ВОСПИТАНИЕ И ОБРАЗОВАНИЕ В РИМЕ

 

Ведь беспочвенны жалобы, будто лишь немногим дана способность к познанию, большинство же, мол, из‑за неразвитости ума напрасно теряет время и труды. Напротив: немало найдешь ты и легких на соображение, и скорых на учение. Ибо это от природы присуще человеку, и как птицы рождаются для полета, кони для бега, а дикие звери – чтобы быть свирепыми, так нам свойственны усердие и острота ума… Появление тупых и непонятливых не меньше противоречит природе, как явление телесных уродств и всяких чудищ; но их очень мало.

Квинтилиан. Воспитание оратора, I, 1, 1–2

 

По мнению Плутарха, в Риме совместное, коллективное обучение началось в середине III в. до н. э., когда там открыл свою школу Спурий Карвилий (Плутарх. Римские вопросы, 59). Нет, однако, сомнений, что групповое обучение существовало в Риме уже значительно раньше. Это подтверждают и сообщения Тита Ливия.

Как мальчики, так и девочки начинали учиться в семь лет. Девочки из богатых семей – дома, под руководством матери, мальчики имели своего домашнего учителя, а те, кто происходил из семей менее состоятельных, посещали школу. Школы эти были частными, содержали их чаще всего греки‑вольноотпущенники. Мальчики, ходившие в школу, были под постоянной опекой воспитателя‑педагога: он сопровождал их на занятия, а дома исполнял роль воспитателя и учителя одновременно. Квинтилиан предъявляет к педагогам серьезные требования: прежде всего они должны иметь соответствующее образование, а если у них его нет, то отдавать себе отчет в этом. «Нет ничего хуже людей, мало продвинувшихся в науке дальше начальных сведений, а уже преисполненных ложной уверенности, будто они ученые!»

Бронзовая счетная доска. I в. н. э.

Поначалу программа обучения была очень скромной, ограничивалась чтением, письмом и элементарными познаниями в арифметике. В дальнейшем программа менялась, иногда существенно, но проследить, когда и в какой степени, невозможно, ибо данные об этом скудны и случайны. Так, например, Цицерон вспоминает, что в детстве он изучал «Законы XII таблиц», которых теперь, в его время, не учит никто (Цицерон. О законах, И, 23; 59).

С течением лет программа расширилась и охватывала три стадии обучения. Апулей перечисляет их, говоря о «чашах Муз»: «Первая – чаша учителя чтения, литератора – закладывает основы; вторая – чаша грамматика – оснащает знаниями; третья – чаша ритора – вооружает красноречием. Большинство не идет дальше этих трех кубков» (Апулей. Флориды, XX).

Литераторы преподавали, таким образом, в первых классах начальной школы; это были чаще всего греки, образованные рабы или вольноотпущенники, которые самыми примитивными способами учили читать и писать. Так, сначала дети заучивали одно за другим названия букв, еще не зная, как они выглядят, затем приучались складывать буквы в слоги и в слова. Способ этот держался, очевидно, долго (может быть, параллельно с другими), если еще в I в. н. э. Квинтилиан пишет: «Мне, по крайней мере, не нравится хотя бы то, что, как я вижу, маленькие дети часто учат названия и порядок расположения букв раньше, чем вид той или иной из них. Это мешает усвоению букв, ведь дети уже обращают внимание не на то, как выглядят буквы, а на то, что они запомнили прежде. (…) Поэтому лучше всего выучивать буквы, как людей, – сразу и по внешнему облику, и по именам». Оратор‑педагог ратует за иной метод обучения грамоте – учить развлекая, приобщать к чтению при помощи игрушечных букв, вырезанных из слоновой кости, «или отыскать что‑либо иное, чему больше радовался бы этот возраст и что было бы приятно трогать, рассматривать, называть» (Квинтилиан. Воспитание оратора, I, 1, 24–27). Таким «учебным пособием» могло быть даже… печенье в форме разных букв.

Под руководством учителя арифметики – калькулятора – дети учились считать, сначала на пальцах, причем пальцы левой руки служили для обозначения единиц и десятков, а пальцы правой – сотен и тысяч; на более высокой стадии обучения для вычислений пользовались камешками – простейшими счетами. Надежным средством решения задач оставались и вычисления в уме. Таблицу умножения полагалось держать в голове, а запоминали ее повторяя хором за учителем. Вероятно, такая хоровая декламация немало досаждала людям, жившим по соседству со школой: жалобы на шумные декламации, которыми ученики занимались в школах с самого раннего возраста, раздавались повсеместно. Звонкие голоса детей легко долетали до ушей горожан, так как обучение велось в условиях самых примитивных: специальных школьных помещений не было, обходились снятой в наем комнатой в доходном доме, а то и маленькой площадкой на улице или во дворике у дома. Ученики редко занимали места за столом: они сидели на стульях, таблички же для письма и другие школьные принадлежности раскладывали на коленях.

Со временем весьма острой оказалась проблема: оставлять ли детей учиться дома или отправлять их в школу. Квинтилиан решительно выступает против обучения на дому, подчеркивая воспитательное влияние школы. Защитники домашнего образования выдвигали два аргумента: в кругу соучеников, говорили они, ребенок подвержен и дурным влияниям, учитель же, опекающий одного‑единственного ученика, в состоянии уделить ему больше внимания. Первый аргумент Квинтилиан опровергает, доказывая, что домашняя среда часто портит ребенка, и притом с младенческих лет, гораздо сильнее, нежели его школьное окружение. Уже в детстве, замечает оратор, маленького человека балуют и даже развращают лаской, поблажки же и слишком мягкие методы воспитания лишают ребенка всякой умственной и физической силы. Дети растут в колясках, в носилках, а стоит им ступить на землю, как их со всех сторон поддерживают заботливые руки. Родители и наставники огорчаются, когда слышат от ребенка что‑либо неприличное, но они сами во всем виноваты, указывает Квинтилиан, ведь этому и многому другому ребенок выучивается от взрослых, слушая, как говорят вокруг него, наблюдая моральную распущенность и всякие постыдные деяния окружающих, внимая звукам циничных песенок и грубой брани. Дети запоминают, впитывают в себя все это, прежде чем узнают, что это зло. А потом, распущенные и испорченные, они не в школе привыкают к таким порокам, но сами заносят их туда (Там же, I, 2, 1–8).

Что же касается второго аргумента сторонников домашнего образования, то, по мнению Квинтилиана, только от учителя зависит, сумеет ли он справиться с целой группой подростков, справедливо распределить между ними свое время и внимание. Ведь учитель и должен учить многих: «Чем учитель лучше, тем приятнее ему иметь большое количество учеников». Напротив, преподаватели слабые и чувствующие это охотнее всего занимаются именно с отдельными учениками. Кроме того, автор подчеркивает, как помогает овладению науками соревнование между школьниками: каждый из них считает для себя делом чести первенствовать среди сверстников и стыдится, если его опередили другие. Особенно льстит самолюбию ученика, когда ему удается обогнать в чем‑либо своих старших товарищей. И наконец, самый сильный, решающий аргумент Квинтилиана: где же, как не в школе, приобретет подросток понятие об общественной жизни, если будет сторониться группы, коллектива? А ведь жить совместно, сообща – врожденное свойство не только людей, но даже бессловесных животных (Там же, I, 2, 9–30).

В своих дидактических усилиях учитель‑литератор нередко прибегал к розге. Учитель Горация, знаменитый Орбилий, очевидно, в памяти всех своих учеников, а не только поэта остался как «не жалеющий розог». Квинтилиан, педагог прогрессивный, решительно осуждает этот метод, считая подобное наказание унизительным для свободнорожденного. Если же тот или иной подросток лишен самолюбия, то ему и порка не поможет. Важно и другое, добавляет оратор: под тяжелыми, мучительными ударами розги с мальчиком от страха и боли может случиться нечто, о чем даже неудобно говорить, но что надолго останется для него источником невыносимого стыда. Под влиянием этого чувства он может со временем даже впасть в отчаяние и возненавидеть людей (Там же, I, 3, 14–16).

Учебный год начинался в марте после перерыва, связанного с праздником Минервы (19–23 марта). Свободными от занятий были и другие праздничные дни и нундины.

Расставшись с литератором, мальчик поступал в школу более высокой ступени, примерно соответствующую нашей средней школе. Теперь он занимался под руководством учителя‑грамматика. Программа обучения, как она в общих чертах обрисована Квинтилианом, может показаться скромной: умение правильно, без ошибок строить фразу на родном языке, а также способность толковать сочинения поэтов. Однако в действительности программа была значительно шире, включая в себя чтение как поэтов, так и прозаиков, и не только чтение, но и надлежащий разбор текстов, изучение правил стилистики. Квинтилиан продолжает: нельзя обойтись ни без знания музыки, ибо предстоит говорить о стихотворных размерах и ритмах, ни без знания астрономии, ведь иначе не поймешь поэтов, которые столько раз упоминают в своих стихах восходы и заходы небесных светил, чтобы дать представление о времени года или суток. Но не обойтись и без знания философии: тема каждого поэтического произведения связана с глубочайшими и тончайшими явлениями природы и человеческой души (Квинтилиан. Воспитание оратора, I, 4, 4). Школьное образование рассматривается, таким образом, как синтез всех наук и искусств. К этому считалось необходимым добавить и знание геометрии. Оратор рассуждает далее о важности владения стилем – для этого нужны надежные познания в языке, в грамматике.

