Вопросов автору о «Чингисхане» 15 страница
Конь снова уводит меня все дальше от дома. Афганистан! Настоящее дело! И я повторяю, глядя Сухову прямо в глаза:
– Я все очень хорошо понял, товарищ капитан…
Глава шестнадцатая
За речкой
Термез, город на самой афганской границе, я вижу только из иллюминатора самолете. Город как город, небольшой, компактный, охваченный с трех сторон серой петлей реки Амударьи. Через нее строится мост, со временем здесь будут главные южные ворота Союза. Про это мне рассказывает старший лейтенант, отвечающий за груз в самолете и заодно выполняющий обязанности моего сопровождающего.
Он неплохой, но очень нудный. После вылета из Пскова наш Ил‑76 четыре раза садился в разных городах, чтобы принять на борт какие‑то ящики, контейнеры, катушки кабеля и боксы с приборами. За сохранность всего этого добра, назначение которого строго секретное, отвечает старлей. Груз ответственности давит на него, как могильная плита. Он боится уснуть, поэтому пьет крепчайших кофе из термоса и все время говорит, а поскольку кроме меня в огромном самолете никого нет, говорит со мной.
Честно говоря, он меня утомил. Я выдаю это прямым текстом, но старлей настолько одурел от бессонницы, что пропускает мои неуставные слова мимо ушей. Ладно, я потерплю. Через полчаса мы сядем в аэропорту Термеза, и дорожки наши разойдутся. Старшего лейтенанта ожидает сдача груза и сутки сна, а меня – пересыльный пункт. И неизвестно, сколько времени я там проторчу.
|
|
|
Ил‑76 благополучно садится, экипаж покидает самолет первым, так положено. Мы со старлеем идем за ними. Теплый воздух пахнет керосином. Вечереет, в небе, как огни иллюминации, зажигаются звезды. «ГАЗ‑66» везет меня за город, на «пересылку». На контрольно‑пропускном пункте тамошний начальник, усатый и бровастый капитан, краем глаза заглянув в мое дело, усмехается:
– А, еще один заречник. Ну, добре. Завтра борт в Кабул пойдет. Улетишь на нем.
Пересыльный пункт огромен. Двухэтажное здание офицерского корпуса, административный корпус – и бараки, множество бараков, обнесенных забором с колючей проволокой. Между ними мелькают фигуры солдат и офицеров. На вышках маются часовые.
– Переночуешь в офицерской. Сейчас народу полно, мотострелковая дивизия на переброске, – провожая меня, говорит капитан. – Шукать тебя в бараках дурных нема. Найдешь двухгодичника в третьем номере. Умный мужик, переводчик. Побалакайте с ним, а то нервничает он сильно. В девять‑ноль‑ноль будь готов як пионер, понял?
– Так точно.
Дежурный сержант на первом этаже скептически оглядывает мою зимнюю форму одежды.
– Откуда прибыл, воин?
|
|
|
– Псков.
– И как там?
– Зима.
– Снег… – мечтательно произносит он. – Я полтора года снега не видел.
Иду по коридору, отдаю честь встречным офицерам. Никому нет до меня дела. Дверь комнаты с номером три открыта. Заглядываю туда. На кровати сидит человек в форменных брюках, нательной рубашке и что‑то пишет в общую тетрадь. У него наголо бритая голова и белое лицо, усыпанное веснушками. Услышав шаги, он поднимает на меня глаза.
– А‑а, и здесь достали…
– Здравия желаю, товарищ… Рядовой Новиков…
Я замолкаю, потому что узнаю его. Это профессор Нефедов. Без бороды, без волос на голове он выглядит совсем молодым.
– Хочешь сказать, что это случайность? – усмехается Нефедов, откладывая тетрадь. – Все‑таки плохо вы работаете. Могли бы кого‑нибудь другого послать. КГБ, мать вашу…
Спрашиваю:
– А почему вы думаете, что КГБ вас преследует?
Профессор молчит. Прохожу в комнату, кидаю на пол вещмешок, сажусь на стул и начинаю расстегивать шинель. Нефедов пьян. Об уставных церемониях можно забыть.
