От перевоспитания к кровавой резне 8 страница
474 Коммунистические режимы Азии: от «перевоспитания» к кровавой резне
Неудивительно, что в таких условиях почти все заключенные, судя по внешним проявлениям, готовы были полностью подчиняться своим мучителям. Мы не будем настаивать на том, что это особенность китайского характера. Пленные, попавшие в китайские тюрьмы и лагеря во время французской войны с Вьетминем и прошедшие ту же, но более щадящую, школу «перевоспитания», интуитивно выбирали подобную линию поведения164. Эффективность «перевоспитания» опиралась на одновременное действие двух мощных факторов психологического насилия: во-первых, формирование у воспитуемого ярко выраженной инфантильности, младенческой зависимости от матери — партии и отца — государства, которые как бы заново учат свое дитя говорить и ходить (низко опустив голову, трусцой, под окрики надзирателей), умерять аппетит и гигиенические потребности и т.д.; во-вторых, слияние с коллективом себе подобных, воспитывающее рефлекторную способность контролировать свои жесты и слова, не высовываться, при этом исключается возможность встреч с преж-ней семьей, которую заменяет новая. Впрочем, жену заключенного, как правило, принуждали оформить развод с мужем, а детей — отречься от отца сразу после его ареста.
Насколько, однако, успешно это обновление, перерождение заключенного? Он говорит лозунгами и двигается, как робот, теряется среди других и растворяется в общей массе, его больше нет, он прошел через «моральное самоубийство»165, отгородился от внешних соблазнов, научился выживать, уцелел. Наивно было бы думать, что ему легко держать язык за зубами и что он привык к двойной морали. Зато теперь он не презирает Большого брата и принимает решения исходя из соображения личной пользы, а не собственных убеждений. Паскуалини пишет, что как-то раз (это было в 1961 году) он поймал себя на мысли, что «его перевоспитание продвигается очень успешно, и он уже искренне верит любому слову охранников». И тут же добавляет: «Я очень хорошо знал, что в моих интересах первым делом вести себя так, чтобы ни в коем случае не нарушать тюремных правил»166. В качестве противоположного примера он рассказывает об одном ультрамаоисте, старосте тюремной камеры, который — чтобы все видели его преданность режиму и рвение — так рьяно призывал сокамерников встать пораньше и поработать в пятнадцатиградусный мороз (трудовые повинности при такой температуре отменялись), что даже надзиратель прервал его излияния и сделал ему замечание, что это совершенно «противоречит духу преданности Партии»167. Только тогда остальные заключенные вздохнули с облегчением. Как и многие китайцы в подобном положении, они не очень поверили доводу надзирателя, но молча предпочли не иметь неприятностей.
|
|
|
Преступник по всем статьям!
|
|
|
Отметим, что в тюрьме никогда не принималась в расчет возможность ложного обвинения или оправдательного приговора. В Китае арестовывали не потому, что человек виноват. Здесь действовала другая логика: раз арестован — значит, виноват. Только так, потому что любой арест проводила полиция — «орган народного правительства», которую направляла Коммунистическая партия под предводительством Мао Цзэдуна. Оспаривать обоснованность своего ареста значило идти наперекор революционному курсу председателя Мао и показывать свою подлинную сущность контрреволюционера. Все, даже самый младший надзиратель, могли положить конец этому безобразию и возмутиться: «Как!
Китай: великий поход в ночь 475
Замахиваться на народное правительство!» Единственный удел заключенного — безропотно признаваться в грехах и всем подчиняться. Соседи по нарам только поддакивали начальству: «Ты контрреволюционер, как мы все. Других сюда не сажают»168. Замороченный этими невразумительными логическими построениями, циркулирующими в замкнутом круге, обвиняемый начинал сам изобретать обоснования ареста. «Расскажи-ка нам, как ты оказался здесь», — первым делом спрашивал следователь. Арестованный сам формулировал обвинительное заключение, где были и рекомендации относительно «заслуженной» кары, и подписывался под ним. Потом, если возникали какие-либо серьезные проблемы, «признания» возобновлялись — всегда без свидетелей, и, если следователь был недоволен, все начиналось с нуля. На это уходили месяцы кропотливого труда, заполнялись сотни протоколов — вся жизнь арестованного была как на ладони, с самого детства. Наконец наступала очередь бесконечных допросов, они растягивались на месяцы, а некоторые длились до «трех тысяч часов»169. «Все время принадлежит партии», — без устали твердили следователи, их излюбленными методами воздействия были ночные допросы и угрозы увеличить срок заключения или даже довести дело до смертного приговора. Иногда заключенному показывали комнату пыток: будто невзначай проводили мимо открытой двери и уже потом только успокаивали — «тут-де у нас музей»170.
