Глава 8. ВОЗДУХ ГОРЯЧИЙ И СЛАДКИЙ 17 страница
– Тише! – Король как бы подтолкнул локтем своего товарища. – Если мы придем к выводу, что это была плохая мелодия, когда он кончит, тогда мы сможем заставить карлика скакать.
Таузер прочистил горло, взял несколько аккордов и запел тонким приятным голосом:
Король Орех немолод.
Он стар, он сед, он строг.
Уже могильный холод
Он чувствует у ног.
– Пусть мчатся, слов не тратя,
Ко мне, – промолвил он,
– Мой старший сын, принц Ясень,
Мой младший сын, принц Клен.
И как‑то утром рано
Вернулись в отчий дом
Принц Ясень на буланом,
Принц Клен на вороном.
– Был путь мой чист и ясен,
Зачем проделан он? –
Спросил отца принц Ясень,
Но промолчал принц Клен.
– Умру я очень скоро.
Скажу вам не тая,
Я не хотел бы ссоры
Меж вами, сыновья!
– Не скажу, что мне особенно нравится эта песня, – зарычал Гутвульф, – карлик просто издевается!
Элиас приказал ему замолчать. Его глаза горели, он дал Таузеру знак продолжать.
– Мне трон не нужен, право,
И в ножнах мой кинжал, –
Принц Клен ответил браво
Принц Ясень промолчал.
Король расцеловал их,
И мчат, покинув дом,
Принц Ясень на буланом,
Принц Клен на вороном.
Слепит глаза корона,
Брильянтовая пыль,
И речи принца Клена
Принц Ясень не забыл.
Под сладкими словами
Наверно скрыта ложь!
Опасны шутки с львами,
О брат мой, ты умрешь!
Так принцу в сердце брата
Мерещится обман.
И вот уж перстень с ядом
|
|
|
Кладет он в свой карман.
Так, мстителен и страшен,
Принц яд кидает в мед.
Отравленную чашу…
– Довольно! Это измена! – вскричал Гутвульф, вскакивая. Он отшвырнул кресло прямо в окаменевших придворных и со свистом выхватил из ножен свой длинный меч. Если бы одурманенный вином Фенгбальд, вскакивая, не толкнул случайно его руку, Гутвульф разрубил бы испуганного Таузера пополам.
Элиас тоже вскочил.
– Вложи свое шило в ножны, ты, недоумок! – заорал он. – Никто не смеет обнажать меч в королевском тронном зале! – Король повернулся от совсем запутавшегося графа Утаньятского к старому шуту. Старик, немного пришедший в себя после спектакля, устроенного разъяренным Гутвульфом, старался сохранить достоинство.
– Не думай, жалкий карлик, что мы в восторге от твоей песенки! – зарычал он. – Или что твоя долгая служба моему отцу делает тебя неприкосновенным, – но не думай также, что ты можешь проколоть кожу короля своими жалкими колючками.
Убирайся с глаз моих!
– Я признаюсь, сир, что это совсем новая песня, – начал шут, дрожа. Его колпак с бубенцами сполз набок. – Но это не…
– Убирайся вон! – выплюнул Элиас с побелевшим лицом и зверскими глазами.
Таузер поспешно заковылял прочь из тронного зала, содрогаясь от последнего дикого взгляда короля, брошенного на несчастное, безнадежное лицо его дочери принцессы Мириамель.
|
|
|
Глава 11. НЕЖДАННЫЙ ГОСТЬ
Последний день прелия. Полдень. Сумеречный конюшенный сеновал. Саймон зарылся в мягкое душистое сено, выставив только голову. Легкая пыль мерцала на фоне единственного окна. Тихо. Только его размеренное дыхание.
Он только что спустился с затененной церковной галереи, где монахи принялись за обычные полуденные песнопения. Чистые, объемные тона их торжественных молитв растрогали его, чего почти никогда не случалось во время суховатых церковных служб, среди стен, завешанных гобеленами. Казалось, каждую ноту монахи долго держат и холят и только потом отпускают ее на свободу. Было такое ощущение, что поющие голоса опутывают сердце холодными серебристыми нитями. Он физически ощущал, как сжимается его сердце. Это было такое странное чувство: ему на мгновение почудилось, что он и его сердце – это всего лишь испуганная птица, птица в сильных и нежных руках Бога. И еще он почувствовал, что не достоин такой заботы и нежности, что он слишком неуклюж и слишком глуп.
