ИДЕНТИФИКАЦИЯ С ГЕРОЕМ ИЛИ ГЕРОИНЕЙ СКАЗКИ

 

Обычно пациент идентифицирует себя с главным геро­ем или героиней сказки. В структуре комплекса его Я (Ichkomplex) также воспроизводятся соответствующие это­му герою формы переживаний и отношений. Однако в от­дельных случаях этого не происходит, а оказывается воз­можной идентификация с каким-нибудь другим персона­жем сказки или даже с ее символом.

Например, у одного моего пациента любимой сказкой был «Железный Ганс», в которой заколдованный король вел в лесу жизнь дикаря, дожидаясь своего освобождения от заклятья. И это освобождение, наконец, пришло, благода­ря подвигам юного королевича, попавшего в его руки и с помощью Железного Ганса одолевшего всех врагов. Собст­венно, королевич и является подлинным активно дейст­вующим главным героем этой сказки. Для моего же паци­ента было характерно то, что он сравнительно пассивно ожидал своего освобождения от другого человека и только время от времени — как Железный Ганс — позволял ярости вылиться наружу. Другая пациентка, любимой сказкой ко­торой была сказка Сент-Экзюпери «Маленький принц», идентифицировала себя с Розой, которая росла у Малень­кого Принца на его крошечной планете, и не поддержива­ла никакой связи с внешним миром. Ее характеризовало предпочтение, которое она отдавала своим прекрасным красочным фантазиям по сравнению с суровой реальностью нашей земли. Но эти два примера я упоминаю здесь лишь вскользь и останавливаться на них не буду. В этой главе мне больше хочется показать, каким образом одна и та же сказка может функционировать в качестве предпочитаемой и у мужчины, и у женщины. Он идентифицирует себя с главным героем, а она с главной героиней. Конечно, они

117

приходят к очень разным фантазиям, различаются и их ис­тории болезни. В дальнейшем я собираюсь их сопоставить.

Речь здесь пойдет о сказке братьев Гримм «Король Дроз-добород». Урсула Баумгардт недавно опубликовала превос­ходное психологическое толкование этой сказки, к которо­му я написал предисловие'. Правда, она коснулась в нем только женской психики и сегодняшней эмансипации жен­щины, следуя при этом развитым Бломейер (Blomeyer)², Джеймсом Хиллманом³ и Вереной Каст⁴ концепциям, со­гласно которым психическое как мужчины, так и женщи­ны содержит и анимус, и аниму. Эти архетипы соответст­вуют бессознательным мужскому и женскому образам, об­ладающими сильной притягательностью, как это особенно подчеркнуто у Каст. Прочие персонажи того же пола, со­гласно установившемуся мнению, олицетворяют теневые аспекты. У меня, однако, есть некоторые сомнения для то­го, чтобы присоединиться к этому мнению⁵. С одной сто­роны, я опасаюсь, что таким образом могли бы быть ниве­лированы, именно в смысле модного сегодня гермафроди­тизма, кое-какие известные различия между полами, а с другой стороны, до сих пор моя практическая работа вполне согласовывалась с классической концепцией. Поэтому я оп­ределяю позитивно переживаемых персонажей одного по­ла скорее как «альтер эго», которое также является частью области тени. Таким образом, в представленных далее слу­чаях вновь находит подтверждение классическая концепция анимы и анимуса: для моих пациентов принцесса из сказ­ки является анимой, а для пациенток, соответственно. Ко­роль Дроздобород — анимусом.

Как и в большинстве сказок, в «Короле Дроздобороде» имеется два главных персонажа, мужской и женский, то есть Король Дроздобород и строптивая принцесса, так что мужское и женское Я может без труда идентифицировать­ся с тем или иным главным действующим лицом. Конеч­но, существуют сказки, например, «госпожа Метелица», где единственный персонаж мужского рода это петух, или «Красная шапочка», где на первом плане персонажи жен­ского рода, девочка, ее мать и бабушка. Насколько я мог наблюдать в своей практике, пациенты мужчины очень

118

редко выбирали такую сказку в качестве любимой, и речь в обоих случаях шла об очень тяжелых расстройствах. Хо­тя количество моих пациентов недостаточно велико для далеко идущих заключений, однако М.-Л. фон Франц так­же указывает на то, что эмпирическое правило, согласно которому рассказы, где главный герой мужчина, связаны с мужской психологией, а те, где главная героиня женщи­на—с женской психологией, имеет немного исключений⁶. Кроме того, оба главных персонажа сказки могут представ­лять как аниму, так и анимус и не относиться ни к Я па­циента, ни к Я пациентки, но к их бессознательной об­ласти. Наконец, в некоторых сказках носителями судьбы является пара, состоящая из брата и сестры, как в сказках «Гензель и Гретель» или «Братец и сестрица». Это особый случай, который я здесь выношу за скобки. Для моего со­поставления я выбрал сказку, которая может быть легко понята как с точки зрения мужской, так и с точки зрения женской психики. Для того, чтобы передать содержание сказки, я воспользуюсь пересказом X. фон Байт:

Королевская дочь прославилась на весь свет своей красотой, но была высокомерна сверх всякой меры. Ни­кого из женихов не считала она достойным своей руки. Кто ни сватался к ней, все получали отказ, да еще на­смешливое прозвище в придачу. Хуже всех пришлось молодому королю, у которого, по ее мнению, подборо­док был крив и слишком выдавался вперед: «Смотрите! У него подбородок, словно клюв у дрозда! Король Дроз­добород! Король Дроздобород!».

Видя, что дочка вовсе и не думает выбирать себе же­ниха, а только зря потешается над людьми, старый ко­роль разгневался и поклялся, что выдаст ее замуж за первого попавшегося нищего, который постучит у во­рот. Пару дней спустя под окнами дворца затянул свою песенку бродячий музыкант По приказу короля грязный оборванный нищий пропел перед ним все, что знал и помнил, и в награду получил в жены принцессу. После венчания молодые супруги должны были покинуть дво­рец. Впервые королевская дочь пешком вышла из от­цовского дворца.

119

Долго брели они по равнинам и холмам и наконец пришли в большой густой лес. Принцесса залюбовалась тенистыми деревьями и спросила:

— Чей это лес закрыл небесный свод?

— Владеет им король Дроздобород. А если б ты была его женой — То был бы твой.

— Ах, кабы мне дана была свобода, Я стала бы женой Дроздоборода!

Потом они вышли к лугу:

— Чей это луг над гладью синих вод?

— Владеет им король Дроздобород А если б ты была его женой, То был бы твой.

—Ах, будь мне возвращена моя свобода, Я стала бы женой Дроздоборода!

К вечеру они подошли к стенам большого города, над золотыми воротами которого возвышалась круглая башня.

— Чей это город с башней у ворот?

— Владеет им король Дроздобород. А если б ты была его женой — То был бы твой!

Тут королевна заплакала:

— Вернись ко мне опять моя свобода — Я стала бы женой Дроздоборода!

Наконец, пройдя через весь город, они остановились на окраине у маленького, вросшего в землю домика.

— Чей это домик, старый и кривой?

— Он мой и твой! — ответил музыкант и отворил дверь. — Здесь мы с тобою будем жить. Входи.

— А где же слуги? — спросила она.

— Какие слуги! Что понадобится, сделаешь сама. Разведи огонь, поставь воду да приготовь мне что-ни­будь поесть. Я изрядно устал.

Но королевна ничего не умела делать и музыканту самому пришлось приложить ко всему руки, чтобы де­ло пошло на лад.

На другой день музыкант ни свет ни заря подни­мает королевну и велит заниматься хозяйством. Так

120

проходит два дня, мало-помалу все припасы подходят к концу, и муж предлагает ей сплести корзины для про­дажи. У нее ничего не получается, только исколоты ру­ки, и муж полагает, что она сможет хотя бы прясть. Но нитки так врезаются ей в пальцы, что кровь капает из них, как и слезы из глаз. Тогда он решил отправить жену на рынок торговать глиняными горшками Она боится, что ее узнают подданные ее отца, но должна подчиниться. Сначала ее красота привлекает покупа­телей, и торговля идет бойко. Но через несколько дней на рынке появляется пьяный гусар на коне и опроки­дывает все горшки. Она плачет в страхе перед мужем, и тот говорит, что раз она не способна ни к какой ра­боте, то он отправит ее в королевский дворец судо­мойкой. И вот, в то время как королевна-судомойка чистит горшки и выгребает из очага золу, во дворце готовятся к свадьбе молодого короля. Королевна, за­кончив работу, прячется за дверью, чтобы украдкой по­смотреть на торжество. «Я считала когда-то, что я луч­ше всех на свете, что я первая из первых, — думает она. — И вот теперь я — последняя из последних». В это время из залы вышел сам король — весь в шелку и бархате, с золотой цепью на шее.

Увидев молодую красивую девушку, он схватил ее за руку и потащил танцевать. Но она отбивалась от не­го, отворачивая голову и пряча глаза. Она так боялась, что он узнает ее! Ведь это был король Дроздобород — тот самый король Дроздобород, которого еще совсем недавно она высмеяла неизвестно за что и прогнала с позором.

