ГЛАВА 4. МИССИИ И СУДЬБЫ (ОКОНЧАНИЕ).
Есть в истории русской культуры особенность, которая, будучи один раз подмечена, поражает
сознание и становится предметом тягостного раздумья.
При ознакомлении с античностью бросается в глаза наличие в греческой мифологии
разнообразнейших и весьма напряженных выражений Женственного Начала. Без Афины, Артемиды,
Афродиты, Деметры, без девяти муз, без множества богинь и полубогинь меньшего значения
олимпийский миф совершенно немыслим. Так же немыслим героико-человеческий план греческой
мифологии без Елены, Андромахи, Пенелопы, Антигоны, Федры.
Нельзя себе представить духовного мира древних германцев без Фрейи, Фригги, без валькирий,
а их героического эпоса - без образов Брунгильды, Гудруны, Кримгильды.
Ни в одной культуре женщина и Женственное не занимают в пантеоне, мифологии и эпосе, а
позднее - во всех видах искусства столь огромного места, как в индийской. Богиня Сарасвати и
богиня Лакшми царят на высочайших тронах. Позднее, но уже в течение двух тысяч лет брахманизм
и индуизм воздвигают тысячи храмов, ваяют миллионы статуй Великой Матери миров - Кали-Дурги,
зиждительницы и разрушительницы вселенной. Живопись, поэзия, скульптура, драматургия, танец,
философия, богословие, культ, фольклор, даже быт - все в Индии насыщено переживаниями
Женственного Начала: то жгучими, то нежными, то строгими.
Не только пантеону - и эпосу каждого народа знакомы, в большей или меньшей степени, образы
|
|
|
женственного, народом излюбленные и переносимые художниками из сказания в сказание, из
искусства в искусство, из века в век.
Что же видим мы в России?
На самой ранней, дохристианской стадии, в бледном восточнославянском пантеоне - ни одного
женскою имени, сравнимого по вызываемому ими почитанию с Ярилой или Перуном.
В христианском пантеоне - полностью перенесенный к нам из Византии культ Богоматери и
поклонение нескольким - византийским же - угодницам.
Народные легенды о св. Февронии Муроме кой вызывают только чувство тягостного
разочарования у всякого, кто раньше познакомился с этим образом через его вариант в опере-
мистерии Римского-Корсакова.
Образ Ярославны едва намечен в "Слове о полку Игореве"; в продолжении шестисот лет - ни
сказка, ни изобразительные искусства, ни поэзия даже не пытались дать более углубленного, более
разработанного варианта этого образа. Приближалось к концу седьмое столетие после создания
гениальной поэмы, когда, наконец, образ Ярославны зазвучал по-новому в опере Бородина.
Весь колоссальный круг былин, и киевских, и новгородских, лишен женских образов почти
совершенно.
|
|
|
Если не считать занесенную Бог ведает откуда легенду об Амуре и Психее, превратившуюся у
нас в сказку об Аленьком Цветочке, - во всем необозримом море русских сказок можно найти,
кажется, только один светлый женский образ с углубленным содержанием: Василису Премудрую.
И такая пустыня длится не век, не два, но тысячу лет, вплоть до XIX столетия.
И вдруг - Татьяна Ларина. Следом за ней - Людмила Глинки. И - точно некий Аарон ударил
чудотворным жезлом по мертвой скале: поток изумительных образов, один другого глубже,
поэтичнее, героичнее, трогательнее, пленительнее: Лиза Калитина, Елена из "Накануне", Ася,
Зинаида, Лукерья из "Живых мощей", княжна Марья Волконская, Наташа Ростова, Грушенька
Светлова, Марья Тимофеевна Лебядкина, Лиза Хохлакова, Волконская и Трубецкая - Некрасова,
Катерина - Островского, Марфа - Мусоргского, мать Манефа и Фленушка - Мельникова-Печерского,
бабушка в "Обрыве" Гончарова, бабушка в "Детстве" Горького, "Дама с собачкой", "Три сестры" и
"Чайках Чехова, "Олеся" Куприна и, наконец. Прекрасная Дама - Блока.
Это - прямое следствие разрыва, происшедшего между Яросветом и вторым уицраором.
После взятия Парижа второй демон великодержавия
|
|
|
преисполнился непомерной гордыни и чего-то близкого к тому, что
на языке психиатров называется манией величия. Инвольтируя царя
и других деятелей российской государственности, он добился
того, что форма Священного союза была выхолощена от
первоначальной идеи, а внутри страны воцарился режим,
получивший прозвище аракчеевщины. Наконец, демиург поставил
перед Жругром требование, своего рода ультиматум: не мешать
восприятию Александром I демиургической инвольтации, которая
тогда сводилась, в основном, к внушению идеи о необходимости
немедленных коренных реформ: освобождению крестьянства и созыву
всенародного и постоянного Земского собора. Уицраор отверг эти
требования. Тогда, в 1819 году, санкция демиурга была с него
снята, и Яросвет впервые обратил свое светоносное оружие против
Жругра: часть цитадели игв в Друккарге была разрушена; инвольтация Навны, до тех пор
тщетно силившаяся пробиться сквозь эти вековые средостения к сознанию творческих слоев
сверхнарода, получила, наконец, доступ к ним. В высшей степени знаменательно то, что рождение
первого образа из женского пантеона России - Татьяны Лариной - падает именно на годы,
|
|
|
последовавшие за 1819. Между обеими иерархиями началась открытая борьба. Одним из ее видов -
со стороны уицраора - было насильственное обрывание жизни в Энрофе тех людей, которые были
носителями светлых миссий, и в непосредственной связи с этим находятся трагические смерти,
вернее, умерщвления Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, омрачение и запутывание в безвыходных
противоречиях Гоголя, Александра Иванова, Мусоргского, Льва Толстого, преждевременные смерти
Владимира Соловьева и Чехова.
История вестничества в русской литературе - это цепь трагедий, цепь недовершенных миссий.
Темен жребий русского поэта.
Неисповедимый рок ведет
Пушкина под дуло пистолета,
Достоевского - на эшафот.
(М.Волошин).
Но он (не рок, а уицраор, а иногда даже сам Урпарп) - умерщвлял одних, а на смену являлись
новые. И в этом ряду особое значение имеет деятельность великого писателя, обладавшего высшею
степенью художественной одаренности: Тургенева.
Конечно, тургеневские образы "лишних людей" очень жизненны и очень интересны для
историка. Но - только для историка. Материала, привлекательного для психолога, в фигурах Рудина,
Лаврецкого или Литвинова, на мой взгляд, не заключено, а интереса метаисторического никто из
них не возбуждает потому, что не выражает и не отражает ни метаисторических сущностей, ни
метаисторических процессов. Симптоматичнее других, разумеется, фигура Базарова, но огромное
метаисторическое значение тургеневского творчества все же совсем в ином.
Миссия Тургенева заключалась в создании галереи женских образов, отмеченных влиянием
Навны и Звенты-Свентаны.
То ли вследствие своеобразной, ущербной личной судьбы, а может быть - и в связи с какими-то
более глубокими, врожденными свойствами темперамента своего и дарования, Тургенев более чем
кто-либо из писателей его поколения понимал и любил любовь только в ее начальной поре: он -
гениальный поэт "первых свиданий" и "первых объяснений". Дальнейший ход событий ведет
каждый раз к катастрофе, причем совершается эта катастрофа еще до того, как судьбы любящих
соединились. Может быть, тут сказалось и известное предубеждение писателей предыдущих эпох,
полагавших, будто "счастливая любовь" - тема бессюжетная и неблагодарная. Но правильнее,
кажется, усмотреть в этой особенности тургеневских романов и повестей отражение определенного
жизненного опыта: материала для иного развития любовного сюжета этот опыт Тургеневу не дал.
