От перевоспитания к кровавой резне 7 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 57 из 79Следующая ⇒

Самый массовый преступный контингент отбывал наказания в огромных исправительно-трудовых лагерях, разбросанных в малонаселенных и полупустынных районах Северной Маньчжурии, Внутренней Монголии, Тибета, Синьцзяна и, особенно, Цинхая — этой «провинции-тюрьмы»¹⁴⁰, китайской Колымы, где летом умирали от палящей жары, а зимой от ледяного холода... Цин-хайский лагерь № 2 с 50 тысячами депортированных — самый обширный и населенный в Китае¹⁴¹. Отдаленные лагеря западных и северо-восточных районов Китая имели репутацию очень строгих. Исправительно-трудовые заведения, базировавшиеся на заводах в городах, славились гораздо более суровым режимом, чем крупные «воспитательные» сельскохозяйственные колонии. Почти все заключенные Китая отбывали свои сроки в лагерях, расположенных в той же провинции или в том же уезде, где они родились и выросли (только Шанхай принимал заключенных из других провинций), и в лагерях Восточного Китая нельзя было встретить заключенных из Тибета. В отличие от советских лагерей, исправительно-трудовые учреждения Китая интегрированы в экономику провинций и уездов, где они находятся, и лишь в исключительных случаях участвуют в общенациональных экономических проектах, таких, например, как «Дорога дружбы», которая должна была соединить Китай с Советской Киргизией, но осталась недостроенной в результате тридцатилетнего перерыва в советско-китайских отношениях...

Узники исправительно-трудовых лагерей делились на три группы, имевшие разный статус. Самая многочисленная и постоянная группа, по замыслу Мао, подлежала «исправлению трудом» в лагерях лаогай¹⁴². Эти заключенные были осуждены на средние или длительные сроки и сгруппированы по типу военных формирований (дивизии, батальоны, роты и т.п.). Они были лишены гражданских прав, работали бесплатно и очень редко виделись с родными и близкими. В тех же лагерях, реже в специальных учреждениях, содержались лица, которым предстояло «перевоспитание трудом», или лаоцзяо. Это введенное в августе 1957 года в разгар борьбы с правым уклоном административное наказание — не предусмотренная законом форма изоляции от общества за нарушения, ранее отслеживавшиеся органами безопасности. У таких заключенных не было приговоров (то есть их пребывание в лагере не имело твердого срока), за ними были сохранены их гражданские права (хотя в таких лагерях не голосовали на выборах), они получали часть заработной платы (но основная ее часть вычиталась за пропитание и крышу над головой). Инкриминируемые им правонарушения не являлись тяжкими, и их отсидка в лаоцзяо длилась всего несколько лет, но им упорно намекали на то, что если они будут вести себя плохо.

Китай: великий поход в ночь 469

то... Дисциплина, условия содержания и труда в лаоцзяо были такие же, как и в лаогай, за теми и другими заключенными надзирали сотрудники ведомства госбезопасности.

В несколько более «привилегированном» положении находились «проштрафившиеся поднадзорные», содержавшиеся в условиях цзюе, иногда их называли «свободными работниками». Но свобода их была очень относительной, так как этим заключенным запрещено было покидать место работы, которым чаще всего был лагерь. Два раза в год им давался краткосрочный отпуск. Надзиратели и охрана относились к ним лучше, чем к другим категориям. Им платили больше, чем в лаоцзяо, они могли вызвать к себе семью или вступить в брак. Условия жизни у них были «комфортнее», чем у других лагерников. Но, по сути, это было «гетто для освобожденных»: несмотря на послабления, даже они иногда состояли «при лагере» всю оставшуюся жизнь. До 60-х годов почти 95% тех, кто получал освобождение из трудовых лагерей, были арестантами цзюе. В начале 80-х годов их было 50%. От 20% до 30% освободившихся тогда же приходилось на узников лаоцзяо¹⁴³. Но из-за того, что эти люди были вырваны из своей среды, потеряли работу и право на прописку в городе, порвали с семьей (как правило, городские власти заставляли оставшегося на свободе супруга оформлять развод с «преступным элементом»), они до конца жизни оставались на подозрении, и, что самое ужасное, им некуда было податься и негде провести остаток дней. Смирившиеся со своей участью, без надежды на будущее, эти люди вызывали жалость даже у узников лаогай. «Свободные работники, которые нам встречаются на пути, представляют собой жалкое зрелище. Ленивые, неприспособленные, грязные. По-видимому, они давно смирились со своей долей, дескать, что ни делай, все впустую, и в определенном смысле они правы. Они бродят постоянно голодные, под окрики охранников и надзирателей, ночуют в бараках вместе с заключенными. Их единственное отличие от нас — это то, что они могут навестить семью, и больше ничего. Конечно, они получали жалованье, но это была такая малость, что все уходило на еду и одежду. Этим свободным рабочим было плевать на все <...>»¹⁴⁴. При Мао любой срок заключения был чаще всего пожизненным.