Но король Дроздобород вывел королевну-судомой­ку на самую середину зала и пустился с ней в пляс. А потом он сказал ей:

— Не бойся! Разве ты не узнаешь меня? Ведь я тот самый бедный музыкант, который был с тобой в до­мике на окраине города. И я тот самый гусар, кото­рый растоптал твои горшки на базаре. И тот осмеян­ный жених, которого ты обидела ни за что ни про что. Из любви к тебе я сменил мантию на нищенские лох­мотья и провел тебя дорогой унижений, чтобы ты по­няла, как горько человеку быть обиженным и осмеян-

121

ным, чтобы сердце твое смягчилось и стало так же пре­красно, как и лицо.

Королевна горько заплакала:

— Ах, я так виновата, что недостойна быть твоей же­ной, — прошептала она.

Но король не дал ей долго печалиться и велел при­дворным дамам нарядить молодую королевну в платье, расшитое алмазами и жемчугами, и они отпразднова­ли свадьбу, а среди гостей был и старый король — ее отец. Все поздравляли молодых и желали им счастья и согласия⁷.

Если мы подойдем к сказке прежде всего с точки зре­ния женской психологии, то, как на это указывает и X. фон Байт, основным ее мотивом является освобождение дочери от сильной и интенсивной связи с отцом. Анимус женщи­ны в детстве выступает против нее сначала в образе отца или занимающего его место мужчины, позже замещается братом, супругом, другом и, наконец, его можно отыскать в «объективных свидетельствах духа, в церкви, государстве и обществе и их учреждениях, а также в научном и художе­ственном творчестве»⁸. Доминирование и устойчивость пат­риархального отцовского анимуса, чья могущественная фи­гура господстьует в психике женщины, вызывает в ее Я сверхкритичное отношение к любому другому мужчине и ничем не оправданное отклонение его в качестве жениха. Бессознательно принцесса из нашей сказки так сильно при­вязана к отцу, что любой другой мужчина кажется ей не­подходящим и вообще не имеет шанса. С другой стороны, именно он, этот отцовский анимус, внезапно приказывает девушке выйти замуж за первого встречного, то есть при­знать и почтить самое ничтожное. Вариации этого мотива обнаруживаются в датской сказке «Петер Ротхут»⁹ (Петер Красная Шапка) или в шведской «Цоттельпельц»¹⁰ (Клок шерсти). В отличие от других сказок, например, «Безрукая девушка», в «Короле Дроздобороде» образ отца не являет­ся однозначно злым или корыстным. Дочь не приносится им в жертву удовлетворению собственных влечений, но встречает подлинное добросердечие и терпение. То есть, ес­ли мы исходим из женской психологии, то обнаруживаем

122

у девушки возможность свободно выбирать среди целого ряда женихов. Только неспособность ее Я совершить этот выбор, то есть сделать очередной шаг в своем развитии, дает отцовскому гневу вырваться наружу, принуждая высокомер­ную нарциссическую надменность Я вступить в союз со своей противоположностью, то есть приказывает гордой принцессе сочетаться браком с нищим.

Прежде, чем перейти к дальнейшей интерпретации сказ­ки, я хотел бы сравнить положение дел в начале сказки с ситуацией двух моих пациентов. Что касается пациентки, то речь идет об экстравертном сенсорном и чувственном ти­пе, а у пациента — об интровертном, с преобладанием соз­нательных функций мышления и интуиции".

Тридцатипятилетняя пациентка страдала фобией, начав­шейся со страха перед болезнью ее попугая (Papageien-krankheit), а также с навязчивых представлений и навязчи­вых страхов, связанных с мужем и ребенком. Кроме того, ее периодически мучило депрессивное состояние, за кото­рым нетрудно было различить подавленные ярость и упрям­ство. Эти состояния заставляли тяжело страдать всю семью, что, соответственно, вызывало чувство вины у нее самой. Кроме того, в это периоды она прибегала к алкоголю. В ос­тальное время она была превосходной женой, которая под­чиняла патриархальному принципу свои личные и профес­сиональные интересы, с другой же стороны, она полностью доминировала в супружестве и относилась к типу людей, о которых говорят, что с ними не захочешь и вишни есть. Од­нако за этим внешне агрессивным поведением чувствова­лась глубокая сердечность и теплота.

Ее отец был фабричным рабочим и воспринимался ею как человек добрый, спокойный и любящий. Он никогда не мог, как впоследствии и муж, ни в чем ей отказать. Он явно принадлежал к интровертному типу и, когда бывал до­ма, обычно уединялся в своей комнате. Кроме того, во вре­мя войны он много лет жил вне семьи. Несмотря на это, между ним и дочерью существовала сильная эмоциональ­ная связь, так как он, в отличие от матери, был сердечным и добродушным человеком. Свою мать пациентка воспри­нимала как бесчувственную и даже бессердечную. У нее слу-

123

чались припадки буйного помешательства, во время кото­рых она совершала суицидные попытки и внушала детям страх перед опасным внешним миром, в котором могло произойти только худшее. Она также доминировала в семье и задавала тон отношениям, в то время как отец представ­лял скорее фактор стабилизации.

Супруг пациентки, происходивший из академической среды, был так же добродушен, как ее отец, но сущест­венно активнее и успешнее в своей профессиональной деятельности. Так как моя пациентка была очень при­влекательной девушкой и, кроме того, ее специальность предоставляла ей много возможностей для знакомства с мужчинами, у нее не было недостатка в женихах. Со сво­им будущим супругом она была знакома задолго до заму­жества, но никогда не принимала его в расчет. Только по­сле сильных разочарований в отношениях с другими муж­чинами она, сочтя, что с ним легко будет поладить, вышла за него замуж.

Обратившись к этой ситуации, мы видим здесь интровертного, добросердечного и чувствительного, но уклоняю­щегося отца и жесткую холодную мать, отношения и иден­тификация с которой были для пациентки невозможны. Исходя из этого, она попадает в зависимость от инцестуозной связи с образом отца и одновременно отвергает свою женскую сущность. В этой ситуации мы обнаруживаем от­четливые параллели со сказкой:

— Существует тесная связь между отцом и дочерью.

— Взаимосвязь добросердечности и внезапной агрессив­ности.

— Отказ от свободного выбора подходящего партнера и, вместо этого, брак, грубо говоря, с первым встречным, ока­завшимся под рукой.

— Беспрекословно и не думая о том, что может быть иначе, женщина подчиняется патриархальному принципу, отказываясь от своей профессии и своих интересов, чтобы в качестве «всего лишь домашней хозяйки» быть служан­кой своего мужа.

— Вместо того, чтобы установить подлинные взаимоот­ношения с партнером, она оказывается под властью стра-

124

хов и дурного настроения, терроризируя всю семью. Как яс­но говорится в сказке, капризами ничего не добиться.

Согласно Эриху Нойманну¹², обычно наблюдают пять ступеней развития женского начала: от матриархальной фа­зы через патриархальную к фазе созревания. Я излагаю здесь описание этих фаз Вильямом Алексом¹³.

1. Фаза матриархального самоутверждения и иденти­фикации. Здесь начинает формироваться женское Я. Муж­ское рассматривается как необходимое и полезное, но под­чиненное.

2. Вторжение патриархального первоначала: мужчина врывается как насильник в материнско-дочернее единство, подобно мифическому Гадесу, который похищает Кору у ее матери Деметры. Женское Я, хотя продолжает свой рост, но попадает под власть превосходящей автономной власти нуминозного мужского начала

3. Спасение женского Я мужским героем, который пре­одолевает патриархальное первоначало. Герой переживает­ся как превосходящий, появляясь снаружи или внутри, или в обеих областях одновременно

4. Ступень встречи и/или конфронтации с мужским, на которой возможен союз.

5. Фаза индивидуации в женской психологии, на кото­рой патриархальное доминирование преодолено.

Я полагаю, что сказка и внутренняя ситуация пациент­ки соответствуют переходу из второй фазы в третью. В поль­зу этого вывода говорит и сновидение в начале анализа:

пациентка находится вместе с другой женщиной, которая несет в руках отрезанную косу. Эту косу, по ее словам, мо­лодой коллега бросил у дороги и из-за этого произошло не­счастье. «Это была моя коса, — сказала пациентка, — и я спрятала ее». Затем выступает судья, который, несмотря на протесты обеих женщин, сначала приговаривает молодого человека к смерти, потом к пожизненному заключению. Смягчение участи, однако, наступило лишь тогда, когда женщины крикнули: «Подумай о своей матери!».

В этом сновидении мы прежде всего находим слабое уд­военное Я обеих женщин, которые, впрочем, располагают косой, безусловно носящей фаллический характер. Столь

125

же слабый, явно зависимый анимус юноши причиняет этой косой несчастье, то есть приводит к выносимому строгим патриархальным судьей, обладающим чертами великого ин­квизитора¹⁴, суровому приговору, которому обе женщины и юноша должны подчиниться. Они могут смягчить приговор только обращением к матери. Таким образом, при взгляде на это сновидение ясно, что пациентка находится во вла­сти патриархального Великого Отца, по сравнению с кото­рым герой не имеет ни одного шанса.