И все же он попытался преодолеть эту свою ущербность. Одна из чудеснейших его героинь,
Елена, соединяется, как известно, с Инсаровым, становится спутницей его по всем излучинам пути и
соучастницей его жизненного подвига. Но, наметив таким образом выход из ущербного круга,
Тургенев не смог найти в запасе своих жизненных впечатлений такого материала, который позволил
бы ему этот сюжет разработать и облечь в художественную плоть и кровь. Даже более: уже соединив
обоих героев в их общем жизненном деле, Тургенев поддался свойственной ему любовной
меланхолии и заставил Инсарова умереть, а Елену -в одиночестве продолжать начатое дело мужа. Да
и особенности тургеневской эстетики любви продолжали сказываться: по-видимому, его особенной,
художественной любовью пользовались именно те коллизии, и только те, где звучала непременная
нота печали, надлома, разрыва между мечтой и действительностью, - щемящая мелодия грусти о
непоправимом. Другие коллизии, очевидно, казались ему недостаточно красивыми. Так, есть люди и
даже целые эпохи, которым руина представляется поэтичнее любого здания, живущего всей
полнотой жизни. Но если мы вспомним, что в его эпоху Навна продолжала оставаться пленницей
Жругра, а цитадель игв была разрушена Яросветом только в незначительной части, то ущербность
тургеневских поэм о любви перестанет казаться нам следствием только ущербности его собственных
личных коллизий и будет понята во всей своей объективности и закономерности.
И все-таки Елена - первый образ русской женщины, вырывающейся из вековой замкнутости
женской судьбы, из узкой предопределенности ее обычаем и уходящей в то, что считалось до тех
пор уделом только мужчины: в общественную борьбу, на простор социального действия.
Женственно-героическая линия, та линия Навны, у истоков которой на заре русской культуры
возвышается монументальная фигура княгини Ольги, позднее - Марфы Посадницы и боярыни
Морозовой, а в эпоху, предшествовавшую Тургеневу, - фигуры жен декабристов, - эта линия
поднялась в образе Елены на новый уровень и нашла впервые свое художественное воплощение.
Сколько ни писали у нас - от Писарева до последнего гимназиста - о тургеневских женских
характерах, а мне все кажется, что характер Лизы Калитиной до сих пор не оценен по заслугам. Это
естественно. Недооценен он потому, что наиболее влиятельная критика, публицистика и
литературоведение сто лет находились в руках именно тех, кто сетовал на отход Гоголя от
художественной литературы в область религиозно-нравственной проповеди, кто возмущался
подобными же стремлениями Толстого, кто высмеивал каждого писателя, желавшего показать
своим творчеством или доказать образом своей жизни, что религиозная жажда в человечестве
совсем не угасла. Не только уход в монастырь, но самая идея монастыря была в глазах русской
критики и общественности идеей реакционной, порочной в самой своей основе. Все столетие,
протекшее с 1855 года, шло под знаком развенчания и ниспровержения самодовлеюще-религиозных
идеалов. Даже мыслители-мистики, как Мережковский, не смели подойти к идее монастыря хотя бы
под таким утлом зрения ее оправданности на определенных стадиях религиозно-культурного
развития личности или народа. Можно было подумать, что глубоко верующие люди (а ведь Лиза
принадлежала к их числу) уходят в монастыри, ничего не взвесив, не сообразив, не разобравшись в
самих себе, и ради какого-то нелепого каприза бросают свою молодую жизнь в некую черную дыру.
То есть совершают нечто вроде духовного самоубийства, и только потому, что им не
посчастливилось встретиться с такими прогрессивными, высококультурными людьми, как мы:
трезвый голос, бодрый призыв со стороны, уж конечно, предохранил бы заблуждающихся от
рокового шага. Как будто драма, разыгравшаяся в жизни Лизы, не ударила по заветнейшему,
нежнейшему, что она носила в себе: по ее религиозной совести. Столкновение произошло между
этой совестью и любовью, - а любить Лиза могла в жизни лишь раз (она
- образец характеров-однолюбов), и любовь для нее была столь же священна, как ее поднятия о
добре и правде. Она поняла, и поняла совершенно правильно, что для нее, для человека такой
совести и такой любви, развязать этот узел в условиях нашего человеческого мира невозможно. Ни
один мудрец не придумает другого выхода из положения, если только пожелает видеть Лизу такой,
какой она была у Тургенева, а не такой, какой ему хочется. А если развязать узел - непредставимо
как - можно будет только в другом мире, то что же может наполнить и осмыслить остающиеся годы
жизни в Энрофе, как не подготовка и не очищение себя ради достойного перехода в тот мир, где
будут развязываться сложнейшие узлы, завязанные здесь? А если так, то какой же путь, если не
иноческий, тверже и прямей всех, прямее и вернее всех ведет к этому очищению? - Правда, впрочем,
и то, что растолковать это людям, возмущающимся Лизой совершенно так же, как возмущаются они
Гоголем и Толстым, - невозможно. Что знают они о том, чего могло бы достигнуть это чистейшее
сердце за те сорок или пятьдесят лет, которые ему предстояло биться под рясой монахини? Может
быть, таких же безусловных плодов святости, каких достигли великие подвижники и подвижницы,
пользующиеся всенародным признанием!.. - Вот уж кого Тургеневу в его посмертии не пришлось
спасать и досоздавать, так это Лизу Калитину. Пожалуй, даже получилось обратное, и немало грехов
сняла Лиза с Ивана Сергеевича после его смерти.
Но еще значительнее другой образ, с которым мы знакомимся по художественному воссозданию
его Тургеневым; значительнее, между прочим, и потому, что в нем он поведал не о вступлении
русской женской души на путь к праведности, но о праведности как таковой, уже достигнутой и
земную дорогу завершающей. Это - Лукерья из потрясающего очерка "Живые мощи" - одной из
жемчужин русской литературы. Что о нем сказать? В нем всякое слово полно углубленного смысла;
не комментировать, а только вчитываться да вчитываться надо в этот шедевр. Здесь Тургеневым
преодолено все: и собственная ущербность, и литературные предрассудки, и воинствующе-мирской
дух эпохи, и его не вполне правая (потому что односторонне-страстная) любовь к молодости, и его
вечный страх перед недугами и смертью. Как известно, Лукерья не была чисто творческим
тургеневским образом: в "Живых мощах" зарисована, много лет спустя, встреча писателя с бывшей
крепостной его матери. Может быть, он и сам не понимал до конца, какая глубина таится в
немудреных словах Лукерьи, им добросовестно воспроизведенных. Сомнительно, чтобы он сам
верил в то, что Лукерья уже "искупила свои грехи" и начинает искупать грехи своих близких. Трудно
допустить также мысль, будто он понял символику - не символику, точнее говоря, а мистическую
реальность знойной нивы, которую жнет Лукерья в своем "сне", серпа, становящегося серпом
лунным на ее волосах, и жениха - Васю, нет, не Васю, а Иисуса Христа, приближающегося к ней
поверх колосьев. Это - из тех образов, пробовать истолковать которые - значит, снижать их; на них,
как выражается сам Тургенев, "можно только указать - и пройти мимо".
Во всяком случае, женских образов этого плана и этого уровня Россия до сих пор создала лишь
два: деву Февронию и Лукерью.
Тот, кто следит за изложением моих мыслей, ждет, вероятно, что после Тургенева я не уклонюсь
от того, чтобы попытаться охарактеризовать таким же образом остальных носителей дара
вестничества в русской литературе: Алексея Толстого, Тютчева, Лескова, Чехова, Блока. Но рамки
моей основной темы побуждают меня отложить изложение мыслей о Тютчеве, Лескове и Чехове на
неопределенный срок, об Алексее Толстом - до специальной о нем статьи, а характеристике Блока
предпослать характеристику другого деятеля: Владимира Соловьева.
Какая странная фигура - Владимир Соловьев на горизонте русской культуры! - Не гений - но и
не просто талант; то есть как поэт - пожалуй, талант, и даже не из очень крупных, но есть нечто в его
стихах, понятием таланта не покрываемое. - Праведник? - Да, этический облик Соловьева был
исключительным, но все же известно, что от многих своих слабостей Соловьев при жизни так и не
освободился. - Философ? - Да, это единственный русский философ, заслуживающий этого
наименования безо всякой натяжки, но система его оказалась недостроенной, большого значения в
истории русской культуры не имела, а за границей осталась почти неизвестной. - Кто же он?
