Дуглас Престон, Линкольн Чайлд 21 страница

— Мне кажется, со мной что-то не в порядке. В психическом смысле.

Я кивнула. Мне уже доводилось слышать это от Люси Делри. Едва ли не на каждом сеансе. Вот уже почти два месяца Люси проходила у меня терапию. По вторникам в шесть вечера она являлась в мой кабинет в Верхнем Ист-Сайде на Манхэттене, садилась напротив, и мы пытались разобраться в ее проблемах.

— Почему вам кажется, что с вами что-то не в порядке? — спросила я.

— Я ничего не чувствую, доктор Сноу. Просто ничего. Даже в самых экстремальных ситуациях.

— А что вы называете самыми экстремальными ситуациями?

Реплики наши почти точь-в-точь совпадали с репликами прошлой встречи, да и всех предыдущих. Обычно после этого вопроса Люси затихала на несколько минут, а затем меняла тему и говорила о своем детстве. О том, как хотела стать художником, и о человеке, который ее вдохновлял.

Но сегодня она впервые пояснила:

— Когда я кого-то уничтожаю. Даже тогда, доктор, я ничегошеньки не чувствую.

Она замолчала. Посмотрела на меня выжидательным взглядом. Попыталась прочесть что-нибудь по моему лицу. Но я была уверена, что сумела скрыть шок и удивление. Я привыкла к исповедям. Даже к чрезмерно драматическим вроде этой.

— Что вы подразумеваете под «кого-то уничтожаю»? — уточнила я.

Люси замешкалась с ответом. Мне было любопытно, что же она скажет. Я ожидала фразы вроде: «Это была всего лишь метафора, доктор».

Однако спустя несколько секунд она сообщила:

— Уничтожение. Понимаете? Убийство. — Первое слово Люси прошептала, и с каждым последующим ее голос становился все тише и тише. — Истребление. — И еще тише, так что я еле расслышала: — Убийство.

Выражение лица ее при этом ничуть не изменилось, однако, едва закончив, Люси в изнеможении сгорбилась. Как будто ей стоило больших физических усилий произнести то, что она произнесла.

И эта перемена, произошедшая в Люси, заставила меня на короткий миг задуматься: а не может ли так быть, что она в действительности… Нет! За прошедшие два месяца она ни разу не дала повода заподозрить ее в способности к убийству. Конечно, это лишь метафора. Люси имела в виду, что психологически уничтожает тех, кого любит.

— Я должна что-то чувствовать. Должна расстраиваться, — добавила она уже своим обычным голосом.

Впервые наша беседа продлилась так долго без упоминания имени Фрэнка Миллея. Так звали художника, с которым Люси была знакома в детстве. Он рисовал акварелью на дощатых мостовых в районе Бруклин-Хайтс.

Во время одних сеансов она описывала его картины — как точно они передавали суть реки или городского пейзажа, как волновали ее и вызывали желание научиться пользоваться кистью и красками и самой создавать наполненные глубоким смыслом произведения. А бывало, она вспоминала о том, как, будучи семилетней девочкой, несколько месяцев пыталась заинтересовать собой художника. Наконец он снизошел до того, что показал ей, как рисовать на специальной плотной бумаге с текстурой, которая передает тончайшие оттенки цвета.

В ходе наших встреч я убедилась, что моя пациентка очень внимательна к мелочам и просто одержима красками. А ее память хранила мельчайшие подробности о событиях тех дней.

Однако я до сих пор так и не поняла, с какой целью Люси ко мне обратилась.

Да, я знала: ее беспокоит то, что она ничего не чувствует. Но обычно дальше констатации этого факта дело не заходило. По-настоящему эмоционально Люси вела себя, только когда рассуждала о художнике, о его картинах и о том, как была впечатлена ими.

И вот вдруг она перестала повторять одни и те же истории из детства и разоткровенничалась настолько, что застала меня врасплох.

— О чем вы думаете, когда… когда уничтожаете кого-то?

— Что это просто работа. Я полностью сосредотачиваюсь на ее выполнении.