Ученик, опоздавший на урок

Следует помнить, что параллельно с латинской литературой, а иногда даже раньше, молодежь занималась литературой греческой. Автором, которого изучали больше всего, оставался Гомер, но не обходили и других классиков. Из литературы римской читали ранних поэтов: Ливия Андроника, Энния. В I в. до н. э., во времена Октавиана Августа, программа подверглась изменениям. Из нее начали исключать писателей ранних, «архаических», а их место заняли авторы более поздние. Чтение сопровождалось анализом содержания произведения, его языка и стиля. От учителя‑грамматика требовалась, таким образом, всесторонняя образованность, но даже если он отвечал такому условию, это не обеспечивало еще признания и авторитета в обществе, заработки же его были скорее скромными, так как на обучение своих детей римляне тратили деньги неохотно. Быть образованными хотят все, но как можно дешевле, замечает сатирик Ювенал.

Светоний утверждает, что даже Орбилий, уже упоминавшийся учитель Горация, «преподаванием своим… добился скорее славы, нежели выгоды»; он сам уже в весьма преклонном возрасте жаловался, что живет в нищете, под самой крышей. Впрочем, несмотря на свое жалкое положение и тяжелые условия жизни, Орбилий дожил почти до ста лет (Светоний. О грамматиках и риторах, 9).

Совершенно иначе обстояло дело с обучением за границей, куда римляне охотно отправляли сыновей, чтобы те пополнили свои знания. Денег на это не жалели, многие по достоинству высоко оценивали образование, которое могли дать школы греческих риторов или философов. Однако главным побудительным мотивом у большинства родителей здесь были несомненно тщеславие, снобизм, желание выделиться.

На третьем этапе обучения в дело вступал ритор, учитель красноречия. Программа была обширная и требовала больших затрат труда как от преподавателя, так и от учеников. Обучение складывалось из теории ораторского искусства и из практических упражнений, заключавшихся в составлении речей на заданную тему из истории, мифологии, литературы или из области общественной жизни. Упражнения эти могли иметь две формы: свазории – речи, произносимые на какую‑либо тему одним человеком, и контроверсии – пример соединения речей обвинителя и защитника, непосредственная подготовка к будущим выступлениям в суде. Поскольку сами риторы брали уроки у актеров (а актеры – у риторов), то и ученик ритора должен был, как пишет Квинтилиан, позаимствовать некоторые навыки у исполнителя комедийных ролей, но только в том, что касается искусства декламации. B мимике же, походке и жестах оратору следует избегать неестественности и преувеличений. Ведь если человек, выступающий с речами, и обязан овладеть каким‑либо искусством, то это прежде всего искусство не выглядеть искусственным (Квинтилиан. Воспитание оратора, I, 11, 1–3). Квинтилиан также рекомендует молодым людям посвящать некоторое время и учителю гимнастики. Однако он отвергает тренеров‑борцов, которые часть жизни проводят «на масле», а другую часть – за вином и заботятся только о силе телесной, пренебрегая развитием ума. Похвалы заслуживают лишь те что учат иметь подобающую осанку и выправку, а также движения, полные гармонии (Там же, I, 11, 15).

Сыновья богатых римлян пополняли, как уже говорилось, свое образование за границей: в Афинах, или на острове Родос, где совершенствовались в ораторском искусстве у прославленных риторов и углубляли свои познания в философии у представителей разных философских школ. В возрасте 17–18 лет молодому человеку предстояло на время оставить учение и пройти военную службу.

В эпоху империи на территории Италии возникало все больше школ, основанных и поддерживаемых тем или иным городом или отдельными горожанами. Поскольку школ не хватало, родители отправляли детей учиться в ближайший большой город. Плиний Младший рассказывает, как он провел среди жителей своего родного города Комо настоящую кампанию с целью основать сообща местную городскую школу, дабы родителям не приходилось посылать детей в Медиолан и они сами могли наблюдать за их воспитанием. «Для вас, отцов, – говорил он землякам, – важнее важного, чтобы дети ваши учились именно здесь. Где им приятнее оставаться, как не в родном городе? Где их держать в целомудренной чистоте, как не на глазах у родителей? Где, как не дома, меньше расходов? Разве не стоит сложиться и нанять учителей, а деньги, который вы теперь тратите на жилье, на дорожные расходы, на покупки в чужом месте… вы прибавите к их плате.

(…) Ничего лучшего не можете вы предоставить вашим детям, ничего приятнее родному городу. Пусть воспитываются здесь те, кто здесь родился, пусть с самого детства учатся любить родную землю, пусть сживаются с ней». Сам Плиний также согласен внести свой пай как основатель школы – уплатить третью часть необходимой суммы; он, кроме того, берется отыскать добросовестных преподавателей (Письма Плиния Младшего, IV, 13, 3–10).

Квинтилиан, теоретик и практик античной педагогики, был первым ритором в Риме, основавшим школу, которую, по современной терминологии, мы могли бы назвать государственной: он первым стал получать ежегодное вознаграждение от государства – из казны императора Веспасиана.

Но не только вопросы содержания и организации обучения обсуждали в римском обществе. Не менее важным был вопрос о подобающих методах воспитания. Здесь ответственность несли в равной мере как семья – прежде всего отец, если речь шла о мальчиках, – так и сам педагог. Всегда, во все времена, сталкивались между собой сторонники суровых методов воспитания и сторонники послаблений и поблажек. В выигрыше оставался тот, кто умел отыскать тут золотую середину. Тема эта часто встречается в римских комедиях, и у Плавта, и у Теренция, предоставляя им широкое поле для морализаторства. Аргументом против чрезмерной строгости отцов к детям служил простой вопрос: а сам ты разве не грешил в молодые годы?

Плиний Младший вспоминает, как он унимал некоего сурового отца, который «бранил своего сына за то, что тот немного переплатил за лошадей и собак» (вечный мотив!). «Послушай, – сказал ему Плиний, – разве ты никогда не делал того, за что тебя самого мог бы поругать твой отец? Делал ведь! И разве иногда ты не делаешь того, в чем твой сын, если бы вдруг он стал твоим отцом, а ты сыном, не мог бы укорить тебя с такой же суровостью? Разве все люди не подвержены каким‑нибудь ошибкам?» (Там же, IX, 12).

В комедии Плавта «Эпидик» отец сам задумывается над своим отношением к сыну:

 

Не для лица бы только нужно зеркало,

Но также и для сердца, чтоб, смотря в него,

Увидеть, что таится в глубине души.

Всмотрись получше, а потом задумайся,

Как жил когда‑то сам ты в ранней юности

(Полезно это было бы, по‑моему).

Вот я давно терзаться из‑за сына стал…

А в молодости много и за мной самим

Проступков наберется…

 

Плавт. Эпидик, 381–392

Но и молодой человек, получивший хорошее воспитание, однако начавший под влиянием своих соучеников слишком смело пользоваться свободой и проматывать отцовское добро, способен опомниться: его тревожат перемены, происходящие в его характере. Так, например, критически оценивает себя юноша из комедии Плавта «Привидение»: дом, даже хорошо построенный, обращается в развалины, когда жильцы о нем не заботятся, так и молодой человек, хотя и получил прекрасное воспитание, сам, едва представился случай, стал растрачивать отцовское достояние на кутежи и интрижки:

 

Во‑первых, родители – вот кто строитель,

Они для детей воздвигают фундамент,

Возводят, старательно ставят все скрепы,

На всеобщее благо, народу в пример.

Ни сил не жалеют своих, ни достатка.

Расход не в расход для себя полагают.

Отделка – ученье наукам, законам;

Труды, издержки снова.

А все затем, чтоб дети их могли служить в пример другим.

Когда ж идти на службу им военную, кого‑нибудь

Опорой из родни дают.

Тогда из рук строительских выходят, а прослужат год,

То видно уж на опыте, постройка хороша ль была.

Так‑то вот я и сам дельным был, честным был

До тех пор, как в руках был своих мастеров,

А потом, только лишь стал своим жить умом,

Я вконец тотчас же погубил весь их труд.

Лень пришла. Мне она сделалась бурею,

И ее тот приход мне принес град и дождь.

Честность всю, доблесть он

Сбил с меня, прочь сорвал сейчас же. А потом

Вновь себе их вернуть – этим я пренебрег.

И вслед за тем любовь пришла, как дождь, проникла

В грудь мою,

Прошла до самой глубины и промочила сердце мне.

И меня вместе с тем бросили слава, честь,

Деньги, доблесть, и для жизни стал гораздо хуже.

И балки здесь от сырости гниют, и дома, кажется,

Мне своего не починить, чтоб весь он не обрушился:

Погиб фундамент, и никто не может больше мне помочь.

 

Плавт. Привидение, 120–148

Впрочем, у Плавта это мотивы скорее второстепенные. Теренций же две свои комедии – «Самоистязатель» и «Братья» – посвятил преимущественно проблемам воспитания – проблемам, которые целые столетия не могли разрешить.