|
|
|
Физические расправы в тюрьме были редкими. По крайней мере, с середины 50-х годов и до «культурной революции» о них не упоминалось. Формально пытки, побои, даже оскорбления были запрещены; заключенные знали об этом и делали попытки спровоцировать надзирателей — возможно тогда начальство из боязни разоблачения хотя бы немного ослабит узду. Но начальство знало приемы «скрытого наказания действием», как, например, «испытание на прочность» (побои от других заключенных не были запрещены) или жуткий каменный мешок — карцер, где холодно и нечем дышать. В нем трудно было даже повернуться, тем более, если круглые сутки на ногах были цепи, а руки за спиной скованы наручниками. Заключенный не мог толком ни поесть, ни умыться, ни оправиться... Если наказание длилось больше недели, узник, голодный и доведенный до животного состояния, зачастую там и умирал. Постоянно находиться в тесных наручниках — та же пытка, только «скрытая», и она широко практиковалась. Очень скоро боль становилась невыносимой, руки отекали, на них появлялись незаживающие язвы. «Надеть на заключенного наручники, покрепче стиснув ему запястья, — это форма пытки, очень распространенная в тюрьмах Мао. Бывало, ноги заковывали в цепи на уровне щиколоток. И еще было крайне жестокое наказание: наручники соединяли цепью с оконной решеткой, и арестант не мог ни поесть, ни попить, ни справить нужду. Цель была одна: унизить заключенного <...>. Когда народное правительство постановило отменить все виды пыток, они все равно остались, только стали называться наказание или убеждение»171.
|
|
|
Как я сопротиолялась Мао
Утром того дня, когда я должна была вернуться в тюремную больницу, надзирательница вдруг сунула мне в руки чернильницу с пером:
«Садись и пиши признание. Следователь ждет».
Я взяла свернутый в трубку лист бумаги, переданный следователем, расправила его и поняла, что это не просто чистый лист, как те, что мне давали в 1966 году для написания автобиографии. На этом листе в красной рамке сверху было отпечатано: «Всегда помни!», а ниже цитата из Мао Цзэдуна: «Им дано единственное пра-
476 Коммунистические режимы Азии: от «перевоспитания» к кровавой резне
во — слушаться и подчиняться. У них нетправа говорить и действовать, когда их не просят об этом». В самом низу галочка: «Подпись преступника».
При виде оскорбительного слова «преступник» меня захлестнула ярость, и я решила: не подпишусь! Однако после минутного размышления я нашла — как мнеказалось — способ повернуть ситуацию в свою пользу и нанести удар маоистам.
Я нарисовала еще одну рамку под цитатой Мао и вписала туда те же слова: «Всегда помни!». Ниже я вписала другое назидание Мао Цзэдунэ, позаимствованное не из Красного цитатника, а из статьи О способе разрешения противоречий среди народа. Цитата гласила: «Везде, где появляется контрреволюция, мы должны безжалостно ее подавить, но если мы допустили ошибку, то обязаны непременно ее исправить».
Я передала бумагу надзирательнице, и в тот же день меня вызвали на допрос.
В комнате сидели те же люди, знакомые мне по прежним допросам, кроме одного военного. Угрюмые лица... Я не ожидала другого, была готова ко всему еще тогда, утром, когда решилась восстать против их права считать меня преступницей, хотя я не совершила никакого преступления. Не дожидаясь особого приглашения, я сразу же поклонилась портрету Мао и прочитала вслух цитату, на которую указал следователь: «В борьбе с собаками-империалистами, а также с теми, кто защищает интересы землевладельцев и реакционной клики Гоминьдана, мы должны направить на их подавление всю силу нашей диктатуры. Им дано единственное право — слушаться и подчиняться. У них нет права говорить и действовать, когда их не просят об этом».
Следователь тем временем уже разглядывал лист бумаги, который утром передала ему надзирательница. Я села на стул. Вдруг следователь ударил кулаком по столу и закричал:
«Что это ты тут написала? Думаешь, мы будем шутить с тобой?»
«Ваше поведение несерьезно», — поддержал следователя пожилой рабочий из комиссии.
«Если не пересмотрите свое отношение к делу, — врезал мне молодой рабочий, перещеголяв того, пожилого, — вы никогда не выйдете из этого места».
Не успела я и рта раскрыть, как следователь швырнул на пол мою бумажку, разметал по столу другие листки из моего досье и поднялся с места:
«Возвращайся в камеру и перепиши все, как положено!»
Ко мне подошел охранник и увел меня172.