Мне все еще не верилось, что Люси не шутит. Это совершенно не соответствовало ее характеру. Я работала с заключенными — и мужчинами, и женщинами. Мне доводилось слышать о хладнокровных убийствах и убийствах, совершенных в порыве страсти. Я видела искаженные в мучительной гримасе лица пациентов, когда они рассказывали, как внезапно приходили в себя и обнаруживали в руках окровавленный нож. Или пистолет. Или видели, как их пальцы сжимаются на чьем-то горле и несчастная жертва хрипит, а они только усиливают хватку.

— Простите, Люси, боюсь, я не совсем уловила вашу мысль. «Это просто работа». Что вы имеете в виду? Мне казалось, вы работаете фотографом.

— Так и есть. Но кроме того… меня нанимают…

Она осеклась.

Я одобрительно кивнула, побуждая ее продолжать.

— Это не та информация, которой можно поделиться в приличном обществе. Я не привыкла говорить об этом. Но наверное, вам необходимо знать — так вы лучше меня поймете и поможете разобраться, почему мне совершенно наплевать на то, что я забираю, на хрен, человеческие жизни. Уничтожаю их!

Чисто инстинктивно я выпрямила правую ногу.

Чтобы нажать на тревожную кнопку.

Но в моем кабинете отродясь не было такой кнопки. Она имелась в маленькой комнатке в тюрьме, где я проводила сеансы терапии с заключенными. Люси очень убедительно втолковывала мне, что она самая настоящая убийца, и я отреагировала на ее слова так, как если бы передо мной сидел содержащийся под стражей опасный преступник, — хотела позвать на помощь. Внезапно я осознала: ведь может статься, что Люси действительно убийца и говорит вовсе не иносказательно. От этой догадки меня пробрала дрожь.

Но я не могла позволить себе роскошь прислушиваться к своим ощущениям. Мне нужно было что-то ответить. Заставить Люси раскрыться. Выудить из нее максимальное количество подробностей. И понять, что же мне с этим делать. Единственная ситуация, когда можно нарушить врачебную тайну, — если существует непосредственная угроза человеческой жизни.

Только в этом случае.

— Не верю, что вы не испытываете совсем никаких чувств от того, что делаете, — осторожно вымолвила я. — Обычно мы ничего не чувствуем потому, что сами этого не хотим.

— С чего бы мне не хотеть? Я этим живу. Мне нечего стыдиться. Я убиваю их при помощи их же собственных страстей.

— Каким же образом?

— А вы в курсе, что, если женщина предлагает мужчине перепихнуться, он не станет особо интересоваться, кто она такая? Сегодня, перед тем как принять ваше деловое предложение, он обращается в «Дан энд Брэдетрит»,[62] а завтра тащит в постель женщину, даже не спрашивая фамилию. Похоть — вот на чем строится мой расчет. Их неуемное желание потрахаться — оно облегчает мою работу. Это и вправду не требует никаких усилий. По-моему, мужчина не должен позволять так легко себя убить. Он должен бороться. Ему должно быть страшно. Он должен понимать, что его жизнь находится в опасности, а не просто лежать с голой задницей, пока какая-то блондинка берет у него за щеку. Им и в голову не приходит…

Здесь Люси сделала паузу и отхлебнула кофе из чашки, которую принесла с собой из дома.

У меня слегка тряслись руки. Я надеялась, что пациентка этого не замечает.

Да, мне уже доводилось слышать подобные откровения. Но такое всегда происходило в тюрьме, и рядом находились вооруженные охранники. А в моем собственном кабинете…

— Вам это доставляет удовольствие?

Она кивнула.

— Если мне достаточно известно об этом человеке. И если он порядочный мерзавец. Да. Наверное, меня можно назвать карающим ангелом. Я убиваю только тех, кто этого заслуживает. Кто совершил непростительный проступок. Кто должен быть наказан.

Я внимательно наблюдала за Люси, пытаясь обнаружить какие-то признаки того, что она все выдумывает. Однако зрачки ее не были расширены. Дыхание не участилось. Ни над верхней губой, ни на лбу не выступил пот. Кожа не заблестела. Пальцы не отбивали дробь по коленке. Ноги не стучали по полу. Ее голос был все таким же ровным, хорошо знакомым мне по предыдущим сеансам. Кажется, она полностью себя контролировала и вполне отдавала себе отчет, где и с кем сейчас находится.

— Художник, — произнесла Люси. — Тогда я была еще совсем ребенком, и он научил меня, что любую вещь можно превратить в нечто иное. Он смотрел на воду, которая представлялась мне полоской грязно-синего цвета, и находил в ней сотни разных оттенков. Некоторые были просто потрясающими.