Пророк? - Но где же, собственно, в каких формах он пророчествовал и о чем? Может быть, наконец,
"молчаливый пророк", как назвал его Мережковский, - пророк, знаменующий некие духовные
реальности не словами, а всем обликом своей личности? Пожалуй, последнее предположение к
действительности ближе всего, и все-таки с действительностью оно не совпадает.
Философская деятельность Соловьева диктовалась намерением, которое он очень рано для себя
определил: подвести под богословское учение православия базис современной положительной
философии. Часто, конечно, он выходил далеко за пределы этого задания; на некоторых этапах
жизни даже уклонялся от строгой ортодоксии, вследствие чего, например, его капитальная работа
"La Russie et l'eglise universeile'" даже не могла быть опубликована в России. Но он постоянно был
озабочен тем, чтобы не оказаться в религиозных отщепенцах, и вряд ли что-нибудь рисовалось ему в
более отталкивающем виде, чем судьба ересиарха.
И все же он оказался - не ересиархом, конечною, но предтечей того движения, которому в
будущем предстоит еще определиться до конца и к которому православная ортодоксия, во всяком
случае сначала, быть может, отнесется как к чему-то, недалекому от ереси.
Великим духовидцем - вот кем был Владимир Соловьев. У него был некий духовный опыт, не
очень, кажется, широкий, но по высоте открывшихся ему слоев Шаданакара превосходящий, мне
думается, опыт Экхарта, Беме, Сведенборга, Рамакришны, Рамануджи, Патанджали, а для России -
прямо-таки беспримерный. Это - три видения, или, как назвал их сам Соловьев в своей поэме об
этом, "три свидания": первое из них он имел в восьмилетнем возрасте во время посещения церкви со
своею бонной, второе - молодым человеком в библиотеке Британского музея в Лондоне, а третье -
самое грандиозное - вскоре после второго, ночью, в пустыне близ Каира, куда он устремился из
Англии, преодолевая множество преград, по зову внутреннего голоса. Отсылаю интересующихся и
еще незнакомых с этим уникальным религиозным документом к поэме "Три свидания": она говорит
сама за себя. Цитировать ее в настоящее время я лишен возможности, а передавать ее содержание
собственными словами не дерзаю. Осмелюсь констатировать только, что Соловьев пережил трижды,
и в третий раз с особенной полнотой, откровение Звенты-Свентаны, то есть восхищение в Раорис,
один из наивысших слоев Шаданакара, где Звента-Свентана пребывала тогда. Это откровение было
им пережито в форме видения, воспринятого им через духовное зрение, духовный слух, духовное
обоняние, органы созерцания космических панорам и метаисторических перспектив - то есть почти
через все высшие органы восприятия, внезапно в нем раскрывшиеся. Ища в истории религии
европейского круга какой-нибудь аналог или, лучше сказать, предварение такого духовного опыта,
Соловьев не смог остановиться ни на чем, кроме гностической идеи Софии Премудрости Божией.
Но идея эта у гностика Валентина осложнена многоярусными спекулятивными построениями, с
опытом Соловьева, по-видимому, почти ни в чем не совпадавшими, тем более, что он сам считал
какие бы то ни было спекуляции на эту тему недопустимыми и даже кощунственными. Идея эта не
получила в историческом христианстве ни дальнейшего развития, ни, тем более, богословской
разработки и догматизации. Это естественно, если учесть, что эманация в Шаданакар великой
богорожденной женственной монады совершилась только на рубеже XIX века, - метаисторическое
событие, весьма смутно уловленное тогда Гете, Новалисом и, может быть, Жуковским. Поэтому до
XIX века никакого мистического опыта, подобного опыту Соловьева, просто не могло быть: объекта
такого опыта в Шаданакаре еще не существовало. В эпоху гностицизма воспринималось другое:
происшедшее незадолго до Христа низлияние в Шаданакар сил Мировой Женственности, не
имевшее никакого личного выражения, никакой сосредоточенности в определенной богорожденной
монаде. Эхо этого события достигло сознания великих гностиков и отлилось в идею Софии. В
восточном христианстве образ Софии Премудрости Божией все-таки удержался, хотя и остался
никак не связанным с православною богословскою доктриной и даже как-то глухо ей противореча.
Слабые попытки увязать одно с другим приводили только к абсурду, вроде понимания Софии как
условно-символического выражения Логоса, Христа.
Сам Соловьев считал, что в девяностых годах прошлого века для открытой постановки вопроса
о связи идеи Софии с православным учением время еще не пришло. Он хорошо понимал, что
вторжение столь колоссальной высшей реальности в окостеневший круг христианской догматики
может сломать этот круг и вызвать новый раскол в церкви; раскол же рисовался ему великим злом,
помощью грядущему антихристу, и он хлопотал, как известно, больше всего о противоположном: о
воссоединении церквей. Поэтому он до конца своей рано оборванной жизни так и не выступил с
провозвестием нового откровения. Он разрешил себе сообщить о нем лишь в легком, ни на что не
претендующем поэтическом произведении. Личная же скромность его и глубокое целомудрие,
сказывающиеся, между прочим, в кристальной ясности языка даже чисто философских его работ,
подсказали ему - окружить повесть о трех свиданиях, трех самых значительных событиях его жизни,
шутливым, непритязательно-бытописующим обрамлением. Поэма осталась мало известной вне
круга людей, специально интересующихся подобными документами, - круга, у нас
немногочисленного даже и перед революцией, а ныне и вовсе лишенного возможности как-либо
проявлять себя вне стен своих уединенных комнат. Но влияние этой поэмы и некоторых других
лирических стихотворений Соловьева, посвященных той же теме, сказалось и на идеалистической
философии начала века - Трубецком, Флоренском, Булгакове - и на поэзии символистов, в
особенности Блока
Из всего только что сказанного как будто бы ясно, что грядущее рождение Звенты-Свентаны в
Небесной России силами демиурга Яросвета и Навны имеет к идеям Соловьева самое прямое
отношение, ибо Звента-Свентана - это не что иное, как выражение Женственной ипостаси Божества
для Шаданакара. Всякому ясно, следовательно, что такие идеи, вытекающие из откровения Вечной
Женственности, не совпадают с пониманием Троичности в ортодоксальном христианстве. И не
удивительно, что В. Соловьев, пекшийся о воссоединении христианства, а не о его дальнейшем
дроблении на конфессии и секты, не торопился оглашать свой пророческий духовный опыт.
Была, вероятно, и вторая причина. Хорошо знакомому с историей религии Соловьеву не могли
быть неизвестны факты, показывающие, что вторжение в религиозные организации и в культ
представлений о различии божественно-мужского и божественно-женского начал чревато
исключительными опасностями. Понятые недостаточно духовно, недостаточно строго отделенные
от сексуальной сферы человечества, вторжения эти ведут к замутнению духовности именно
сексуальной стихией, к кощунственному отождествлению космического духовного брака с
чувственной любовью и, в конечном счете, к ритуальному разврату. Насколько можно судить,
положительный опыт - лицезрение Звенты-Свентаны в этом облике сверхчеловеческой и
сверхмирской женственной красоты - был для Соловьева настолько потрясающим, настолько
несовместимым ни с чем человеческим или стихийным, что духовидца с тех пор отталкивали какие
бы то ни было спуски в слои противоположных начал. Он знал, и хорошо знал о существовании
Великой Блудницы и о возможных страшных подменах, подстерегающих всякое недостаточно
четкое, недостаточно окрепшее сознание, уловившее зов Вечно Женственного сквозь замутняющие
слои страстных, противоречивых эмоций. Но существование великой стихиали человечества -
Лилит, ваятельницы и блюстительницы плоти народов, осталось, по-видимому, для него неясным.
Он употребляет раза два или три выражение "Простонародная Афродита", но, очевидно, разумеет
при этом неопределенное смешение двух начал: стихиального и сатанинского. Их спутанность,
нерасчлененность в представлениях Соловьева - несомненна. Но указание на подстерегающую в
этом направлении опасность, сделанное хотя бы в такой неотчетливой форме, было все же
необходимо в высшей степени. После происшедшего с Александром Блоком можно только
пожалеть, что это предупреждение Соловьева не было сделано с большею разработанностью.