– Вино будешь? – спрашивает он, и, не дожидаясь ответа, достает из‑под кровати захватанный стакан и порожнюю бутылку. На этикетке написано «Узбекистон виноси. Чашма. Портвейн белый».
|
|
|
Портвейн оказывается достаточно неплохим. Я залпом выпиваю стакан, закуриваю. Нефедов разглядывает меня, потом печально говорит:
– То есть ты все‑таки не комитетчик?
– Риторический вопрос, товарищ профессор, – я выпускаю в потолок струю дыма.
– Допустим. Но как ты тут оказался?
– А вы?
– Меня, представь, мобилизовали или как там у них это называется. Я же восточник, востоковед. Знаю, стало быть, языки. Пушту, дари, хинди, английский… В общем, лечу в Кабул переводчиком.
– А я – пулеметчиком. Или автоматчиком.
Мы смеемся.
– Зачем вы побрились?
– Удобно, практично. Вши не заведутся. Николай Степанович Гумилев, когда отправлялся в свои абиссинские вояжи, всегда брился наголо.
– Вы говорили…
– Слушай, хватит выкать! – перебивает он. – Мы теперь с тобой в одном солдатском дерьме… ярме… Тьфу ты, совсем я того… Короче, давай на ты!
– Ну, ты‑то, положим, не солдат, – я киваю на висящий на спинке стула офицерский китель с капитанскими погонами.
– А, пустое. Фикция, формализм. Запомни, как тебя звать‑то?
– Степан,– памятуя первую встречу, говорю я.
– Ага… Артем, – подмигивает мне Нефедов, – Так вот, запомни, Артем: нашу страну погубит формализм. Он везде, решительно – и в бытовой жизни, и в политике, и на производстве, и в науке. Мне по хрену, кагэбэшник ты или просто дурак. Я пьяный сейчас и буду говорить то, что думаю. А думаю я так: все прогнило. Нет, со стороны, конечно, Союз выглядит нерушимо, как кремлевские башни. Он в зените своего могущества. В рабочем полдне. Но вечер, я тебя уверяю, наступит очень скоро. Первый звоночек – вот он. Афганистан. Вторжение в эту страну – гигантская, фатальная ошибка.
|
|
|
– Почему? – удивляюсь я. – И разве мы вторгаемся? Оказываем помощь, выполняем интернациональный долг…
Нефедов хохочет, повизгивая и ударяя себя ладонью по колену. Отсмеявшись, он достает из‑под кровати еще одну бутылку «Чашмы», зубами ловко скусывает пластмассовую крышку, наливает в стакан и протягивает мне:
– Ну, давай за интернационализм!
Я вливаю в себя портвейн, он пригубливает из горлышка, утирает рот и говорит:
– Забудь! Забудь весь бред, что слышал до этого и слушай: всякая империя – а Советский Союз именно империя – живет и процветает до тех пор, пока она способна на экспансию. Расширение жизненного пространства – главное условие выживания империй. Первые тревожные звоночки начались десять лет назад. Все эти разговоры о разрядке, о сокращении количества наступательных вооружений – это признаки слабости, охватившей наше руководство. Ты спрашивал, почему я попал на карандаш к комитетчикам? Вот именно потому, что дотумкал до этой простой мысли. Не может самая милитаристская в мире держава иметь пацифистскую идеологию. Это логический нонсенс. Кстати, мировая история не раз подтверждала: оружие должно стрелять, армия обязана воевать. Иначе – все, стагнация и мумификация.
– Но, мы же воюем, – вспомнив о Маратыче и его послужном списке, возражаю я профессору.
– Да, еле‑еле, с массой ограничений, но наша экспансия продолжается. «И вновь продолжается бой», как поется в песне. Однако война войне – рознь. То, что срабатывало в Эфиопии и Лаосе, не сработает в Афганистане. Эх, кубинцев бы сюда… Помяни мое слово – через десять лет, когда мы загнемся, Куба плюнет на могилу Союза, который предаст ее, и продолжит жить. Потому что там свято чтут завет Хосе Марти: «Родина – это алтарь, а не пьедестал!». Ты наш разговор про пассионариев помнишь?
– Ну да…
– Кубинцы пассионарнее нас, вот в чем дело. Они готовы положить жизни за дело, которому служат. Лет тридцать назад у нас было так же.
– Теперь – нет?
