Палуба пиратского корабля и будущее
В олимпийской цивилизации нормального (китайского, например) типа проблема будущего не возникает. Включенный в профессионально-государственный навык, а через него и в единый социальный ритуал человек хотя и готов к некоторым отклонениям от нормы, но решительно не готов ни к профессиональным миграциям в рамках этого ритуала, ни тем более к выходу за его пределы. Устойчивость ритуала настолько велика, а накопленное в любой профессии мастерство настолько специализировано, что сама мысль о перемене профессии или об активном использовании нескольких профессий отдавала бы душком беспочвенной авантюры. И это действительно так: в ультрастабильном олимпийском ритуале мечта об универсальном человеке, о всесторонней личности - мечта пустая и опасная, поскольку на переходе от профессионально-государственного к лично-государственному упрощаться по нормам «наивного демократизма» должна не только бюрократическая структура, но и все виды технологических структур, а потеря профессионального навыка, если она не вызвана серьезными причинами, - ничем не оправданная жертва. В нормальной олимпийской цивилизации таких причин нет - нет ситуаций, в которых человеку волей-неволей приходилось бы накапливать универсальные навыки, задумываться над своей судьбой и пытаться самому строить собственную жизнь. Нет и той неопределенности, тех надежд и опасений, весен и зим «тревоги нашей», всю совокупность которых мы называем будущим - местом, где все еще можно переиначить, переиграть и все устроить наилучшим образом, где все будет хорошо «в конце концов».
|
|
|
Эти эсхатологические моменты, без которых у нас не было бы ни сильных чувств, ни творчества, ни поэзии, ни науки, восходят, надо полагать, к тому «медному» психологическому напряжению, которое неизбежно возникало при высоких значениях вероятности нападения и было в общем-то ожиданием конца света: дня перехода в Аид или, того хуже, «дня рабства», когда, в терминах плача Андромахи, придется «непотребную делать работу для господина стараясь свирепого» (Илиада, XXIV, 733-734), то есть расстаться с одной «судьбой» и получить другую в духе ответа Агамемнона Хрису:
Деве свободы не дам я; она обветшает в неволе, В Агросе, в нашем дому, от тебя, от отчизны далече - Ткальный стан обходя, иль ложе со мной разделяя. (Илиада, 1, 29-31).
С мужчинами дело обстояло проще - их убивали, и раб этого периода в основном незаконнорожденный - родившийся в неволе от рабыни, лишенный кровно-родственных связей и не имеющий поэтому ни роду, ни племени, то есть раб «по природе».
Оба варианта сдвига судьбы были сами по себе достаточно сильными стимулами, чтобы в той или иной форме поддержать любую попытку заглянуть в будущее: прогнозировать события, их цепи и варианты. Но любая попытка этого рода предполагает более или менее свободное владение формализмом, логическую способность представлять, анализировать и связывать умопостигаемое с поправками на конкретное окружение и вероятные его изменения, то есть требует той логической стратегии, которую в наше время называют теорией игр. Как и все способности этого рода, логическая способность представления и вероятностная формализация будущего не может появиться на пустом месте, силами одной лишь насущной необходимости. Здесь, как и в других случаях, необходим исходный феноменологический материал, нечто вроде «спичек первоклассника», на котором формально-абстрактные отношения могли бы обрести телесность и устойчивость.
|
|
|
Если бы речь шла о более позднем периоде, мы могли бы указать на два идеальных для целей самосознания материала: на письменность и на монетарную систему единиц; оба выявляют абстрактные структуры, делают их устойчивыми и доступными для наблюдений. К тому же оба использованы античностью для построения «гносеологического» космоса, категории, грамматические правила которого четко положены в разрыве между словом и делом. Вместе с тем сам интерес к этим закономерным структурам и поиски в них логики существования были бы совершенно необъяснимой странностью, «греческим чудом», если бы мы не попытались найти достаточно формализованную и вместе с тем достаточно сложную и подвижную в структурном отношении практическую ситуацию, которая могла бы наладить жесткую и направленную селекцию человеческих характеров, оставляя в живых и свободных только характеры творческие и угнетая или уничтожая характеры пассивные.
|
|
|
Селекция этого типа неизбежно возникала в рамках древней гонки вооружений, но возникала как осредненные свойства социальной среды, которые способны вести селекцию и в заданном наборе навыков и умений, но органически не способны создавать и поддерживать этот выбор, новые «медные мутации». Присматриваясь к умениям и навыкам грека гомеровского периода, мы сразу же вынуждены будем исключить из рассмотрения большую их часть как навыки и умения заведомо ритуальные, которые уже в силу цикличности и многократного повтора ориентированы на прошлое, на зафиксированные в опыте образцы - программы регулирования. Единственные исключения - мореплавание и пиратское ремесло. Здесь повтор, застывшая схема, отсутствие оригинальности в решении ситуации и инициативы - прямая дорога на тот свет. Здесь, в сущности, каждый набег - акт творчества, в котором традиционные и устойчивые в своем различии элементы приводятся всякий раз в новую связь производно от условий и обстановки.
|
|
|
Угроза сдвига судьбы, под знаком которой идет все это творчество, придает процессам разложения ситуаций на составляющие и синтеза различенного материала в новые ситуации характер субъективной необходимости: возникает та начальная школа творчества, учит в которой жизнь и учит строго - любая неудовлетворительная оценка перерастает для ученика в катастрофу. В этой связи полезно поближе приглядеться к методике обучения и к тому школьному инвентарю, который дан человеку на феноменологическом уровне как исходный материал и наглядное пособие на уроках творчества, то есть прежде всего приглядеться к палубе пиратского корабля,
Корабли гомеровской эпохи - довольно сложные и разнообразные сооружения, которые делятся по назначению на военные («длинные») и торговые («круглые»). Все корабли используют парус и весло, причем на торговых кораблях число гребцов не превышало обычно 20, как и на малых военных кораблях служебного, так сказать, пользования. Агамемнон, например, отправляет дочь Хрису именно на таком «легком» корабле:
Царь Агамемнон легкий корабль ниспустил на пучину, Двадцать избрал гребцов, поставил на нем гекатомбу, Дар Аполлону, и сам Хрисеиду, прекрасную деву, Взвел на корабль: повелителем стал Одиссей многоумный; Быстро они устремяся, по влажным путям полетели. (Илиада, 1, 308-312).