В поисках «нового человека»

Не ограниченная сроками изоляция гражданина от общества делала в корне невыполнимой задачу тюремной системы, обозначенную высокопарными фразами: исправить заключенного, преобразить его в «нового человека». В самом деле, по словам Жан-Люка Доменака, объявлялось, что «заключение это не наказание, а, дескать, данная преступнику возможность стать полноправным членом общества»¹⁴⁵. Секретная инструкция органов госбезопасности регламентирует воспитательные приемы воздействия на заключенного: «Выходить на суд можно только, если ты уже осознал свои преступления. Осознание преступления — обязательная предпосылка, а покорность перед судом — первый шаг к перевоспитанию. Осознание и покорность — суть два главных урока, которые должно преподать арестанту и твердить ему в течение всего периода перевоспитания». Из этого следует, что, порвав со своим прошлым, заключенный уже готов к усвоению «правильных идей». «Настоятельно необходимо уяснить четыре базовых воспитательных принципа, что позволит направить политическое мышление преступника в правильное русло. Это марксизм-ленинизм,

470 Коммунистические режимы Азии: от «перевоспитания» к кровавой резне

вера б идею Мао, в Коммунистическую партию Китая и в народно-демократическую диктатуру»¹⁴⁶. Как следствие этой ориентации, государственные исправительные учреждения становились местом обучения этих «плохих учеников» — беспокойных и несообразительных, судьбой которых стала тюрьма. «Добро пожаловать к нашим новым товарищам по учебе!»—таким транспарантом встретил трудовой лагерь Ж Паскуалини¹⁴⁷. Главное — учеба. И это не праздные слова: она продолжалась в течение всего срока «перевоспитания», не менее двух часов каждый вечер в тюремной камере. Но если «успехи» некоторых заключенных были неудовлетворительны или если по стране шла новая политическая кампания, учеба растягивалась на целый день, на неделю, а то и на месяц¹⁴⁸. Для новичков период «безостановочной» учебы мог продолжаться от двух недель до трех месяцев. На уроке предписывается подчиняться жесткой дисциплине. Категорически запрещалось ходить, вставать (если заключенный хотел сменить позу, нужно было попросить на это разрешение), разговаривать и... дремать, а это желание было особенно острым у людей, весь день занимавшихся тяжелым физическим трудом. Получивший католическое воспитание Ж Паскуалини с удивлением обнаружил, что уроки марксизма-ленинизма не исключали медитации, исповеди и отпущения грехов, с той разницей, что эти «таинства» были массовыми и признания делались во всеуслышание. И цель была другая: не восстановить прерванное единение с Богом, а спрессовать всех в единую массу, душой и телом преданную партии. Для разнообразия уроки откровенного (и, непременно, самого подробного) признания своих прегрешений тем или иным заключенным перемежались комментированными читками газеты «Жэнъминъ жибао» (во время «культурной революции» изучали Труды Мао Цзэдуна, а сборник цитат (Цитатник) из его произведений требовалось иметь при себе постоянно). Популярны были также «обсуждения» текущих событий, незаметно переходившие в назидательную беседу.