В Риме также существовали молодежные организации, начало которых следует искать во II в. до н. э. Организации эти были известны в Италии под названием «Ювенес» или «Ювентус» – «молодые», «молодость», а в провинции – «Ювентус» или «Коллегиум ювентутис». Расширение их сети было связано с возникновением все новых школ в городах империи: в Медиолане (Милан), Аугустодунуме (Отэн), Бордигале (Бордо), Карфагене, Антиохии и в других. Организация напоминала до некоторой степени афинскую эфебию раннего периода, однако было и принципиальное различие: принадлежность к римской молодежной организации была добровольной, а не обязательной, как в Афинах. Кроме того, организация «Ювентус» и ей подобные основывались на началах коллегиальных и не имели специально назначенной администрации. Во главе группы стоял магистр – префект или куратор; упражнения и иные занятия не носили военного характера. Одинаковое значение придавалось развитию и интеллектуальных, и физических способностей. Полного расцвета эти организации достигли в эпоху ранней империи, когда муниципальная аристократия городов была важной опорой государственной власти. С победой латифундиального хозяйства, упадком городов и городского самоуправления падало и значение молодежных организаций.

Девочки из богатых семей учились дома, те же, кто победнее, ходили в школу вместе с мальчиками. Существовало, таким образом, совместное обучение с обязательной общей программой. По свидетельству Тита Ливия (От основания города, III, 44), уже в V в. до н. э. с расширением программы, а вернее, с введением двухступенчатой системы образования, когда развернули свою деятельность грамматики, женщины также начали расширять свои познания, обучаясь, однако, дома. От девочек же образованность и начитанность даже требовались: «пуэлла докта» – «ученая девица» – было желанным комплиментом. Образование было необходимо женщинам прежде всего для участия в общественной жизни, в частности в общих собраниях граждан. Кроме того, девушки должны были, как на том настаивали Квинтилиан и другие дидактики, заботиться о своем интеллектуальном развитии и как будущие матери, ведь непременным условием обучения ребенка было обучение его родителей (Квинтилиан. Воспитание оратора, I, 1, 6). Плутарх предъявлял к женщинам довольно высокие требования: они обязаны были разбираться в астрономии, математике, философии.

В последние годы республики, а тем более позднее, в эпоху принципата и империи, было уже много образованных женщин. В эпитафиях в перечне достоинств усопшей часто упоминают и ее ученость: «докта», «артибус докта» и т. п. Говоря об образованных женщинах, писатели не видят в этом явлении ничего исключительного, необыкновенного. Мы узнаем, например, что Корнелия, жена Помпея Великого, зачитывалась сочинениями философов и была весьма сведуща в географии. Семпрония, замешанная в заговоре Каталины, хорошо знала греческий язык. Ливия, жена Августа, обладала таким интеллектом, что сам Август перед особенно важными разговорами с ней делал для себя специальные заметки, желая иметь заранее подготовленные ответы, дабы не быть застигнутым ею врасплох. Наконец, Агриппина, мать Нерона, оставила воспоминания, которые, по‑видимому, представляли собой известную ценность, если ими пользовался такой историк, как Тацит (Анналы, IV, 53).

Обучались женщины и ораторскому искусству и даже прибегали к этим познаниям и навыкам на практике, чаще всего в своих личных, домашних делах, но иногда и в делах общественных: Гортензия, дочь оратора Квинта Гортензия, своим красноречием добилась снижения налогов, установленных для женщин. Выступления же римских матрон по своим частным делам общественное мнение осуждало: считалось, что это свидетельствует о чрезмерной дерзости, даже о нахальстве. Именно так оценивает Валерий Максим выступление в суде некоей Афрании, жены сенатора, которая в ходе процесса сама обращалась к претору, и отнюдь не потому, что не в состоянии была нанять адвоката, а просто от своего «нахальства». Щеголяние женщины своими познаниями бывало иной раз подлинным бедствием для общества, как это описывает Ювенал:

 

Впрочем, несноснее та, что едва за столом поместившись,

Хвалит Вергилия, смерти Дидоны дает оправданье,

Сопоставляет поэтов друг с другом: Марона на эту

Чашу кладет, а сюда на весы полагает Гомера.

Риторы ей сражены, грамматики не возражают,

Все вкруг нее молчат, ни юрист, ни глашатай не пикнут,

Женщины даже молчат, – такая тут сыплется куча

Слов, будто куча тазов столкнулась с колокольцами.

…

Пусть та матрона, что рядом с тобой возлежит, не владеет

Стилем речей, энтимемы кудрявые не запускает

Средь закругленных словес и не все из истории знает,

Пусть не поймет и из книг кой‑чего; мне прямо противна

Та, что твердит и еще раз жует Палемона «Искусство»,

Вечно законы блюдя и приемы правильной речи,

Та, что древность любя, неизвестный нам стих вспоминает…

 

Ювенал. Сатиры, VI, 434–441, 448–454

Об обучении рабов Сенека писал, что их следует кормить и одевать, но давать ли рабу такое же образование, как и свободному, – это целиком зависит от доброй воли его господина (Сенека. О добродетелях, 3, 21, 2). Среди людей, попадавших в Рим в качестве невольников, захваченных на войне или купленных, было немало образованных людей, особенно греков. Были между ними и такие, которые, благодаря врожденным способностям, интересам и собственным усилиям, пополняли свои познания и дальше, достигая подчас очень многого. Помимо тех, кто в совершенстве овладевал латинским языком, были также некоторые рабы, прямо занимавшиеся в домах своих господ работой, которую мы бы назвали интеллектуальной, исполняя функции секретарей (как Тирон у Цицерона), библиотекарей, даже управляющих поместьями. Иные выделялись своими литературными и научными трудами: достаточно вспомнить, что начало римской литературе положил Андроник, грек из Тарента, который, обретя свободу, оставил свое имя в анналах римской поэзии как Ливий Андроник. Он перевел на латынь «Одиссею» Гомера, писал по греческим образцам трагедии и комедии, создал хоровую песнь к религиозному празднеству. Не менее любопытна карьера Реммия Палемона, известного грамматика, работавшего в Риме в I в. н. э., учителя Квинтилиана и поэта Персия. Сын рабыни, Палемон, как предполагается, был поначалу ткачом, затем рабом‑педагогом, сопровождавшим сына своего господина в школу. При этом он самоучкой приобрел образование и, получив свободу, уже как Реммий Палемон начал давать уроки и стал одним из наиболее выдающихся учителей‑грамматиков в Риме. Также и Гигин, вольноотпущенник Августа (отсюда его имя: Гай Юлий Гигин), должен был располагать соответствующими знаниями, если заведовал библиотекой на Палатине и писал о грамматике, о римских древностях, а кроме того, трактаты по сельскому хозяйству (все эти труды не сохранились). Находились и другие дела для образованных рабов. Известно, что они имели самые разнообразные специальности, а после того, как их отпускали на волю, даже занимали, особенно в эпоху империи, видные должности в государственном управлении. Рабы, как уже говорилось, преподавали в начальных школах, учили музыке, стенографии, были архитекторами. Нет сведений только о рабах‑юристах.

Необходимо различать две группы несвободных – тех, которые оказались в Риме уже взрослыми людьми, и тех, кто родился рабом в доме своего господина. Среди первых было много образованных людей, и, когда они овладевали латинским языком, им поручали выполнять функции секретарей, библиотекарей и т. д. О детях же рабов римляне, как подобало, заботились сами, что следует приписать не столько их человеколюбию, сколько практическим расчетам. Для детей рабов организовывали школу – так называемый педагогиум, дабы, как говорили их господа, не позволять им пребывать в праздности и в то же время повысить их ценность как слуг. Несомненно также, что обучение и воспитание имели целью внушить некоторым рабам чувство собственного достоинства и ценности своей личности, дабы в будущем из них могли выйти свободные граждане, если их отпустят на волю. Вольноотпущенники же были нужны даже императорам.

В педагогиуме преподавали учителя, часто те же самые, что воспитывали и детей своего господина, или же иные интеллигентные и образованные рабы, также называвшиеся педагогами. О таком педагогиуме в одном из его поместий вспоминает Плиний Младший. Некоторые определяют педагогиум как «школу пажей», однако это неверно: далеко не все мальчики выступали в этой роли, а если они и исполняли обязанности «пажей», то лишь недолгое время, так как, вырастая, они благодаря полученному ими образованию выполняли иные функции, о чем речь шла выше.

Программа обучения в педагогиуме включала в себя чтение, письмо, начатки счета, физические упражнения. В сущности, это была такая же программа, как и для детей свободных граждан. Кроме того, мальчиков готовили к различным практическим занятиям и профессиям. Колумелла жалуется, что в Риме нет сельскохозяйственных школ; вместо этого имеются те, где готовят к профессиям, которые только обслуживают человеческие прихоти, например школы, где учат делать приправы к изысканным блюдам или же искусно подавать кушанья одно за другим. Это подтверждает и Сенека. Римляне требовали немалого искусства и от повара, и от его помощников. «Несчастен живущий только ради того, чтобы по правилам резать откормленную птицу, но тот, кто обучает этому ради собственного удовольствия, более жалок, чем обучающийся по необходимости» (Сенека. Нравственные письма к Луцилию, XLVII, 6). Столь же критически высказывается и Ювенал:

 

Как он вприпляску орудует: нож его так и летает,

Все соблюдая приемы его мастерства и традиций;

И, разумеется, здесь очень важно различие жеста

В том, как он зайца разрежет и как разобьет он пулярду.