Теперь мне хотелось бы провести сравнение с исход­ной ситуацией моего пациента. Ему было около тридцати пяти лет, по профессии он был средним служащим и об­ратился к анализу в связи с синдромом навязчивых со­стояний, вследствие которого возникали трудности в ра­боте, в контактах с людьми и конфликты в супружеских отношениях. Он происходил из семьи ремесленника, и его детство было подобно детству рассматриваемой выше па­циентки. Доминирующая мать, которая в значительной степени контролировала маленькую мастерскую, противо­поставлялась слабому отцу, уступавшему во всех конфлик­тах. Однако, атмосфера родительского дома была несколь­ко иной, чем в предыдущем случае. В то время как па­циентка воспринимала мать как холодную, властную и бессердечную, а отца как чувствительного, теплого и лас­кового, в переживаниях пациента не было связи ни с од­ним из родителей, что усугублялось тем, что часть своего детства он провел в интернате. Он ощущал себя сиротой, растущим в изоляции от семьи.

Интересно, однако, что выбор партнера происходил в точном соответствии с предыдущим случаем. Пациент так­же был знаком со своей будущей супругой со времени обу­чения профессии, сначала ухаживал и добивался ее, но без­успешно. Напротив, она влюбилась в другого человека, на­много старше себя, и несколько лет поддерживала с ним связь, закончившуюся тяжелым разочарованием. Мой па­циент все время терпеливо ожидал ее и, оказавшись в си­туации разочарования, она, если можно так выразиться, приняла его как первого встречного, как бедного улично­го музыканта, стоящего у ее дверей. Его первое сновиде-

126

ние в процессе анализа содержало два основных мотива, которые очень напоминали сказку «Король Дроздобород», один из них состоял в том, что он, подобно музыканту, блуждал по лесу. К другому мотиву я еще вернусь. Ситуа­ция его супружества выглядела иначе, нежели у описан­ной перед этим пациентки. Хотя супруга моего пациента также страдала синдромом навязчивых состояний, сопро­вождавшимся симптомами истерии и фобий, однако по­мимо этого у нее имел место обычный в последнее деся­тилетие агрессивный комплекс эмансипации. Она пыта­лась строить супружеские отношения по принципу: «Ты делаешь для меня все, а я не делаю ничего, кроме разго­воров о своей эмансипации», а также навязывая описан­ную Э. Берном¹⁵ садомазохистскую игру «Ты и дети ме­шаете мне во всем, что я могла бы делать». Как известно, за этим стоит недостаточное или вовсе отсутствующее раз­витие собственного анимуса, что выражается в деструктив­ной критике, нытье и механическом усвоении законных коллективных клише при одновременной неспособности к конструктивному созиданию собственной жизни и к ос­мысленной активности.

Мой пациент сначала реагировал на эту ситуацию пол­ным подчинением, но в конце концов впал в полное от­чаяние, потому что в подобных случаях терпение никогда не приводит к сколько-нибудь сносной гармонии. Нако­нец он восстал. Дело кончилось драматическим конфлик­том, так как его супружество действительно было подобно неудачному варианту «Укрощения строптивой». Эта коме­дия Шекспира в драматической форме представляет тот же сказочный мотив. В конце концов мой пациент вы­рвался из ставшей невыносимой ситуации и надолго рас­стался со своей женой.

Я хотел бы здесь еще раз повторить, что переработка проблематики такого рода любимой сказки может пред­ставлять большую терапевтическую ценность. При этом осознание факта мифологической подоплеки пережитых перипетий и отделение Я-комплекса от персонажа иден­тификации важны не менее, чем понимание всех персо­нажей, особенно противника или партнера, в качестве пер-

127

сонификаций собственного бессознательного комплекса. Согласно моему опыту, такое осмысление взаимосвязи ме­жду собственной проблематикой и событиями сказки об­ладает большей убедительностью, чем все прочие толко­вания, которые можно получить при анализе¹⁶.

Учитывая эти два случая, обратимся вновь к сказке, что­бы понять находящуюся в ней проблематику развития и со­зревания. Я вновь исхожу в первую очередь из женского Я (принцесса) и рассматриваю все остальные персонажи сказ­ки как внутренние инстанции женской психики. Я уже ука­зывал, что привязанность к имаго-образу (Imago) отца, при­водит к такому Я, которое должно сверхкритично и высо­комерно отклонять все новое, юное и несущее перемены. Как упоминалось, авторитет родителей был для пациентки безусловным и у нее никогда не возникало даже мысли о противодействии. Эта одержимость анимусом отца вызыва­ет у женщины подспудную тяжелую агрессивность псевдо­мужского характера, которая, однако, служит цели разру­шить и прекратить неизбежную в этой ситуации изоляцию Я. Так как эта энергия Я недоступна сознанию, то по боль­шей части она возвращается в основной архетип отца и вы­зывает здесь образование грубой, брутальной, едва ли не са­дистской фигуры анимы, завладевающей Я и приводящей его в ситуацию бедности и нищеты. В сказке эта фигура вы­ражена бродячим музыкантом. Скрытая идентификация ме­жду королем-отцом и Дроздобородом обнаруживается в том факте, что именно в тот момент, когда отцу приходит в го­лову мысль отдать дочь в жены первому встречному нище­му, и появляется Дроздобород, словно он с помощью теле­патии узнал об этом плане короля. Параллель с ситуацией бедности и нищеты Я можно видеть в депрессивном состоя­нии пациентки, в котором она ни на что не пригодна и не нужна. Случавшиеся проявления агрессивности носили чисто деструктивный характер: будучи направлены против Я, они вызывали усиление чувства вины и собственной никчемности, пока наконец жизнь не представлялась ей полностью разбитой.

Вследствие недостаточного развития Я факт увода из прежней дочерней действительности переживается паци-

128

енткой как проклятие и бедствие. С другой же стороны, этот факт ставит ее перед лицом жестокой реальности и принуждает, как это происходит во время анализа, прояв­лять свои собственные достоинства и обнаруживать свои собственные желания и потребности, начиная одновремен­но добиваться их реализации. На этом пути необходимо пройти трудную стадию обнищания, то есть, выйдя из со­стояния тотальной зависимости от хаотичной агрессивно­сти анимуса, прийти к связи с этой, иной, частью лично­сти. Только таким образом может быть преодолена преж­няя действительность и достигнут новый уровень, который соответствует мужскому герою, преодолевающему превос­ходство патриархального образа отца (Vaterimago).

К сожалению, здесь невозможно описать и документи­ровать весь ход анализа. Следует только обратить внима­ние на то, что путь созревания структуры Я-комплекса мо­ей пациентки из ситуации обнищания также проходит че­рез образ бедной судомойки, которая при богатом дворе этого мира должна прилагать все усилия, чтобы наполнить свой горшочек. Хотя это связано преимущественно с из­менением внутреннего способа переживаний и отношений, так что можно сказать, что она собирает из богатых со­кровищ своего бессознательного необходимые для ее Я собственные возможности, однако в то же время они на­ходят конкретное воплощение и во внешнем мире. В про­цессе своего выздоровления пациентка постепенно начала с того, что наряду со своим домашними заботами стала выполнять сначала очень простую и непрестижную рабо­ту. Позднее, однако, она с помощью собственных усилий добилась того, что ей за это стали платить и наконец она смогла, благодаря творческому дарованию, создать поло­жение, когда стала уважаемой, известной и соответствен­но оплачиваемой. Вид деятельности и форма, в которой она ее осуществляла, приобрел, наконец, женский харак­тер и избавился от господствовавшей прежде псевдомуж­ской агрессивности.

Мне хотелось бы здесь еще немного остановиться на де­прессивном моменте, учитывая связь его со сказкой. В глу­бине, за стоящими преимущественно на первом плане син-

129

дромом навязчивых состояний и истеричностью, у пациент­ки расположен депрессивный комплекс с его оральной про­блематикой, которая в сказке ясно выражена символами нищеты, еды, горшков и т. п. Согласно модели аналитиче­ской психологии, при депрессии имеет место перенос энер­гии. Депрессивный психический комплекс, который нахо­дится в бессознательном, требует высокого потенциала пси­хической энергии, которую он заимствует у Я. При этом Я человека, страдающего депрессией, утрачивает энергетиче­ский заряд и становится пустым. Ядро этого комплекса, по­добно ядрам большинства комплексов, расположено в архетипической области, причем концентрация энергии в этом месте ведет к мобилизации компенсаторного образно­го материала и креативному образованию символов. В на­шем примере этому процессу соответствует появление анимуса Дроздоборода. Резюмируя, можно сказать, что ком­плекс нуждается в энергии Я, чтобы ввести в сознание содержание бессознательного.

Согласно концепции Фрейда, в основе модели депрес­сии лежат субъект-объектные отношения. Между нарцис-сическим влечением пациента и объектом его любви суще­ствуют отношения любви-ненависти, и часть, относящаяся к ненависти, т. е. враждебное чувство, не может пережи­ваться в отношении к объекту. Она направляется, в ос­новном, против собственного Я пациента, причем тот спо­собен выражать лишь свою потребность в любви или в объекте желания. Рассматриваемый случай соответствует этой концепции только лишь относительно, так как вслед­ствие ослабления структуры был налицо свободно плаваю­щий потенциал агрессивной деструктивности как таковой. Депрессивная немота пациентки также имеет скорее ха­рактер драматично-истерический, нежели обычная пассив­ная немота при депрессии. Это также соответствовало анимусу Дроздоборода, в то время как у чисто депрессивного пациента скорее можно обнаружить сказку с немотой и молчанием, как, например, «Божье дитя» («Marienkind»). В противоположность депрессии, синдром навязчивых со­стояний характеризуется очень высокой жесткостью соз­нательных доминант, которые в нашей культуре, как пра-

130

вило, формируются патриархатом и влечениями Великого Отца. За этим лежит соответствующая садомазохистская агрессивность. Именно эти влечения обнаруживаются и в сказке. Конечно, на основании сказки нельзя диагности­ровать форму невроза; я хотел указать здесь только на ту меткость, которую демонстрирует бессознательное при по­иске любимой сказки, подходящей к основным структур­ным компонентам психического.