Цель в каждом случае была одна — полностью обезличить заключенного. Староста камеры, такой же заключенный, как и остальные, зачастую бывший партиец, играл главную роль. «Он без устали втягивал нас в дискуссии, требовал, чтобы каждый непременно высказался, без конца читал нам нравоучения. Посторонние, естественные в нашем положении мысли о семье, еде, спорте, развлечениях и, само собой, о сексе, были категорически недопустимы. Правительство призывает нас учиться вместе и следить друг за другом — этот девиз висел в тюрьме на каждом шагу»¹⁴⁹. Заключенные должны были непрерывно «очищаться», признаваться в неблаговидных поступках. «К какой бы категории заключенных мы ни принадлежали, мы все виноваты в преступлениях, потому что позволяли себе очень плохие мысли», — убежденно учил староста¹⁵⁰. А раз так, значит, среди арестантов засела зараза: мысли — капиталистические, империалистические, реакционные, и в конечном итоге все правонарушения — политические. Да и может ли быть иначе в обществе, где от политики некуда спрятаться.

Решить проблему просто: надо сменить идеи и — так как веление сердца в Китае сопровождается действием — выковать из себя подлинного революционера, а то и героя вроде Лэй Фына. Солдат этот сгорал от желания стать безмозглым «винтиком» в механизме «Великого Дела», которое его потом и раздавило, а в начале 60-х годов маршал Линь Бяо объявил его примером для подражания. «Заключенный очень быстро привыкает говорить лозунгами, и слова ни к чему его не обязывают. Опасность в том, что он непременно будет мыслить лозунгами. Примеры — на каждом шагу»¹⁵¹.

Kumaй: великий поход в ночь 471

Моча и диалектика

Однажды холодным ветреным вечером я вышел из камеры во время учебы на двор помочиться. Ледяной ветер ударил мне в лицо, и мне совсем не хотелось бежать к уборной метров двести. Я зашел за угол склада и помочился около стены. В конце концов, думал я, кто меня увидит в такой темноте? Я подошел к складу и пописал на стену.

Однако я ошибался. Сильный удар сзади чуть не сбил меня с ног. Обернувшись, я увидел во тьме фигуру и лишь по голосу узнал нашего охранника.

«Забыл о порядках? О правилах гигиены? — закричал он. — Назови свое имя!»

Я назвал себя. То, что произошло потом, стало мне хорошим уроком на всю жизнь. <...> «Я признаю, что не прав, гражданин надзиратель, но мой проступок — лишь нарушение внутреннего распорядка тюрьмы, а вот вы сами — вы преступили закон. Сотрудники тюрьмы не имеют права бить заключенных. Физическое насилие запрещено».

Воцарилось ледяное молчание. Фигура задумалась, и я приготовился к худшему.

«Твоя правда, Бао, — ответил он сдержанно, — допустим, я виноват, не отрицаю, и я сделаю признание перед всеми на ближайшем собрании самокритики надзирателей. А ты сможешь, вернувшись в камеру, написать мне подробное признание?» Такой поворот озадачил меня. И, растрогавшись, — где это видано, что надзиратель признается перед арестантом, — я пробормотал: «Да, конечно, я все напишу».

<...> Я пришел в камеру, взял карандаш и приступил к исповеди. А через несколько дней во время очередного еженедельного собрания, где мы отчитывались в своих проступках, я громко зачитал свое признание перед всей камерой.

«Мой проступок, — добавил я, закончив читать, — кажется, на первый взгляд, не очень тяжким, но если внимательно проанализировать случившееся, то мои действия говорят о том, что я не уважаю распоряжений руководства тюрьмы, затягиваю процесс перевоспитания. Помочившись у стены, я тем самым тайком пошел на поводу у своей лени, и это малодушие. Решив, что никто из руководства меня не видит, я словно плюнул в лицо нашей администрации. И я прошу только об одном — наказать меня за мой проступок как можно строже».

Это признание передали охраннику Яню, и я ждал, что он скажет мне. Собрав все свое мужество, я уже готовился к карцеру. Через два дня Янь пришел в нашу камеру.

«Несколько дней назад, — сказал он, — один из вас вообразил, что может нарушать правила распорядка, и совершил грубый проступок. <...> На этот раз мы его простим, но не думайте впредь, что сможете отделаться оправдательным письмом»¹⁵².