Что его потрескавшиеся, покрасневшие руки судомойки оскорбляют эту прекрасную музыку. И он ушел. Сбежал вниз по ступенькам галереи:
|
|
|
Здесь, на сеновале, сердце его начало успокаиваться. Он закопался поглубже в шуршащее сено и, закрыв глаза, прислушивался к ласковому фырканью лошадей в стойле под ним. И ему казалось, что он может ощущать прикосновения пылинок, проплывающих мимо него в неподвижной сонной темноте.
Может быть, он задремал – он не был в этом уверен, – но следующее, что услышал Саймон, был резкий звук голосов внизу, под ним.
Их было трое: конюх Шем, Рубен Медведь и маленький человечек, который, как показалось Саймону, мог быть Таузером, старым королевским шутом. Впрочем, он не был в этом уверен, потому что человечек не был одет в шутовской костюм, а напротив, был в шляпе, закрывавшей большую часть его лица. Они вошли в распахнутые двери конюшни, как тройка клоунов.
Рубен Медведь размахивал кувшином. Таузер, если, конечно, это был он, пел старую песенку:
Влив полпинты в глотку,
Прихватив красотку,
Пой себе и пей,
Пей, но вместе с ней!
Рубен протянул кувшин маленькому человечку. Тяжесть кувшина нарушила его и без того хрупкое равновесие. Он сделал еще один неуверенный шаг и упал. Шляпа его слетела. Конечно же, это был Таузер. Саймон увидел, как его морщинистое, с плотно сжатыми губами лицо начало еще больше морщиться у глаз. Казалось, он вот‑вот заплачет, как младенец. Но вместо этого он засмеялся, облокотившись на стенку и зажав кувшин в коленях. Два его спутника медленно, неуверенно, но аккуратно присоединились к нему. И уселись рядком, как сороки на заборе.
|
|
|
Саймон колебался, стоит ли ему объявляться. Конечно, он плохо знал Таузера, но зато был в дружеских отношениях с Шемом и Рубеном. В конце концов он решил, что не стоит. Гораздо веселее наблюдать за ними, оставаясь незамеченным. Вдруг ему в голову придет какая‑нибудь шутка! И он устроился поудобнее, безмолвный и незаметный на своем высоком сеновале.
– Во имя Святого Муирфата и архангела, – со вздохом сказал Таузер спустя несколько мгновений пьяного блаженства. – Мне это было так необходимо! – Он провел пальцем по стенке кувшина, а потом с причмокиванием облизал его.
Шем‑конюх протянул руку над необъятным животом кузнеца и забрал кувшин себе. Сделав глоток, он аккуратно вытер губы тыльной стороной руки.
– Так стало быть, уезжаешь? – спросил он шута. Таузер печально вздохнул. И вся пьяная компания замолкла, мрачно уставившись в пол.
– У меня есть родственники, дальние родственники, в Гренсфоде, у самого устья реки. Может быть, я подамся к ним. Хотя вряд ли они придут в восторг от лишнего едока. А может быть, я отправлюсь на север, в Наглимунд.
– Но Джошуа‑то пропал, – Рубен икнул и выругался.
– Да, уехал, – добавил Шем.
Таузер закрыл глаза и откинул голову, ударившись о косяк.
– Но люди Джошуа еще удерживают Наглимунд. И мне кажется, они с симпатией должны отнестись к человеку, изгнанному из своего дома негодяями Элиаса.
Особенно теперь, поскольку люди поговаривают, что Элиас‑таки убил беднягу Джошуа.
– А другие считают, что Джошуа оказался предателем, – сказал Шем, нежно потирая свой подбородок.
Вместо ответа маленький шут смачно плюнул. Саймон, лежавший наверху, чувствовал, как на него наваливается дремотная, ленивая тяжесть теплого весеннего дня. Это придавало разговору внизу какой‑то оттенок несерьезности.
Убийство и предательство казались просто словами, а не настоящим убийством и предательством. В течение долгой паузы, возникшей за этими словами, Саймон почувствовал, что его глаза начинают слипаться…
– Может, это было не так уж и умно, братец Таузер, – это говорил Шем, тощий, старый Шем, такой обожженный и обветренный, как будто долго висел в коптильне, – поддразнивать короля. Тебе что, позарез понадобилось петь именно эту песню?