Мне представляется, что проблема невроза заключает­ся в том, что человек, вследствие идентификации или ин­фляции с архетипом сказочного персонажа, бессознатель­но предпринимает обреченную на неудачу попытку про­живания мифа. Таким образом описываемая пациентка остается вечной принцессой, которая вообще не способна к взаимоотношениям с мужчинами, потому что ни один из них для нее не достаточно хорош, или же она попадает во внутреннюю ситуацию обнищания с тотальным подчи­нением внешнему или внутреннему мужскому агрессивно­му элементу, и ощущение себя беспомощно зависимой от него постоянно унижает ее как женщину. При этом глубо­ко в сердце остается неопределенная тоска по освобожде­нию лучшим, прекраснейшим мужчиной, тоска по вели­кой любви, которая уже когда-то была, а теперь ее люби­мый утрачен, и его ценность она только теперь начинает понимать.

Ах, кабы мне была дана свобода, Я стала бы женой Дроздоборода.

Эта тоска направлена и на супруга, проявляясь в том, что он все время подвергается критике. Он никогда не вос­принимается таким, как он есть, со своими ошибками и слабостями, потому что ему, в сущности, вменяется в обя­занность разоблачить однажды себя в качестве короля, об­ладателя прекрасного замка, который спасет ее от внутрен­ней нищеты.

Вследствие идентификации Я-комплекса с частью сказ­ки, а именно, с ее главным действующим лицом, прочие персонификации погружаются в бессознательное и, вслед­ствие своей бессознательности, проецируются на окружаю-

131

щее. Это проецирование, а также констеллированная энергия вызванного к жизни архетипа, оказывающего воз­действие и на внешний мир, вели к тому, что пациенты с точностью почти смехотворной копировали судьбу соответ­ствующего героя или героини их любимой сказки, за ис­ключением, конечно, финального спасения. Собственно, здесь можно говорить о вступлении в брак не с живым че­ловеком, но в какой то смысле с нищим, чей облик, как предполагается, скрывает короля, и тогда возникает невы­носимая для обеих сторон ситуация невроза, представляю­щая супружество Дроздоборода.

Возможность решения проблемы лежит в признании действующих в динамике мифа персонажей частями сво­ей личности и в освобождении Я-комплекса от иденти­фикации с принцессой. Для пациентки было необходимо отказаться от ожидания найти в своем супруге короля Дроздоборода, который один поможет ей в обретении соб­ственной женственности и подобающей роли в этом ми­ре. Скорее она должна отыскать Дроздоборода в своей соб­ственной душе и искать решения проблем своей связи с отцом и своего анимуса во внутреннем мире, а не во внеш­нем. Только развив собственное мужество и некоторую порцию жесткости по отношению к собственному бесси­лию Я, своей пассивности и своей робости, ей удалось вы­стоять против трудностей и сложных жизненных ситуаций, не реагируя на них невротической симптоматикой.

После продолжавшегося около года анализа, незадолго до начала первого коренного перелома в понимании сво­ей проблематики, у пациентки был сон, который вновь заставил обратиться к одному из эпизодов сказки, а имен­но к эпизоду с разбитыми на рынке горшками, последне­му из серии неудач принцессы. К этому моменту паци­ентка надеялась, наконец, научиться водить машину, пре­одолев препятствовавший этому прежде страх. Незадолго до принятия решения ей приснился следующий сон:

Я сижу в нашем автомобиле и держу в руке бокал. Вдруг он с силой разбивается, и я охвачена страхом по­резаться. Тогда я очень громко кричу: «Папа, папа!».

132

Ей ясно: в том, что бокал разбился, ей некого винить, кроме себя. Она понимает, что пьяный гусар, который в сказке опрокидывает горшки, находится в ее собственной личности и не способен ни к чему, кроме разрушения, на­пример, может помешать обучению водить автомобиль.

Возвращаясь ко второму случаю, нам остается подоб­ным же образом взглянуть на события с точки зрения муж­ской психологии. Персонаж идентификации здесь Дроздобород, а не принцесса, персонифицирующая аниму муж­чины. Проблема здесь заключается не в освобождении Я-комплекса от тесной связи с родителями, но в развитии здоровой функции анимы. Это соответствует отсутствую­щей в генезисе этого пациента эмоциональной связи с ро­дителями и дальнейшей его изоляции от них. Дроздобо-род также относится к тем сказочным персонажам, будь то принц или король, которые появляются неизвестно от­куда. Нигде в сказке не говорится о его родителях или о его происхождении. В уже упоминавшемся первоначаль­ном сновидении пациента вторым мотивом выступает мо­лодая тетушка, повергающая его в ужас своей резкой кри­тикой, выступающая в качестве работающей не покладая рук прислуги. В то время как у женщины анимус отвечает принципу логоса, в широком понимании, в мужской пси­хологии анима воплощает эрос и тем самым тесно связа­на с функцией отношений (Beziehungsfunktion).

Стоит в этой связи обратить внимание на то, что фи­гура Дроздоборода, с мифологической точки зрения, мо­жет быть уподоблена германскому Вотану, который высту­пает как дочеловеческий архетипический гештальт, «стран­ник», то есть ни с кем не связанный. Имя Дроздобород (Drosselbart) можно заменить на «Крошкобород» (Brosel-bart) (потому что в бороде остались крошки от еды), или Остро- (Spitz-), то есть Торчащебород (Spreizbart), что от­сылает к Мефистофелю, или, наконец, Конскобородый (Pferdebart). Конскобородый это прозвище Одина или Вотана, к тому же наша сказка очень напоминает сватовство Одина к Ринде. Эта благородная девица много раз отка­зывала ему, пока, наконец, с помощью волшебства, он не добился того, что недотрога вступила с ним в брак.

133

Идентификация Я-комплекса с этим лишенным кор­ней странником означает, что эпический принцип эроса, а с ним и эмоциональная функция этого пациента оста­лись в бессознательном и находятся под доминированием коллективного патриархального принципа: следует любить свою собственную жену; следует отвергать своих школь­ных учителей; следует свободно и современно чувствовать себя в супружеских отношениях и т. д. Для пациента-муж­чины с доминирующей матерью типично то, что образ женщины является ему усиленным отцовским анимусом, так как в его генезисе мать практически представляла так­же и отцовский элемент. Соответственно, перед ним сто­ит задача высвободить свою аниму из этой области и встретиться лицом к лицу с нищетой своего собственного эмоционального мира, который никогда не был у него дос­таточно развит и не принимался им во внимание. При этом ему необходимо с определенным смирением признать соответствующие ошибки. Только на этом пути он сможет освободиться от своей изолированности и неукоренен­ности.

Его основная проблема состоит в том, что эту аниму, которая относится к внутренней области, он проецирует во внешний мир и смотрит на свою жену так, как будто она является принцессой из сказки. А так как у каждой проекции есть свой крючок, на котором она висит, то он, естественно, выбрал себе такую жену, в характере которой обнаруживается точное сходство с характером принцессы, что хорошо видно и в выборе ею самой супруга. Но едва ли возможно, чтобы параллель заходила так далеко, то есть, что его жена осуществляет именно тот план, кото­рый предлагается в сказке о Дроздобороде; можно почти с полной уверенностью утверждать, что она предпочтет другую сказку. Конечно, мне известно относительно не­много о любимых сказках партнеров моих пациентов, од­нако, судя по моим наблюдениям, они никогда не совпа­дают. Таким образом, супружество, естественно, должно терпеть крушение, коль скоро архетипические персонажи взаимно проецируются и делают невозможной встречу на человеческой плоскости. При взгляде на этот брак очевид-

134

но также, что пациент поступал, с одной стороны, как ни­щий, с другой — как пьяный гусар, и остался «подвешен­ным» в этих архетипических ролях.

Я попытался на примере этой сказки дать представле­ние о том, как психическая констелляция как мужской, так и женской души может использовать один и тот же мир образов для выражения с его помощью собственной проблематики. Здесь, как мне кажется, различные иден­тификации Я-комплекса одновременно соответствуют раз­личным психологическим функциональным типам этих па­циентов. Оба анализа содержат немало другого материала, который либо напрямую связан с этой сказкой, либо эта связь может быть психологически обоснована.

 

135

ЖЕСТОКОСТЬ В СКАЗКЕ

 

В подавляющем большинстве сказок содержится чрез­вычайно много разнообразных феноменов «жестокости». Уже в древнейшей из известных нам сказок, входящих в наше культурное пространство, в египетской сказке «Два брата», относящейся к Девятнадцатой Династии, то есть около 1200 г. до Р. X.', содержатся мотивы убийства, забоя (скота), самокастрации и расчленения убитого. Если с этой точки зрения взглянуть на детские и бытовые сказки брать­ев Гримм², то бросится в глаза, что они форменным обра­зом кишат всеми отвратительными, ужасными и гнусны­ми действиями, какие только в состоянии изобрести мозг садиста. Так, например, в «Красной Шапочке» люди по­жираются диким зверем, в «Рапунцеле» похищают ребен­ка, в «Верном Джоне» человек превращается в камень, в «Золушке» обрубают пальцы на ногах, чтобы надеть ту­фельку, в «Госпоже Метелице» девушка приклеивается смо­лой, в «Гензеле и Гретель» и в «Братце и сестрице» челове­ка сжигают или пожирают дикие звери. В «Чудо-птице», где девушку разрубают на куски, и в «Госпоже Труде», где младенца сжигают заживо, речь идет о еще большей жес­токости, а высшая степень ужаса достигается в сказке «Можжевельник» («Machandelboom»): здесь ребенку отру­бают голову, разрубают на куски, варят и, наконец, дают съесть ничего не подозревающему отцу.