 

Ювенал. Сатиры, V, 121–124

Педагогиумы существовали начиная с правления Тиберия до Каракаллы. В правление Траяна и Адриана они достигли своего расцвета. Школа нуждалась тогда в большом количестве преподавателей, которым помогали ассистенты – «субпедагоги». При школе работали массажист и цирюльник, оказывавшие услуги особенно отличившимся ученикам, ведь педагоги заботились и о здоровье своих подопечных, и об их внешнем виде, и в то же время об их поощрении к занятиям. Обучались в педагогиуме дети рабов, достигшие 12 лет; обучение длилось около шести лет. Имена учеников показывают, что это были потомки греков, во втором или третьем поколении живущие в Риме. Учителя их также носили главным образом греческие имена.

Большой педагогиум обосновался во II в. н. э. на Целиевом холме в Риме. Согласно некоей надписи 198 г. н. э., двадцать четыре педагога занимались там с несколькими сотнями учеников. Другим крупным центром образования для рабов был Карфаген. Для хозяина молодого раба делом чести (и выгоды) было дать ему соответствующее образование и воспитание, а уж от самого раба, его характера и способностей зависело, насколько он воспользуется этой благоприятной возможностью. О Геликоне, телохранителе Калигулы, говорили, что он получил образование благодаря тщеславию своего прежнего господина, который потом подарил его Тиберию, а уже от него обученный невольник перешел к новому императору Калигуле.

Иного рода учебным заведением, мрачным и трагичным, была школа гладиаторов. Тысячи рабов упражнялись здесь в гладиаторских боях. Такие школы были в Риме, в Капуе, в Помпеях, Александрии, в городах Малой Азии и других провинций. Сражаясь и умирая в амфитеатрах, они, лучшие ученики этих школ, развлекали богачей и отвлекали, успокаивали народные толпы, пристрастившиеся к подобным кровавым зрелищам.

 

ГРЕКИ СРЕДИ КНИГ

 

Взяв книгу и воздав ей ласку, какая причиталась бы дитяти, на долгое время утраченному, ныне же обретенному, я отошел в великой радости. Пусть кто хочет – смеется надо мной…

Либаний. Речи, I, 148–150

 

Совместное существование людей в обществе требует постоянного контакта и коммуникации между ними, обмена информацией. Способ ее передачи есть то звено, которое и связывает одного человека с другим. Издавна искали люди средства передачи тех или иных сведений, но самым надежным из этих средств было и остается слово. Сегодня технический прогресс позволяет живому слову покорять далекие расстояния и сохраняться во времени сколь угодно долго. Однако и сегодня нельзя обойтись без слова написанного.

Девочка, читающая свиток папируса

Установить, когда люди начали «записывать» слова, едва ли возможно. Вероятно, это произошло еще в глубокой древности – люди стали писать на самых доступных им материалах, которыми в изобилии снабжала их природа: на скалах или на каменных плитах, на древесной коре или на пальмовых листьях. Шагом вперед явились изготовлявшиеся из глины или из бронзы таблички; позднее появились таблички из олова, свинца и других металлов, более дешевых и практичных. Во II в. н. э. греческий историк Павсаний рассказывает, что поэма Гесиода «Труды и дни» вся целиком была записана на свинцовых табличках, – до книги, которую удобно взять в руки, было еще далеко. Впрочем, свинцовые таблички держались в обиходе очень долго; ими пользовались и тогда, когда был уже известен и широко распространен папирус: на свинцовых табличках охотно писали всевозможные заклятия, брань и недобрые пожелания ненавистным особам, а затем посвящали эти приносящие несчастье ближнему таблички богам подземного мира, которым предстояло эти злые мечты исполнить. А чтобы свинцовые таблички с проклятиями скорее дошли до «адресатов», их бросали в реку или клали в гроб какому‑нибудь человеку, не отличавшемуся при жизни добродетелями и достоинствами.

Глиняные таблички нашли более широкое применение на Востоке. В Греции использовали скорее осколки треснувших или ставших почему‑либо ненужными глиняных сосудов, т. е. попросту черепки – «острака». Даже тогда, когда главным материалом для письма стал папирус, черепки продолжали служить для того, чтобы делать на них всякого рода заметки, вести подсчеты, выписывать векселя и квитанции. На табличках деревянных, покрытых с обеих сторон воском, ученики в школах писали свои упражнения; взрослые использовали их как «почтовую бумагу» для писем.

Однако писать на этих материалах большое литературное произведение было не так уж просто, поэтому появление в Греции, по‑видимому, в VII в. до н. э. папируса, привезенного из Египта, принесло с собой важные перемены и для писателей, и для читателей. Папирус во многом способствовал развитию греческой литературы. Поначалу он был материалом дорогостоящим, труднодоступным и получил широкое распространение лишь в IV в. до н. э. О папирусе как растении подробно рассказал Феофраст в своей «Истории растений» (IV–III вв. до н. э.), но нам важнее и интереснее история папируса как книги, как материала для писания. Сведениями об этом мы обязаны Плинию Старшему. Ссылаясь на Варрона, он сообщает, что открытие папируса – «бумаги» эллинистической эпохи – было связано с победами Александра Македонского и основанием города Александрии в Египте. Сам Плиний, однако, сомневается, правдиво ли это известие. Сомнения римского ученого вполне оправданны: папирус был в ходу у египтян еще за 3000 лет до новой эры. Контакты, завязавшиеся между греческими городами и Египтом после походов Александра, могли только способствовать распространению нового писчего материала. Впрочем, дальнейшее повествование Плиния заслуживает полного доверия. Первоначально люди писали на пальмовых листьях, потом на лыке некоторых деревьев, рассказывает Плиний в «Естественной истории». Затем официальные, публичные документы стали составлять на свинцовых табличках, а вскоре для частных писем начали использовать куски полотна, а также навощенные таблички.

Сообщает римский ученый и о способе изготовления писчего материала из папируса. Острой иглой стебель делили на длинные, но как можно более широкие волокна. Лучшими из них считались те, что выходили из самой сердцевины стебля, а другие подразделялись по своему качеству в зависимости от того, как близко находились они к сердцевине. Папирус первого сорта предназначался для книг религиозных, «иератических». Другой сорт назывался «амфитеатральным», так как местом изготовления папирусов была в Александрии мастерская близ городского амфитеатра. Последним, наихудшим сортом папируса считался, согласно Плинию, «эмпоретический», т. е. рыночный: он шел лишь на упаковку товаров как своего рода оберточная бумага. Склеивали листы на доске, смоченной водой из Нила, которая содержала большое количество ила и потому служила соединительным материалом. На доску укладывали рядом одну за другой полоски папируса, затем на них крест‑накрест клали полоски поперечные. Получившийся влажный лист отжимали при помощи пресса, сушили на солнце и скрепляли с другим (вероятно, специальным клеем), чтобы иметь готовый свиток.

Число листов в свитке никогда не превышало двадцати. Между собой их скрепляли, как сказано, клеем, который получали разводя в кипящей воде с добавлением уксуса муку или хлебный мякиш. Листы отбивали молотком, после чего папирус еще разглаживали слоновьим бивнем или большой раковиной (Плиний Старший. Естественная история, XIII, 74–81). Гладкая сторона папируса как раз и предназначалась для писания, однако поначалу, когда новый писчий материал стоил очень дорого, этому не придавали значения и писали на обеих сторонах – лицевой и обратной. При сворачивании свитка исписанная лицевая сторона папируса должна была находиться внутри, благодаря этому текст сохранялся лучше. Тому или иному сорту папируса соответствовала и определенная ширина листа: в самых лучших папирусах она доходила до 23,5 см, в других она составляла 20 см или еще меньше. Пытались делать листы более широкими – до 44 см, но такие папирусы оказались непрактичными, неудобными в употреблении.

В зависимости от текста папирусы требовались длиннее или короче. Иные достигали 8 м в длину; впрочем, длиннее 10 м папирусов не делали, ибо держать в руке такой огромный свиток читателю было трудно. В одной строке помещалось от 35 до 40 букв: столько вмещала в себя стихотворная строка, написанная гекзаметром. В III в. н. э. размер строки был ограничен 20–25 буквами; бывали также рукописи с 10–15 буквами в строке. Свитки становились все изысканнее, каллиграфы заботились о выравнивании строк и столбцов, об искусном оформлении книг.

Готовый папирус сворачивали, обматывая его вокруг палки с выступающими или загнутыми концами. И греки, и римляне называли это «пупом» свитка – дочитать книгу до «пупа» значило дочитать ее до конца. Читающий держал свиток в правой руке и по мере чтения сворачивал его левой рукой, как правило, наматывая его на специально приготовленную другую палку. После прочтения полагалось вновь перемотать всю книгу на первую палку, чтобы начало текста по‑прежнему находилось наверху свитка.

Свитки вкладывали в подобавшие им футляры, хранили в особых керамических ларцах, иногда искусно выполненных и украшенных, обычно круглых, цилиндрической формы. На выступающей головке палки, на которую наматывали свиток, как и на футляре, помечали название книги, дабы ее легче было отыскать в собственной или государственной библиотеке.

Со временем серьезным конкурентом папируса оказалась «пергамская бумага» – пергамен. Эта специально обработанная телячья кожа первоначально изготовлялась и использовалась как писчий материал в Пергаме в Малой Азии. Стоил пергамен поначалу очень дорого, и до тех пор, пока им пользовались, как и папирусом (в виде свитка), его преимущества оставались недооцененными. Лишь тогда, когда его стали резать на отдельные листы и сшивать их в удобный по форме том – кодекс, судьба папируса была решена. В науке долго держалась версия, переданная Плинием Старшим, согласно которой пергамен был изобретен в результате острого соперничества в собирании книг между царем Египта Птолемеем Епифаном (205–182 гг. до н. э.) и царем Пергама Эвменом (197–159 гг. до н. э.). Желая помешать своему сопернику приобретать книги для библиотеки, Птолемей запретил вывоз папируса из Египта. Правителю Пергама пришлось срочно искать другой материал для писания, способный заменить собой привычный папирус. Так и был «открыт» пергамен (Там же, XIII, 70).

