром, перед военкоматом, оставить фигурку на своем письменном столе.
Теперь я свободен!
Я – свободен! Когда‑нибудь потом, после дембеля, от которого меня отделяет еще семьсот дней в сапогах, я найду книги, учебники, энциклопедии и выясню, что стало с семьей отравленного Есугея‑багатура, с его сыном. Но сейчас я должен забыть о них. Забыть, иначе желание вновь увидеть картины давно минувших дней победит и я брошу все, сбегу из части, вернусь домой, только для того, чтобы вновь сжать в ладони фигурку из серебристого металла.
|
|
|
У нас в роте подобралась неплохая компания: рыжий Пашка Черкасов из Воронежа, смуглый здоровяк Артур Жагаулов из Кокчетава, интеллигентный Коля Смирнов, он призывался из Пензы и разбитной курганец Серега Ухтомов. Мы держимся вместе, вместе сидим в редкие свободные минуты в курилке. Вообще курево в «карантине» запрещено приказом командира учебного батальона майора Грачева. Вместо него нам в столовой каждый день выдают по горсти изюма и кураги.
Разговоры в курилке вертятся в основном вокруг трех основных тем. Первая – кого куда пошлют, где лучше служить.
Важный момент: в частях нас ждут настоящие прыжки с парашютом. Пока мы только учились группироваться и по три раза прыгнули с вышки. Это ерунда, аттракцион, как в Парке культуры. Прыжок с самолета – другое дело. Всем страшно. Всем хочется побыстрее побороть свой страх и прыгнуть. За прыжок десантникам дают что‑то вроде премии – три рубля. Даже стишок есть такой:
Судьба карает нас жестоко,
Сурово судит нас земля.
Кому цветы у изголовья,
Кому – бумажка в три рубля.
На первые «прыжковые» три рубля положено «проставляться» в чипке, солдатской чайной. После этого ты становишься настоящим десантником.
Говорят, что в боевой части прыжки будут раньше, чем в учебке. Пашка Черкасов хочет в боевую часть.
– Нафига мне учебка? Три месяца уставщины! А потом повесят сопли на погоны и летай до дембеля, как электровеник, – убежденно говорит он.
Артур мечтает попасть в какой‑то загадочный «пограничный десант».
– У моего друга брат там служил, в Термезе, – бубнит он, жуя изюм. – Пограничный десант – самый лучший. Там карате учат.
Сереге Ухтомову все равно, где служить, лишь бы «курки не давили».
– Пацаны, жить и в армейке можно, главное что? Быть подальше от начальства и поближе к кухне! – смеется он.
А Колька Смирнов не против попасть в учебку.
– В Америке вся армия на сержантах держится.
– Да задрочим мы твою Америку! – тут же кидается спорить Серега. – У них бабы служат. И вообще вояки они тухлые. У меня кореш в ГСВГ служил, видел американцев на пропускном пункте. Толстые все и кофе пьют на посту.
Вторая тема, волнующая моих сослуживцев – загадочные десантно‑штурмовые бригады. Против них даже Артуровский «пограничный десант» не котируется. ДШБ, по слухам, были самыми секретными и самыми боевыми частями Советской армии. Попасть туда хотели все, но никто не знал, как.
– Мне повар из дедов, когда мы в наряд по столовой ходили, рассказывал, что ДШБ двадцать минут «живут», – делился с нами Ухтомов. – За это время одна бригада может уничтожить целую армию! Их там учат убивать всем, чем можно, даже голыми руками. Приемчик такой есть, «прямой удар» называется. Если под углом, вот так, в челюсть врезать, то мозг в голове с места сдвинется и все, ты уже труп.
Он показывает «приемчик» на Смирнове, конечно, не по‑настоящему, а только имитируя удар.
– Дшбешники марш‑броски делают, норматив – сто восемьдесят километров за десять часов, – тут же встревает Черкасов. – С полной выкладкой. А еще у них специальное оружие есть, гранатомет такой, как труба, одноразовый. Берешь с собой пять штук и пуляешь по очереди, а там… – он делает жест рукой куда‑то вперед, – …все – в крошки. Даже бетон! Танки эта штука насквозь прожигает!
Однажды мы подступились к сержанту Машакову с вопросом о ДШБ. Тот снисходительно выслушал нас и сказал, глядя поверх голов:
– Слышь, духи, десант всегда десант, ясно? Любая дивизия может быть штурмовой, усекли? А «прямой удар» – херня это все. В бою у вас времени угол мерять не будет. Бьешь из автомата, гранатами, штыком, лопаткой, сапогом, камнем – главное, чтобы быстро и наглушняк. Вот такие дела. Все, свободны!
Объяснения Машакова нас, естественно, не устраивают.
– Он специально так говорит, потому что секретно все, – высказывает общее мнение Колька Смирнов, и мы переходим к третьей любимой теме – дедовщине.
В «карантине», понятное дело, никакой «дедовщины» нет. Тут все по уставу, тут отцы‑командиры следят не то, что за каждым шагом – за каждым чихом новобранцев. В частях, говорят, все совсем не так. Деды, то бишь старослужащие, рулят там молодыми как хотят.