«Промывание мозгов», о котором так часто пишут на Западе, не имеет ни малейшего отношения к тому, что делалось здесь. Никакого индивидуального подхода и тонкого метода. Лишь грубое внушение прямолинейной идеологии, и она получала тем больший отклик, чем упрощеннее было сознание воспринимающих ее. Цель состояла в том, чтобы не дать заключенному ни малейшей возможности проявить себя. Она достигалась многочисленными средствами. Самый простой — не кормить заключенного досыта. Это отбивало охоту сопротивляться и сводило внутреннюю жизнь человека к мыслям о еде. Затем — постоянное вдалбливание в голову «правильных» понятий на фоне отсутствия у арестанта свободного времени (весь день расписан по минутам и занят учебой, работой, дежурствами), своего угла (камеры переполнены, всю ночь горит свет, разрешено иметь минимум предметов первой необходимости), возможности выражать свои собственные суждения (несмотря на то что выступления на занятиях поощрялись начальством, каждая фраза до последнего слова фиксировалась в личном деле). Когда в 1959 году Ж. Паскуалини осмелился на мол-

472 Коммунистические режимы Азии: от «перевоспитания» к кровавой резне

чаливое неодобрение китайской интервенции в Тибете, это дорого ему стоило. Обычными методами были еще, например, такие: тюремное начальство отбирало нескольких заключенных и заваливало их пропагандистской работой, а потом рапортовало о высоком уровне идеологической подкованности всего контингента. Заключенные непрерывно обыскивали своих товарищей, оценивали результаты работы друг друга (от этих оценок зависел рацион питания). Особенно большое значение придавалось критике и самокритике. Одни критиковали других, а те покорно соглашались с каждым словом и отчаянно ругали себя. Самокритика призвана была стать доказательством того, что работа по «перевоспитанию» идет успешно¹⁵³.

Еда — это оружие

«Чем лучше кормят в тюрьме — а это единственно важная вещь, самая сильная мотивация во всей пенитенциарной системе, — тем чаще радуются заключенные. Я имел несчастье попасть в Аллею тумана на траве¹⁵⁴ через месяц после того, как нормирование рациона стало официальным методом следствия. Совершенно пустая и водянистая каша из маисовой крупы, маленькие твердые сухари из во-тоу¹⁵⁵ да еще овощная бурда сделались центром нашей жизни и объектом самого пристального внимания. Каждый день нам давали одно и то же, и мы худели. Мы научились жевать каждый кусок как можно дольше, растягивая порцию насколько возможно. Ходили слухи, и рассказы некоторых очевидцев это подтверждали, что в трудовых лагерях еды навалом и она вкуснее. Как я узнал потом, эти байки и сплетни нарочно подбрасывались нам — это было изобретение следователей,

чтобы вынудить нас побольше наговорить на себя. Прожив около года в такой об-

становке, я был готов сознаться бог знает в чем, лишь бы поесть досыта.

Тюремщики прекрасно знали, что значит для заключенного недостаток еды. Нам давали еды ровно столько, сколько надо, чтобы не умереть, и никогда — досыта. Лень и ночь у нас сводило животы. За пятнадцать месяцев тюрьмы мне только раз да-

ли риса; мяса я не ел ни разу. Через шесть месяцев после ареста на месте живота у меня была впадина, а на коже появились характерные омертвевшие участки, мне было больно, когда я ложился в казенную кровать. Кожа на ягодицах свисала складками, как грудь у старухи. В глазах темнело, голова кружилась. Мой авитаминоз достиг такой степени, что ногти на пальцах ног ломались, едва я прикасался к ним. Можно было обходиться без ножниц. Волосы стали выпадать.<...>

Раньше нам жилось получше, чем сейчас, — говорил мне Лю, — раз в две недели давали плошку риса, ломоть настоящего белого хлеба в конце месяца, а по большим праздникам — под Новый год, Первого мая и Первого октября¹⁵⁶ — немного мяса. Не так уж было плохо!

Все изменилось после одного случая. Во время кампании Сто цветов¹⁵⁷ в тюрьму приеха-

ла делегация от народной инспекции. И они возмутились, что заключенных кормят досыта! Мыслимо ли, заключили они, чтобы контрреволюционерам — отбросам общества и врагам народа — жилось лучше, чем многим крестьянам. И с ноября 1957 года мы даже по праздникам не видим ни риса, ни мяса, ни пшеничного хлеба.