– Ха! – Таузер деловито почесал нос. – Мои западные предки, а они были настоящими бардами, а не хромыми, старыми акробатами, как я, они бы спели ему такую песенку, что у него уши бы отсохли! Говорят, что поэт Эоин Клуас однажды сложил балладу такой силы, что золотые пчелы Граинспога накинулись на вождя клана Громбату и зажалили его насмерть! Вот это была песня! – старый шут снова откинул голову к косяку. – Король! Я слышать не могу, когда его так называют. Я был рядом с его святым отцом всю мою жизнь, с детства до старости. Вот где был король, которого можно было называть королем. А этот хуже бандита… даже на мизинец не тот человек, каким был… его отец Джон.
Голос Таузера убаюкивал. И голова Шема‑конюха медленно опустилась на грудь. Глаза Рубена были открыты, но сонно‑неподвижны.
– Рассказывал ли я вам, – неожиданно вновь заговорил Таузер, – рассказывал ли я вам про меч короля? Меч короля Джона Сверкающий Гвоздь? Знаете ли вы, что он дал его мне и при этом сказал: Таузер! Только ты можешь передать это моему сыну Элиасу. Только ты… – слеза выкатилась на морщинистую щеку. – Отведи моего сына в тронный зал и вручи ему мой Сверкающий Гвоздь, сказал он мне. И так я и сделал! Я принес его в ту самую ночь, когда умер его дорогой отец… И он уронил его! Уронил его! – голос Таузера яростно дребезжал. – Меч, который его отец пронес через такое множество сражений! Больше, чем блох у гончей! Я не мог поверить своим глазам… Я не мог поверить такому… неуважению… Вы слушаете меня? Шем? Рубен?
Кузнец что‑то пробурчал.
– Я ужаснулся. Я поднял меч, вытер его тканью, в которую он был завернут, и снова подал ему. На этот раз он взял его двумя руками. «Он вывернулся», – сказал мне этот идиот. И вот тогда, когда Элиас крепко держал меч, у него на лице появилось странное выражение, как… как… – Шут замолчал, и Саймон даже испугался, что он заснул, но оказалось, что маленький человек просто искал слово. – Выражение его лица, – продолжал Таузер, – было как у напакостившего ребенка, которого поймали за его занятием. Вот точно таким. Точно! Он весь побелел, его рот приоткрылся, и он вернул меч мне! «Похорони это с моим отцом, – сказал он. – Это его меч. Он должен быть с ним». – «Но он хотел, чтоб меч был передан вам, мой лорд», – сказал я, но он и слушать не стал. «Это новое время, старик, – сказал он мне, – и нам уже незачем трястись над этими реликвиями прошлого». Можете себе представить, какова наглость этого человека!?
Таузер пошарил вокруг себя, потом взял кувшин у Шема и сделал долгий глоток. Оба его компаньона теперь сидели с закрытыми глазами, но маленький старик не обращал на это никакого внимания. Он весь погрузился в прошлое.
– А потом Он даже не отдал последнего долга своему бедному отцу. Он не опустил его в могилу своими руками. Не пожелал… не пожелал даже прикоснуться к нему. Предоставил это своему младшему брату. Предоставил Джошуа… – лысая голова Таузера качалась из стороны в сторону. – Можно было подумать… он жжет его.. видеть, как он отдает его обратно… так быстро… проклятый щенок. – Голова Таузера еще раз покачнулась, затем упала ему на грудь и больше уже не поднималась.
Когда Саймон осторожно спускался с сеновала по лестнице, все трое уже крепко спали, как старые собаки у огня. Он прокрался мимо них на цыпочках, на мгновение задержавшись, чтобы оказать любезность: поднять кувшин, который кто‑то из них опрокинул во сне. После этого он вышел на залитый солнцем хозяйственный двор.
Так много странного произошло в этом году, думал он, бросая камешки в колодец. Засуха, болезни, исчезнувший принц, сожженные и убитые люди в Фальшире…
Но почему‑то все это было недостаточно серьезно. Потому что все, что происходит, подумал Саймон полурадуясь, полусожалея, происходит с другими. С незнакомыми.