– А офицеры на это глаза закрывают, – поясняет наш главный спец по «дедовщине» Черкасов. – Им так выгоднее. Сказал дедам, те молодых запрягли и все чики‑чпоки.
«Дедовщина» относится к «внеуставным отношениям. Они бывают разные: нормальная «дедовщина», «беспредел» и «землячества», которые, по рассказам старослужащих, самое страшное, что только может быть, «полный попадос».
– Когда в роте из ста человек семьдесят – узбеки или грузины, то будь ты хоть трижды «дедушка», если ты русский, летать будешь, как молодой, – просвещают нас сержанты и тут же с благодушной улыбкой кто‑нибудь добавляет: – У нас в десантуре «землячеств» нету. Чурбанов‑десантников не бывает.
Мы все за нормальную «дедовщину». Это когда первые полгода ты дух и летаешь за всех, вторые полгода – черпак и командуешь духами, заставляя их летать, а потом становишься «дедом» и почиваешь на заслуженных в первый год лаврах.
– Свое отлетал – и балдей! – хохочет Ухтомов. – А че, все так живут, везде. Если без «беспредела», без ночных «застроек», то «дедовщина» даже лучше, чем по уставу жить.
«Беспредел» – это когда в части устанавливаются «зонские» законы. Тут все просто: кто сильнее, тот и прав. Все сами по себе, а верховодят «тузы», у которых есть «шестерки» и «быки». «Тузы» живут королями, с помощью «быков» обирая остальных солдат.
– Их даже офицеры боятся. «Беспредел» появился, когда в армию с судимостями стали брать, – просвещает нас большой специалист по этой теме рыжий Пашка Черкасов. Где‑то что‑то он слышал, кто‑то ему о чем‑то рассказывал…
– Фуфло гонишь, – авторитетно обрывает его Артур. – Если бы в армии было как зоне, давно уже такую армию бы разогнали. Кому она нужна?
– Ни фига! – кидается спорить Черкасов. – Вот случай был в одной части, где «тузовство» – пацану свитер прислали из дому. «Туз» своим говорит – заберите. А тот пацан уперся – хрен, мать вязала, только с кожей снимите! Ну, и…
– Что? Кожу сняли? – смеется Артур.
– Нет, просто заточенным электродом сердце проткнули. Дырочка маленькая, а свитер красный был, крови на нем не видно. «Туз» его до дембеля носил.
– А тело куда дели? – вмешиваюсь я в разговор. – Солдат умер – это ж ЧП!
– А они лопатами на части разрубили и в кочегарки сожгли, – уверенно, как очевидец, говорит Пашка и резюмирует: – Вот что такое «беспредел».
Я ему не верю. Да и кто поверить в такое? Чтобы в Советском Союзе солдат из‑за свитеров убивали? Ерунда! В общем, ни «беспредел», ни «землячества» мне не угрожают. С «дедовщиной» тоже как‑нибудь разберемся, можно подумать, на гражданке ее нет. Гораздо сильнее меня гнетет другое: никто ни в какую спортроту меня не переводит. Я уже месяц не стрелял; чувствую, что теряю форму. Впрочем, скорее всего у штабных офицеров просто не дошли руки до моего личного дела. На нем ведь и пометка имеется, и справка от нашего спортобщества вложена.
Сам я твердо решил – если ничего не произойдет и меня отправят в обычную часть, пойду к майору Грачеву, скажу: так и так, товарищ майор, я принесу гораздо больше пользы, если меня будут использовать по прямому назначению.
Впрочем, все это будет потом, а пока нужно готовиться к присяге и приезду мамы. Что‑то подсказывает мне – без сюрпризов не обойдется…
День присяги выдался морозным. С утра всех охватило какое‑то радостное предчувствие – сегодня произойдет что‑то важное, значимое. Обязательные утренние процедуры прошли смазано, даже на завтраке мы были рассеянными и ели без аппетита. Да и какой аппетит, когда через пару часов нас ожидают встречи с родственниками, мамины пирожки и прочие вкусности?
В десять все три роты «карантина» выстроились на плацу. Над стройными рядами вился пар, на трибуне застыли офицеры, а еще выше над ними алел на фоне голубого неба кумачовый плакат: «Учиться военному делу настоящим образом. В.И. Ленин».
В стороне, возле столовой, топчется пестрая толпа родных и близких. Я уже отвык от гражданской одежды и все эти люди в шубах, дубленках, меховых шапках кажутся мне скопищем каких‑то дикарей, полярных кочевников, почему‑то оказавшихся в воинской части.
Нас выкликают по очереди. В тишине, нарушаемой лишь карканьем ворон на березах у хоздвора, звучат слова присяги. Подходит и моя очередь. Капитан Сухов командует:
– Рядовой Новиков!
– Я!
– Ко мне!
– Есть!
Вбивая сапоги в бетонные плиты плаца, выхожу из строя. На груди АКМС, сердце бьется часто, щеки горят – то ли от мороза, то ли от волнения. Замполит передает мне бордовую папку с текстом. Произносить присягу нужно на память, текст в руках – просто дань традиции, ну и на всякий случай, вдруг кто‑то смешается, забудет слова.