На основании такого перечисления нет ничего удиви­тельного в том, что часто возникает желание изгнать сказ­ки из детской, а если это невозможно, то, по крайней ме­ре, очистить их от жестокости и в таком виде предложить детям. Но, как это ни странно, подобные попытки нико­гда не приносят успеха. Собственно, каждый раз обнаружи­вается, что такие интерпретации сказок совсем неинтерес­ны детям, и в то же время они жадно набрасываются на первоначальный текст, коль скоро удается его заполучить.

136

В этой связи я хотел бы привести впечатляющий и за­ставляющий задуматься случай, еще в начале нашего века описанный Бильц (J. Bilz) в книге «Сказочные истории и процессы созревания»³. Автор сообщает о девочке двух с по­ловиной лет, находящейся в первой фазе упрямства (сопро­тивления), которая получила в подарок картинку, изобра­жавшую Красную Шапочку и волка. На картинке был изо­бражен волк в ночной рубашке и в ночном чепце бабушки, поджидающий Красную Шапочку. Малышке, слышавшей сказку только до эпизода встречи Красной Шапочки с вол­ком, теперь хотелось узнать, почему волк лежит в постели. Она очень внимательно выслушала известный диалог меж­ду волком и Красной Шапочкой, который пришлось повто­рить около дюжины раз. Следующую ночь ребенок спал беспокойно, а просыпаясь обнаруживал страх перед злым волком. Чтобы успокоить ребенка, взрослые не нашли ни­чего лучшего, чем отыскать картинку, вырезать из нее вол­ка и сжечь. Теперь девочка спала спокойно, но еще несколь­ко дней с интересом расспрашивала о волке. Ей всякий раз объясняли, что злой волк сгорел, что волков нет и встре­тить их можно только в далекой России. Несколько недель спустя отец с ребенком собрался на прогулку в находив­шийся неподалеку лес. Заботливая мать, одевая девочку, об­ратилась к ней: «Сейчас ты пойдешь с папой в лес к ми­лым зайчикам!» Малышка просияла. Однако на лестнице нашим путешественникам попался навстречу старый сосед. Он поинтересовался, куда же они направляются. К велико­му удивлению отца, ребенок ответил, притом вполне опре­деленно и без запинки: «В лес к юскому (русскому) волку!»

Бильц справедливо указывает на то, что даже этот впе­чатлительный ребенок по собственной инициативе ищет встречи со страшным волком. Видимо, в нем наличеству­ют силы, которым необходимо найти пожирающее детей чудовище.

Интересно, что этот ребенок спонтанно отыскивает то действие, которое мы находим в виде ритуала при изуче­нии обрядов инициации в примитивных культурах, явно исходящих из знания того, что зрелость достигается лишь путем страдания, боли и мучений. Очередная, высшая сту-

137

пень созревания может быть достигнута только после пре­одоления и разрушения предыдущей. В примитивных куль­турах совершающие обряд посвящения фактически под­вергают инициируемого мучениям и имеют в своем рас­поряжении целый каталог невероятных, на наш взгляд, жестокостей. На более высокой ступени таких обрядов, ко­гда речь идет о высших духовных процессах, подобную жестокость можно встретить только в символической фор­ме, но и эти образы демонстрируют знакомый нам по сказ­кам или примитивным ритуалам беспощадный характер. В качестве примеров я хотел бы привести описанный М. Элиаде обряд инициации, осуществляемый шаманом, и интерпретацию Юнгом «Видений Зосимы», где речь идет о мистической инициации. В изложении Элиаде первая фаза инициации врачевателя в Малекула протекает сле­дующим образом:

Одного Бвили в Лол-Наронг навещает сын его се­стры и говорит ему: «Мне хотелось бы, чтобы ты мне кое-что дал». Бвили спрашивает его: «А выполнил ли ты условия?» — «Да, я их выполнил». Он продолжает:

«Спал ли ты с женщиной?» — «Нет». Бвили говорит:

«Хорошо». Потом он говорит племяннику: «Подойди сюда. Ляг на этот лист». Юноша ложится. Бвили делает из бамбука нож. Он отрезает юноше руку и кладет ее на другой лист. Он смеется над своим племянником, и тот смееется ему в ответ. Он отрезает вторую руку и кладет ее рядом с первой. Он возвращается к юноше, и оба смеются. Он отрезает ему ногу по колено и кладет ее ря­дом с руками. Он возвращается и смеется, то же делает и юноша. Он отрезает вторую ногу и кладет^ее рядом с первой. Он возвращается и смеется. Племянник тоже смеется. Наконец он отрезает ему голову и кладет ее пе­ред собой. Он смеется и голова тоже смеется. Он воз­вращает голову на место. Он берет руки и ноги, кото­рые он отрезал, и тоже возвращает их на свое место⁴.

Из «Видений» Зосимы мне хотелось бы выбрать лишь небольшой отрывок, который, на мой взгляд, подходит к нашей теме. Текст гласит:

138

Ибо торопливыми шагами приближается на заре некто, который овладевает мной и разрубает меня ме­чом, меня пронзающим, и разымает меня, дабы привес­ти в гармонию. И силой рук своих, держащих меч, он отделяет кожу от моей головы, и он соединяет кости с кусками мяса, и все вместе, по замыслу своему, сжига­ет на огне, пока я не ощущаю, как тело мое преобража­ется и становится духом. И это моя невыносимая мука⁵.

Зосима из Панаполиса, известный алхимик и гностик третьего века, оставил записи о случившемся у него глубо­ко пережитом видении, частью которых и является приве­денная выше цитата. Здесь особенно четко проявляется то, что в основе процесса душевной трансформации лежат со­бытия, носящие крайне жестокий характер. К. Г. Юнг до­бавляет к этому: «Драматическое изображение показывает, каким образом божественное оказывается доступным чело­веческому постижению, а также обнаруживает то обстоя­тельство, что человек переживает божественное вмешатель­ство именно как наказание, муку, смерть и, наконец, пре­ображение».

Для меня очевидно, что этот феномен жестокости, ко­торый, в свою очередь, является лишь частным аспектом проблемы агрессивности, свидетельствует о чем-то очень многогранном. Когда я здесь останавливаюсь на одном ас­пекте, а именно, на становлении и созревании, совершаю­щихся во внутренней душевной сфере, и пытаюсь осмыс­лить соответствующие образы, то отдаю себе отчет в фраг­ментарном характере этого предприятия.

В другом месте⁶ я указывал на то, что для ребенка од­но из психологических значений сказки состоит в необхо­димости научиться пониманию глубоких инстинктивных свойств его собственной натуры и отстаиванию своего Я при столкновении с этими, часто превосходящими, сила­ми. В символической форме сказки предлагают ребенку типичные модели поведения, позволяющие выстоять в этой борьбе. Очевидно, что сюда относятся не только спо­собы преодолеть и перехитрить демонические силы, пред­ставленные драконами, русалками, чертями, великанами или злыми карликами, но также упоминавшийся опыт

139

страдания, смерти и преображения. Тем самым жестокость выступает не только как наказание за зло или за неосто­рожность и наивность, но и как присущий самому герою мотив претерпевания страданий.

Если рассматривать сказку как совершающуюся в душе драму, то все встречающиеся в сказке персонажи, поступ­ки, животные, места или символы знаменуют собой внут­ренние душевные движения, импульсы, переживания и стремления⁷. Ребенок, слушающий сказку, свободен в вы­боре того или иного мужского или женского персонажа, чтобы идентифицировать себя с ним, и тем самым этот пер­сонаж идентификации занимает положение Я-комплекса. В процессе созревания опыт страданий, мучений или даже смерти и воскресения предстоит герою или героине сказ­ки, а не только злой сопернице, как в «Гензеле и Гретель». Конечно, все они перед освобождением проходят путь стра­даний. То же можно обнаружить и в «Братце и сестрице», где брат превращается в животное, а сестра угорает в бане, Красная Шапочка оказывается проглоченной, а юноша в «Можжевельнике» разрубается на куски и пожирается. Но почти всегда за смертью следует трансформация, которая на языке символов означает успешное достижение следующей ступени созревания.

Естественно, что несмотря на аналогию с ритуалами инициации, гностическими или алхимическими символи­ческими рядами, все же предположение о том, что сказоч­ные персонажи символизируют процесс созревания и раз­вития останется всего лишь спекулятивным умозрением, ес­ли в рассматриваемых случаях нам не удастся найти для этого предположения соответствующих подтверждений. Кроме того, необходимо, чтобы те образы или символы, ко­торые наличествуют в сказке, были также налицо в снах и фантазиях, сопровождающих процессы душевного роста и созревания, и можно было установить отчетливую связь ме­жду теми и другими.