Она удобно устроилась на подоконнике, глядя вниз через искусно гравированные стекла. Она не обернулась, когда он вошел, хотя стук его сапог по каменным плитам сообщил ей о его появлении. Он немного постоял в дверях, сложив руки на груди. Подождал. Она не оборачивалась. Тогда он подошел поближе и заглянул ей через плечо.
Ничего не было видно на хозяйственном дворе, кроме кухонного мальчишки, сидевшего на краю каменного колодца. Длинноногий, длинноволосый юнец в грязной одежде. В остальном двор был пуст, если не считать овец – грязных тюков шерсти, обследующих темную землю в надежде найти всходы молодой травки.
– В чем дело? – спросил он, кладя ей на плечо свою широкую руку. – Ты теперь так ненавидишь меня, что исчезаешь совершенно незаметно, не сказав мне ни слова.
Она покачала головой, и солнечный луч сверкнул в ее волосах. Ее длинные пальцы сжали его ладонь.
– Нет, – сказала она, все еще глядя на пустынный двор внизу. – Не тебя, а все, что я вижу вокруг.
Он нагнулся вперед, но она быстро отняла у него руку и поднесла ее к глазам, как бы закрывая их от слепящего солнца.
– Что ты ненавидишь? – спросил он, и нотки раздражения появились в его голосе. – Ты предпочла бы вернуться в Меремунд и жить в этом промозглом застенке, который определил мне отец? Где запах тухлой рыбы отравляет воздух даже на самых высоких балконах?
– Да, – сказала она и оттолкнула его руку. Сейчас она смотрела ему прямо в глаза. – Да, предпочла бы. Там по крайней мере я могла вдыхать свежий ветер с океана.
– О Боже, девочка, океан! Ты, хозяйка всего известного нам мира, плачешь оттого, что не можешь видеть эту проклятую воду! Смотри же! Смотри туда! – Он указал за стены Хейхолта. – Что же такое тогда Кинслаг?
Она презрительно улыбнулась.
– Это залив. Королевский залив, который покорно ждет, чтобы король соизволил по нему покататься или искупаться в нем. Но никакой король не владеет океаном!
– А! – он почти упал на ее подушечку для ног. – А за всем этим, по‑видимому, скрывается мысль, что здесь для тебя тоже тюрьма! Какая ерунда! Я ведь знаю, почему ты расстроена.
Она отвернулась от окна и внимательно смотрела на него.
– Знаешь? – под презрительным тоном теплилась крошечная надежда. – Тогда скажи. Элиас засмеялся.
– Потому что ты скоро выйдешь замуж. Ах, Мири, тут нечего бояться.
Фенгбальд хвастун, но он еще молод и поэтому глуп. Я уверен, что терпеливая женская рука живо обучит его настоящим манерам. А если нет, так что ж, это будет означать только, что он неисправимый идиот.
Безнадежная маска покорности застыла на лице Мириамели.
– Нет, ты не понимаешь, – ее голос был бесцветным, как у сборщика налогов.
– Фенгбальд волнует меня не больше, чем камень на дороге. Я беспокоюсь о тебе. Это у тебя есть что‑то, чего ты боишься. Почему ты выставляешься перед всеми этими… И почему ты издеваешься над старым человеком?
– Издеваюсь? Я? – на мгновение лицо Элиаса искривилось. – Этот старый сукин сын поет мне песню, в которой обвиняет меня в том, что я – ни много, ни мало – прикончил своего собственного брата! А ты заявляешь мне, что это я издеваюсь над ним! – Король внезапно вскочил на ноги, с силой пнув подушечку так, что она отлетела в угол комнаты. – Чего мне бояться?
– Если этого не знаешь ты, отец, ты, который столько времени проводишь с этой красной змеей Прейратсом и его дьявольщиной, если ты не чувствуешь, что происходит…
– Что, во имя Эйдона, ты несешь? – вскричал король. – Что ты можешь знать об этом? – Он с силой ударил себя ладонью по бедру. – Прейратс – мой лучший слуга. Он делает для меня то, чего не может никто другой!
– Он монстр и некроман, – крикнула принцесса. – Ты становишься слепым орудием в его руках! Отец! Что с тобой происходит? Неужели ты не видишь, как ты переменился! – Мириамель пыталась спрятать лицо в длинной голубой вуали. Потом она вскочила и кинулась в спальню. Еще мгновение, и девушка захлопнула за собой тяжелую дверь.