Поворачиваюсь лицом к строю и громко говорю:
– Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь…
Дыхание перехватывает. Бросаю взгляд в сторону столовой. Где‑то там среди прочих стоит моя мама. Наверное, у нее на глазах сейчас слезы. От этой мысли и у меня начинает щипать под веками, голос дрожит:
– …быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным воином, строго хранить военную и государственную тайну, беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров и начальников.
Беру себя в руки, собираюсь. Инструктор по рукопашному бою старший прапорщик Хохряков не раз говорил нам на занятиях: «Нервы десантника остались на гражданке». Я – десантник. Настоящий. Поэтому голос мой твердеет, слова присяги звучат ровно и четко:
– Я клянусь добросовестно изучать военное дело, всемерно беречь военное и народное имущество и до последнего дыхания быть преданным своему Народу, своей Советской Родине и Советскому Правительству. Я всегда готов по приказу Советского Правительства выступить на защиту моей Родины – Союза Советских Социалистических Республик и, как воин Вооруженных Сил, я клянусь защищать ее мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами.
Вижу, что стоящий поодаль капитан Сухов чуть заметно улыбается. Он все понял и ему нравится, что совладал с волнением. Через мгновение, когда я закончу, мы с ним станем людьми одной крови. В десантных войсках у офицеров и срочников гораздо больше общего, чем у каких‑нибудь артиллеристов, танкистов или ракетчиков. Мазута – она и есть мазута. А в десанте все лезут в самолеты, все прыгают, рискуя жизнью, всех крестит в одну веру небо. Всех, даже командиров, даже генералов.
Последние слова присяги я буквально выкрикиваю:
– Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение советского народа!
Отдаю папку, возвращаюсь в строй. Парни из моей роты, те, кто уже принял присягу, тоже едва заметно улыбаются. Все, мы больше не «карантинщики». Мы – десантура. В газетах нас часто называют «крылатой пехотой». Это ерунда. Пехота крылатой быть не может. Рожденный ползать летать не умеет. Мы – элита вооруженных сил Союза, его лучшие солдаты. Один десантник может многое, два десантника могут все!
Для встречи с родственниками командование выделило столовую. Тут все празднично украшено, даже уже примелькавшийся плакат «Десантник – образцовый воин Советской армии!» выглядит по‑новому.
Мать в расстегнутой шубе бросается ко мне, обнимает меня, плачет, сокрушенно качает головой:
– Похудел! И как будто вырос!
– Это форма стройнит, – пытаюсь шутить и спрашиваю: – Как ты? Как дела?
– Да у меня‑то все хорошо, – отмахивается она. – Я вот тут тебе плюшек напекла, пирожков с черничным вареньем, как ты любишь… Ой, Темка, я ж главного не сказала…
Непроизвольно стискиваю зубы. Оказывается, я был прав, когда ждал какого‑то сюрприза. И вот он, пожалуйста: мать оборачивается и машет кому‑то рукой. К нашему столику пробирается девушка в приталенной дубленке.
Надя.
Да уж, сюрприз…
– Привет!
Привет, – Надя смущенно улыбается.
Молчу, не знаю, что еще сказать.
– У тебя все нормально? – пытается заглянуть в глаза Надя.
– Да, в порядке. А у тебя? – я наоборот глаза отвожу и смотрю куда угодно, лишь бы не на нее.
– Ничего… Живу, учусь. Сессию сдала без троек.
– Молодец, – говорю я рассеяно.
– Хотела тебя поблагодарить.
– Я заметил.
– Я, правда, хотела. Просто не знала, как сказать.
– Ну, вот сказала и ладно.
Мать чувствует – разговор напряженный. Отходит в сторону, будто высматривает что‑то в окне.
– Ты меня еще любишь хоть немножечко?
Вопрос Нади застает врасплох и вызывает неожиданную агрессию. Хочу нагрубить, но поднимаю глаза и теряю дар речи. Надя еще более похорошела. Детская припухлость сошла, черты лица стали острее, волосы аккуратно уложены, глаза огромные, ясные, ресницы длинные – красавица, чего уж тут. Язык не повернется нахамить. На какое‑то мгновение мне даже кажется, что я снова люблю ее, или просто поддался чарам.
– Зачем спрашиваешь?
– Я бы тебя ждала.
– Не надо.
– Значит, не любишь?
– Значит, что ждать не надо, – выкручиваюсь я и отхожу к матери, давая понять, что разговор окончен.
Мне здорово не по себе. И виной тому не появление Нади. Что‑то происходит. Что‑то нехорошее. У меня вдруг начинает ломить все тело, в голове возникает странный звон. Такое со мной уже бывало перед провалами в прошлое. Но тогда у меня был конь, а сейчас что?
В столовой появляются офицеры в парадной форме. Майор Грачев произносит короткую речь, благодарит отцов и матерей за сыновей, которых они вырастили, обещает, что все будет хорошо. Дневальные в белых халатах разносят праздничный обед – родители должны попробовать, чем питаются в армии их чада.
Мать с недоверием опускает ложку в тарелку с борщом, ест и весело округляет глаза.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 102; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!