Главная задача следствия — получить признание (после чего вина уже автоматически «доказана») и собрать доносы от «свидетелей», подтверждающие «искренность» сделанного признания и расторопность полицейского сыска маоизма, у которого было неписаное правило — арестовывать подозреваемого после трех поступивших на него доносов. А дальше все шло по накатанному пути... За редким исключением, следователь знал, как «расколоть» арестованного. Для этого существовал целый ряд профессиональных приемов: показать допрашиваемому, что в его ответах есть противоречия; сделать вид, что следствию давно все известно, и дело только в признании арестованным своего преступления; сравнить признания подследственного с другими признаниями или доносами — здесь следствие прибегало к силе или к услугам многочисленных добровольных осведомителей (благо в городах на каждом углу были предусмотрены специальные ящики для подметных писем); невозможно было скрыть от дознания любой, даже давно забытый факт биографии подследственного. Когда Ж. Паскуалини получил возможность прочитать все доносы из своего тюремного досье, он был поражен их количеством: «Это стало для меня настоящим потрясением. Сотни страниц писем, даже анкеты с разоблачениями.
Kumaй: великий поход в ночь 477
И подписи коллег, друзей, а то и случайных знакомых, с которыми я виделся, может быть, пару раз <...>. Сколько их было, предавших меня? Тех, кому я доверился, не подозревая ничего плохого!»173 Нень Чэн, освобожденная из заключения в 1973 году, так ни в чем и не признавшись (исключительный случай, явившийся результатом ее выдержки и мужества, а также — отчасти — следствием некоторых ударов по судебно-полицейской системе страны в годы «культурной революции»), многие годы прожила в кругу родных, друзей, учеников, каждый из которых прежде давал против нее показания в той или иной форме в органах госбезопасности, причем сами эти люди иногда этого не скрывали: они считали, что у них не было выбора174.
Когда следствие подходило к концу, начиналась подготовка к выходу в свет «романа из жизни преступника», бывшего «коллективным творчеством» двух соавторов — судьи и подсудимого, виртуозной интерпретацией «неопровержимых улик»175. «Преступление» должно быть достоверным и жизненным, поэтому обвинителям необходимо было позаботиться о правдоподобии следственных фактов. Для этого использовался эффектный прием — привлечение «соучастников». Дело основательно перетасовывалось, и обвинение приобретало уже другой характер: упор делался на оппозиционные настроения и политический радикализм. Всплывало некое письмо к другу-иностранцу о том, что в годы «большого скачка» в Шанхае были снижены нормы выдачи зерна населению, и это становилось основанием для обвинения в шпионаже, хотя «крамольные» цифры публиковались во всех газетах и были известны всей зарубежной общине города176.
Отречься от самого себя
Заключенный быстро терял веру в себя. За многие годы полиция Мао усовершенствовала методы дознания и достигла такого мастерства, что никто не мог ее перехитрить — ни китаец, ни иностранец. Нужно было не столько заставить человека признаться в несовершенных преступлениях, сколько внушить ему, что вся его жизнь была мерзкой и преступной, что наказание закономерно, иначе быть не может, потому что мы, полиция, говорим вам: так жить нельзя, нужны другие идеалы. Основа успеха этих методов заключалась в отчаянии арестованного, сознававшего, что он полностью, навсегда и без всякой надежды находится во власти своих тюремщиков. И заключенные были беззащитны перед ними. Раз арестован, значит, виноват. (Уже отсидев в тюрьме много лет, я познакомился с невиновным заключенным. Он действительно сел в тюрьму по ошибке: инкриминированное ему преступление совершил другой, его однофамилец. Через несколько месяцев он признался во всех преступлениях того, настоящего преступника, и когда правда вышла наружу, тюремное начальство выбилось из сил, убеждая его выйти на свободу и вернуться к семье. «Нет, — твердил тот, — я слишком виноват перед вами».) У заключенного не было шансов выйти на открытый судебный процесс, ему давали от силы полчаса на все слушание, и это было обкатанной процедурой. Права на адвоката и на апелляцию, как это принято в европейском судопроизводстве, у него тоже не было'77.
После оглашения приговора заключенного этапировали в исправительно-трудовой лагерь (на государственное сельскохозяйственное предприятие, шахту, завод и т.п.). И хотя там продолжались изнуряющие «воспитательные»
478 Коммунистические режимы Азии: от «перевоспитания» к кровавой резне
занятия, а иногда —для встряски — заключенный проходил «испытание на прочность», то есть подвергался побоям сокамерников, главным в жизни лагерника с этого момента становился труд. Заключенному приходилось выдерживать двенадцать часов изнурительной рабочей смены с двумя короткими перерывами на обед и ужин, при этом еда была более чем скудной, как и в следственной тюрьме. Наипервейший ингредиент лагерной диеты — морковь, «движущая сила перевыполнения производственных норм», более высоких для «трудоустроенного преступника», чем для «вольных» рабочих. Учитывался и вклад каждого отдельного арестанта в совокупную результативность труда камеры или барака, проводились кампании ударного труда и коллективные соревнования (в конце 50-х годов они получили название «запуск спутника»), во время которых заключенные работали по 16—18 часов без перерыва, превращаясь в бессловесных животных во славу приютившего их исправительно-трудового учреждения. Выходные дни здесь выпадали только на большие праздники и проводились за слушанием бесконечных проповедей на политическую злобу дня. Одежда заключенного едва прикрывала тело, иногда он не один год донашивал одежду, в которой его арестовали. Зимняя спецодежда полагалась только в лагерях Северной Маньчжурии (этой китайской Сибири), раз в год согласно тюремной инструкции лагерник получал один комплект нижнего белья178.