Мне хотелось бы привести здесь подходящий случай из своей практики. Речь пойдет о двадцатичетырехлетней пациентке, которая обратилась к анализу в связи с тяже­лым неврозом, выражавшимся преимущественно фобиями

141

и навязчивыми состояниями, а также болезненной сим­птоматикой в области желудка и желчного пузыря. Кроме того, наблюдались суицидные тенденции с демонстратив­ными попытками суицида, а также лекарственная зависи­мость. К сто четвертому сеансу пациентке приснился сле­дующий сон:

Я была со своей подругой в гостинице. Была ночь. Пришло много людей, которые спрашивали хозяина гостиницы. Я открыла им дверь, моей подруги в это вре­мя не было. Я позволила им войти, и они сказали мне, что подруга, которая теперь оказалась моей сестрой, мертва. Будто ее сбила машина. Я заплакала. В другом помещении был мой отец, который выглядел, как мой теперешний друг. Он сказал мне, что это чушь.

Потом я оказалась в огромном здании с многочис­ленными помещениями. Я сказала находящимся там людям, что надо выпустить запертого там моего бывше­го мужа и посадить меня на его место. Наверху стоял человек, который сказал, что если я спущусь в погреб и дам отрезать себе руки, то смогу попасть к мужу. Я по­шла туда, и мужчина отрезал мне ножом руки. Я запла­кала, а потом была приведена и допущена к нему.

После того, как пациентка рассказала этот сон, у нее появилось смутное воспоминание о какой-то сказке, в ко­торой девушке отрубают руки. В раннем детстве именно эта сказка была ее любимой. Потом мы вместе выяснили, что речь идет о сказке братьев Гримм «Безрукая девушка».

Я хотел бы здесь обратить особое внимание на совер­шающийся как в сказке, так и в сновидении пациентки жестокий акт отрезания рук и сделать попытку понять, что скрывается за этим действием и какое значение оно имеет для переживаний и развития пациентки. Но прежде всего надо вкратце изложить содержание сказки.

Бедный мельник, у которого не было ничего, кроме мельницы и росшей за ней яблони, однажды отправил­ся в лес и встретил там старика. Тот пообещал ему бо­гатство, если он отдаст ему то, что стоит за его домом. Так как мельник подумал, что речь идет о яблоне, он за-

141

ключил договор и, вернувшись домой, нашел полные сундуки добра. Однако когда его жена узнала о сделке, она испуганно закричала, что это, должно быть, был черт, имевший в виду не яблоню, а их дочь, которая в то время находилась за мельницей, подметая двор.

Пришло время, и злодей захотел забрать дочь мель­ника, но она чисто вымылась и мелом обвела вокруг себя круг, так что черту не удалось к ней приблизить­ся. Тогда в гневе он пригрозил он мельнику отобрать от него всю воду. Но на следующее утро, когда черт вернулся, девушка пролила слезы на свои руки, и сно­ва он не смог к ней приблизиться. Тогда он еще боль­ше разгневался и потребовал от мельника, чтобы тот отрубил дочери руки, что он в конце концов и сделал из страха, что черт заберет его самого. Но когда черт пришел в третий раз, девушка так долго плакала и столько слез пролила на обрубки своих рук, что они снова были совершенно чистыми. Тогда ему пришлось уступить и потерять все права на нее. Но она решила уйти прочь и весь день брела, пока не наступила ночь и она не пришла в королевский сад. Перейти ручей, по которому проходила граница сада, ей помог ангел, и она стала прямо ртом есть с росшего в этом саду дерева грушу. Заметивший ее садовник рассказал об этом королю, который на следующую ночь вместе со священником остался в саду, чтобы самому увидеть та­кую диковинную вещь. В полночь в саду появилась де­вушка, подошла к дереву и снова стала прямо с дерева есть груши. Королю она понравилась, он взял ее с со­бой во дворец, а так как она была красива и благочес­тива, то он взял ее в жены и велел сделать для нее из серебра новые руки.

Спустя год королю надо было отправляться в поход, и он оставил молодую жену на попечение своей мате­ри. В это время у королевы родился ребенок, и мать на­писала об этом своему сыну. Но в то время как гонец спал, черт подменил письмо, и король прочитал, что его жена родила урода. Несмотря на это, он в своем ответ­ном послании велел дожидаться его возвращения. На обратном пути гонец опять заснул, и черту удалось под­менить письмо, так что в нем матери теперь было при­-

 

142

казано убить королеву с ребенком и в доказательство со­хранить язык и глаза королевы.

Но свекровь пожалела молодую женщину, она взяла язык и глаза косули, а королеву с ребенком отослала в дальний лес. В конце концов та пришла в большой дре­мучий лес и обратилась там с молитвой к Богу. Тогда снова перед ней появился ангел господень и привел ее в маленькую хижину. Все семь лет, что она оставалась в этой хижине, ее не покидал ангел и по божьему мило­сердию у нее, в награду за ее благочестие, отросли от­резанные руки.

Когда король вернулся из похода домой, он спросил о своей жене и ребенке, и, не найдя их, догадался о под­мененных письмах. Тогда он поклялся: «Пока светит солнце, я буду идти и не стану ни есть, ни пить, пока вновь не отыщу мою дорогую жену и мое дитя». Семь лет странствовал он и искал повсюду и, наконец, при­шел в большой лес и нашел там маленькую хижину, в которой жила его жена. Так вновь счастливая судьба свела их друг с другом.

Героиня этой сказки претерпевает целый ряд злых жестокостей. Сначала, из-за неосторожности отца, ей грозит полное подчинение персонифицированному в черте прин­ципу зла и связанная с этим потеря души. Если ей и удает­ся это предотвратить, то лишь жертвуя обеими своими ру­ками, отрезать которые был вынужден сам отец. Зло вновь вмешивается в заключенный после этого брак, разрушает его и угрожает ей и ее ребенку смертью. Наконец, она долж­на провести долгие годы в изгнании и в одиночестве, ко­торое, однако, как мы ясно видим, носит не деструктивный, но целительный характер.

Исходным пунктом в этой сказке служит крайняя сте­пень связи дочери с отцом, а также проблема освобож­дения от нее в процессе развития. Согласно древнему патриархальному обычаю, дочь практически является соб­ственностью мельника, который вправе пообещать ее лю­бому, даже черту. Если перенести эту ситуацию на психи­ческое, имея в виду истолкование ступени развития субъ­екта, то речь идет о несамостоятельном и зависимом Я,

143

находящемся под доминированием коллективного бессоз­нательного. Отец как представитель прежней установки сознания, которая соответствует традиционным коллектив­ным нормам, ясно обнаруживает глупую материалистиче­скую неприспособленность, в результате которой ему при­ходится оказаться во власти тени, то есть всех ничтож­ных, негативных и злых качеств. Его жажда власти и либидо (для последнего служит символом обещанное чер­том золото) отдает на произвол тени здоровое развитие Я, а также его будущие возможности. Интересно, что в дру­гих вариантах сказки (русская «Безрукая девушка»⁸, япон­ская «Безрукая девушка»⁹, французская «Безрукая девуш­ка»¹⁰ и дунайская «Девушка, лишившаяся рук»") девушку преследует не черт, а злой женский персонаж: мачеха, свек­ровь, ревнивая мать или невестка. Здесь, как это часто происходит в сказаниях и мифах (вспомним о чертовой бабушке), черт связан с великим Женским, которое, буду­чи вытесненным при патриархате, приобретает негативный деструктивный характер.

Защитный механизм, который в конце концов позво­ляет Я избежать этой инфляции тени, известен нам из нев­роза навязчивых состояний: это церемония очищения или умывания. Магическая чистота и связанное с ней обведе­ние белого круга — вот то, что не позволяет черту овладеть девушкой. Несмотря на это, ему все же удается добиться утраты рук, что символически, как это расценивает и X. фон Байт¹², означает временную утрату дееспособности и сопровождается параличом душевной активности. За этим следует регрессия, возврат к ранней оральной ста­дии, когда мир мог быть постижим и доступен только по­средством рта или с помощью других. Эрих Нойманн об­стоятельно исследует потенциальные (проспективные) воз­можности, существующие на этой стадии¹³. Однако и здесь зло и жестокость окольными путями приводят к благу и пользе благодаря разрыву слишком тесной связи между от­цом и дочерью. Тем самым может быть совершен очеред­ной шаг на пути развития и созревания. Происходит от­каз от бесплодных и ведущих в тупик, несмотря на мате­риальное благополучие, отношений с родителями ради

144

собственной неведомой судьбы. Таким образом, жестокие сказочные события в символической форме ясно выражают давно известную мудрость, что на пути к независимости и самоосуществлению часто необходимо принести болезнен­ную жертву, которая диктуется крайней нуждой. Такие си­туации известны нам в случаях замедленного освобожде­ния от родительского имаго. Тут можно также вспомнить о часто встречающихся у животных жестоких формах от­лучения от «родительского дома», таких, например, как вы­брасывание птенцов из гнезда или церемония покидания медведицей своих медвежат. Это производит сильное впе­чатление, если понаблюдать, как медведица заманивает своих выросших медвежат на дерево, имитируя опасную ситуацию, а потом незаметно покидает их. Нередко про­ходит двое суток, прежде чем бедный медвежонок, пону­ждаемый голодом и усталостью, визжа от страха, спуска­ется вниз, чтобы ступить на свой собственный путь в ми­ре, полном неведомых опасностей.