В том, что миссия Соловьева осталась недовершенной нет ни капли его собственной вины. От
перехода со ступени духовидения на ступень пророчества его не отделяло уже ничто, кроме
преодоления некоторых мелких человеческих слабостей, и вряд ли может быть сомнение в том, что,
продлись его жизнь еще несколько лет, эти слабости были бы преодолены. Именно в пророчестве о
Звенте-Свентане и в создании исторических и религиозных предпосылок для возникновения Розы
Мира заключалась его миссия. Тогда Роза Мира, вернее ее зерно, могло бы возникнуть еще внутри
православия, его изменяя и сближая со всеми духовными течениям" правой руки. Это могло бы
произойти в России даже в условиях конституционной монархии. Соловьев должен был бы принять
духовный сан и, поднимая его в глазах народа на небывалую высоту авторитетом духовидца,
праведника и чудотворца, стать руководителем и преобразователем церкви. Известно, что в
последние годы жизни перед внутренним взором Соловьева все отчетливее раскрывались
перспективы последних катаклизмов истории и панорама грядущего царства противобога, и он
сосредоточился на мечте о воссоединении церквей и даже о будущей унии иудаизма и ислама с
христианством для борьбы с общим врагом: уже недалеко во времени рисовавшимся пришествием
антихриста. В его письмах имеются бесспорные доказательства, что в подготовке общественно-
религиозного сознания к этой борьбе он видел в последние годы свое призвание. Мы не можем
знать, в каких организационных и структурных формах религиозности совместил бы он
преследование этой задачи с пророческим служением Вечной Женственности. Формы эти зависели
бы не от него одного, но и от объективных условий русской и всемирной истории. Но и само
течение этой истории было бы иным, если бы первые тридцать лет двадцатого столетия были бы
озарены сиянием этого светлейшего человеческого образа, шедшего прямой дорогой к тому, чтобы
стать чудотворцем и величайшим визионером всех времен.
Призвание осталось недовершенным, проповедь -
недоговоренной, духовное знание - не переданным до конца
никому: Соловьев был вырван из Энрофа в расцвете лет и сил тою
демонической волей, которая правильно видела в нем
непримиримого и опасного врага.
Обаяние его моральной личности, его идей и даже его внешнего облика - прямо-таки
идеального облика пророка в настоящем смысле этого слова - воздействовало на известным образом
преднастроенные круги его современников чрезвычайно, и это несмотря на всю недоговоренность
его религиозного учения. За пятнадцать лет, протекшие от его смерти до революции, было издано
многотомное собрание его сочинений и появилась уже целая литература о Соловьеве и его
философии. Работа эта была оборвана на сорок с лишним лет с приходом предшественников того, о
ком он предупреждал. Подобно завесе гробового молчания, опущенной на весь отрезок жизни
Александра Благословенного после Таганрога, глухая вода безмолвия сомкнулась и над именем
Владимира Соловьева. Его сочинения и работы о нем были сделаны почти недоступными, и имя
философа проскальзывало только в подстрочных примечаниях к стихам Александра Блока, как имя
незадачливого идеолога реакции, внушившего молодому поэту кое-какие из наиболее регрессивных
его идей. Философская бедность России повела к провозглашению вершинами философии таких
деятелей XIX столетия, в активе которых числятся только публицистические, литературно-
критические или научно-популярные статьи да два-три художественно беспомощных романа.
Единственный же в России философ, создавший методологически безупречный и совершенно
самостоятельный труд "Критика отвлеченных начал", замечательную теодицею "Оправдание добра"
и ряд провидческих концепций в "Чтениях о богочеловечестве", "Трех разговорах", "России и
вселенской церкви", - оказался как бы не существовавшим. Дошло до того, что целые
интеллигентные поколения не слыхали даже имени Владимира Соловьева, покоящегося на
московском Новодевичьем кладбище под обескрещенной плитой.
Что в Синклите России могуч Пушкин, велик Достоевский, славен Лермонтов, подобен солнцу
Толстой - это кажется естественным и закономерным. Как изумились бы миллионы и миллионы,
если бы им было показано, что тот, кто был позабытым философом-идеалистом в России, теперь
досягает и творит в таких мирах, куда еще не поднялись даже многие из светил Синклита.
ГЛАВА 5. ПАДЕНИЕ ВЕСТНИКА.
Вся огромная исследовательская литература об Александре Блоке возникла в специфических
условиях, всем нам слишком хорошо известных. Не удивительно, что проблемы внутренней
эволюции Блока еще почти не поставлены. Существует, конечно, официальная версия, будто бы
Блок явился выразителем мирочувствия упаднической эпохи с неотделимым от нее мистицизмом,
присущим якобы только подобным эпохам; что он носил в себе, вместе с тем, и ростки новых,
здоровых начал, которые обусловили его присоединение к революции 1917 года, но что силы его
были уже надломлены и в этом, дескать, следует искать причину его творческого безмолвия в
последние годы и его преждевременного конца. При этом стихи автобиографичнейшего из поэтов
рассматриваются не как документы, зачастую совершенно буквально отображающие события и
процессы его личной жизни, а как некие художественные величины, смысл которых - только в
высоте их чисто поэтического качества да в заключенных в них отзывах на внешнюю
действительность эпохи. Между тем Блок принадлежит к категории поэтов, стихи которых могут
оказывать художественно-эмоциональное воздействие на кого угодно, но человек, лишенный
мистического чувства и опыта, так же бессилен "разобраться" в Блоке, как бессилен осмыслить
теорию относительности тот, кто не обладает знанием высшей математики. Этот изъян будет щедро
восполнен со временем. Поэтому я только намечу здесь несколько вех той религиозно-мистической
трагедии Блока, которая, как я понимаю, предопределила ход его поэтической эволюции, его
нисходящего движения по лестнице жизни, его роковой конец и искупительное посмертие. Но даже
и это ограниченное задание вынуждает меня сломать на данном отрезке структуру книги и посвятить
Александру Блоку отдельную главу. Оправдание этому - в том, что через материал этой главы я
приближаюсь к кругу реальностей, связанных с проявлением Звенты-Свентаны в сознании людей, с
опасностью подмен Ее сил силами демоническими и с одним из пяти грядущих культов Розы Мира.
Общеизвестно, что в ранней юности, в пору своих еще совершенно наивных и расплывчатых
поэтических вдохновений, ничем оригинальным не отмеченных, Блок познакомился не только с
философией, но и с поэзией Владимира Соловьева. Самого Соловьева он успел повидать только
один раз и, кажется, даже не был представлен знаменитому тогда философу. Об этой встрече Блок
сам рассказывает в статье "Рыцарь-монах", мало известной, но в метаисторическом отношении
весьма замечательной. Дело происходило на панихиде и похоронах какого-то литературного или
общественного деятеля, в серый, зимний столичный день. Молодой, никому еще не ведомый поэт не
мог, конечно, отвести глаз от фигуры властителя его дум, фигуры, поражающей людей и с гораздо
меньшей восприимчивостью. Но встретились они глазами, кажется, только раз; синие очи духовидца
Звенты-Свентаны остановились на прозрачных серо-голубых глазах высокого статного юноши с
кудрявою, гордо приподнятой головой. Бог знает, что прочитал Соловьев в этих глазах; только взор
его странно замедлился. Если же вспомнить горячую любовь Блока к стихам Соловьева и
необычайный пиетет к его личности, то покажется естественным, чтобы в момент этой первой и
единственной между ними встречи глаза будущего творца "Стихов о Прекрасной Даме" отразили
многое, столь многое, что великий мистик без труда мог прочитать в них и заветную мечту, и
слишком страстную душу, и подстерегающие ее соблазны сладостных и непоправимых подмен.
Рассказывая об этой встрече, Блок явно недоговаривает. Свойственная ему скромность и
естественное нежелание обнажать в журнальной статье свое слишком интимное и неприкосновенное
помешали ему высказать до конца смысл этой встречи глаз под редкими перепархивающими
снежинками петербургского дня. Очевидно только то, что встреча эта осталась в памяти Блока на
всю жизнь и что он придавал ей какое-то особое значение.