Увы, эта увлекательная версия не имеет под собой никаких оснований. Изобретение пергамена явилось, по всей видимости, следствием длительных поисков наилучшей формы для книги. Эвмен, несомненно гордившийся появлением в его царстве нового материала для писания, и не подозревал, какое распространение получит пергамен уже в ближайшие века. Не мог он предвидеть и того, что именно египетской царице Клеопатре, правившей на родине папирусов, подарит щедрой рукой римлянин Марк Антоний 200 000 пергаменных свитков из своей библиотеки. Так «пергамская бумага» окончательно победила древний папирус. Поначалу пергамен сворачивали, в рулоны, как папирус, но спустя некоторое время начали складывать листы вчетверо, образуя удобные, компактные «тетрады». Несколько таких «тетрад» связывали между собой и получали отдельный том, или кодекс. По образцу пергамена стали складывать в «тетрады» и листы папируса, так что наряду с пергаменными кодексами выступали и кодексы папирусные. Вместе с тем и свиток не сразу сдал свои позиции, поэтому древние книги могли выходить или в той, или в другой форме – как кодекс или как свиток.

И на папирусе, и на пергамене принято было писать тростниковым пером, но если на папирусе писали красками, особой тушью, изготовляемой на основе сажи и представлявшей собой порошок, который каждый раз приходилось разводить водой, то для писания на пергамене использовали черную жидкость, получаемую из чернильных орешков. Эти примитивные средства для письма были в то же время очень надежными: о стойкости туши говорит больше всего то, что написанные ею тексты на папирусе можно прочесть и сегодня, спустя тысячи лет.

Как распространялось по свету книгописание? На первых порах каждый человек сам делал для себя копию понравившегося ему текста. Со временем переписывание книг было организовано уже для целей торговых. Письменные источники подтверждают существование книжной торговли в Афинах только начиная с V в. до н. э. О покупке книг упоминает в V в. до н. э. комедиограф Эвполид; тогда же появляется и термин «библиопол» – книгопродавец. О людях, спешащих на книжный рынок, говорит и современник Эвполида Аристофан в своей комедии «Птицы». Судя по сообщениям других авторов, купить книги можно было на агоре, и люди искали там философские сочинения, трактаты Ксенофонта, платили за них большие деньги. Уже в тот период было в Греции немало переписчиков, усердно размножавших популярные книги. В эпоху эллинизма книжная торговля достигла огромного размаха, хотя ни одного имени издателя или книгопродавца мы не знаем. Зато известны, так сказать, издатели‑любители, которые, полужив в руки какие‑либо ценные тексты, сами переписывали их, рассчитывая получить от этого немалый доход. Так, ученик Платона Гермодор широко распродавал сочинения своего учителя; отсюда даже возникла поговорка «Гермодор книгами торгует» – по отношению к любому человеку, распространявшему книги нечестным путем.

Вознаграждение переписчиков зависело от количества переписанных ими строк. Чтобы легче было подсчитывать строки, древние стали отмечать каждые 10–20 строк (иногда каждые 100–200 строк) последовательной нумерацией.

Вместе с книгописанием, литературой развивалось и чтение. Возникали все новые библиотеки – частные, школьные, государственные. Развивалась и своего рода теория чтения: из некоторых книг читатели могли получить полезные сведения о том, какие книги существуют и какие из них стоит приобретать и читать. Во II в. н. э. Телеф из Пергама, учитель Вера, брата Марка Аврелия, лексикограф и грамматик, составил обширный библиографический справочник. Подобный же справочник в 12 книгах «О приобретении и выборе книг» вышел из‑под пера Геренния Филона из финикийского города Библа: в этом труде библиографическая информация была распределена по разделам, соответствовавшим той или иной отрасли знания.

Первые библиотеки появились в Греции рано. Уже в VI в. до н. э. тираны в греческих городах‑государствах усердно собирали книги при своих дворах. Старейшим считается книгохранилище Поликрата на острове Самос. Тогда же в VI в. до н. э. создал свою библиотеку и афинский тиран Писистрат. Во время греко‑персидских войн Ксеркс вывез библиотеку Писистрата к себе в Персию, откуда ее возвратил в Афины почти двести лет спустя Селевк I Никатор, правивший после смерти Александра Македонского в Сирии. Собирал книги и Еврипид, который даже держал специального раба‑копииста для переписывания текстов. Трудно представить себе, чтобы и другие ученые, философы и писатели Эллады не имели своих книжных собраний, необходимых им для работы. Платон перенес свои книги в основанную им Академию, а имя Аристотеля навсегда осталось в истории библиотечного дела, благодаря тому что он первым стал собирать книги по определенному плану и их классифицировать. Эта богатая и тщательно подобранная библиотека, включавшая в себя сочинения не только греческих, но и восточных авторов, переведенные на греческий, перешла после смерти великого философа в руки его ученика Феофраста, а тот в свою очередь завещал ее своему ученику Нелею из города Скепсиса в Малой Азии. После смерти Нелея ценнейшее собрание осталось без присмотра, так как никто им не интересовался; часть книг, по всей видимости, погибла, но некоторые из них уцелели, будучи куплены для создававшейся в это время библиотеки в Пергаме. Другие книги из этого собрания вновь попали в Афины, откуда в 84 г. до н. э. Сулла перевез их в Рим, рассматривая как военную добычу.

Со времен Александра Македонского собственные библиотеки начинают создавать эллинистические правители разных стран. Прекрасным собранием владел, например, македонский царь Персей. После победы над Персеем в битве при Пидне в 168 г. до н. э. Луций Эмилий Павел захватил эти книги и доставил их в Рим.

Однако наиболее известной была в древности библиотека в Александрии, организованная династией Птолемеев, соперничавших в этой сфере со своими соседями, и прежде всего с властителями Пергама. Первый из эллинистических царей Египта Птолемей Сотер на рубеже IV–III вв. до н. э. доверил устройство библиотеки философу Деметрию Фалерскому, ученику Феофраста. Это и была та знаменитая александрийская библиотека при Мусейоне – святилище Муз, в которой Птолемеи решили собрать все когда‑либо вышедшие греческие книги и которая уже при жизни ее основателя Птолемея I насчитывала более 200 000 свитков. Его преемник, Птолемей II Филадельф, удвоил это и без того огромное собрание, энергично вкладывая средства в покупку книг. Не был равнодушен к библиотеке Мусейона и третий царь – Птолемей III Эвергет, также пополнявший ее новыми приобретениями. Хорошо снабжалась и другая александрийская библиотека, располагавшаяся при храме Сераписа; ее книжный фонд состоял из 42 800 свитков. Сами по себе эти [цифры не могут считаться надежными, но и они дают общее предоставление о богатстве книжных собраний Александрии. К сожалению, во время осады Александрии войсками Цезаря в 48–47 гг. до н. э. весь квартал, где находился Мусейон, был охвачен огнем от гофрящих египетских кораблей. По сведениям Авла Геллия, тогда «погибло около 700 000 „томов“». Вскоре, однако, Марк Антоний, как было сказано, возместил египетской царице эти потери, подарив ей 200 000 свитков, захваченных римлянами в библиотеке пергамских царей.

Библиотека при храме Сераписа в Александрии уцелела и Сохранялась до IV в. н. э. В 389 или 391 г. патриарх Феофил, «исполняя со всем усердием приказ императора Феодосия I, уничтожил храм Сераписа, чтобы воздвигнуть на его месте христианскую церковь. При этом были безвозвратно утрачены очень многие книги. Но и то, что уцелело в конце IV в., погибло два века спустя при взятии Александрии арабами.

Библиотеки возникали и при школах. Книжные собрания при гимнасиях стали особенно необходимы тогда, когда интеллектуальное воспитание эфебов выступило на передний план, оттеснив на второе место воспитание физическое. Основанный Птолемеем II Филадельфом в Афинах гимнасий Птолемайон располагал богатым книгохранилищем, а в I в. до н. э. афиняне постановили, чтобы эфебы ежегодно увеличивали собрание гимнасия на сто свитков. Немало библиотек было создано и по частной инициативе. Так, во II в. до н. э. на острове Кос Диокл и его сыновья основали библиотеку – очевидно, также при местном гимнасии; они на свои средства возвели здание книгохранилища и закупили первые 100 „томов“. По примеру Диокла и его сыновей другие граждане полиса начали вносить свой вклад в развитие библиотеки: одни уплатили по 200 драхм, другие передали принадлежавшие им книги. Такие же библиотеки при гимнасиях были созданы на острове Родос, в Пергаме, в Дельфах, в Смирне; знаменитую библиотеку в Смирне Страбон упоминает как одну из достопримечательностей города (География, XIV, 646).

Библиотеки при высших школах бывали иногда специализированными. На острове Родос, где готовили ораторов, были собраны тысячи книг по риторике. На острове. Кос при медицинской школе, первые упоминания о которой восходят к V в. до н. э., спустя 500 лет личный врач императора Клавдия Гай Стертиний Ксенофонт построил большое книгохранилище для литературы по врачебному искусству. Другая специализированная медицинская библиотека размещалась при храме Асклепия в Пергаме. Стоит вспомнить также о высшей школе в Афинах, называвшейся Стоя Адриана и основанной в 132 г. н. э. При ней был огромный зал, предназначенный для книг, с полками в нишах.