Если мельница с яблоней символизирует пространство сознания, в границах которого до сих пор действовало Я, то, в свою очередь, королевский сад, который девушка на­ходит при свете луны, соответствует бессознательному. Здесь к ней на помощь приходит ангел, тот самый ангел, который позднее появится еще раз, в одиночестве изгна­ния. Мы можем видеть в нем, по выражению Аленби (Allenby)¹⁴, образ трансцендентной функции, той функции, которая способна перекинуть мост между крайними про­тивоположностями и, как в данном случае, установить связь между сознанием и бессознательным.

Здесь девушка встречает фигуру анимуса, то есть не от­цовскую, а собственную форму активности, энергии, спо­собности действовать и выражать мысли. Для наглядности я не буду обстоятельно подходить ко всем встречающимся персонажам и символам, если они не связаны с подобны­ми параллелями. Поэтому можно только слегка коснуться факта отрезания рук у девушки. Как во многих подобных сказках, первая встреча Я с анимусом оказывается непро­должительной. Простой союз любящих еще не в состоянии вернуть Я полную дееспособность, и вместо рук девушка

145

вынуждена довольствоваться протезами. Очевидно, что здесь наступает состояние идентификации Я с анимусом, причем Я должно довольствоваться постижением мира с по­мощью предоставляемых анимусом костылей. Эмма Юнг так пишет об этом состоянии: «В состоянии идентифика­ции с анимусом дело обстоит так, что в то время как мы убеждены, будто это мы что-то думаем, говорим или дела­ем, в действительности через нас говорит анимус, хотя мы этого и не сознаем. Часто очень трудно обнаружить, что мысли или мнения диктуются анимусом, а не являются на­шими собственными убеждениями, так как анимус распо­лагает непререкаемым авторитетом и суггестивной силой. Авторитет его связан с принадлежностью к универсально­му духу, а суггестивная сила проистекает из свойственной женщине пассивности мышления и соответствующей не­критичности»'⁵.

Очевидно, что в нашей сказке возникает именно такое состояние, когда неподвижные и безжизненные протезы со­ответствуют некритично усваиваемым общим мнениям и представлениям. Таким образом кажущаяся гармония очень скоро вновь оказывается разрушенной конфликтом, разлу­чающим короля и девушку. Не без оснований можно пред­положить, что здесь, как во всех конфликтах, не обошлось без черта.

Затем следует рождение ребенка и подмена писем, ко­торая указывает на фальшь в отношениях Я и Бессознатель­ного (Анимус). Прорывающиеся теперь из бессознательного в сознание содержания, вследствие сопровождающего их те­невого аспекта, становятся негативными, злыми и демони­ческими, вновь угрожая Я уничтожением. Но на этот раз де­ло кончается немного лучше, так как зло нейтрализуется доброй материнской фигурой, а не церемонией очищения с последующей ампутацией. Демонической тени, которая, как мы уже видели, глубоко связана с негативно-женским, противостоит та часть доброго материнского персонажа, ко­торая способна защитить от уничтожения, не требуя в даль­нейшем отказа от существенных функций Я. Здесь снова зло и жестокость вынуждают к мучительным поискам вы­хода из до сих пор еще неудовлетворительного состояния

146

и толкают девушку на дальнейший путь развития и созре­вания, который заканчивается окончательным и обновлен­ным восстановлением утраченных функций Я. Руки вновь отрастают.

Семь лет лесного уединения, непосредственно привед­шие к развязке истории, представляют собой мотив, кото­рый мы встречаем и в других сказках, например, в «Рапунцеле» или в «Двенадцати братьях» и в «Шести лебедях». Они соответствуют углубленному состоянию интроверсии, дол­гой вынужденной сосредоточенности на себе самом. При этом допускается лишь трансцендентный аспект ангела, ко­торому может удаться вновь навести мост к глубоким сло­ям природного бессознательного, которые должны быть мо­билизованы для необходимого исцеления. Только после этого может быть образована прочная связь с мужским и предотвращены угрозы будущим психическим возможно­стям, символизируемые ребенком.

«Это отступление в уединение леса сродни религиозно окрашенному средневековому покаянию, в культурно-исто­рическом плане восходящему к древнему отшельничеству с возможным индийским влиянием. Цель такого поведения заключается в том, чтобы добиться состояния максималь­но возможной интроверсии и обрубить все связи с внеш­ними объектами. Благодаря этому возникает соответствую­щее оживление внутреннего мира, когда возможны виде­ния, голоса, экстатические состояния»¹⁶.

Вернемся, однако, к взятому в качестве параллели сно­видению пациентки, в котором происходят жестокие со­бытия, подобные сказочным. Перед этой молодой женщи­ной возникла та проблема освобождения от очень глубо­кой отцовско-дочерней связи при сходном отторжении матери. Она была старшей из двух дочерей и с раннего детства любила отца, внутренне чрезвычайно привязанно­го к ней, в частности, они не раз вдвоем совершали по­ездки. В соответствии с этой фиксацией на отце позднее пациентка вышла замуж за человека, который представ­лял для нее типичную отцовскую фигуру. Он был более чем на двадцать лет старше ее, деловой знакомый отца, и познакомилась она с ним она также через отца. Брак мо-

147

лодой пациентки протекал очень несчастливо. Еще за три года до начала занятий произошел развод. Однако внут­ренне она оставалась очень сильно связана с этим челове­ком. В процессе анализа он поначалу обладал чертами де­монической негативной отцовской фигуры с выраженными магическими чертами, отец, обращенный в черта, кото­рый преследовал ее во сне, угрожая уничтожением. Как и в сказке, ее отец в известном смысле продал дочь этому человеку, то есть в действительности она была послана от­цом к этому человеку и таким образом с ним познакоми­лась. В точности как в сказке, в действительности ее отец тоже был испуган и растерян, когда этот человек захотел заполучить его юную семнадцатилетнюю дочь и против его воли обручился с ней.

Такая же ситуация всплывает и в сновидении. В первой сцене мы обнаруживаем отца, который недооценивает яв­ную опасность ситуации (здесь выступает на первый план глубокий конфликт с сестрой за расположение отца) и от­вергает как вздор. Во второй сцене всплывает демонический мужчина, к которому она, правда, сама здесь стремится и тем самым оказывается в ситуации сказки, когда у нее от­резают руки.

Дальнейшая аналогия с начальной ситуацией сказки об­наруживается в симптоматике пациентки. Она страдает, среди прочего, навязчивым стремлением к чистоте, так что ей, например, требовалось много часов, чтобы вытереть в комнате пыль, потому что она должна была при этом по­стоянно мыть руки. Мы знаем, что за этим симптомом, как в ранее рассмотренном случае, скрываются считающиеся злыми и неприемлемыми инстинкты, мысли и фантазии, для устранения которых пациент совершает церемонию очищения. Здесь также благодаря чистоте черт изгоняется, и средство это также не приводит к полному успеху, так как пациентка за свою достигнутую вытеснением чистоту пла­тит утратой дееспособности. И в самом деле, эта пациент­ка практически была недееспособна. Она проводила боль­шую часть дня в постели или совершала обряды очищения, а пищу принимала из рук своего тогдашнего друга, то есть вела себя как «безрукая девушка».

148

Утрата активности, направленной на конструктивное жизнеустройство, сопровождалась, тяжелыми выбросами агрессии, основанными на высоком напоре либидо, и бы­ла связана с маниакальностью и запущенной внешностью. Если смотреть на искомый лизис (поток, струя, греч.) сно­видения в перспективе или потенции, то сновидение пред­лагает путь, сходный со сказочным: жертва рук могла бы означать отказ от существовавшей до сих пор инфантиль­но-маниакальной неуправляемой активности, при одновре­менном освобождении от отца. Наконец, согласие оказать­ся запертой на месте запертого черта отвечает последовав­шему уединенному состоянию героини сказки. Я полагаю, что легко понять стремление человека, от которого усколь­зает контроль над миром своих инстинктов, оказаться за­пертым, чтобы придти к самому себе и не опасаться быть взломанным. Он мучительно страшится подвергнуть опас­ности себя самого и других. Не стоит рассматривать это лишь как мазохистскую потребность в наказании.

Связь между судьбой пациентки и сюжетом сказки усу­губляется рождением в обоих случаях ребенка. Ситуация с пациенткой и ее ребенком также обнаруживает растущее расстройство, которое может быть понято в соответствии с символикой сказки. Ребенок, на этот раз дочь, после раз­вода сначала был оставлен пациентке. Вследствие своего тяжелого расстройства она была не в состоянии о нем за­ботиться. Впоследствии его передали ее бывшему супругу. Она бессознательно проецировала на девочку соперниче­ство с младшей сестрой за внимание отца, а также силь­ное чувство ревности по отношению к матери. В начале анализа не было конца сновидениям и страхам за ребен­ка: его убивали, разрубали или похищали. Здесь хорошо видно, как возникшая в результате тесной связи с отцом тяжелая убийственная агрессия угрожает отношениям до­чери с собственным ребенком. Теневая сторона связи от­ца с дочерью, которую в сказке олицетворяет черт, про­должает представлять угрозу и после внешнего отделения дочери от отца и замужества в смысле смертельной опас­ности дочери и для нее самой. То же самое можно сказать и об уже упоминавшихся суицидных мыслях и попытках,

149

а также о различных проявлениях страха быть убитой. Таким образом, обнаруживаются, вплоть до частностей, очень широкие параллели между сказкой и психической ситуацией пациентки.