– Нет. Мы превратились в народ, мечтающий о колбасе. Молодежь глядит через забор в окна дома соседа, то бишь на Запад, и свято убеждена – вот там настоящая жизнь, вот там достаток и вообще земной рай! Запомни, Артем: так хорошо, как сейчас, в России не жили никогда. Я имею в виду основную массу населения. У нас нет голодных, нет нищих, нет беспризорных детей. Такого в истории Отечества еще не было. А о социальных достижениях, которыми мы сейчас пользуемся, даже не замечая их, спустя десятилетия, когда Союза не станет, начнут слагать легенды.
– А причем тут Афганистан?
– Только государство, в котором высок градус пассионарности, сумеет ввязаться в военную авантюру против этой страны и достойно выти из нее.
– Почему авантюру?
– Потому что победить афганцев можно, лишь полностью истребив их. В Афганистане живет множество этносов – пуштуны, таджики, хазарейцы, узбеки, аймаки, туркмены, белуджи и так далее. У этих народностей сложные и не всегда мирные взаимоотношения между собой, но в случае внешнего вторжения они вынужденно объединяются против захватчиков. Не зря во всех энциклопедия и справочниках можно встретить фразу: «территория Афганистана вошла в состав государства…» А дальше следует перечень: Селевкидов, эфталитов, Сасинидов, Саманидов, газневидов, Гуридов, Тимуридов… Где все династии, империи, царства? А Афганистан существует и поныне! Со времен Персидской империи никто не сумел покорить эту страну. Ахемениды постоянно совершали военные походы в Афганистан, но окончательно подчинить его своей воле не смогли. Не сумел сделать это и Александр Македонский. Чингисхан прошел по стране, громя города и крепости, но Афганистан так и остался вечно бунтующим краем, где постоянно возникали антимонгольские восстания. Англичане, собаку съевшие на ведении колониальных войн, вторглись в Афганистан – и что? В итоге они де факто проиграли «Большую игру», все эти «турниры теней», и в 1919 году признали независимость афганского государства. Думаю, тебе интересно, почему все так сложилось?
– Да как тебе сказать… – я качаю пустым стаканом, на дне которого перекатывается капля вина. – Я бы с большим удовольствием узнал, где тут туалет.
– Потерпишь, – бесцеремонно заявляет Нефедов. – Сиди и слушай, а то больше не налью. Это связано с ментальностью народов, населяющих эту страну, и с их кормящим ландшафтом. Понимаешь, жителям какой‑нибудь Италии в сущности все равно, кто ими правит. Их кормящий ландшафт способен обеспечить огромное количество людей, предоставить им возможности для демографического роста и прочие блага. Сходная ситуация, в общем‑то, во всем Европейском Средиземноморье. Именно поэтому и Испания, и южные регионы Франции бессчетное количество раз переходили из рук в руки, меняли правителей и государственное устройство. В Афганистане же все жестче. Страна изобилует труднодоступными районами. Даже название ее происходит от редуцированного тюркского «ауган», что переводится как «беглец», «скрывающийся». В афганские горы уходили целыми племенами. Люди жили на скудной земле, которая не могла прокормить захватчиков, и за эту свою землю они всегда сражались насмерть.
– То есть, чтобы победить афганцев, их всех надо убить?
– Я тебе уже это говорил. Да! – торжество выкрикнул Нефедов. – Тысячу раз да! Пусть это не гуманно, пусть это реакционная точка зрения, но вторгаясь в Афганистан, любая армия должна быть готова к самым варварским методам ведения боевых действий. Вплоть до геноцида. Афганцы должны бояться захватчиков.
– Ну, мы же не фашисты… – неуверенно начинаю я.
– Вот поэтому я и называю наше вторжение авантюрой… – Нефедов решительно допивает портвейн, падает лицом вниз на кровать и через несколько секунд я слышу его храп.
Выключаю в комнате свет, сажусь к столу. За окном – южная ночь, прожектора на КПП расчерчивают темноту на узкие треугольники. Снимаю с шеи фигурку, кладу ее на стол и долго, бездумно смотрю на нее…
Утром мы с похмельным Нефедовым покидаем пересыльный пункт. Профессор непривычно молчалив. За все время полета до Кабула он едва ли произнес с десяток слов. На взлетно‑посадочной полосе афганского аэропорта он протягивает мне руку:
– Прощай, Артем! Желаю тебе выжить. Бог даст – еще свидимся.