Через три года в книжных магазинах появились "Стихи о Прекрасной Даме". Соловьева -
единственного человека, который мог бы понять эти стихи до последней глубины, поддержать
своего молодого последователя на трудном пути, предупредить об угрожающих опасностях, - уже не
было в живых. Но литературною молвой Александр Блок был признан как преемник и поэт-
наследник пророка Вечной Женственности.
Не приходится удивляться тому, что ни критика, ни публика того времени не смогли осилить, не
сумели осмыслить мистическую двойственность, даже множественность, уже отметившую этот
первый блоковский сборник. Слишком еще был нов и неизвестен мир этих идей и чувств, этих
туманных иерархий, хотя каждому казалось, будто он отлично разгадывает этот поэтический шифр,
как игру художественными приемами.
Между тем анализ текста позволяет с точностью установить здесь наличие трех существенно
различных пластов.
Прежде всего, в этом сборнике останавливают поэтический слух мотивы, начинающие порою
звучать гордым и мужественным металлом, интонациями торжественного самоутверждения:
...Мне в сердце вонзили
Красноватый уголь пророка!
...Я их хранил в приделе Иоанна,
Недвижный страж, - хранил огонь лампад.
И вот - Она, и к Ней - моя Осанна -
Венец трудов - превыше всех наград.
Но не космическими видениями, не чистым всемирным блистанием, а смутно и тихо светится
здесь луч Женственности. Он проходит как бы сквозь туманы, поднимающиеся с русских лугов и
озер, он окрашивается в специфические оттенки метакультуры российской. Самое наименование -
Прекрасная Дама - еще говорит об отдаленных реминисценциях Запада: недаром Блоку так близок
был всегда мир германских легенд и романтизм средневековья. Но нет: эти отблески Европы не
проникают глубже наименования. Образ той, кто назван Прекрасной Дамой, обрамляется русскими
пейзажами, еловыми лесами, скитскими лампадами, дремотной поэзией зачарованных теремов.
Старая усадебная культура, мечтательная, клонящаяся к упадку, но еще живая, дышит в этих стихах -
поздняя стадия этой культуры, ее вечерние сумерки. Если бы о Прекрасной Даме писал не
двадцатидвухлетний юноша, а тридцатилетний или сорокалетний мастер слова, господин
собственных чувств и аналитик собственных идей, он, вероятно, дал бы Ей даже другое имя и мы
увидели бы наиболее чистое и ясное отображение одной из Великих Сестер: Идеальной Соборной
Души российского сверхнарода. Именно вследствие этого Андрей Белый, Сергей Соловьев, Сергей
Булгаков не могли признать в Прекрасной Даме Ту, Кому усопший духовидец посвятил свои "Три
свидания", ничего еще не зная о таких иерархиях, как Навна, они недоумевали перед слишком
человеческими, слишком национальными одеждами Прекрасной Дамы, чуждыми мирам Святой
Софии.
Но есть в стихах этих еще и другой пласт, и многоопытного Соловьева он заставил бы тревожно
насторожиться. Сборник писался в пору влюбленности Блока в его невесту. Любовь Дмитриевну
Менделееву. Голос живой человеческой страсти лишь вуалируется матовыми, мягкими звучаниями
стиха; постоянное же переплетение томительно-влюбленного мотива с именем и образом
Прекрасной Дамы окончательно погружает все стихи в мглистую, тревожную и зыбкую
неопределенность. Чувствуется, что эту неопределенность сам поэт даже не осознает, что он весь - в
ней, внутри нее, в романтическом смешении недоговоренного земного с недопроявившимся
небесным.
Недопроявившимся: в этом и заключается корень несчастия. Взгляните на портреты молодого
Блока: прекрасное, гордое, полное обаяния, но как бы взирающее из глубины сна лицо; печать
какой-то неотчетливости, что-то грезящее, почти сомнамбулическое. Это отмечалось уже и
некоторыми из его современников. Да: водимый, как сомнамбула, своим даймоном во время
медиумического сна по кручам и кругам Шаданакара, он, пробуждаясь и творя, смешивал отблески
воспоминаний с кипевшими в его дневной жизни эмоциями влюбленности и страсти, а свойственная
его строю души бесконтрольность мешала ему заметить, что он - на пути к совершению не только
опасного и недолжного, но и кощунственного: к допуску в культ Вечно Женственного чисто
человеческих, сексуальных, стихийных струй, то есть к тому, что Владимир Соловьев называл
"величайшей мерзостью".
Существует нечто вроде "души" лирического произведения - песни, романса, гимна (конечно, я
имею в виду лишь небольшое их число: критерий - значительность и талантливость). Эти
тонкоматериальные сгущения пребывают в различных слоях, в зависимости от своего содержания.
Ни малейшей антропоморфности, разумеется, в их облике нет; скорее, они близки к волокнам
тумана различных оттенков и музыкального звучания. Для них возможно просветление,
совершающееся параллельно просветлению их творцов; впоследствии они включаются в объем его
личности. Те же из них, которые лучезарны с самой минуты их создания, воздействуют озаряющим
и поднимающим образом и на того, кто их создал, и на тех, кто их воспринял. Но стихи,
исполненные уныния и отчаяния либо взывающие к низшим инстинктам похоти, зависти,
ненависти, ничем не озаренной чувственности, не только понижают душевный уровень многих из
тех, кто их воспринял, но и становятся проклятием для их творца. На его пути неизбежны будут
такие излучины, когда эти души стихов, мутные, сладострастные, злобные и липкие, обступят
клубами его собственную душу, заслоняя от нее всякий свет и требуя в нее допуска для своих
извивающихся и присасывающихся волокон. Строки Блока в поздний период его жизни:
Молчите, проклятые книги!
Я вас не писал никогда! -
выражение отчаянной попытки избавиться от последствий того, что он создавал сам.
Миновало еще три года. Отшумела первая революция. Был окончен университет, давно
определилась семейная жизнь. Но - сперва изредка, потом все чаще - вино и смуты ночного
Петербурга начинали предрешать окраску месяцев и лет.
И вот из печати выходит том второй: "Нечаянная радость". Название красивое, но мало
подходящее. Нет здесь ни
Нечаянной радости (это - наименование одной из чтимых чудотворных икон Божьей Матери),
ни просто радости, ни вообще чего бы то ни было нечаянного. Все именно то, чего следовало ждать.
Радостно только одно: то, что появился колоссальный поэт, какого давно не было в России, но поэт
с тенями тяжкого духовного недуга на лице.
Только наивные люди могли ожидать от автора "Стихов о Прекрасной Даме", что следующим
его этапом, и притом в двадцатишестилетнем возрасте, будет решительный шаг к некоей
просветленности и солнечной гармоничности. Как будто груз чувственного и неизжитого, уже
вторгшегося в культ его души, мог исчезнуть неизвестно куда и отчего за три года жизни с молодой
женой и слушания цыганских песен по ресторанам.
Когда читаешь критические разборы этих стихов Андреем Белым или Мережковским, то есть
теми, от кого можно было бы ждать наибольшей чуткости и понимания, сперва охватывает
недоумение, потом чувство горечи, а под конец - глубокая грусть. Какое отсутствие бережности,
дружественности, любви, даже простой человеческой деликатности! Точно даже злорадство какое-
то сквозит в этих ханжеских тирадах по поводу "измены" и "падения" Блока. И все облечено в такой
нагло поучающий тон, что даже ангел на месте Блока крикнул бы, вероятно: "Падаю - так падаю.
Лучше быть мытарем, чем фарисеем".
И все же измена действительно совершилась. И по существу дела каждый из этих непрошенных
судей был прав.
Блок не был "Рыцарем бедным". Видение, "непостижимое уму", если и было ему явлено, то в
глубоком сомнамбулическом сне. Для того чтобы "не смотреть на женщин" и "не поднимать с лица
стальной решетки", он был слишком молод, здоров, физически силен и всегда испытывал глубокое
отвращение к воспитанию самого себя: оно казалось ему насилием над собственными,
неотъемлемыми правами человека. Низшая свобода, свобода самости была ему слишком дорога.