На военном корабле высшего класса число гребцов могло достигать 120. О беотийцах, например, сказано:
С ними неслось пятьдесят кораблей, и на каждом из оных По сту и двадцать воинственных, юных беотян сидело. (Илиада, II, 509-510).
Но наиболее ходовым и универсальным военным кораблем следует, видимо, считать 50-тивессльный корабль филоктетова типа:
... пятьдесят воссидело на каждом
Сильных гребцов и стрелами искусных жестоко сражаться. (Илиада, II, 719-720).
Пытаясь проследить историю греческого флота до VI в. до н.э., Фукидид приходит к выводу: «Хотя флоты эти образовались много поколений спустя после Троянской войны, однако, как и в то время, они заключали в себе, повидимому, мало триер, состоя все из пентеконтер (50-тивесельных кораблей. - М.П.) и длинных судов» (История, 1, 14). О признанном преемнике Миноса в морских делах, о Поликрате Самосском, Геродот пишет: «Он владел сотней пятидесятивесельных кораблей и тысячей лучников» (История, III, 40). На каждом из 12 кораблей Одиссея при его отплытии на родину было по 50 «совмещенных» гребцов и воинов вроде злополучного Ельпинора, сломавшего со сна шею, который, встретив Одиссея в Аиде, требует погребения по пиратскому обычаю:
Бросивши труп мой со всеми моими доспехами в пламень,
Холм гробовой надо мною насыпьте близ моря седого;
В памятный знак же о гибели мужа для поздних потомков
В землю на холме моем то весло водрузите, которым
Некогда в жизни, ваш верный товарищ, я волны тревожил. (Одиссея, X, 74-78).
Такой 50-тивесельный корабль и должен, видимо, рассматриваться начальной школой творчества - первой творческой лабораторией человека. 50 гребцов-воинов, каждый из которых обладает своей волей, особенностями, личным «веслом» и местом на скамье гребцов, и каждый из которых сам по себе в общем-то пустая величина, неспособная стронуть корабль с места, образуют все вместе, «в единстве разнообразия», гибкую и огромную силу - грозу для любого пункта на побережье.
Чувство бессилия одиночки представлено в поэмах довольно полно. Когда, например, Калипсо объявляет Одиссею: «Тебя отпустить благосклонно хочу я» (Одиссея, V, 161) и предлагает ему одному на плоту «по морю темному плыть», то первой его реакцией был страх: «Одиссей, постоянный в бедах, содрогнулся» (Одиссея, V, 171) и даже обосновал этот свой страх:
Как же могу на плоту переплыть я широкую бездну Страшного, бурного моря, когда и корабль быстроходный Редко по ней пробегает с Зевесовым ветром попутным? (Одиссея, V, 174-176).
Не менее полно представлена в поэмах и структура тех отношений, которые преобразуют бессилие одиночек в огромную силу координированного действия. Основной элемент этой структуры - железная дисциплина: решительный и бескомпромиссный примат слова над делом, то есть активное присвоение всей совокупности воль одним человеком - «повелителем», причем здесь перед нами не регулятор, а именно «многоумный повелитель» (аротгоХицмт). Гомер особенно часто останавливается на проблемах дисциплины и единовластия, повсюду показывая пагубный характер любых отклонений от слова. Своеволие, особенно непресеченное в самом начале своеволие, показывается им как процесс накопления ошибки, который завершается, как правило, самыми неприятными последствиями. Здесь он не щадит чинов и званий: своеволие Агамемнона, безрассудно отобравшего у Геракла невольницу, едва не перерастает в военную катастрофу. Даже Зевса, которому порядочно уже надоела троянская история и которому хотелось бы все завершить сравнительно бескровным миром (Илиада, IV, 10-18), Гера немедленно приводит к порядку, требуя выполнения слова. Ошибка Одиссея, который не пресек вовремя своеволие Еврилоха (Одиссея, X, 429-442) ведет к гибели всех спутников Одиссея.
Но дисциплина, примат слова над делом, когда вся совокупность воль отчуждена в голову повелителя, авсе многообразие индивидуальных действий связано повелителем в коллективное единодействие как отчужденное и распределенное по гребцам-воинам практическое отношение повелителя к миру, дает лишь половину картины - достаточно дифференцированный и четкий в различениях школьный инвентарь творчества. Вторая половина, дополняющая картину до целого, есть искусство использования этой подчиненной слову силы для решения ситуаций.
Будь ситуации однообразными, мы могли бы здесь говорить о процессе регулирования в условиях больших помех, то есть видеть в этом процессе хотя и весьма сложный, но в принципе обычный кибернетический контур с отрицательной обратной связью, в котором мы опять оказались бы в ловушке китайско-медицинского подхода к миру, когда «болезни» различимы, а сущность, остающееся в различениях неизменно удерживается на слепом пятне регулятора, в «черном ящике». Но ситуации пиратского ремесла - это не задачник, в котором все задачи уже решены и всегда можно заглянуть в ответ, найти решение в опыте. Да и цели здесь - продукт нестойкий: Менелай предполагает вернуться домой, а погода располагает его у берегов Египта; Одиссей видит огни на берегу родины, а выходит на берег в Эолии, где ждет его безрадостный прием:
Прочь, недостойный! Немедля мой остров покинь; неприлично Нам под защиту свою принимать человека, который Так очевидно бессмертным, блаженны богам ненавистен.
(Одиссея, X, 7274).