Я жму вялую ладонь профессора и мы расстаемся. Меня ждет дорога на Бамиан, пыльный кузов тентованного грузовика – и полная неизвестность впереди.
По пути я наблюдаю огромное количество армейской техники. Трасса просто запружена ею. БТРы, БМП, бензовозы, танки на трейлерах, «технички», краны, инженерные машины, командирские «Уазики» – все это движется в клубах пыли, ревет двигателями, подавляя своей мощью. На обочинах дороги стоят молчаливые афганцы – бедно одетые смуглые люди, словно бы попавшие в наше время из средневековья. Возле городка Чарикар десяток полуголых мальчишек начинают кидаться во впередиидущую машину камнями. Колонна останавливается, сопровождающий офицер вылезает на подножку и стреляет из пистолета в воздух. Мальчишки со смехом бегут прочь от дороги.
Из всего увиденного делаю простой вывод: нас здесь не боятся. Нефедов, наверное, все же прав, хотя его правота выглядит пугающей. Впрочем, для меня это не имеет никакого значения. Я просто буду делать то, что прикажут. Я – винтик, крохотный винтик в огромной советской военной машине. Мнение винтиков никто никогда не спрашивает.
Вскоре по сторонам от дороги встают горы. Настоящие, исполинские громады со снеговыми вершинами. Это Гиндукуш, один из великих азиатских хребтов. Бамиан, в который мы едем, с древних времен контролировал единственную торную дорогу через горы. Еще я знаю, что где‑то рядом с этим городом есть огромные стати Будд, вырубленные в скалах.
В Бамиане, пыльном, коричневом каком‑то городишке, больше похожем на большую деревню, полно наших войск. Там же я впервые вижу афганские подразделения, которым мы должны помогать бороться с бандитами и наемниками. Афганская форма немного светлее нашей, вооружение такое же. Их солдаты – сплошь взрослые, усатые мужики, напоминающие торговцев с рынка. Они много смеются, жестикулируют и передвигаются не строем, а просто толпой, как футбольные болельщики. Я не знаю, какие они вояки, но судя по первому впечатлению – никакие.
В комендатуре Бамиана меня первым делом отправляют на склад и переодевают в форму Южной группы войск. Больше всего меня поражает панама – матерчатая шляпа защитного цвета. Наверное, в здешних условиях это актуально, но выгляжу я в ней по‑дурацки. Переодевшись, возвращаюсь в кабинет коменданта. Там ждет майор‑десантник. Он чуть ли не за шкирку выволакивает меня во дворик и толкает в кабину обычного «ЗиЛа» с будкой.
– Гаврилюк! На точке сдашь Киверову лично в руки! Это теперь его головная боль…
Гаврилюк – это прапорщик, старший машины. Он спокойно кивает майору.
– Сделаем.
Машина выезжает из ворот и вскоре Бамиан остается позади. Водитель на ходу снимает хебешку – жарко – закуривает. Прапор на такие вопиющие нарушения не обращает никакого внимания.
– Товарищ прапорщик, а что за точка?
– Увидишь, – он закрывает глаза и мгновенно отключается, засыпает.
Точка находится в двух десятках километров от города. Здесь всюду горы. Дорога, по которой мы ехали, уходит куда‑то прямо в них, в мешанину скал, гребней и каменных осыпей. На плече небольшой горушки, окруженной холмами, вижу палатки. Дорога огибает горушку по кругу. На дороге устроен шлагбаум, по сторонам сложены из камней огневые точки. Вижу солдат в касках – караул. Все, приехали.
«ЗиЛ», надсадно ревя движком, забирается по склону к лагерю и устало шипит пневматикой тормозов. Прапор ведет меня между ящиками, останавливается у крайней палатки, просовывает голову внутрь, потом машет мне рукой – иди, мол, сюда. Я подхватываю вещмешок. Очень жарко. Хочется пить.
– Майор там, – прапор показывает куда‑то за скопище камней. – Его фамилия Киверов, зовут Владимиром Игнатьевичем. Иди, представляйся. Скажешь: документы твои я положил ему на стол.