– Будь все это проклято! – выругался Элиас. – Девочка! – крикнул он, подходя к ее двери. – Ты ничего не понимаешь! Ты не знаешь ничего о том, что обязан делать король! И ты не имеешь права быть непослушной! У меня нет сына! У меня нет наследника! Вокруг меня честолюбивая свора, и мне необходим Фенгбальд.
Он долго стоял и ждал ответа. Но ответа не было. Тогда он с силой ударил кулаком в дверь, так что доски заходили ходуном.
– Мириамель! Открой сейчас же!
Никакого ответа.
– Девочка, – сказал он наконец, уткнувшись головой в дверь. – Ты только принеси мне внука, и я отдам тебе Меремунд. Я прослежу, чтобы Фенгбальд не стоял у тебя на пути. Ты сможешь всю остальную жизнь смотреть на свой океан. – Он поднял руку и вытер что‑то со щеки. – Я ненавижу океан… он заставляет меня думать… о твоей матери.
Он еще раз ударил в дверь. Эхо удара прокатилось и затихло.
– Я люблю тебя. Мири, – сказал король.
Башенка на углу восточной стены осветилась послеполуденным солнцем. Еще один камешек полетел в водоем вслед за сотней своих предшественников.
Я проголодался, внезапно понял Саймон.
А ведь это очень неплохая идея – пробраться в кладовую и выпросить у Юдит чего‑нибудь поесть. К вечерней трапезе позовут не раньше, чем через час, а Саймон вдруг вспомнил, что с самого утра у него во рту не было ни крошки.
Единственной сложностью было то, что Рейчел и ее команда как раз сейчас убирали длинный коридор трапезной и комнаты вдоль обеденного зала – последний оплот беспорядка в весенней кампании Рейчел. Было бы значительно приятнее избежать и Рейчел, и всего, что она скажет по поводу выпрашивания еды в неурочное время.
Всесторонне рассмотрев эту проблему, в то время как камешки продолжали методично падать в колодец, Саймон решил, что безопаснее будет пробраться под Драконом, чем мимо него. Конечно, можно было бы пройти и поверху, вдоль морской стены центрального здания замка. Но это заняло бы слишком много времени: подняться, пройти мимо канцелярии, а затем спуститься, чтобы попасть на кухню.
Нет. Наилучшим путем были продуктовые склады.
Итак, он решился на рискованный быстрый рывок с хозяйственного дворика через западную галерею трапезной. Запах мыльной воды и отдаленное пошлепывание намотанных на швабры тряпок заставило его чуть ускорить шаги. Нырнув наконец в темноту помещения, где хранились продукты, занимавшего большую часть площади под трапезной, Саймон вздохнул с облегчением.
Поскольку этот этаж был на добрых шесть или даже семь аллей ниже стен Внутреннего двора, только слабые отблески отраженного света проникали сюда через маленькие окна. Полутьма успокоила Саймона. Сюда запрещали приносить факелы, и у него было мало шансов быть обнаруженным.
В большом центральном помещении громоздкие штабеля бочонков и бочек, стянутых железными обручами, создавали мрачный ландшафт из круглых, высоких башен и узеньких проходов между ними. Все что угодно могло находиться в этих бочонках: сушеные овощи, головки сыра, рулоны ткани, оставленные здесь много лет назад, и даже оружие. Искушение открыть какой‑нибудь из них и посмотреть, что за сокровища припрятаны там, было очень велико. Но у Саймона не было при себе никаких инструментов, чтобы вскрыть эти тяжелые, крепко заколоченные бочки. Да к тому же он не мог здесь шуметь, зная, что прямо над его головой Рейчел и ее легионы чистят, моют, метут и полируют.
Где‑то на полпути через длинное темное помещение, пробираясь по узкому проходу между двумя опасно накренившимися башнями бочонков, Саймон чуть не провалился в какую‑то дыру. Отпрянув назад с бьющимся от неожиданности сердцем, он сразу понял, что это не дыра – это люк. Его крышка валялась рядом. Конечно, если быть достаточно осторожным, он мог бы обойти его, но… почему все‑таки он был открыт? Ведь общеизвестно, что крышки люков не открываются сами собой.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 152; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!