— Художник умер?

— Даже не представляю. Он уехал. Не предупредил меня. Просто однажды исчез. Я искала его, но никто толком не знал, что случилось. Когда есть возможность, я посещаю выставки. Сейчас ему должно быть около пятидесяти. Пятидесятилетних легче одурачить, чем тридцатилетних. Более молодые часто проявляют мнительность. Да, они поддаются, но сначала могут быть немного подозрительны. «Почему она подошла ко мне? Почему ко мне?» — так они рассуждают. Ну а мужчинам в возрасте настолько льстит подобное внимание, что по глазам понятно: у них, черт возьми, стоит. С ними, черт побери, легко.

Я кивнула.

— Может, художник умер? Может, он никуда не уезжал?

Она ничего не ответила, но ее глаза внезапно наполнились слезами. Одна покатилась по щеке, и Люси подняла руку — смахнуть ее. Видно было, что она очень удивилась при виде собственных слез.

— Я никогда не считала, что он умер.

— Но почему же? Почему вы предположили, что он просто уехал и не попрощался?

Пациентка потрясла головой, словно отгоняя прочь разбередившие душу воспоминания, и решила сменить тему.

— То, что я делаю, должно беспокоить меня, выводить из равновесия. Я знаю, что должно. Но понимаете, они все заслуживают этого. То есть большинство из них поступают непорядочно. С кем-то дурно обращаются. Они все нехорошие парни. Однако я каждому даю шанс. Перед тем как увести их в спальню, я даю им шанс отказаться. Интересуюсь, женаты ли они, или, может, у них есть подружки. А потом спрашиваю, неужели они действительно желают этого. Неужели действительно согласны причинить боль своим близким женщинам?

— Наверняка кто-то отказывается?

— Очень мало кто. Может, только двое за все время.

Так и хотелось уточнить: двое из скольких? Но я не стала прерывать Люси.

— Один из них гладил мою кожу. У него были такие мягкие кончики пальцев, как у женщины. И голубые глаза. Я запомнила его глаза. Из-за этих чертовых пальцев, которые бегали взад-вперед по моей руке, так что я дрожала. Обычно я ничего не чувствую. Это я и имела в виду. И накануне встречи. И когда они дотрагиваются до меня. И когда делаю «клац!» — то же самое.

— Вы пользуетесь пистолетом?

Непрофессиональный ход. Я не собиралась проявлять подобную прямолинейность — будто сомневаюсь и не верю Люси. Я хотела только выяснить, как она убивала их, а получилось, что выпалила вслух самый худший вопрос, какой только можно вообразить.

Люси посмотрела на меня, как на умалишенную, причем нуждающуюся в срочной госпитализации.

— Пистолетом?

— Когда убиваете их.

— Доктор Сноу, я наемная убийца. Я завожу их, а потом заставляю обломаться. Я разоблачаю их и гублю. Вся моя квартира — сплошные камеры. Я фотографирую их, а потом передаю снимки полицейским или в таблоиды. Так я их и уничтожаю. Я — цифровая убийца.

Она улыбнулась.

И в течение нескольких секунд я не сомневалась: мужчина пойдет за ней не задумываясь, по первому зову.

— По-вашему, мне стоит попытаться найти его? Найти Фрэнка Миллея?

Сеанс подошел к концу, но я не поднялась, как обычно, чтобы дать Люси понять: ее время истекло. В лечении настал кульминационный момент, и я боялась прервать ее, не выслушав до конца.

— Мне кажется, вы хотите его найти. И это очень важно.

Как правило, я не отвечаю на вопросы, а задаю их. Собственно, я сама объясняла Люси — как и всем пациентам, — что, только когда отвечаешь на собственные вопросы, можно прийти к согласию с самим собой и обрести душевный покой. Но сейчас был особый случай: Люси наконец выразила желание, проявила нужду, и это было для нее большим достижением. Если судить по ее рассказам, бедняжка последний раз испытывала настоящие эмоции в тот последний день, который провела с этим художником. Она обмолвилась, что художник был для нее порталом, окном в мир. И когда он исчез из ее жизни, исчезли фактически все чувства.