Даже сами боги не всегда могут справиться с долговременным прогнозированием событий. Цирцея, например, инструктируя Одиссея, сама оказывается в затруднении:
После, когда вы минуете остров сирен смертоносный,
Две вам дороги представятся; дать же совет здесь, какую
Выбрать из двух безопаснее, мне невозможно, своим ты
Должен рассудком решить. (Одиссея, XII, 55-58).
Бесполезность долговременных прогнозов в пиратском деле и крайняя необходимость прогнозов оперативных и кратковременных (целеполагания-решения), постоянно вводит «повелителя» в типичный творческий хаос, где все имеющие отношение к делу элементы связаны в два автономных порядка, в две сталкивающиеся не на жизнь, а на смерть ситуации. Эти элементы нужно сначала в теории, а затем и на практике «развязать» и связать в новую ситуацию, то есть синтезировать новый порядок - то «высшее благо» Канта, в котором совпадают естественное и нравственное, законы природы и стремления человека. Здесь первая и реально существующая творческая кухня того типа, которая будет поднята Платоном в фигуре создателя на философские вершины: «Взял все видимое, которое не в покойном состоянии находилось, а в движении - притом в движении нестройном, беспорядочном, и привел все в порядок из беспорядка, находя, что первый во всех отношениях лучше последнего» (Тимей, 30 А). А чуть позже с палубой пиратского корабля произойдет то же, что произошло при сооружении Олимпа с доолимпийской именной матрицей. Живой бог античности, пират пропишется на опустевшем Олимпе как единый, всемогущий и всеведущий творец «по слову», по отношению к которому все, от монарха до последней прачки станут «рабами божьими» - организованной пиратом-богом в акте творчества и отчужденной для исполнения рабами его воли системой практических отношений к миру: «христианским миропорядком».
Пока же пират-творец вынужден на собственном опыте познавать муки и восторги творчества, причем сам этот процесс научения творчеству можно разложить на два сопутствующих друг другу и часто пересекающихся потока: на поток продуктов творчества и на поток «административной тоски».
Первый - поток продуктов - обнаруживает типичную текстуальную структуру: в нем нет повторов, и каждое событие, идет ли речь о Троянском коне, или о решении напоить Полифема и ослепить его, или о плане избиения женихов, - суть событие уникальное и неповторимое, хотя оно и связано со всеми предыдущими единством элементов-реалий вплоть до знаменитого Одиссеева лука, который двадцать лет провалялся без пользы, чтобы, наконец, выстрелить. Здесь, в этом потоке продуктов, пират-творец вполне самостоятелен, изворотлив, изобретателен, смел и решителен. Но стоит ему чуть выйти за пределы оперативного прогнозирования и попытаться заглянуть в будущее чуть глубже, как тут же дает себя знать тот вечный тупик административной мистики, когда положение и ранг «повелителя», с одной стороны, заставляют поддерживать в гребцах-воинах убеждение, что повелителю дано видеть дальше всех, лучше всех и яснее всех, а с другой стороны, вынуждают искать любые средства для познания будущего или хотя бы приличную компанию для коллегиальной ответственности за возможные неудачи в плане известного постулата: «города сдают солдаты, генералы их берут».
Идет ли речь об античности или о других временах, безвыходность тупика и безвыходность административной тоски по всезнанию очевидна: область прогнозирования - ритуал. Но это как раз не та область, где прогноз пользуется спросом: ни в древнее, ни в новое время никто и никогда не вопрошал оракулов о том, что, к примеру, могло бы произойти, если поле засеять ячменем. Спрашивали совсем о других вещах - об уникальных событиях, вопрос о которых во все времена формулировался примерно одинаково: если в огороде бузина, а в Киев завтра приезжает дядька, то не произойдет ли в Ростове по этому случаю землетрясения?
«Медная эпоха» - время пышного цветения прогнозов этого типа: птица, болезнь, буря, смерть, - все скольконибудь неожиданное немедленно приводится в связь с другим, небезразличным человеку событием, и прогнозирование уникальных событий становится, посуществу, новой функцией старейшин рода, да и Олимпа в целом. Эта «медная» надбавка к функции обучения новых поколений вполне естественна: старцы, с одной стороны, участвуют через прогноз в выборе решения, а с другой, в случае неудачи, - делят ответственность с повелителем. И то и другое небезопасно. Илиада, например, начинается с ситуации, которая требует прогноза. На десятый день таинственной эпидемии «пастырь народов» Агамемнон оказался вынужденным, как бывает в таких случаях, «посоветоваться с народом», и Ахилл предлагает народному собранию обычную процедуру: «спросим жреца, или пророка, или толкователя снов, ведь и сны от Зевса» (Илиада, 1, 6263). И перед народом появляется Калхас - «верховный птицегадатель», который первым делом ищет защиты у Ахилла, а затем уже, заручившись гарантиями, дает прогноз:
Нет, не за должный обет, не за жертву стотеяьчую гневен Феб, но за Хриса жреца:
обесчестил его Агамемнон, Дщери не выдал ему, и моленье и выкуп отринул.
Феб за него покарал и бедами еще покарает, И от пагубной язвы разящей руки не удержит
Прежде, доколе к отцу не отпустят, без платы, свободной Дщери его черноокой... (Илиада, 1, 93-99).
Подобных ситуаций в поэмах много, и чтобы разобраться в структуре античного прогнозирования, полезно привести еще один пример: прогноз Алиферса, «многоопытного старца». Дело происходит на Итаке, где во время народного собрания в небе появляются два орла:
Оба сначала, как будто несомые ветром, летели Рядом они, широко распустивши огромные крылья; Но, налетев на средину собрания, полного шумом, Начали быстро кружить с непрестанными взмахами крыльев. Очи их, сверху на головы глядя, сверкали бедою; Сами потом, расцарапав друг другу и груди и шеи, Вправо умчались они, пролетев над собраньем и градом. (Одиссея, П, 148).