Сказку можно разделить на три периода, причем пер­вый из них касается отношений между отцом и дочерью и завершается отрезанием рук и уходом из дома. Во втором периоде завязываются отношения с мужчиной, происходит замужество и рождение ребенка. Он заканчивается изгна­нием из королевского дворца и новым началом странствий. Наконец, на третий и последний приходится лесное уеди­нение с регенерацией рук и воссоединением союза с фигу­рой анимуса. Если продолжить параллели между внутрен­ней ситуацией, а также внешним выражением судьбы мо­ей пациентки, с одной стороны, и сказочной историей, с другой, то в обращении к анализу и его осуществлении можно увидеть параллель к третьей фазе сказки. Здесь про­исходит то, что сказка выражает в символической форме уходом от мира, а именно добровольный и сознательно про­веденный интровертный процесс, и тем самым достижение гармонии с внутренним миром, приводящее в конце кон­цов в к восстановлению утраченной дееспособности.

В дальнейшем я хотел бы привести только одно сно­видение, которое помогает хорошо увидеть, как психика пациентки начинает перерабатывать вновь всплывающую сказку После вышеописанного сна пациентки я снова пе­речитал давно забытую ею самой сказку и обратил на нее внимание в разговоре, в том смысле, что это могло бы кое-что для нее значить. До этого очень беспокойная, вспыль­чивая и напряженная пациентка впервые была спокойна и, расслабившись, была в состоянии слушать меня, лежа на кушетке, а затем задумчиво отправилась домой. При этом я пожалел, что чувство, возникшее у пациентки в свя­зи с разговором, не получило выражения. На следующую ночь ей приснился следующий сон:

Мне показывают через отверстие мою дочь. Она на­ходилась внутри куриного яйца и мне надо было его ос­торожно держать. Я слышала из яйца ее еле слышный голос. Потом я была немного невнимательна, и яйцо

150

разбилось, она выбралась наружу и была теперь нор­мальной величины.

Этот сон был первым после прошедших до тех пор ста четырех сеансов, в котором с ребенком не случилось са­мого страшного, смерти или похищения. Он знаменовал наступление фазы, в которой пациентка начинала посте­пенно устанавливать связь со своим ребенком и прини­мать его внутренне и внешне. Ребенок передан ей во сне, и в интрапсихическом переносе своей связи с ребенком здесь проходит процесс рождения, во время которого он из инфантильного, пищащего, находящегося еще в яич­ной скорлупе, вырастает до нормальной величины. Мне представляется важным, что существовавшая до сих пор сильная агрессия, направленная на ребенка, в сновидении содержится только в незначительной степени. Она выра­жается в неловкости, из-за которой разбивается яйцо. Но здесь, собственно, агрессия используется лишь для осуще­ствления процесса рождения. Подобно многим матерям с сильными агрессивными расстройствами, моя пациентка также была не в состоянии найти подходящую форму вли­ять на свое очень живое дитя. Даже за те несколько часов, которые предоставлялись ей для посещения, она прихо­дила в изнеможение, так как выполняла практически все, что ребенок от нее требовал. Не раз она беспомощно за­бивалась в угол комнаты, потому что ребенок не обращал внимания на ее робкие просьбы быть немного поспо­койнее. Когда ей удалось в ходе анализа противопоставить энергии ребенка некоторую стабильность и тем самым ввести экспансию живой девочки в приемлемые для них обеих рамки, это означало значительное облегчение и улуч­шение отношений между нею и дочерью. Вместе с тем пациентка также сознательно разрушила скорлупу ро­мантичного представления о восхитительном маленьком существе, которое воспитывают исполнением всех его же­ланий.

Однако приведенная здесь форма проработки агрессии является только одной стороной смысла обращенных к па­циентке жестоких действий сказки и сновидения с отре-

151

занием рук. Она никак не объясняет глубокого процесса трансформации, вызванного этим сновидением и сказкой. Если ограничиться этим, то проявляющуюся по отноше­нию к девушке в сновидении и в сказке жестокость сле­довало бы рассматривать как патологическую самоагрес­сию, лишенную всякого глубокого смысла. В своей работе о самоубийстве и душевных трансформациях Хиллман ис­ходит из того, что только «анималистическая безусловность страдания и полная идентификация с ним является сми­ренной предпосылкой трансформации. Отчаяние откры­вает дверь опыту смерти и одновременно является пред­посылкой воскресения. Жизнь, какой она была до сих пор, status quo ante, умирает с рождением отчаяния. Есть толь­ко мгновение, такое мгновение, когда может появиться росток — если суметь быть на страже. Способность быть на страже — это все...»¹⁷.

Здесь мы обращаемся к другой стороне событий, выте­кающей уже из знания примитивных обрядов инициации, которая добавляет, что мучительная смерть и деструкция предыдущей душевной констелляции представляет собой предпосылку для возникновения трансформации. Очевид­но, что в нашем случае в этом процессе затребована очень высокая степень внутренней энергии, что может подтвер­дить каждый, кто сам пережил процесс трансформации. Этому отвечает и то, что следующее сновидение пациент­ки содержит лишь очень незначительную степень агрессии.

В связи с этим, мне представляется имеющим смысл коснуться концепции Конрада Лоренца. Исходя из первич­ного существования агрессивного инстинкта, Лоренц видит в современном человеке «существо, вырванное из своей ес­тественной среды обитания». Поскольку врожденные нор­мы активно-реактивных проявлений человека, подобно всем органическим структурам, могут изменяться только в соответственном медленном филогенетическом темпе, он как бы сидит на потенциале агрессивности. «Для шимпан­зе и даже еще для людей каменного века, это, без сомне­ния, было весьма ценно и необходимо, в смысле поддер­жания самого себя, своей семьи и всего вида, чтобы, так сказать, внутреннее производство агрессивных реакций дос-

152

тигало двух вспышек ярости в неделю»¹⁸. Возможность раз­рядки этой накопившейся и уже не поддающейся рацио­нальному использованию энергии Лоренц видит только в выходе наружу¹⁹, что в коллективных рамках нашей куль­туры в настоящее время представляется ему единственной возможностью. Слишком мало внимания, на мой взгляд, уделяется имеющейся налицо в процессе созревания и раз­вития способности либидо к транспозиции. Согласно кон­цепции неспецифической теории либидо, и агрессия не бо­лее чем потенциальная сила, которая при направлении ее внутрь может найти применение в процессе формирования и дифференциации психического. Как указывает Адлер²⁰, эмпирическим фактом является то, что «изначальная, еще не проявленная противоположность явно стремится к ис­пытанной гармонии, в которой даже негативное бессозна­тельное обнаруживает скрытую тенденцию к интеграции». Этому отвечает роль, которую мы прежде отводили черту как силе, подгоняющей к развитию. Сколь велико количе­ство необходимой для подобного процесса энергии, мы уже видели.

Явно мазохистскую компоненту, которая налицо в отрубании рук, можно рассматривать под более глубоким и конструктивным углом зрения. Так, у пациентки, конеч­но, соответственно тяжести картины болезни была нали­цо фригидность с очень тяжелой формой сексуальной закрепощенности. Мазохистская тенденция может симво­лизировать здесь глубокое стремление к женской подчи­ненности, к приобретению веры в сверхличностный по­рядок,— черта, отчетливо выраженная в этой сказочной фигуре. Подобная установка дала бы возможность принять все страдание, утраты и жертвы, которых требует от нее жизнь. Именно эти качества полностью отсутствовали у пациентки. Бессознательное предлагает себя в сновидении и сказке в качестве компенсации излишне узкой установ­ки сознания. Эта еще неразвитая возможность женского переживания проявляется во втором сновидении в виде вылупляющейся из яйца дочери. Жестокая, направленная на Я агрессия далеко на заднем плане осуществляет функ­цию разрушения жесткой структуры Я-комплекса, преж-

153

ний гештальт которой больше не отвечает теперешней си­туации, и возвращения к инфантильному Я для выполне­ния необходимой трансформации.

Я пытался, исходя из этого отдельного случая, показать, как за жестокостью сказочного мотива может скрываться глубоко осмысленный процесс развития. Мне кажется во­обще свойственной всем людям уже с детства глубокая по­требность повстречаться в с жестокостью и ужасным в ми­ре, чему пример — маленькая девочка, пожелавшая встре­тить волка. Этот волк находится не только снаружи, но также и в нас самих. Человек как природное существо со­держит в себе не только благотворную сторону природы, но и ее ужасающий аспект. И на своем пути к сознательному становлению человеку необходимо встретиться со страш­ным, взаимодействовать с ним и его преодолеть. Образный мир сказки можетпослужить ему средством для этого, что само по себе не ограничивается только детством. Первона­чально сказки, вероятно, предназначались совсем не детям. И сегодня многие взрослые, особенно люди творческие, склонны обращаться к сказочным мотивам, чтобы вновь и вновь с их помощью постигать и придавать форму своему внутреннему миру И та жестокая сторона сказки, которую мы наблюдаем, является имманентно присущей ей состав­ной частью, которую нельзя опустить или обойти.

154

 

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 253; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!