— Люси, есть один момент. Давайте еще раз его проясним. Если вы решите найти художника, то лишь с целью понять. Но не предпринимать никаких действий.

Пациентка улыбнулась хитрой, обольстительной улыбкой, принимая позу, которую всегда принимала, когда пыталась спрятаться, закрыться от меня. Да и от кого угодно, скорее всего. Люси вела себя так почти каждый сеанс. Мы приближаемся к критической точке — и она закрывается.

Готова ли Люси отправиться на поиски Миллея?

И не следует ли мне удержать ее от этого шага?

— Я уверена, что хочу понять, а не что-то делать. А вы не уверены, доктор Сноу?

— Поскольку мы предположили, что могло иметь место событие, из-за которого Фрэнку Миллею пришлось исчезнуть, а вы перестали что-либо чувствовать, стоило бы обсудить это подробнее. Но я понимаю ваше нетерпение. Сколько времени вы намерены уделить поискам?

— Не знаю. Может, пару недель.

— Предлагаю вам прийти еще на один сеанс. Или на два. Чтобы мы могли убедиться: вы готовы к любой информации, какой бы она ни была.

Люси моментально уловила в моих словах скрытый смысл. Она вся вжалась в спинку стула и приняла оборонительную позу: плотно скрестила ноги и отвела взгляд в сторону.

— С предыдущим психоаналитиком мы проводили сеанс регрессивного гипноза, — заявила она, — и не обнаружили ничего такого.

— Чего такого, Люси?

— Изнасилования.

— Но вы могли просто похоронить в памяти неприглядные факты.

— Неприглядные факты. — Глаза ее увлажнились, а голос задрожал от гнева, хотя она и несколько сбавила тон. — Фрэнк Миллей не насиловал меня.

— Хорошо.

— Вот не надо этого «хорошо», доктор. Такое я бы не забыла. Это точно.

Я кивнула и вздохнула. Дольше задерживать пациентку я не могла.

— Вы что-то потеряли и ищете, и это что-то непосредственным образом связано с вашей способностью чувствовать. Если вы сможете найти это в реальном мире — скорее, чем в моем кабинете, — или с помощью другого психоаналитика… да-да, Люси, тогда у вас появится шанс вылечиться.

— Юридическая фирма Баскома, Оуэна и Миллея.

— О, я могу услышать Фрэнка Миллея?

— Конечно, — ответил приятный женский голос. — Как вас представить?

— Передайте, что звонит старый друг. Я, правда, не уверена, что он вспомнит меня. Мое имя Люси Делри.

— Подождите минуточку.

С одной стороны, это было слишком просто, а с другой — невозможно. Пока доктор Сноу не посоветовала искать Фрэнка Миллея целенаправленно, Люси вела бессистемный поиск: читала в газетах статьи об открытии выставок или заглядывала в галереи, если вдруг представленные там работы казались смутно знакомыми. Она и помыслить не могла, что уличный художник способен забросить первое страстное увлечение и посвятить себя какому-то другому занятию. Точно так же ей никогда прежде не приходило в голову набрать «Фрэнк Миллей» в поисковой системе Google.

Спустя пару секунд ее старания увенчались успехом.

Юрист из Сан-Франциско.

Быть не может, что это тот самый человек из ее прошлого. Однако надо позвонить и выяснить. Надо убедиться.

— Фрэнк Миллей слушает.

На мгновение слова застряли у Люси в горле. Но, испугавшись, что Миллей просто повесит трубку, если она так и будет молчать, девушка взяла себя в руки и заговорила:

— Это вы были художником в Нью-Йорке?

Теперь замолчали уже на том конце провода.

— Не то чтобы художником. Просто рисовал. Да, это я. Прошу прощения, — нерешительно прибавил мужчина, — секретарша назвала ваше имя, но я…

— Люси. Люси Делри. Я была маленькой тогда…

— О боже, — выдохнул Миллей. — Маленькая Люси. Ну конечно. Сколько вам тогда было?

— Семь. А сейчас мне тридцать.

— Тридцать? Господи, это невероятно.

— Вовсе нет, если вам сейчас около пятидесяти. Должно быть так.

Люси не смогла сдержать приглушенный нервный смешок. Это был его голос. Она бы узнала его где угодно. Разве что он приобрел непривычную серьезность, некую взрослость, что, очевидно, было связано с его нынешним родом занятий.