Мало того: это был человек с повышенной стихийностью, сильной чувственностью и, как я уже
отмечал, бесконтрольностью. Преждевременные устремления к бесплотному повлекли за собой бунт
стихии. Естественность такой эволюции была бы, конечно, ясна Соловьеву, если бы он знал стихи о
Прекрасной Даме. Не ее ли предугадал он в ту короткую минуту, когда погрузил взор в дремотно-
голубые глаза неизвестного юноши-поэта?
Однако эволюция эта была естественна, но не неизбежна. Вряд ли можно всецело оправдывать
кого бы то ни было ссылками на слабость характера или на нежелание разобраться в себе. Блок не
был человеком гениального разума, но он был достаточно интеллигентен и умен, чтобы
проанализировать и понять полярность, враждебность, непримиримость влекущих его сил. Поняв
же, он мог по крайней мере расслоить их проекции в своей жизни и в творчестве, отдать дань
стихийному, но не смешивать смертельного яда с причастным вином, не путать высочайший
источник Божественной премудрости и любви с Великой Блудницей.
Во втором и потом в третьем томе стихов художественный гений Блока достигает своего зенита.
Многие десятки стихотворений принадлежат к числу ярчайших драгоценных камней русской поэзии.
Звучание стиха таково, что с этих пор за Блоком упрочивается приоритет музыкальнейшего из
русских поэтов. Появляется даже нечто, превышающее музыкальность, нечто околдовывающее,
завораживающее, особая магия стиха, какую до Блока можно было встретить только в лучших
лирических стихотворениях Лермонтова и Тютчева. Но сам Блок говорил, что не любит людей,
предпочитающих его второй том. Неудивительно! Нельзя ждать от человека, затаившего в душе
любовь, чтобы его радовало поклонение людей, восхваляющих его измену.
И в "Нечаянной радости" и в "Земле в снегу" звучит, разрастаясь и варьируясь, щемяще-
тревожный, сладостный и пьянящий мотив: жгучая любовь - и мистическая, и чувственная - к
России. Кто, кроме Блока, посмел бы воскликнуть:
О, Русь моя! Жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь!
Эта любовь взмывает порой до молитвенного экстаза - Куликово поле, трубные крики лебедей,
белые туманы над Непрядвой...
И с туманом над Непрядвой спящей,
Прямо на меня
Ты сошла, в одежде, свет струящей,
Не спугнув коня.
Серебром волны блеснула другу
На стальном мече,
Освежила пыльную кольчугу
На моем плече.
И когда, наутро, тучей черной
Двинулась орда,
Был в щите Твой лик нерукотворный
Светел навсегда.
Да ведь это Навна! Кто и когда так ясно, так точно, так буквально писал о Ней, о великой
вдохновительнице, об Идеальной Душе России, об ее нисхождении в сердца героев, в судьбы
защитников родины, ее поэтов, творцов и мучеников?
Какие бы грехи ни отягчали карму того, кто создал подобные песнопения, но гибель духовная
для него невозможна, даже если бы в какие-то минуты он ее желал: рано или поздно его
бессмертное Я будет извлечено Соборной Душой народа из любого чистилища.
Да... но и нерукотворный лик на щите остаться "светлым навсегда" не сможет.
И дальше путь, и месяц выше,
И звезды меркнут в серебре.
И тихо озарились крыши
В ночной деревне, на горе.
Иду, и холодеют росы,
И серебрятся о тебе.
Все о тебе, расплетшей косы
Для друга тайного в избе.
Дай мне пахучих, душных зелий
И ядом сладким заморочь,
Чтоб, раз вкусив твоих веселий,
Навеки помнить эту ночь.
О ком это, кому это? - Раскрываются широкие дали, затуманенные пеленой осенних дождей;
пустынные тракты, притаившиеся деревни со зловещими огнями кабаков; душу охватывает тоска и
удаль, страстная жажда потеряться в этих просторах, забыться в разгульной, в запретной любви -
где-то у бродяжьих костров, среди полуночных трав, рдеющих колдовскими огнями.
Любые берлоги утробной, кромешной жизни, богохульство и бесстыдство, пьяный омрак и
разврат -
Да, и такой, моя Россия,
Ты всех краев дороже мне.
Не только такой, но уже именно такой. Слышатся бубенцы бешеных троек, крики хмельных
голосов, удалая песня, - то ли разгул, то ли уже разбой, - и она, несущаяся в ведовской, в колдовской
пляске:
...Каким это светом
Ты дразнишь и манишь?
В кружении этом
Когда ты устанешь?
Чьи песни? И звуки?
- Чего я боюсь?
Щемящие звуки
И - Вольная Русь?
Да, Русь, но какая? Что общего с Навной в этой разбойной, в этой бесовской красе?
Где буйно заметает вьюга
До крыши - утлое жилье,
И девушка на злого друга
Под снегом точит лезвее.
Закружила плясками, затуманила зельями, заморочила
ласками, а теперь точит нож.
Не Навна, не Идеальная Душа, а ее противоположность. Сперва пел о Навне, принимая ее в
слепоте за Вечную
Женственность. Теперь поет о Велге, принимая ее за Навну в своей возросшей слепоте.
Но это еще только начало. Страстная, не утолимая никакими встречами с женщинами, никаким
разгулом, никакими растворениями в народе любовь к России, любовь к полярно-враждебным ее
началам, мистическое сладострастие к ней, то есть сладострастие к тому, что по самой своей
иноприродной сути не может быть объектом физического обладания, - все это лишь одно из русел
его душевной жизни в эти годы. А параллельно с ним возникает и другое.
Сперва - двумя-тремя стихотворениями, скорее
описательными, а потом все настойчивее и полновластней, от
цикла к циклу, вторгается в его творчество великий город. Это
город Медного Всадника и Растреллиевых колонн, портовых окраин
с пахнущими морем переулками, белых ночей над зеркалами
исполинской реки, - но это уже не просто Петербург, не только
Петербург. Это - тот трансфизический слой под великим городом Энрофа, где в простертой руке
Петра может плясать по ночам факельное пламя; где сам Петр или какой-то его двойник может
властвовать в некие минуты над перекрестками лунных улиц, скликая тысячи безликих и
безымянных к соитию и наслаждению; где сфинкс "с выщербленным ликом" - уже не каменное
изваяние из далекого Египта, а царственная химера, сотканная из эфирной мглы... Еще немного -
цепи фонарей станут мутно-синими, и не громада Исаакия, а громада в виде темной усеченной
пирамиды - жертвенник-дворец-капище выступит из мутной лунной тьмы. Это - Петербург
нездешний, невидимый телесными очами, но увиденный и исхоженный им: не в поэтических
вдохновениях и не в ночных путешествиях по островам и набережным вместе с женщиной, в
которую сегодня влюблен, - но в те ночи, когда он спал глубочайшим сном, а кто-то водил его по
урочищам, пустырям, расщелинам и вьюжным мостам инфра-Петербурга.
Я говорил уже: среди инозначных слоев Шаданакара есть один, обиталище могучих темных
стихиалей женственной природы: демониц великих городов. Они вампирически завлекают
человеческие сердца в вихреобразные воронки страстной жажды, которую нельзя утолить ничем в
нашем мире. Они внушают томительную любовь-страсть к великому городу, мучительную и
неотступную, как подлинное чувственное влечение. Это - другой вид мистического сладострастия, -
сладострастие к городу, и притом непременно ночному, порочному, либо к удушливо-знойному
городу летних предвечерий, когда даже шорох переливающихся по улицам толп внушает
беспредметное вожделение. Возникают мимолетные встречи, чадные, мутные ночи, но утоления они
не дают, а только разжигают. Из этой неутолимой жажды, из запредельного сладострастия
возникает образ, для каждого свой, но тот самый, который всякому, прошедшему этим путем,
встречался реально в трансфизических странствиях, забытых полностью или на девять десятых и
кажущихся сном. О, не даймон, совсем уже не даймон водил его по кругам этих соблазнов: кто-то из
обитательниц Дуггура подменил даймона собой, кто-то из мелких демониц внушал ему все большее
и большее сладострастие, показывая ему такие формы душевного и телесного - хотя и не
физического - разврата, какие возможны в Дуггуре - и нигде более.