Месячная продуктовая норма заключенного составляла 12—15 кг зерна, а «лодырям» ее снижали и до 9 кг: это меньше того, что выдавали французским каторжникам во времена Реставрации, столько же получали заключенные в советских лагерях и примерно столько же — заключенные вьетнамских лагерей в 1975—1977 годах179. Почти полностью отсутствовали в рационе мясная пища, сахар, растительное масло, заключенные получали минимум овощей и фруктов, вследствие чего возникал опасный для здоровья дефицит витаминов и протеинов. Бывали случаи воровства продуктов, за что провинившихся очень строго наказывали. На предприятиях сельскохозяйственного профиля заключенные имели возможность «подкормиться»: они либо ловили мелких грызунов, например крыс, которых ели в сушеном виде, либо собирали съедобные растения. Медицинской помощи почти не было, ее оказывали только заразным больным, а ослабленных, безнадежных больных и стариков переводили в настоящие «лагеря смерти», где половинные рационы быстро довершали дело180. Единственное относительно светлое воспоминание в жизни заключенного оставляло его пребывание в следственной тюрьме, где и дисциплина была мягче, и заключенные другие — незапуганные, не боявшиеся нарушать правила при любом удобном случае. Там существовал особый язык и жесты, понятные только «своим», то есть можно было рассчитывать на некоторую солидарность.
Время от времени главная стержневая задача системы лаогай — «перевоспитание трудом» — начинала как бы отходить на второй план, затушевываться. И тогда жизнь заключенного подчинялась новому политическому курсу, взятому партией. На стадии «совершенствования» (примерно 1954—1965 годы), система лаогай преобразила миллионы заключенных в старательных учеников, умеющих работать над собой без окриков со стороны, а некоторых — в образцовых преданных коммунистов. Но однажды вся эта система была разрушена. Началась «культурная революция». Налаженная дисциплина постепенно стала сходить на нет, все чаще и чаще в тюрьмах формировались шайки, тюремные власти были деморализованы. Подчинение начальству и уважение к нему перестало быть автоматическим. Администрация делала попытки восстановить
Kumaй: великий поход в ночь 479
дисциплину либо уступками, либо насилием, что зачастую влекло за собой выступления заключенных против тюремных властей. Реформа мышления, обучение добровольному рабству ударили по их же авторам — не было ли это противоречие изначально заложено в самой системе «перевоспитания»? Она, хотя и призывала человека развиваться, совершенствоваться и соединиться с пролетарскими массами на пути к сияющему будущему, по сути предполагала жизнь в неволе, из которой не было выхода. Если же кто-нибудь и становился по-на стоящему свободным, то его повсюду подвергали остракизму. Это и есть то противоречие, которое произвело на свет социальный взрыв — «культурную революцию» — и, не разрешившись, ускорило ее поражение.
Скорая расправа в лаогае
В толпе охранников стоял наш парикмахер, закованный в цепи. На шее — петля из шнура, протянутая вниз к брючному поясу. Голова низко опущена, руки заложены за спину. Охранники выставили его перед строем на всеобщее обозрение. Он стоял молча, похожий на кающегося грешника. Охранник начал речь.
«Я должен сообщить вам нечто ужасное. Я этому не рад и совсем не горжусь тем, что именно мне выпало говорить. Но это мой долг, а вам он послужит уроком. Это тухлое яйцо, которое стоит перед вами, законченный негодяй. Он попал в тюрьму за аморальное поведение, за гомосексуальную связь. Ему дали семь лет. Позже, работая на бумажной фабрике, он вел себя все хуже и хуже. Не раз был пойман на воровстве, за что ему удвоили срок. А недавно мы выяснили, что он совратил девятнадцатилетнего заключенного, вдобавок умственно отсталого. Будь это на свободе, его бы жестоко наказали. Но здесь он совершил не просто аморальный поступок. Это пятно на репутации нашей тюрьмы и на великой политике «перевоспитания трудом». Так как это повторное преступление, представитель Высшего народного суда зачитает вам сейчас приговор».
Мужчина в синем форменном костюме вышел вперед и стал читать документ с кратким описанием всех проступков заключенного. Смертный приговор надлежало привести в исполнение немедленно.
Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 146; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!