Это выходящее из ряда вон событие Алиферс тут же преобразует в прогноз женихам:
... дабы женихов образумить, скажу я
Им, что беда неизбежная мчится на них, что недолго
Будет в разлуке с семейством своим Одиссей, что уже он
Где-нибудь близко таится, и смерть и погибель готовя
Всем им, что также и многим другим из живущих в Итаке
Горновозвышенной бедствие будет. Размыслим же, как бы
Вовремя нам обуздать их... (Одиссея, II, 162-168)
.
И под Троей, и на Итаке прогноз, естественно, не вызывает восторга. Агамемнон же в гневе:
Бед предвещатель, приятного ты никогда не сказал мне! Радостно, верно, тебе человекам беды лишь пророчить, (Илиада, 1, 106-107).
Но Агамемнон не решается пренебречь предсказанием и, высказав неудовольствие, покоряется судьбе:
Но соглашаюсь, ее возвращаю, коль требует польза: Лучше хочу я спасение видеть, чем гибель народа. (Илиада, 1, 116-117).
А женихи на Итаке оказываются строптивее, Еврилох высмеивает Алиферса:
...Лучше,
Старый рассказчик, домой возвратись и своим малолетним
Детям пророчествуй там, чтоб беды им какой не случилось.
В нашем же деле вернее тебя я пророк; мы довольно
Видим летающих на небе в светлых лучах Гелиоса
Птиц, но не все роковые. (Одиссея, II, 177-182).
Женихи отвергают прогноз и попадают в беду. И в том и в другом случае прогнозы оправдываются: высокая точность прогнозирования уникальных событий может считаться одной из характерных черт поэм.
Из этого не следует, что античность знала секрет лечения административной тоски, а затем, как и многое, этот секрет был утерян. Главный интерес здесь вызывают не результаты прогнозирования, а его структура, которая до крайности напоминает структуру обычной научной гипотезы: здесь та же четкая линия причинного вывода из совершенно новых и никогда прежде не входивших в связь посылок. И дело не только в новизне связи, античный прогноз и научная гипотеза близки и по составу: содержат как обязательный момент обращение к наличному знанию, включают в новую связь традиционные звенья. В прогнозе Калхаса оскорбление Христа и эпидемия объединены через гнев Аполлона, который, «сев пред судами», обстреливает лагерь ахейцев «смертоносными стрелами» (Илиада, 1, 45-52). Такая же «средняя посылка» есть и в прогнозе Алиферса: орлов послал Зевс (Одиссея, II, 146). Такое включение традиционного материала со «сдвигом значения» представляет собой полный аналог обращению ученого при строительстве гипотез к накопленному массиву знаний. Различие здесь количественное: научная гипотеза содержит, как правило, 10-12 традиционных включений, то есть, судя по ссылкам в научных статьях, опирается на 10-12 признанных для научного Олимпа истин. Античность «медного» периода удовлетворялась одной ссылкой на истины своего Олимпа.
Наиболее серьезное отличие между древним прогнозом и научной гипотезой принято связывать с отсутствием в античности эксперимента, который отличает опытную науку от всех других типов творчества. В принципе это факт бесспорный, хотя много здесь зависит от точки зрения на эксперимент и на его роль в познании. Если разговор ограничен только экспериментальной проверкой теоретических продуктов индивидуального творчества, если ограничиваются проблемой планирования по гипотезе какой-то совокупности действий на феноменологическом уровне, которые способны подтвердить или опровергнуть гипотезу, то в этих пределах грани между древним прогнозом и новой гипотезой попросту не существует: прогноз-предсказание с той же необходимостью связан с действиемпроверкой, как и гипотеза с экспериментом. Когда после предсказания Калхаса Агамемнон, в согласии с прогнозом, отправляет Хрисеиду к отцу, а эпидемии прекращаются, то в самом строгом смысле слова предложенная Калхасом связь: оскорбление Хрисы - гнев Аполлона - эпидемия, - оказывается блестяще подтвержденной экспериментом. Не менее убедительна в этом смысле и картина перебитых женихов:
Мертвые все, он увидел, в крови и в пыли неподвижно
Кучей лежали они на полу там, как рыбы, которых,
На берег вытащив их из глубокозеленого моря
Неводом мелкопетлистым, рыбак высыпает на землю;
Там на песке раскаленном их, влаги соленой лишенных,
Гелиос пламенный душит, и все до одной умирают.
Мертвые так там один на другом неподвижно лежали. (Одиссея, XXII, 384-389).
Здесь тоже результат экспериментальной проверки: проверена и подтверждена гипотеза Алиферса.
Реальное различие между древним прогнозом и научной гипотезой лежит, видимо, не в том, что гипотезу проверяют, а прогноз не проверяют, различие это скорее в том, что древний прогноз начинается с теоретического творчества уникальной ситуации и завершается практической проверкой в пределах той же уникальности, тогда как научная гипотеза, начиная с теоретического творчества уникальной ситуации, завершается через эксперимент переходом от уникального к ритуальному, к бесконечному повтору уникального по субъективному генезису, но ритуального по объективному содержанию отношения. Если бы древние использовали эту форму перехода от уникального к ритуальному, любой прогноз становился бы предрассудком типа недобрых чувств к черным кошкам, и всякий раз при виде орлов в небе женихов одолевали бы скучные мысли насчет мелкопетлистого невода и рыбок на раскаленном песке. По сравнению с древним прогнозированием уникальных событий современная наука есть прогнозирование предрассудков, и каждый из ее оправдавшихся прогнозов входит новой составляющей в ритуал сложившихся практических отношений к миру.
Здесь цепь замыкается: прогнозирование в науке приобретает тот же синтетический смысл, что и деятельность пиратов на побережье Эгейского моря; разрушая естественный ритуал непознанного, наука синтезирует его в новый ритуал познанного и поставленного на службу человеку, то есть проделывает с природой разрушительно-творческую операцию того же типа, что и пираты проделывали над олимпийской государственностью.