Я не уверен, что "каждый вечер, в час назначенный", мечтая о своем за уединенным столиком
ресторана, Блок видел иначе, как только в мечте, "девичий стан, шелками схваченный", и как "без
спутников, одна, дыша духами и туманами, она садится у окна". Но мечтал он о ней и отравлял свои
дни и ночи неутолимым томлением потому, что смутно помнил о встречах с нею в Дуггуре.
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.
И странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль.
Да, воистину: незнакомка. Пока не раскрылась глубинная память, пока не вспомнился со всею
отчетливостью Дуггур, до тех пор невозможно понять, кто это!.. Но ни падениями, ни разгулом, ни
вином эта память не раскроется; и от тоски по нестерпимо влекущему, но в Энрофе
отсутствующему, от сладострастия к той, кого нельзя забыть и нельзя до конца припомнить,
спешишь за призраком "от одной страстной ночи к другой", потому что вино дает хоть иллюзию ее
близости, а физические сближения - хоть иллюзию обладания необладаемым.
Смутными воспоминаниями о Дуггуре насыщена вся "Снежная маска". Едва начинается почти
любое из стихотворений, и вдруг уже реальный план сдвинулся, мгновенное колебание всех тканей
стиха - и вот уже пейзаж другого, смежного мира, другой Невы, других вьюг, других громад по
берегам - каких-то ледяных громад с пещерами и гротами, каких-то полетов на "пасмурных конях"
по воздушным пучинам другого слоя: инфра-Петербурга.
Нет исхода из вьюг
И погибнуть мне весело.
Завела в очарованный круг,
Серебром своих вьюг занавесила...
"Снежная маска" - шедевр из шедевров. Совершенство стиха - завораживающее, форма каждого
стихотворения в отдельности и всего цикла в целом - бесподобна, ритмика неповторима по своей
выразительности, эмоциональный накал достигает предела. Здесь, как и во многих стихах
последующего тома, Блок - величайший поэт со времен Лермонтова. Но возрастание
художественного уровня идет параллельно линии глубокого духовного падения. Более того: каждое
такое стихотворение - потрясающий документ о нисхождениях по лестнице подмен: это - купленное
ценою гибели предупреждение.
Спутанности, туманности, неясности происходящего для самого автора, которые в какой-то
мере смягчали ответственность за цепь подмен, совершенных по отношению к Душе России, здесь
уже нет. Гибельность избранного пути осознана совершенно отчетливо.
Что быть бесстрастным? Что - крылатым?
Сто раз бичуй и укори.
Чтоб только быть на миг проклятым
С тобой - в огне ночной зари!
Вряд ли сыщется в русской литературе другой документ, с такой силой и художественным
совершенством говорящий о жажде быть проклятым, духовно отвергнутым, духовно погибшим, о
жажде саморазрушения, своего рода духовного самоубийства. И что тут можно сделать,
Только теперь можем мы возвратиться к окончательному Тайно просится на дно?
Сперва - тайно, а потом уже и совершенно явно. Любовь к Н.
Н. Волоховой (а "Снежная маска" посвящена именно ей) оказывается своего рода магическим
кристаллом: с неимоверной настойчивостью следуют друг за другом такие образы женственного,
какие неприменимы ни к какой женщине в нашем физическом слое. Они возрастают в своей
запредельности, в своей колоссальности от стихотворения к стихотворению, пока наконец
В ледяной моей пещере,
- Вихрей северная дочь!
Из очей ее крылатых
Светит мгла.
Трехвенечная тиара
Вкруг чела.
Стерегите, злые звери,
Чтобы ангелам самим
Не поднять меня крылами,
Не пронзить меня Дарами
И Причастием своим!
У меня в померкшей келье -
Два меча.
У меня над ложем - знаки
Черных дней.
И струит мое веселье
Два луча.
То горят и дремлют маки
Злых очей.
Уж кажется, яснее ясного, что это за злые очи! Неужто и после этого придет в голову хоть
одному чуткому исследователю, будто центральный женский образ "Снежной маски" - конкретная
женщина, любимая поэтом, актриса такого-то театра, Н. Н. Волохова? Тонкая, умная, благородная
Волохова, по-видимому, никогда (насколько можно судить по ее неопубликованным еще
воспоминаниям) не могла понять до конца пучин этой любви к ней: понять, кого любил Блок в ней,
за ней, сквозь нее. Это ее непонимание сознавал, кажется, и сам Блок:
Меж всех - не знаешь ты одна,
Каким рожденьям ты причастна,
Какою верой крещена.
Ведь не попусту же, в конце концов, это многозначительное заглавие: "Снежная маска"!
Недаром же все время проходит мотив маскарада, мотив женского лица, скрытого от взоров. Можно
сказать, в некотором смысле, что для Блока сама Волохова была маскою на лице женственной
сущности, неудержимо увлекающей его то ли в вихри звезд и вьюг, то ли вниз и вниз, в трясины
Дуггура.
Разумеется, не на каждое стихотворение Блока следует смотреть под таким углом зрения.
Многие чудесные стихи его совершенно свободны от всякой душевной мути. Но я говорю здесь об
основном его пути, о линии его жизни.
В глубоких сумерках собора
Прочитан мною свиток твой;
Твой голос - только стон из хора,
Стон протяженный и глухой.
Таким обращением некоей женственной сущности к поэту начинается одно из стихотворений,
которое Блок даже не решился напечатать. Начало, перекликающееся со стихами его юности, когда
входил он "в темные храмы", совершая "бедный обряд": там ждал он "Прекрасной Дамы в мерцаньи
красных лампад". Не Прекрасная ли Дама и сейчас мерцает своему погибающему певцу? Что
говорит она? Чем утешит, чем обнадежит? - Но голос звучит холодно и сурово, едва доносясь из
других, далеких, инозначных слоев:
Твои стенанья и мученья,
Твоя тоска - что мне до них?
Ты - только смутное виденье
Миров далеких и глухих.
И испытать тебя мне надо;
Их много, ищущих меня,
Неповторяемого взгляда,
Неугасимого огня.
И вот тебе ответный свиток
На том же месте, на стене,
За то, что много страстных пыток
Узнал ты на пути ко мне.
Как будто бы очень похоже на Прекрасную Даму. Прекрасной Даме, госпоже небесных
чертогов, человек, может быть, тоже кажется видением миров далеких и глухих. Говорящая теперь
утверждает, что его страдание, томление и тоска были о ней. Но о ком же они были, как не о
Прекрасной Даме? Значит, мы слышим, наконец, в этих стихах или голос Прекрасной Дамы, или
кого-то, говорящего ее голосом. Так что же начертывает она в "ответном свитке" сердцу, ее
ищущему:
Кто я, ты долго не узнаешь,
Ночами глаз ты не сомкнешь,
Ты, может быть, как воск, истаешь,
Ты смертью, может быть, умрешь.
.......................
И если отдаленным эхом
Ко мне дойдет твой вздох "люблю",
Я громовым холодным смехом
Тебя, как плетью, опалю!
Так вот она кто! Пускай остается неизвестным ее имя - если имя у нее вообще есть, - но из каких
мировых провалов, из каких инфрафизических пустынь звучит этот вероломный, хищный голос, -
это, кажется, яснее ясного. Госпожа... да, госпожа, только не небесных чертогов, а других, похожих
на ледяные, запорошенных серым снегом преисподних. Это еще не сама Великая Блудница, но одно
из исчадий, царящих на ступенях спуска к ней, подобное Велге.
"Здесь человек сгорел" - эту строку Фета взял он однажды эпиграфом к своему стихотворению:
Чтобы по бледным заревам искусства
Узнали жизни гибельный пожар!