Мы постоянно бредили едой, просто сходили с ума при одной мысли о ней. Были готовы на все, даже проситься в трудлагерь. А следователи тут как тут. У них даже бумажка была заготовлена — дескать, прошу вас разрешить мне доказать общест-

ву, что я раскаиваюсь в совершенных преступлениях и хочу загладить свою вину в

исправительно-трудовом лагере. И никто не вышел из Аллеи тумана на траве, пока не подписал такое заявление. А после, как бы трудно ни приходилось в лаге-

Kumaй: великий поход в ночь 473

ре, любой надзиратель мог тебе ткнуть d лицо эту бумажку. Мол, сем сюда просился. И он был прав на все сто»¹⁵".

Другие способы давления на заключенного были старыми и испытанными, в первую очередь, это всевозможные провокации. После того как заключенный признавал свои «преступления» и обещал помогать начальству, примерно вести себя, всячески способствовать «перевоспитанию» других заключенных, его вынуждали доносить на своих «сообщников» или непокорных сокамерников (ведь если он хотел «исправиться», нужно было быть искренним, и, кроме того, есть «такой замечательный способ» раскаяния, как изобличение тайных замыслов соседей¹⁵⁹). В кабинетах следователей часто висел такой плакат: «Мы снисходительны к тем, кто признает свою вину, суровы к тем, кто запирается, простим того, кто заслужил наше доверие, и вознаградим за особые заслуги»¹⁶⁰. Многие заключенные, надолго приговоренные к нечеловеческому труду, начинали усердствовать и буквально «рыли землю» в надежде на снижение срока хотя бы на пару лет. Но вся проблема в том — и это не раз подчеркивал Паскуалини, — что никто никогда не признавал, что заключенные заслужили свободу: либо их «примерное поведение» недостаточно перевешивало тяжесть наказания, либо они сами толком не знали, какой срок им будут снижать, потому что приговор объявлялся устно, то есть осужденный не имел на руках своего приговора, а некоторые вообще попали сюда без суда и следствия, и в таких обстоятельствах вожделенное «снижение срока» на деле оборачивалось отбыванием полного срока заключения. «Коммунисты, — говорил заключенный с большим лагерным опытом,— и не думают держать данные своему «врагу» обещания. Ничем не брезгуют, лишь бы вытянуть из вас то, что им нужно. Все идет в ход — хитрости, уловки, угрозы, обещания. <...> И запомни покрепче — предателю они сами не дают спуску»¹⁶¹.

Дисциплинарная прибавка к сроку грозила тем заключенным, которые не хотели признаваться, отказывались доносить («сокрытие сведений от руководства карается как преступление»¹⁶²), сеяли сомнения в других, подавали апелляцию на вынесенный приговор и не доверяли «воле правосудия». В таких случаях они вместо пяти лет проводили в лагерях всю жизнь... Иногда сами заключенные вредили друг другу. «Карьера» старосты тюремной камеры зависела от его «паствы», и он жестоко третировал неуступчивых, а двуличные были у него на поводу. Для них находилась возможность выслужиться, инсценировать «испытание на прочность» или «сопротивление». Жертву подсказывало начальство, место было выбрано заранее — камера или тюремный двор, время назначено, и процедура давно отлажена. Все шло как по маслу в смертоносной атмосфере крестьянских погромов, сопровождавших аграрную реформу. «Нашей жертвой на сей раз был заключенный лет сорока, обвиненный в ложных убеждениях. Он махровый контрреволюционер, так обзывал его надзиратель, приложив ко рту картонный рупор. <...> Иногда тот поднимал голову в надежде сказать нам что-то в ответ — нас не интересовало, правду или неправду, — мы сразу же обрушивались на него.- «Лжец!», «Позор человечества!», «Предатель!» <...>. Это повторялось опять и опять в течение трех часов, и мы все больше мерзли и хотели есть, а от этого зверели еще больше. Я думаю, тогда мы могли бы разорвать его в клочья, чтобы добиться своего. Позже, поразмыслив, я понял, что и нас самих в тот момент начальство проверяло на прочность, наблюдая, готовы ли мы бездумно исполнять приказ и оскорблять любого человека, даже достойного уважения»¹⁶³.

Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 167; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 52 53 54 55 565758 59 60 61 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!