Некоторые городские библиотеки вообще не были связаны ни с какими общественными институтами. Такой, по‑видимому, была библиотека в Афинах, созданная на средства архонта Тита Флавия Понтайна, который снабдил ее богатым собранием книг и посвятил Афине и императору Траяну (около 100 г. н. э.). В 30‑х годах нашего столетия археологи обнаружили фрагмент фронтона этого здания на афинской агоре, каменную плиту с соответствующей надписью – посвящением.

Античные библиотеки были в собственном смысле слова читальнями, ибо на дом книг не выдавали – ими можно было пользоваться только в стенах библиотеки. Приходящих читателей обслуживали хорошо обученные рабы, ведь среди рабов, как мы помним, нередко встречались люди весьма образованные.

Как в наше время, так и в древности большое количество собранных книг отнюдь еще не свидетельствовало о просвещенности и действительных литературных или научных интересах их владельца. У писателей тех далеких веков мы не раз сталкиваемся с резко критическим отношением к подобным „библиофилам“, которые, не зная подлинной ценности того или иного произведения, ищут непременно старые и редкие книги, отдавая предпочтение книгам плохо сохранившимся, полуистлевшим или же, напротив, роскошным, дорогостоящим изданиям. Над одним из таких „неучей – собирателей книг“ зло насмехается во II в. н. э. Лукиан:

„…Ты думаешь прослыть человеком, который Кое‑что смыслит в науках, старательно скупая самые лучшие книги. Но выходит у тебя как раз обратное, и эти покупки лишь изобличают твое невежество.

И, главное, ты приобретаешь вовсе не самое лучшее, но доверяешься людям, которые расхваливают, что придется; ты являешься прямой находкой для этих книжных обманщиков и настоящим кладом для книготорговцев. Да и как бы ты мог отличить книгу старинную и большой ценности от дрянного хлама? Разве только придешь к такому выводу на основании того, насколько книга изъедена и источена, и пригласишь моль на исследование в качестве советчика? (…)

Допустим даже, я научу тебя отличать книги, с таким великолепием и со всяческой тщательностью изготовленные переписчиками… – что за польза тебе, странный человек, приобрести такую рукопись, когда ты и красоты ее не понимаешь и не сумеешь никогда ее использовать…? (…) Итак, какой толк в этих твоих покупках, если только ты не считаешь учеными сами книгохранилища за то, что они вмещают в себя столько сочинений древних писателей?…Держишь в руках прекраснейшую книгу, облеченную в пурпурную кожу, с золотой застежкой, а читаешь ее, позорно коверкая слова, так что люди образованные потешаются над тобой… (…)

…Какие надежды ты сам возлагаешь на свои книги, то и дело развертывая их и обрезая, и умащая шафраном или кедром, и кожей их одевая, и застежки приделывая, как будто и впрямь собираешься что‑то из них извлечь? (…)

…Ты даже одолжить кому‑нибудь книгу не пожелал никогда, но поступаешь, как собака на сене…“ (Лукиан. Неучу, который покупал много книг, 1–2, 5, 7, 16, 30).

Может создаться впечатление, что при такой высокоразвитой книготорговле, широкой сети библиотек, заполненных десятками и сотнями тысяч бережно хранимых свитков, при постоянно растущем интересе людей к чтению и любительскому переписыванию книг все произведения античных авторов должны были дойти до нас в целости и сохранности. Однако ход времен и бурные исторические события, не щадившие никаких творений человеческого гения, не пощадили и книги. Многие, слишком многие сочинения греческих и римских философов и поэтов безвозвратно утрачены; другие известны нам лишь по названиям, встречающимся у позднейших писателей; третьи дошли до нас в разрозненных фрагментах.

Пожары и войны – вот те главные враги культуры, чьими жертвами становились крупнейшие книжные собрания античного мира. Бывали, правда, и такие случаи, когда сам автор обрекал свое детище на гибель. Иногда речь шла о сохранении некоей тайны, это касалось прежде всего переписки. Так, Платон, обращаясь к тирану Сиракуз Дионисию, просил его сжечь полученное им письмо сразу же после прочтения. Иногда писатель настолько критически оценивал свое творение, что оно также становилось добычей всепожирающего пламени. Причиной этого могло быть или разочарование автора в результатах своего труда, или же изменение вкусов и взглядов писателя. Согласно легенде, переданной Элианом, Платон, побеседовав впервые с Сократом, без сожаления предал огню свое раннее произведение – трагическую тетралогию, написанную к торжествам в честь бога Диониса. „Он сжег свои стихи“, – подтверждает Диоген Лаэртский. Уничтожил свои сочинения и философ Метрокл (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов, III, 5; VI, 95).

Случалось и так, что труды философов бросали в огонь по распоряжению властей. Софист Протагор, обвиненный в безбожии за свое высказывание: „О богах я не могу знать, есть ли они, нет ли их, потому что слишком многое препятствует такому знанию“ – и вопрос темен, и людская жизнь коротка», – был в 411 г. до н. э. приговорен к изгнанию, а книги его афиняне торжественно сожгли на площади. Всем, у кого были сочинения дерзкого софиста, было приказано немедленно сдать их властям (Там же, IX, 51–52). Это был первый в истории случай, когда книги были брошены в костер по причинам религиозного, идеологического характера. В Риме, особенно в эпоху империи, сожжения книг по распоряжению властей происходили значительно чаще.

 

РИМЛЯНЕ СРЕДИ КНИГ

 

Без выписок он ничего не читал и любил говорить, что нет такой плохой книги, в которой не найдется ничего полезного.

Письма Плиния Младшего, 111, 5, 10: о Плинии Старшем

 

История римской книги включает в себя те же самые этапы развития, что и история книги греческой. Римляне также поначалу писали на камне, на коре деревьев (недаром словом «либер» римляне обозначали и лыко, и книгу), на всякого рода табличках: на деревянных, покрытых воском, писали ученики в школах и банкиры в своих конторах; среди простого народа долго оставались в ходу и таблички свинцовые, служившие для записи всевозможных заклятий и заговоров. Некоторые таблички хорошо сохранились. Одна из них была найдена в Риме и может быть датирована последним периодом существования республики. Она проливает свет на верования римлян, на столь свойственную им склонность к суевериям. Вера в могущество богов подземного царства заставила положить табличку в гроб человека, известного своими пороками и потому заслужившего вечные страдания в мрачном Тартаре. Текст написан на народной, или провинциальной, латыни, а слова диктовало писавшему чувство ревности. Автор просил подземных богов, чтобы не известную нам Родинé постигла та же участь, что и умершего человека, с которым он направлял письмо в Тартар, и чтобы прежде всего ее возненавидел и отверг некий Марк Лициний Фавст. Далее движимый ненавистью автор «вверял» Плутону одного за другим еще четырех своих знакомых. Сходные пожелания содержит и табличка, восходящая к середине I в. до н. э. и адресованная грозной повелительнице царства мертвых, супруге бога Плутона Прозерпине. Текст гласит: «Добрая, прекрасная Прозерпина, жена Плутона…лиши Авинию здоровья, красоты, нежной кожи, сил, всех достоинств…» Итак, люди чувствовали необходимость общаться при помощи письменности не только с себе подобными, но и с тайными силами мира потустороннего.

Библиотека

О книгах в собственном смысле слова можно говорить здесь лишь начиная с того времени, когда до Рима дошел папирус. Папирус как главный писчий материал сохранялся очень долго, пока не был вытеснен пергаменом. Тогда же на смену свитку пришел уже кодекс – форма книги, близкая к современной. Между тем в эпоху папируса его ассортимент, а точнее, номенклатура то и дело менялась, и в этих изменениях наглядно отражалось характерное для римлян времен империи отношение к правителю и власти. Лучший сорт папируса, называвшийся в Греции иератическим, так как он был предназначен для книг священных, получил в эпоху принципата Октавиана Августа название «августовский». Другой сорт стали называть ливианским – по имени жены Августа Ливии; иератическим же оказался теперь только третий по качеству сорт папируса. При императоре Клавдии, рассказывает Плиний Старший, выяснилось, что даже лучший, августовский папирус не всегда является надежным и удобным материалом для писания: бывало, что тушь просачивалась глубоко и тогда буквы, нанесенные на лицевую сторону папируса, проступали на обратной его стороне, смазывая написанный там текст. Клавдий распорядился изготовлять папирус высшего сорта из волокон разных сортов. Новый папирус был прочнее и лучше, его назвали клавдиевым (Плиний Старший. Естественная история, XIII, 77). Ясно, что и здесь не обошлось без желания льстецов угодить царствующей особе.

На клавдиевом папирусе писали, по‑видимому, самые важные, официальные документы; августовский служил для писем; приходилось иногда пользоваться и ливианским папирусом. Плиний жалуется, что на рынке появился папирус с какими‑то желтыми пятнами, на котором очень трудно писать. Эти бракованные папирусы были результатом недобросовестной работы изготовителей: или клей, которым соединяли листы, содержал слишком много воды, или среди хороших, доброкачественных волокон укладывали пористые, легко впитывавшие влагу, поэтому при писании тушь расплывалась и рукопись выглядела неразборчивой и неопрятной (Там же, XIII, 83).