Крито-микенская государственность была первой в истории человечества «вещью в себе», которую пираты-ученые начисто перевели на строительство «людей-государств» - целостных, всесторонне развитых и обладающих гражданской доблестью личностей. На берегах непознанного наука открыла неисчерпаемое Эльдарадо новых практических отношений к миру, второе после крито-микенского, хотя, видимо, и не последнее месторождение «вещи в себе». И как бы ни отличался школьный инвентарь научного творчества от школьного инвентаря пиратского ремесла, бригантины науки, устремляясь в «темно-туманное» море открытий, поднимают в поисках нового пиратского паруса, и гудит в них переменчивый Эгейский ветер странствий, превращая любое научное исследование в пиратский набег на «побережье в себе».
Некоторые выводы
Все наши философские построения, говорим ли мы о собственности, всеобщем труде, отчуждении, творчестве, новом, содержат на правах неформулируемого постулата представление о целостной личности. Она, эта целостность, мыслится либо незатронутой еще процессами профессионального распочкования навыков, либо, если Марксова категория труда получает на совсем корректное истолкование как вечное и неустранимое основание социального бытия (у Маркса труд и собственность - равносильные исторические явления), то целостность мыслится исходным («первобытным») состоянием человека до дифференциации труда. Этот постулат целостной личности неустраним из философии, поскольку личность и всеобщее образуют противоположные полюсы единого космоса философской спекуляции. Целостная личность нужна здесь как сырье - исходный универсальный материал всех философских конструкций. Нужна она и как гарант целостности, который уже в силу универсальности материала обеспечивает в любых сечениях предмета философии единство различенного и многообразие единого, без которых невозможна уже никакая связная философия.
Конкретный исторический анализ социальности олимпийского и предолимпийского типов показывает несостоятельность постулата об исходной целостности личности, вскрывает историческую природу как личности, так и основного арсенала философских категорий, связанных с представлением о целостности личности. Если бедность документации и косвенный характер свидетельств о положении в доолимпийский период еще могут порождать какие-то сомнения, то положение в олимпийский период представляется предельно ясным: человек здесь заведомо частичен, и нет никаких данных, которые позволили бы утверждать, что олимпийская профессионально-государственная частичность возникла как результат разложения предантичной целостности. Зато есть данные, свидетельствующие об обратном: адресная система общения, матрицы вечных имен, обряды посвящения, приуроченная к возрасту смена имен. В свете этих данных и речи быть не может о разложении исходной целостности в олимпийскую частичность, поскольку олимпийское распределение профессий менее частично и более универсально, чем доолимпийское совпадение смертного человека и бессмертного имени, и это находит выражение в отчуждении именной матрицы в Олимп - в «многобожие» олимпийской практики. Вектор здесь направлен не к разложению, а к интеграции целостной личности.
В большинстве олимпийских цивилизации (Китай, Вавилон, Египет) процесс интеграции личности оказался прерванным условиями «естественного» регулирования. Закономерный, допускающий регулирование по отрицательной обратной связи характер естественных процессов неизбежно приводил к застаиванию формы ритуала практических отношений к миру, к разделению социума на автономные и самодовлеющие профессионально-государственные структуры, которые регулируют и стабилизируют друг друга по «медицинской» норме восстановительной реакции на отклонение - «болезнь». Полосы такого регулирования не содержат существенного в предметной форме, которая требовала бы теоретической реакции, и не могут поэтому выявить предмет познания как всеобщее.
Только в бассейне Эгейского моря возникла «антиолимпийская» ситуация: под давлением постоянной и все растущей внешней угрозы социальное регулирование вынуждено было использовать положительную обратную связь. Это и послужило первопричиной становления «медных» условий среды, в которых синтез универсальных навыков индивидуумом и кумуляция гражданской доблести стали условиями выживания и сохранения людей. Решающую роль в этом процессе сыграли пираты и специфика их ремесла, которую невозможно уложить в рамки регулирования по отрицательной связи.
Уникальность крито-микенской цивилизации позволяет говорить о «греческом чуде» в том смысле, в каком астроном мог бы говорить о «чуде Солнца», поскольку лишь редкие звезды имеют планетные системы, а биолог - о «чуде Земли»: не на всех планетах есть жизнь. Эгейский вариант олимпизма, бесспорно, «случай» - резкое отклонение от нормы, но случай этот особого рода, который давно уже стал решающим моментом европейской истории, а сегодня имеет все основания получить достоинство всеобщности и стать необходимым моментом истории человечества.
Поэтому именно сегодня, на гребне научно-технической революции, где все мы в одной лодке и любое неверное движение кормчих способно раз и навсегда покончить со всеми историями, завоеваниями и проблемами, нам волей-неволей приходится критически анализировать генезис и смысл накопленного нами арсенала психологических установок, теоретических и практических отношений к миру. В нашу «термоядерную» эпоху отчуждения, экономических и политических расколов, «великих культурных революций», хиросим, душегубок, гонки вооружений и ожесточенного соревнования двух систем, как никогда злободневно и пророчески звучат слова Энгельса о греках Эгейского моря: «Мы вынуждены будем в философии, как и во многих других областях, возвращаться постоянно к подвигам того маленького народа, универсальная одаренность и деятельность которого обеспечила ему такое место в истории развития человечества, на которое не может претендовать ни один другой народ» (52, с. 340).
7.9.1966.
Публикация Г.Д. Петровой
Литература
1. Бернал Дж. Двадцать пять лет спустя. - Наука о науке. М., 1966.
2. Camus A. Der Mythos von Sisiphos. Munchen, 1965.
3. Батищев Г.С. Творчество и рациональность. - Человек, творчество, наука. М., 1967.
4. Snow Ch.P.The Two Cultures and the Scientific Revolution. Cambridge, 1959.
5. HuxlyA. Brave New World. N.Y., 1960.
6. Салтыков-Щедрин M.E. Избр. соч. М.-Л., 1947.
7. Достоевский Ф.М. Соч. Т. 7. М" 1957.