Но в чем же, собственно, заключается пожар жизни и что в нем было гибельного? Блок всю
жизнь оставался благородным, глубоко порядочным, отзывчивым, добрым человеком. Ничего
непоправимого, непрощаемого, преступного он не совершил. Падение выражалось во внешнем слое
его жизни, в плане деяний только цепью хмельных вечеров, страстных ночей да угаром цыганщины.
Людям, скользящим по поверхности жизни, даже непонятно: в сущности, какое тут такое будто бы
ужасное падение, о какой гибели можно говорить? - Но понять чужое падение как падение могут
только те, кому самим есть откуда падать. Те же, кто сидит в болоте жизни, воображают, что это в
порядке вещей и для всех смертных. Когда вчитаешься в стихи Блока, как в автобиографический
документ, как в исповедь, тогда уяснится само собой, что это за падение и что за гибель.
Третий том - это, в сущности, уже пепелище. Душевное состояние поэта ужасно.
Ты изменил давно,
Бесповоротно.
Непробудная ночь плотно обняла все - и землю, и то, что под ней, и то, что свыше. Одна
беспросветная страница сменяется другой, еще кромешнее. Клочья, уцелевшие в памяти от
трансфизических странствий, переплетаются с повседневностью в единый непрерывный кошмар.
Вспоминается стих Корана: "Один мрак глубже другого в глубоком море".
Не таюсь я перед вами,
Посмотрите на меня:
Я стою среди пожарищ,
Обожженный языками
Преисподнего огня.
Вот в эти-то годы и была написана Блоком коротенькая статья-воспоминание "Рыцарь-монах",
та самая, с напоминания о которой я начал эту главу. Заголовок - странный, вне метаисторического
толкования не имеющий смысла. Каким рыцарем был при жизни Соловьев - человек, во весь век
свой не прикоснувшийся к оружию, доктор философии, лектор, кабинетный ученый? и каким
монахом - он, никакого пострига никогда не принимавший, обета целомудрия не дававший и,
несмотря на всю свою православную религиозность, живший обыкновенной мирской жизнью? Но
Блок и не говорит о таком Соловьеве, каким он был. Он говорит о том, каким он стал. Каким он
видел его, спустя ряд лет, где-то в иных слоях: в темных длинных одеждах и с руками,
соединенными на рукояти меча. Ясно, что и меч был не физический, и рыцарство - такое, какое
предугадывают лишь "Рыцарь бедный", и монашество не историческое, не в Энрофе, но не от мира
сего.
Ничего нет более закономерного, чем то, что рыцарь Звенты-Свентаны не оставлял младшего
брата, который мечтал таким рыцарем стать даже после измены. Но что именно совершалось во
время их трансфизических встреч, какие круги ими посещены были, от каких действительно и
окончательно непоправимых срывов он спас поэта - это, конечно, должно остаться
неприкосновенной тайной Александра Блока.
Но из того, что было показано Блоку в потусторонних странствиях этой поры его жизни,
проистекло наряду с другими одно обстоятельство, на которое мне хочется указать особо. Блок и
раньше, даже в период Прекрасной Дамы, показал, что провидческою способностью в узком смысле
этого слова, то есть способностью исторического предвозвещения, он обладал, хотя редко ею
владел. Стоит вспомнить стихотворение, написанное за два года до революции 1905-го: "...Все ли
спокойно в народе? - Нет. Император убит", - и в особенности, его окончание:
- Кто ж он, народный смиритель?
- Темен, и зол, и свиреп:
Инок у входа в обитель
Видел его - и ослеп.
Он к неизведанным безднам
Гонит людей, как стада...
Посохом гонит железным...
- Боже! Бежим от Суда!
Теперь эта способность обогатилась новым опытом, но опытом, связанным только с
демоническими мирами. Поэтому мы не найдем у Блока никаких пророчеств о грядущем Свете, об
отражении Звенты-Свентаны в исторической действительности будущих эпох, о Розе Мира, о
золотом веке человечества. Но страшное стихотворение "Голос из хора" рисует далекую грядущую
эпоху: ту, когда после господства Розы Мира над всем человечеством придет величайший враг и ее и
всякой духовности,
- тот, кого Гагтунгр выпестывает столько веков.
И век последний, ужасней всех,
Увидим и вы и я.
Все небо скроет гнусный грех,
На всех устах застынет смех,
Тоска небытия...
Весны, дитя, ты будешь ждать -
Весна обманет.
Ты будешь солнце на небо звать -
Солнце не встанет.
И крик, когда ты начнешь кричать,
Как камень, канет...
Но исторической и метаисторической развязки всемирной трагедии первого зона ему не дано
было знать: этого утешения он лишил себя сам своими падениями, замглившими его духовные очи
ко всему, что исходило от Высот, а не от бездны.
После "Земли в снегу" он прожил еще двенадцать лет. Стихи рождались все реже, все с
большими интервалами - памятники опустошенности и поздних, бессильных сожалений. А после
"Розы и креста" и художественное качество стихов быстро пошло под уклон, и за целых пять лет ни
одного стихотворения, отмеченного высоким даром, мы не найдем у Блока. В последний раз
угасающий гений был пробужден Великой Революцией. Все стихийное, чем было так богато его
существо, отозвалось на стихию народной бури. С неповторимостью починной гениальности были
уловлены и воплощены в знаменитой поэме "Двенадцать" ее рваные ритмы, всплески страстей,
клочья идей, вьюжные ночи переворотов, фигуры, олицетворяющие целые классы, столкнувшиеся
между собой, матросский разгул и речитатив солдатских скороговорок. Но в осмыслении Блоком
этой бунтующей эпохи спуталось все: и его собственная стихийность, и бунтарская ненависть к
старому, ветхому порядку вещей, и реминисценции христианской мистики, и неизжитая любовь к
"разбойной красе" России - Велге, и смутная вера, вопреки всему, в грядущую правду России -
Навну. В итоге получился великолепный художественный памятник первому году Революции, но не
только элементов пророчества - хотя бы просто исторической дальновидности в этой поэме нет.
"Двенадцать" - последняя вспышка светильника, в котором нет больше масла; это отчаянная
попытка найти точку опоры в том, что само по себе есть исторический Мальстрем, бушующая хлябь,
и только; это - предсмертный крик.
Смерть явилась лишь через три с половиной года. Душевный мрак этих последних лет не
поддается описанию. Психика уже не выдерживала, появились признаки ее распада. Скорбут
сократил мучения, точнее - тот вид мучений, который присущ нашему физическому слою. Блок
умер, не достигнув сорокадвухлетнего возраста. Впрочем, еще при жизни многие, встречавшие его,
отзывались о нем как о живом трупе
Я видел его летом и осенью 1949 года. Кое-что рассказать об этом - не только мое право, но и
мой долг. С гордостью говорю, что Блок был и остается моим другом, хотя в жизни мы не
встречались, и когда он умер, я был еще ребенком. Но на некоторых отрезках своего пути я прошел
там же, где когда-то проходил он. Другая эпоха, другое окружение, другая индивидуальность,
отчасти даже его предупреждающий пример, а главное - иные, во много раз более мощные силы,
предохранили меня от повтора некоторых его ошибок. Я его встречал в трансфизических
странствиях уже давно, много лет, но утрачивал воспоминание об этом. Лишь в 1949 году
обстановка тюремного заключения оказалась способствующей тому, что впечатления от новых
ночных странствий с ним вторглись уже и в дневную память.
Он мне показывал Агр. Ни солнца, ни звезд там нет, небо черно, как плотный свод, но
некоторые предметы и здания светятся сами собой - все одним цветом, отдаленно напоминающим
наш багровый. Я уже два раза описывал этот слой; во второй раз
- в четвертой части этой книги; снова напоминать этот жуткий ландшафт мне кажется
излишним. Важно отметить только, что неслучайно мой вожатый показывал мне именно Агр: это
был тот слой, в котором он пребывал довольно долгое время после поднятия его из Дуггура.
Избавление принес ему Рыцарь-монах, и теперь все, подлежащее искуплению, уже искуплено.
Испепеленное подземным пламенем лицо его начинает превращаться в просветленный лик. За
истекшие с той поры несколько лет он вступил уже в Синклит России.
Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 129; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!