Оригинальный текст и подстрочный перевод
| You do not do, you do not do Any more, black shoe In which I have lived like a foot For thirty years, poor and white, Barely daring to breathe or Achoo. Daddy, I have had to kill you. You died before I had time—— Marble-heavy, a bag full of God, Ghastly statue with one gray toe Big as a Frisco seal And a head in the freakish Atlantic Where it pours bean green over blue In the waters off beautiful Nauset. I used to pray to recover you. Ach, du. In the German tongue, in the Polish town Scraped flat by the roller Of wars, wars, wars. But the name of the town is common. My Polack friend Says there are a dozen or two. So I never could tell where you Put your foot, your root, I never could talk to you. The tongue stuck in my jaw. It stuck in a barb wire snare. Ich, ich, ich, ich, I could hardly speak. I thought every German was you. And the language obscene An engine, an engine Chuffing me off like a Jew. A Jew to Dachau, Auschwitz, Belsen. I began to talk like a Jew. I think I may well be a Jew. The snows of the Tyrol, the clear beer of Vienna Are not very pure or true. With my gipsy ancestress and my weird luck And my Taroc pack and my Taroc pack I may be a bit of a Jew. I have always been scared of you, With your Luftwaffe, your gobbledygoo. And your neat mustache And your Aryan eye, bright blue. Panzer-man, panzer-man, O You—— Not God but a swastika So black no sky could squeak through. Every woman adores a Fascist, The boot in the face, the brute Brute heart of a brute like you. You stand at the blackboard, daddy, In the picture I have of you, A cleft in your chin instead of your foot But no less a devil for that, no not Any less the black man who Bit my pretty red heart in two. I was ten when they buried you. At twenty I tried to die And get back, back, back to you. I thought even the bones would do. But they pulled me out of the sack, And they stuck me together with glue. And then I knew what to do. I made a model of you, A man in black with a Meinkampf look And a love of the rack and the screw. And I said I do, I do. So daddy, I’m finally through. The black telephone’s off at the root, The voices just can’t worm through. If I’ve killed one man, I’ve killed two—— The vampire who said he was you And drank my blood for a year, Seven years, if you want to know. Daddy, you can lie back now. There’s a stake in your fat black heart And the villagers never liked you. They are dancing and stamping on you. They always knew it was you. Daddy, daddy, you bastard, I’m through. | Тебя больше нет, тебя больше нет, Чёрный башмак, В котором я жила, как нога, Тридцать лет, бедна и бела, Едва смея дыхнуть или чихнуть. Папочка, я должна была убить тебя. Ты умер прежде, чем я успела – Мраморно-тяжёлый, мешок, полный Бога, Ужасная статуя с одним серым пальцем ноги, Большим, как тюлень Сан-Франциско, И головой в причудливой Атлантике, Где льётся бобовая зелень поверх голубого В водах прекрасных индейцев племени нозет. Я раньше молилась, чтобы ты поправился. Ach, du. [Ах ты. – нем.] На немецком языке, в польском городке, Спрессованном катками Войн, войн, войн. Но название у этого города распространённое. Мой друг-поляк Говорит, что таких городков дюжина или две. Поэтому я никак не могла сказать, Куда ступала твоя нога, где ты пустил корень, Я никогда не могла разговаривать с тобой. Язык застрял в челюсти. Застрял в капкане из колючей проволоки. Ich, ich, ich, ich, [Я, я, я, я – нем.] Я с трудом могла говорить. Я думала, что каждый немец был тобой, А непристойный язык Словно мотор, мотор, Увозил меня, как еврейку, Как еврейку в Дахау, Аушвиц, Бельсен. Я начала говорить, как еврейка. Я думаю, я вполне могу быть еврейкой. Тирольские снега и светлое венское пиво Не слишком чисты или правдивы. С моей цыганской прародительницей, и с моей странной долей, И с моей колодой Таро, Я вполне могу быть немного еврейкой. Я всегда боялась тебя С твоим Люфтваффе, абракадаброй, И опрятными усами, И арийским глазом ярко-голубого цвета. Panzer-man, panzer-man, о Ты – Не Бог, а свастика, Такая чёрная, что ни одно небо не протиснется. Каждая женщина обожает фашиста, Сапог в лицо, скотское Скотское сердце такой скотины, как ты. Ты стоишь у доски, папочка На твоей фотографии, которая есть у меня, Рубец на подбородке вместо ноги, Но от этого не в меньшей степени дьявол, Не в меньшей степени чёрный человек, который Разгрыз моё хорошенькое красное сердце надвое. Мне было десять, когда тебя зарыли. В двадцать я попыталась умереть И попасть обратно, обратно, обратно к тебе. Я думала, что даже кости были бы живы. Но меня достали из куля И скрепили клеем. И тогда я знала, что делать. Я создала модель тебя, Человека в чёрном и с Meinkampf''ным взглядом И с любовью к дыбе и винту. И я сказала, кянусь, клянусь. Итак, папочка, я наконец, прошла через это. Чёрный телефон вырван до корня И голоса просто не могут проползти. Если я убила одного, я убила двоих – Вампира, который сказал, что был тобой И пил мою кровь год, Семь лет, если хочешь знать. Папочка, теперь можешь ложиться обратно. В твоём жирном чёрном сердце кол. Деревенским жителям ты никогда не нравился. Они пляшут и топчутся на тебе. Они всегда знали, что это был ты. Папочка, папочка, мерзавец, я нашла выход. |
Дата добавления: 2019-02-22; просмотров: 466; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!