8. Camus A. Kleine Prosa. Hint)., 1965.
9. MaddoxJ. Choice and the Scientific Community. -Minerva. L" 1964, v. II, 2.
10. Blackett P.M.S. The Ever Widening Gap. - Science, 1967, v. 155, Febr.
11. Dart F.E., Pradchan P.L. Cross-Cultural Teaching of Science. - Science, 1967, v. 155, Febr. 10.
12. BurnetJ. Early Greek Philosophy. L., 1920.
13. Kramer S.N. History Begins at Shumer. L" 1956.
14. Price D. Science Since Babylon. Yale, 1961.
15. Freedman P. The Principles of Scientific Researh. L. 1960.
16. Price D., Beaver D. Collaboration in an Invisible College.
American Psychologist, 1966, v. 21.
17. Leibnitz G. W. Hauptschriften, B. II.
18. Snow Ch. P. New Man. N.Y., 1960.
19. Maddox J. The Magic of Numbers. - Nature, 1968, v. 217, March 2.
20. Price D. Research on Research. - Joumels in Science, New Mexico, 1967.
21. Piele G. For the Living Generation. - The Science of Science. L., 1964.
22. Zipf G.R. Human Behavior and the Principle of Least
Effort. Mass., 1949.
23. Price D. Regular Patterns in the Oiganisation of Science. - Oiganon, 1965, N 2.
24. Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. 2-ое издание.
25. Соболевский С. И. Аристофан и его время. М., 1957.
26. Несмеянов А.Н., Беликов В.М. Проблема синтеза пищи. М" 1965.
27. Прайс Д. Малая наука, большая наука. - Наука о науке. К, 1966
28. Лоуренс У.Л. Лкзди и атомы. М" 1967.
29. Винер Н. Творец и робот. М., 1966.
30. Спиноза Б. Избр. соч. Т. II, М., 1957.
31. Гоббс Т. Избр. произведения. М., 1965.
32. Кант И. Соч. М., 1964-1965.
33. Прайс Д. Наука о науке. - Наука о науке. М" 1966.
34. Капица ПЛ. Будущее науки. - Наука о науке. М" 1966.
35. Синг PJI.M. Наука для удовлетворения души. - Наука о науке. М" 1966.
36. Возможное и невозможное в кибернетике. М" 1963.
37. Александров А.Д. Еще раз о деятельной сущности человека. - Вопросы философии. 1968, № 7.
38. Маркс К., Энгельс Ф. Из ранних произведений. М., 1956.
39. Ленин В.И. Соч., 4-е изд.
40. Леонтьев А.Н. Культура, поведение и мозг человека. Вопросы философии. 1968, № 7.
41. Герцен А.И. Собр. соч.
42. Маркс К. Капитал. М" 1963.
43. Бернал Дж.Д. Мир без войны. М., 1960.
44. Ган О., Штрасман Ф. Люди и атомы. М., 1967.
45. Кураков И.Г. Прогнозирование научно-технического процесса - Вопросы философии. 1968, № 10.
46. Ильенков Э.В. Культура чувств. М., 1968.
47. Леви-Брюль К. Первобытное мышление. М" 1930.
48. Поуэлл С.Ф. Роль теоретической науки в европейской цивилизации. - Мир науки. 1965, № 3.
49. Needham G. Science and Society in East and West. - The Science of Science. L" 1964.
50. Хрестоматия по истории Древней Греции. М" 1964.
51. Лосев А.Ф. История античной эстетики. М., 1963.
52. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. XIV. М" 1931.
Приглашение к разговору
Имя Михаила Константиновича Петрова уже достаточно известно читателю. В 1991 г. вышли три его книги: «Язык, знак, культура» (М. Наука, Главная редакция восточной литературы, 1991), «Самосознание и научное творчество» (Ростов-на-Дону, Изд-во Ростовского университета, 1991), «Социально-культурные основания современной науки» (М., Наука, 1991).
Сегодня мы предлагаем читателю с любезного согласия Г.Д. Петровой, вдовы философа, еще две его работы: книгу «Искусство и наука» и философско-историческое произведение на тему «пиратов Эгейского моря» из семейного архива. Оба произведения написаны им в 60-е годы. Первое, завершенное, судя по записи М.К. Петрова, 2 декабря 1968г., есть непосредственное философское включение в спор «физиков и лириков», возникший в те же Шестидесятые, второе - приглашение к размышлению об особенностях античного мышления, изменившего способ трансляции знания не в последнюю очередь из-за географических условий. В любом случае оба текста представляют собой «обращение к бесцензурному чтению» и «напрямую обращены к читателю-современнику».
* Барабанов Евгений. Философия снизу. - Путь. 1994, №6, с. 4.
Обе работы по этой причине остались в рукописях. Но эта же причина предоставила нам возможность издать первую рукопись по своего рода средневековому образцу: не в издательском, очищенном варианте, а с пометами на полях, которые в свою очередь стали пометами на полях.
Сейчас кажется само собой разумеющимся то, что в 60-е-80-е гг. серьезные обсуждения культурных и общественно-политических событий происходили «на кухне». И, как правило, под такими серьезными обсуждениями понимались те, которые противоречили основной идеологической стратегии. Но аутсайдерскими такие обсуждения делало не это, а то, что серьезными они могли стать только невзирая на занимаемую обеими дискутирующими сторонами позицию, в противном случае они вырождались в тоже идеологические фигуры, но с обратным знаком. Книга «Искусство и наука» М.К. Петрова обсуждалась в кругу философов, с которыми он был дружески связан. Мнения одних так и остались «на кухне», другие же, оставив пометы в рукописи, вывели тем самым свои суждения за ее порог. Про них уже не скажешь: мало ли что говорилось там, внутри. Эти маргиналии обнаружили существовавшие стилистические и содержательные особенности полемики тех лет, чрезвычайно важные для понимания отечественного философствования середины XX в. Замысел понимания и положен в основание настоящей их публикации, понимания интеллектуального напряжения, доходившего до срыва горла. Одновременно анализ маргиналий предоставляет собой в некотором смысле уникальную возможность проследить процедуры, с помощью которых оказывались возможными попытки и «поправить» автора, не удовлетворявшего принятой системе философского отчета, а именно - марксизма, и вместе всерьез прочитать его: на полях рукописи остались пометы известных философов Эвальда Васильевича Ильенкова и Анатолия Сергеевича Арсеньева. К сожалению, позиция второго оппонента едва намечена, карандашных пометок чрезвычайно мало, зато позиция первого представлена достаточно полно.