Обходя каменные глыбы, я выбираюсь на открытое пространство и вижу крепкого мужика в выцветшей полевой форме. Стоя ко мне спиной, он что‑то разглядывает в бинокль. Подхожу, кидаю руку к панаме.
– Товарищ майор! Рядовой Новиков прибыл для дальнейшего прохождения службы!
Майор медленно поворачивается. У него обвисшее, бабье лицо, все в складках. Глаза прячутся под тяжелыми веками. Над загорелым лбом – ежик седых волос.
– Это хорошо, что прибыл, – тихо говорит он, опуская бинокль. – Как дорога?
– Все нормально.
– Сколько служишь?
– Призыв «осень – семьдесят девять».
– Ага, – говорит майор, и его веки чуть приподнимаются. – Они там что, охренели? Ну, кой ляд ты мне такой… юный нужен?
Я выразительно пожимаю плечами. Что тут скажешь?
– Залетчик? – все так же тихо спрашивает он.
– Так точно, – я стараюсь сохранить спокойствие, хотя понимаю – начинается самое главное в этой армейской процедуре, именуемой «представление». Сейчас майор начнет пытать меня на предмет фактов биографии. От того, что он услышит, зависит его будущее отношение ко мне. Можно попробовать схитрить – мол, я не я и лошадь не моя. Закосить под дурачка. Но майор не похож на человека, с которым пройдет такой номер. И я выбираю другой путь.
– Где служил? – продолжает спрашивать майор.
– В отдельном учебном полку… – я называю номер нашей части.
– У папы Грача? Но «макарона» тебе не дали, – уже не спрашивает, а констатирует он. – Что за залет?
Я набираю полную грудь пыльного афганского воздуха и, глядя поверх седого ежика, ровным голосом произношу:
– Я ударил офицера.
– Оба‑на! – если до этого глаза майора были будто припорошены пеплом, то после этих моих слов они вспыхивают, как угли в костре. – Ну‑ка, ну‑ка, солдат, пойдем со мной…
Он приводит меня в штабную палатку. Дежурный у входа поправляет автомат, отдает честь. Внутри царит полумрак. Молодой лейтенант сидит возле рации, крутит настройку. Увидев майора, он поднимается, но мой провожатый жестом усаживает его обратно.
– Чего там, Коля?
– Тихо пока.
– Добро.
Майор ведет меня в закуток, отгороженный брезентовым полотнищем. Видимо, это его кабинет. Здесь стоит раскладной столик и ящики из‑под консервов вместо стульев. Я замечаю сейф и шкаф, обычный деревянный шкаф, какие можно увидеть в библиотеке или домоуправлении. «На вертолете его сюда везли, что ли?», – удивляюсь я. Эта мысль на мгновение отвлекает меня от тяжелых раздумий о моем ближайшем будущем. Надо же, оказывается, я еще могу чему‑то удивляться!
– Присаживайся, – майор толкает меня на консервный ящик. – В ногах правды нет. В руках тоже.
Он берет папку с моим личным делом, задумчиво разглядывает обложку. Я чувствую, как по моей спине бежит струйка пота. Солнце за день раскалило брезент и в палатке очень жарко.
– Ну, рассказывай, – говорит майор.
– Чего?
– Ты же так хорошо начал – четко, ясно, – он двигает кожей на лице, изображая досаду. – Вот и продолжай без переспросов, в том же духе. Кого ударил?
– Капитана Пепеляева.
– Кого?! – вскидывается майор и глаза его снова вспыхивают. – За что?
– Там же все написано, – я показываю рукой на папку.
Майор открывает ее, но вместо того, чтобы читать, отрицательно качает головой и кладет на стол. Припечатав мое личной дело ладонью, он произносит:
– А ты своими словами. Так за что ты его ударил? За дело?
Я опускаю голову, разглядываю носки своих запыленных сапог и киваю:
– Да.
– Потому что он подлец?
С удивлением смотрю на майора. «Подлец» – книжное, правильно, но совершенно не вяжущееся с ним и вообще со всем, что меня окружает, слово.
Майор улыбается. Улыбка у моего будущего командира странная, похожая на оскал. Щеки сдвигаются куда‑то к ушам, но верхняя часть лица остается неподвижной.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 99; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!