— Так вы теперь юрист? — осведомилась она.

— Только последние двадцать лет, — уточнил Миллей. — Вау, Люси. — Казалось, он не знает, как себя вести. — Вы искали меня?

— Ну, в общем, да. В Google.

— Но… чем вы занимаетесь? Где вы?

— Я дома, все там же, в Нью-Йорке. Я… э-э-э-э… — Не так-то просто было объяснить, чем именно она занимается. — Я фотограф, — сообщила она наконец.

— Ну хоть кто-то по-прежнему причастен к искусству, — обрадовался Миллей и после затянувшейся паузы неуклюже промолвил: — Приятно слышать.

— Э-э-э-э… да.

На минуту воцарилась тишина, затем Люси неожиданно для самой себя произнесла:

— Послушайте, мистер Миллей.

— Просто Фрэнк, хорошо?

— Хорошо, Фрэнк. Так получилось, что на следующей неделе я еду в Сан-Франциско по делам. Давайте встретимся? Может, позавтракаем или еще что? — Почувствовав в его молчании нежелание, Люси поспешно продолжила: — Я не буду винить вас, если вы откажетесь. Но вы не подумайте ничего такого. Я не какая-то там вертихвостка и не стану донимать вас звонками или еще как… Просто я до сих пор не могу забыть, какое впечатление производили на меня ваши картины. Стоит мне вспомнить о них, и снова всплывают те ощущения. Это… это так много для меня значит. Понимаете, я уверена, что должна вас увидеть.

На этот раз молчание затянулось надолго, затем Миллей сказал:

— Я женатый человек, и у меня трое детей. Вряд ли моя жена…

Он не закончил фразу.

— Пожалуйста, — настаивала Люси. — Ей не нужно знать. Но это так важно. Мы должны пообщаться, только и всего.

— Кстати, Люси, я ведь больше не рисую. Двадцать лет не притрагивался к кисти.

— Нет, тут другое. Дело лично в вас, в том, каким вы были. — И, запутавшись в собственных мыслях, Люси прибавила: — И не только в этом.

— Пожалуй, нет, — сомневался Миллей. — Нет.

Он затих, и, когда наконец заговорил, голос его существенно изменился: в нем отчетливо сквозила эта «взрослость».

— Ладно, я выкрою время. Когда вы прилетаете?

В последующие пять дней Люси не спалось.

Буйство красок с картин Фрэнка Миллея настойчиво проникало в сны и раз за разом будило ее. Чаще всего ей снилась та полоска воды холодного грязно-синего цвета под холодным небом, и она просыпалась. Как ни странно, в поту. Испытывая вожделение.

Во сне действие всегда происходило в одном месте: в комнате Миллея без единого окна. Помещение представлялось Люси чревом, заключенным в холодную грязно-синюю оболочку, — река, как он изображал ее на картинах, бежала и бежала по стенам над кроватью.

Только сон не имел смысла. Люси никогда не была в спальне Миллея. И никогда не видела его кровать.

Но какая-то причина должна была существовать.

Последний сон отличался от предыдущих. Вначале она ощутила то ли запах плесени, то ли сырой земли или животного и заметила яркий свет в конце темно-зеленого туннеля. Она повернулась, прошла через красную дверь и внезапно очутилась в грязно-синей комнате Миллея. Люси почувствовала, как трутся друг о друга ее оголенные бедра, и обнаружила, что на ней нет и следа одежды. Она стояла на каком-то золотом ящике, а Миллей писал ее, хотя Люси видела лишь торчащую над холстом голову художника. У него была светлая борода, и она почему-то выглядела мокрой. Он без умолку тараторил; его низкий голос, казалось, отдавался эхом в ее костях, так что Люси ощущала слабость в теле. Обойдя картину, он приблизился к ней. Пах он точно так же, как пахли другие, и Люси узнала запах семени. Одет Миллей был в цветастую оранжевую футболку, но ни брюк, ни белья на нем не было. Поскольку Люси стояла на ящике, лица обоих находились почти на одном уровне, и он смотрел ей прямо в глаза, в то время как его рука оказалась у нее между ног. Она взглянула вниз: с пениса художника капала какая-то грязно-синяя жидкость, и он начал рисовать ею прямо на теле Люси. Мазок за мазком.

Мы поможем в написании ваших работ!