Э.В. Ильенков обнаружил в существе философствования М.К. Петрова дуализм, что в то время считалось смертным грехом. «Пошлость», «вздор», «чушь» - этому обычному марксистско-ленинскому лексикону М.К. Петров противопоставлял почти сократово: «тише, не шуми» или «прочитай до конца и не шуми». Он видел внимание к себе и допускал самую строгую критику, сам много критиковал и именно Э.В. Ильенкова. Но он видел также и то, что внимание пробирается к нему сквозь идеологические линзы. И дело не в том, что М.К. Петров пренебрегал Марксом, напротив, пытался апробировать деятельностную теорию, но даже, как заметил Э.В. Ильенков, «подсюсюкнуть» в адрес социализма, желая быть напечатанным(см. с. 95-96 книги), он почитал идеи Маркса, равноценными идеям мыслителей прошлого, что и было недопустимо. Оба - и автор книги, и его критик - в то время принадлежали к неофициальной философии и были друзьями. Тем более резкими кажутся их внутренние интеллектуальные ошибки, приведшие к разрыву.
Критика Э.В. Ильенкова сыграла свою роль: книга осталась в столе М.К. Петрова. Это не значит, что в столе остались его мысли. Напротив, у него было множество учеников, которые переместились после запрета его преподавательской деятельности к нему домой. Некоторые подбирали его семена и, не взращивая, выдавали за зерна собственной мысли. Он этому не противился, полагая, что мысль потому и всеобща, что ею все могут пользоваться, изменяя при употреблении. М.К. Петров принимал не столько презумпцию понимания, сколько презумпцию непонимания, свойственную людям, хотя надеялся, разумеется, на первое. Как говорил М.Я. Гефтер, «понимания на блюдечке с голубой каемкой никто не принесет. Понимание - это работа, это преодоление чего-то существенного в нас самих»[3].
В такого рода непонимании сам Михаил Константинович и видел способность мысли выражать возможные, в ней затаившиеся смыслы с целью ее коррекции, уточнения, чем он и занимался всю жизнь.
Я не стану в этом кратком предисловии подробно рассказывать философскую биографию Михаила Константиновича, отослав читателя к книге «Язык, знак, культура» и к моей статье, помещенной в газете «Советская культура» от 29 апреля 1989 г. Напомню лишь основные события. Он родился 8 апреля в Благовещенске, в 1940 г. поступил в Ленинградский Кораблестроительный институт. Оба представляемых ныне текста выдают в нем человека «водяного»: достаточно обратить внимание на его лексику. «Фарватер», «русло сходящихся берегов», «болотца», «тощий родничок», «плес взаимопонимания», «лодка», «вытянуть, выгрести, проскочить мели», «утопить, бросить, пустить вниз по течению» - это только с первой страницы «Искусства и науки». «Пираты Эгейского моря» говорят сами за себя. На войне был разведчиком, умевшим выходить из самых опасных ситуаций. После войны - учеба в Военном институте иностранных языков, работа начальником кафедры Ростовского артиллерийского училища, аспирантура в Институте философии АН СССР.
Результатом аспирантуры была не диссертация, а повесть «Экзамен не состоялся», своего рода беллетристический трактат о «реализации научно разработанных планов перестройки общества», за который в 1962 г. он был исключен из партии. Повесть в 1989 г. была опубликована в ж. «Дон», однако публикации предшествовал рад коллизий.
Я вначале отнесла ее в «Знамя», где в то время работал В.Я. Лакшин. Он повесть прочитал и резюмировал, что-де вещь, конечно, важная, но вот художественно слабовата. Мне пришлось эту «художественно слабоватую» вещь почти утаскивать со стола другого зама, спешно дочитывавшего ее. Речь, конечно же, шла не о слабости, а о «возможности» публикации в то время, когда еще не осмотрелись, не знали точно: можно ли? и оглядывались. Это подтвердилось последующими хождениями по редакциям. Безусловно понравившаяся повесть А. Стреляному не нашла поддержки у начальства «Нового мира», а принявшему решение о ее публикации «Дону» потребовался более именитый автор предисловия к ней - я таковым не была. К счастью, его согласился написать А. Стреляный.
Я рассказала эту историю для того, чтобы подчеркнуть следующее. Недавно в ж. «Путь» вышла статья Е. Барабанова «Философия снизу». Не будучи согласной с Е. Барабановым в том, что в бО-е-80-е годы не было ни одного философского текста, обращенного к бесцензурному читателю, я совершенно согласна с ним в том, что перестроечное и в значительной мере постперестроечное мышление обнаружило «стадную верность общим местам» и политике выжидания, выжидания разрешения «изменить границы дозволенного»[4].
Но я хотела бы подчеркнуть, что подобные вещи особенно сильны в около-каких-либо кругах (окололитературных, околофилософских и пр.). Вряд ли серьезный писатель или серьезный философ подвержен стадному чувству, зная или хотя бы подозревая, что такого рода индивиды - товар штучный.
В 1969 г. вышла работа М.К. Петрова «Предмет и цели изучения истории философии» (Вопросы философии. 1969, № 2), в которой был заявлен подход к прошлым эпохам без мерок современных идеологических установок, но с мерками, заданными самими этими эпохами, то есть с точки зрения культуры. Эта статья, жестоко раскритикованная в 1970 г. в ж. «Коммунист» за тот самый дуализм, который обнаружил в книге два года назад Э.В. Ильенков, послужила сигналом к увольнению М.К. Петрова из РГУ «за невозможностью использования на преподавательской работе по философии». После этого он был зачислен в штат Высшего Северокавказского научного центра с единственным условием - неучастия в работе. Такая жизнь продолжалась вплоть до 11 апреля 1987 г. - до дня его смерти. Так что он не успел стать перестроечным и постперестроечным человеком.