Новые литературные или научные сочинения заинтересованные читатели часто переписывали сами для себя, однако это стало излишним, когда издательское дело и книжная торговля достигли в Риме большого размаха. Мы знаем даже несколько имен видных книгоиздателей и книготорговцев. Хорошо известен, например, Тит Помпоний Аттик, друг Цицерона и издатель его произведений. В своих письмах к нему Цицерон часто обсуждает с ним издательские дела.

В правление Августа в Риме действовали также издатели братья Созии, имевшие, кроме того, собственную книжную лавку на Форуме, близ статуи бога Вертумна. «Фирма» Созиев тесно связана в истории с именем Горация, сочинения которого они издавали. Произведения Вергилия выпускали в свет Варий Руф и Плоций Тукка. Со временем число издателей‑книгопродавцов возросло: у Дора можно было купить труды Ливия и Сенеки, Поллий предлагал эпиграммы Марциал а, а Трифон – и Марциала, и трактат Квинтилиана «Воспитание оратора». Люди входили в книжную лавку, разворачивали свитки, любовались их искусным оформлением, в особенности тщательно выписанной первой строкой произведения.

Имена своих издателей Марциал сам увековечил в знаменитых эпиграммах. Одним из них был, как уже говорилось, Гай Поллий Валериан Секунд, вольноотпущенник некоего ученого из города Лука, державший близ храма Мира в Риме книжную лавку, куда и приглашает поэт своих почитателей:

 

Ты, что желаешь иметь повсюду с собой мои книжки

И в продолжительный путь ищешь как спутников их,

Эти купи, что зажал в коротких листочках пергамент:

В ящик большие клади, я ж и в руке умещусь.

Чтобы, однако, ты знал, где меня продают, и напрасно

В Городе ты не бродил, следуй за мной по пятам:

В лавку Секунда ступай, что ученым из Луки отпущен,

Мира порог миновав, рынок Паллады пройдя.

 

Марциал. Эпиграммы, I, 2

Другой знакомый издатель Марциала – Атрект продавал книги в римском квартале Аргилет. Уже в древности поэтов частенько просили подарить или по крайней мере одолжить на время их книги. Приятель Марциала просил об этом и его, но поэт в эпиграмме отговаривается тем, что живет далеко, да к тому же на третьем этаже. Нужный свиток можно раздобыть и поближе – у книготорговца:

 

Всякий раз, что меня, Луперк, ты встретишь,

«Не послать ли мне малого, – ты скажешь,–

Чтоб ему эпиграмм ты отдал книжку?

Как прочту я ее, верну обратно».

Нет, мальчишку гонять, Луперк, не стоит.

То, что ищешь, достать поближе можно:

Постоянно ты ходишь Аргилетом:

Против форума Цезаря есть лавка,

Косяки у нее все в объявленьях,

Там ты мигом прочтешь о всех поэтах.

И спросить не успеешь ты Атректа

(Так зовется хозяин этой лавки),

С первой иль со второй подаст он полки

Отскобленного пемзой и в порфире,

Пять денариев взявши, Марциала.

«Да не стоишь того!» «Ты прав, не спорю!»

 

Там же, I, 117

Авторских экземпляров поэты не получали, поэтому книги свои они дарили весьма неохотно:

 

Требуешь все от меня в подарок ты, Квинт, моих книжек.

Нет у меня: их продаст книготорговец Трифон.

«Деньги платить за пустяк, за стихи? Да с ума не сошел я!

Я не дурак!» – говоришь. Но ведь и я не дурак.

 

Там же, IV, 72

На одного издателя работала целая армия копиистов. Оплата их труда зависела, как и в Греции, от количества переписанного текста, причем подсчет строк велся по особой стихометрической системе, введенной, вероятно, в правление Нерона. В силу декрета Диоклетиана 301 г. н. э. основной единицей измерения труда переписчиков стали сто строк.

Разумеется, ценнейший источник по истории издательского дела – переписка автора с тем, кто брал на себя труд выпускать его произведения. Письма показывают, какими тесными были связи писателей с издателями и какого рода проблемы возникали при копировании текстов, чаще всего по вине переписчиков. Так, Цицерон лично знал многих копиистов и потому в письмах к Аттику выражает пожелания, чтобы то или иное его сочинение переписывал определенный, известный ему копиист. И все же он часто бывал недоволен римскими переписчиками, особенно теми, кто издавал латинские книги. «Насчет латинских книг не знаю, куда мне обратиться, – пишет он своему брату Квинту, – с такими ошибками их и переписывают, и продают» (Письма Марка Туллия Цицерона, CLIII, 6).

Однако недоразумения случались и по вине самого автора, даже такого опытного, как Цицерон. Одно из его писем к Аттику свидетельствует, как опытен и искусен, даже слишком искусен был великий оратор в писательском ремесле и в то же время как невнимателен бывал он порой при подготовке рукописей: «Теперь узнай о моей небрежности. Я послал тебе книгу „О славе“. Но в ней то же предисловие, какое и в третьей книге „Академиков“. (…)…Я не помнил, что я уже использовал это предисловие…» (Там же, DCCLXXX, 4). Как это могло произойти? Причину объясняет сам Цицерон. Оказывается, метод его работы был таков: у него был заранее заготовлен целый свиток предисловий, так что, когда он приступал к новому произведению, ему приходилось лишь выбрать самое подходящее. Но однажды память его подвела, и он вновь использовал один и тот же текст. Впрочем, оратор вовремя заметил ошибку, да и при тогдашней технике размножения рукописей вносить изменения было не так уж трудно: надо было только отрезать часть папируса и заменить ее новой. Сегодня такая невнимательность обошлась бы автору намного дороже.

Если каждый человек мог переписывать экземпляры любого текста в каком угодно количестве копий, то как же обстояло в Риме дело с авторским правом? Формально такого права не существовало, и никто не мог воспрепятствовать тому, чтобы книгу переписывали и распространяли в сотнях списков самые разные люди где и когда им заблагорассудится, отнюдь не вступая при этом в конфликт с законом. И все же существовало своего рода неписаное право, в действительности еще более обязывающее: уважать чужую собственность, в том числе собственность автора на свои книги. Отсюда те резкие упреки, с которыми обратился как‑то раз Цицерон к своему другу и издателю Титу Помпонию Аттику. Одну из его книг, посвященную Марку Юнию Бруту, Аттик начал распространять и всем показывать еще до того, как завершилась работа над всем «тиражом». В справедливом негодовании Цицерон пишет: «Скажи мне, ты хочешь сначала обнародовать без моего распоряжения? Этого даже Гермодор не делал – тот, который обыкновенно распространял книги Платона… Как? Неужели ты считаешь правильным послать это кому‑либо раньше, чем Бруту, к которому я, по твоему же совету, и обращаюсь? Ведь Бальб написал мне, что снял у тебя копию с пятой книги „О пределах“, где я хоть и не многое, но кое‑что изменил. Однако ты поступишь правильно, если задержишь остальное, дабы и у Бальба не было неисправленного, и у Брута – устаревшего» (Письма Марка Туллия Цицерона, DCXXXVII, 4).

Издатели старались вообще предотвратить частное, произвольное переписывание книг, выбрасывая на рынок как можно большие «тиражи», способные полностью удовлетворить спрос на то или иное произведение. Речь шла при этом не только о конкурентной борьбе, но и о сохранении подлинного, неискаженного текста, поскольку небрежные, работавшие на свой страх и риск, без всякого контроля копиисты нередко деформировали текст, переписывая его с большими ошибками.

Выйдя в свет, современная книга попадает в руки многочисленных критиков, рецензентов. В древности такого института не было, но часто автор сам читал свои сочинения знакомым литераторам и просто друзьям, надеясь услышать их мнение. По свидетельству Авла Геллия, поэт‑трагик Луций Акций во II в. до н. э. любил читать свои трагедии старшему собрату Марку Пакувию. Также и поэт Теренций, написав свою первую комедию, предложил ее вниманию римских городских эдилов, а те велели ему прочесть ее знаменитому тогда, во II в. до н. э., комедиографу Цецилию Стацию. «Говорят, что он явился к нему во время обеда, бедно одетый, и, сидя на скамейке возле обеденного ложа, прочел ему начало пьесы; но после первых же строк Цецилий пригласил его возлечь и обедать с ним вместе, а йотом выслушал все остальное с великим восторгом» (Светоний. Теренций, 2).

Именно в это время образованные греки, переселяясь в Рим, положили там начало литературной критике. Хорошо известен был литературный кружок Сципиона; несомненно, существовали и другие общества, где обсуждали новинки литературы. Особенно распространился этот обычай в эпоху принципата Августа, когда одни писатели собирались в доме Гая Цильния Мецената, а другие – у Марка Валерия Мессалы, где читали и обсуждали свои творения. Публичное чтение новых произведений происходило в кругу знатоков, иногда даже без участия самого автора. Цицерон, посылая Аттику свой небольшой трактат «О славе», просит его устроить чтение некоторых разделов книги, поручив опытному декламатору прочесть их в собрании людей, разбирающихся в литературе (Письма Марка Туллия Цицерона, DCCLXXII). Зато Вергилий сам читал «Энеиду» Августу и его ближайшему окружению, а чтение им «Георгик» в доме Мецената длилось целых четыре дня. Знакомя своих высокопоставленных покровителей с плодами своего поэтического труда, Вергилий и Гораций считали своей обязанностью внимательно выслушать их критические замечания. По словам ритора и историка Сенеки Старшего, отца философа, первым стал читать свои произведения приглашенным гостям поэт Гай Азиний Поллион (Свазории, VI, 27). Октавиан Август всемерно поддерживал и поощрял такого рода публичные выступления поэтов, и «на открытых чтениях он внимательно и благосклонно слушал не только стихотворения и исторические сочинения, но и речи и диалоги». Понимал принцепс и политическое, пропагандистское значение этих чтений: «О себе дозволял он писать только лучшим сочинителям и только в торжественном слоге…» (Светоний. Божественный Август, 89), так что не все произведения разрешалось читать публично. Со временем обычай молодых поэтов открыто рекламировать свое творчество и красоваться перед публикой стал вызывать неодобрительные отклики у литераторов старшего поколения и даже у самого Горация.