Что я хотела бы отметить в данной связи? Михаил Констатинович одним из первых начинал то, что ныне называется культурологией. Но он это начинал, вовсе не преследуя целей «расширить пространство дозволенного». Как, впрочем, не делали этого и многие другие культурологи: они просто занимались каждый своим делом, вовсе не полагая - в противовес Е. Барабанову, - будто культура «традиционно безразлична к действительности «здесь-и-сейчас»«, будто сейчас «от историка культуры или историка идей... культуролога и его труды отличает недостаточно отрефлектированное воспроизводство верования в то, что бытие - на этот раз не социально-классовое, а культурное - всецело определяет сознание»[5].
С этим утверждением трудно спорить, поскольку автор берет его с потолка, никак не аргументируя. Более того, он смешивает в одну кучу «всеразъясняющие», по его словам, «категории культуры» - «типы культур», «типы ментальностей», «культурные оппозиции», «культурные архетипы», «культурные парадигмы», «диалоги культур», не менее бездоказательно, а то и вовсе не зная предмета оспаривания, утверждая, что все они, «по существу» (любопытно выяснить, по какому?) выполняют функции «законов диалектики» по отношению к «верному и всесильному» сверхзнанию»А Ибо как можно, если предмет знать, помещать в один ряд школу «диалога культур» с ее первенствующей идеей произведения (уникальности, особенности) со школой социальной антропологии с ее идеей ментальности (общего)? Да и М.К. Петров из далека 60-х годов оспаривает утверждения Е. Барабанова, предостерегая от подхода к разным культурам с заранее заданным стандартным набором характеристик типа «идеальное - материальное», адресуя упрек современным ему марксистам-ленинцам, что они сознанием определяют бытие, то есть упрекая их обратным тому, что думает о старой интелектуальной парадигме Е. Барабанов. Вызывает удивление то, что в этой, своего рода программной, статье Е. Барабанова о позиции М.М. Бахтина сказано лишь, что ее главный признак - это «смех, живое веселье, дистанцирующий юмор, противостоящий всякому обособлению и замыканию в себе»[6].
Но веселие духа - это вовсе не смех без причины, это радость следования строгой проблемной мысли, логической работы ума. Слов нет: в современной институированной философии полно провинциализма, но вольно же называть философией подделки под нее и вместо предметной критики, вместо «школы и труда дисциплинированной мысли»[7] заниматься критикой «тривиальной литературы».
На первый взгляд, кажется, что в этом небольшом предисловии я слишком много места уделяю статье Е. Барабанова, где критикуется, чаще всего справедливо, современная отечественная философия. Но даже там, где критика справедлива, она беспредметна, она «вообще»; в ней предполагается совершенно определенная негация любой мысли, которая была в прошлом и есть в настоящем, пытающаяся лишить ее философской отваги. Такая критика слишком легка, ибо она не работает в логических контекстах, избегает предметного анализа, действуя в сфере второсортных схем, которые навязываются вполне серьезным философам. К сожалению, иногда это имеет успех.
Когда М.К. Петров начал работать как культуролог, ему важно было осмотреться в своем предмете и апробировать новые понятия, такие, как трансляция, трансмутация, репродукция, творчество, да и что собственно понимать под термином «деятельность»: воспроизведение человеком самого себя или же воспроизведение навыков. Нежелание констатировать два вида творчества - самотворчества человека как искусства, куда наука, понятая как деятельность по созданию идеализированных объектов, входит на правах одного из его канонов, и творчества репродукции, то есть творчества человеком отчуждающихся от него предметов науки, или нечеловеческого, нормативного, и создает, по его мнению, многочисленные недоразумения относительно сущности науки и искусства. Выяснению этих недоразумений посвящена книга «Искусство и наука», явившаяся преддверием к книге «Язык, знак, культура».
Несколько слов о построении книги. Отсылки к литературе в ней даются в конце. Б скобках внутри книги - отсылки к источникам, как правило, к античным, или к публикациям в литературных журналах и газетах. В подстрочных примечаниях помещены пометы А.С. Арсеньева (А.А.) и главным образом Э.В. Ильенкова (Э.И.) и ответы на них (если таковые имеются) М.К. Петрова (М.П.). Таким образом, подстрочные примечания представляют своеобразный диалог двух философов по поводу текста, что позволяет обнаружить не только внутренние тяжелейшие напряженнейшие разногласия, но и методы ведения спора, непосредственно вводящие в интеллектуальные философские начала мысли. Рукописи, как и книга «Язык, знак, культура», печатаются без сокращений и без изменений. Редакторские примечания, относящиеся главным образом к истории наследия или раскрывающие имена, которые не всегда можно обнаружить в справочниках, вынесены в подстрочник. Курсив в тексте и маргиналиях принадлежит автору, выделенное полужирным шрифтом - оппонентам М.К. Петрова.
С.С. Неретина
[1] В отличие от «Братьев Карамазовых», автор которых известен и поныне, вряд ли кто сейчас помнит некогда величайшего советского графомана и администратора от писателей Всеволода Кочетова. - С.Н.
[2] Генрих Степанович Батищев (1932-1990) - известный отечественный философ, в 60-е годы руководивший кружком-семинаром «молодого марксиста», в конце 60-х годов подвергался административному остракизму, занимался анализом предельных оснований человеческой деятельности, творчества, общения. - С.Н.
[3] Гефтер М.Я. Память о гибели евреев нужна России. - Уроки Холокоста и современная Россия. М., 1995, с. 14.
[4] Барабанов Евгений. Философия снизу, с. 31, 6.
[5] Там же, с. 13.
[6] Там же, с. 32.
[7] Там же, с. 33.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 228; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!