Еще через несколько десятилетий публичная декламация собственных сочинений стала настолько частым и распространенным явлением, что уже поистине начала изводить образованное римское общество. О растущем безразличии сограждан к открытым чтениям, некогда столь популярным в Риме, писал на исходе I в. н. э. своему другу Созию Сенециону Плиний Младший: «Большой урожай поэтов в этом году; в апреле не было почти ни одного дня без публичных чтений. Я радуюсь оживлению литературной деятельности и выступлениям талантливых людей, публично о себе заявляющих. Слушатели, однако, собираются лениво. Большинство сидит в портиках, тратит время на болтовню, и они то и дело приказывают сообщить себе, вошел ли чтец, произнес ли вступление, свернул ли уже значительную часть свитка. Только тогда они собираются, и то медленно, с задержками и уходят, не дожидаясь конца, – одни тайком и прячась, а другие свободно, без стеснения». На такие открытые чтения – рецитации – людей специально созывали, рассылали приглашения, но и это не помогало. Плиний вспоминает, как поколением раньше рецитацию мог посетить сам император. Теперь же «любой бездельник, которого уже давным‑давно пригласили и неоднократно напоминали о приглашении, или вовсе не приходит, или если и приходит, то жалуется, что потерял день, – именно потому, что день не потерян» (Письма Плиния Младшего, I, 13, 1–4).

Первоначально рецитации позволяли писателю легко и быстро ознакомить публику со своим произведением и услышать критические отзывы и замечания – поэтому многие крупные литераторы, а среди них и сам Плиний любили выступать на открытых чтениях. В дальнейшем, как показывает письмо Плиния Созию Сенециону, открытые дискуссии, оценки творчества автора почти исчезли, а присутствие на рецитациях оказалось простым долгом вежливости приглашенных. Не удивительно, что Марциал однажды послал другу шейный платок, чтобы было чем затыкать уши во время публичных чтений (Марциал. Эпиграммы, XIV, 142).

Наилучшей формой литературной критики был обмен письменными текстами и суждениями о них между самими писателями. Тот же Плиний Младший часто посылал свои труды на оценку друзьям и одновременно высказывал собственные мнения об их сочинениях. Советами собратьев по перу римские писатели широко пользовались, вносили необходимые исправления, и бывало, что только под влиянием одобряющих слов старшего, опытного коллеги робкий, начинающий автор решался, наконец, предать свое первое творение гласности.

Напротив, поэты‑графоманы буквально одолевали всех и повсюду чтением своих стихов. Самым удобным для них местом были римские бани – термы, откуда случайные, невольные слушатели не так легко могли сбежать от навязчивого стихоплета, каким был, например, Лигурин, иронически воспетый Марциалом:

 

Почему, Лигурин, тебя завидев,

Все бегут со всех ног, боясь встречаться,

И сейчас же вокруг тебя все пусто,

Хочешь знать? Ты – поэт сверх всякой меры.

А порок этот жуток и опасен.

Ни тигрица, тигрят своих лишившись,

Ни змея на полуденном припеке,

Да и злой скорпион не так ужасны.

Кто стерпел бы, скажи, такие муки?

 

Марциал. Эпиграммы, III, 44

Назойливый графоман всюду преследует своих изнемогающих слушателей:

 

Я стою – ты читать, присел я – тоже,

Я бегу – ты читать, я в нужник – тоже,

В термы скрылся я – ты жужжишь мне в ухо,

Я в купальню скорей – не дашь поплавать,

Я спешу на обед – меня ты держишь,

Я пришел на обед – сгоняешь с места,

Я устал и заснул – меня ты будишь.

Видишь, сколько ты зла наделать можешь?

Ты и честен, и добр, и чист, но страшен.

 

Там же

Зачастую, идя к такому стихоплету в гости, его знакомым приходилось запасаться немалым терпением. В другой эпиграмме Марциал атакует того же поэта Лигурина, когда он принимает гостей:

 

Вот для чего (и для этого лишь) ты зовешь отобедать:

Чтобы стишонки свои вслух, Лигурин, мне читать.

Я и сандалий‑то снять не успел, как уже преогромный

Вместе с латуком несут и с разносолами том.

Если макрелям не дашь ты проклятые эти поэмы –

Дома ты будешь один есть свой обед, Лигурин.

 

Там же, III, 50

Римская литература моложе греческой почти на пять столетий. Если определить хронологически начало греческой словесности мы точно не можем и даже творчество великого Гомера датируем лишь приблизительно и осторожно, то год рождения римской литературы известен: 240 год до н. э. В этом году римляне впервые познакомились с трагедией и комедией, написанными на латинском языке, точнее говоря, составленными по греческим образцам греком‑вольноотпущенником Ливием Андроником. Тот же Андроник перевел на латынь «Одиссею» Гомера и написал по поручению жрецов первую латинскую хоровую песнь. Тем самым он положил начало трем главным жанрам латинской поэзии: эпосу, драме и лирике. В дальнейшем римская литература стала быстро наверстывать упущенное, и уже II и особенно I век до н. э. привели к расцвету поэзии, прозы, научных изысканий.

Все пишущие должны были, разумеется, иметь при себе книги, собственную библиотеку из греческих и латинских книг. Тогда же, во II–I вв. до н. э., в Риме появились богатые библиотеки, вывезенные римскими полководцами из завоеванных стран: уже говорилось о том, как Луций Эмилий Павел перевез в Рим книжное собрание македонского царя Персея, а Сулла отправил из Афин в Рим часть библиотеки Аристотеля, принадлежавшую Апелликону с острова Теос.

Строя дома, богатые римляне предусматривали и создание особых помещений для проведения литературных собраний и для хранения книг, причем книги стояли у них не только в их городских домах, но и в загородных поместьях. Витрувий, рассуждая о том, как надо располагать комнаты в жилых домах в городе, указывает, что для людей знатных, занимающих государственные должности, дома следует делать просторные и великолепные. «Кроме того, их библиотеки, картинные галереи и базилики должны сооружаться с пышностью, в которой они не уступят общественным постройкам…» (Витрувий. Об архитектуре, VI, 5). Далее он обстоятельно описывает, как надо подобрать подходящее место и расположить библиотеку: «Спальни и библиотеки должны выходить на восток, потому что назначение их требует утреннего света, а также для того, чтобы в них не портились книги. Ибо в библиотеках, выходящих на юг и на запад, в книгах заводятся черви и сырость, так как их порождают и питают доносящиеся сюда сырые ветры и, наполняя свитки сырым дуновением, покрывают их плесенью» (Там же, VI, 4). Как выглядело помещение для библиотеки, мы не знаем. Плиний Младший, описывая свою виллу в Лаврентинуме, говорит только, что там его книги стояли в шкафу, вделанном в стену комнаты, «закругленной в виде апсиды; солнце, двигаясь, заглядывает во все ее окна» (Письма Плиния Младшего, II, 17, 8).

Богатую библиотеку имел в Риме и Марк Теренций Варрон, широко образованный ученый‑энциклопедист. Луций Лициний Лукулл также прославился не только своим громадным состоянием и роскошными, вошедшими в поговорку пирами, но и ценным собранием книг, о котором он очень заботился.

И другие римские книжники были страстными собирателями, повсюду разыскивали ценные издания, старались поддерживать книги в хорошем состоянии, поручая заботу о них обученным, образованным рабам. Приглашая Аттика к себе в поместье в Антий, Цицерон предлагает: «Увидишь удивительный перечень моих книг, составленный Тираннионом; то, что осталось, ценнее, чем я предполагал». Приведение в порядок библиотеки, очевидно, еще не завершилось, так как Цицерон просит друга прислать ему двух или трех переписчиков, чтобы они помогли Тиранниону в его хлопотах о книгах. Он просит также, чтобы эти переписчики привезли с собой немного пергамена для изготовления титульных листов к книгам (Письма Марка Туллия Цицерона, CIX, 1). В другом письме он извещает Аттика, что получил от некоего Пета множество книг. «Судьба этого его дара зависит от твоей заботливости. Если любишь меня, постарайся, чтобы они были сохранены и доставлены мне. (…) Сбереги, пожалуйста, со всем старанием как греческие, так и латинские книги. Я буду считать, что это подарок от тебя» (Там же, XXVII, 12).

Собирание ценных книг было одной из благороднейших и прекраснейших страстей богатого римлянина, особенно если он умел этими книгами пользоваться, ведь и Сенека, и Лукиан презрительно отзывались о людях, охотно накапливавших большие библиотеки, не зная истинной ценности книг. А в это время бедный римский интеллектуал, живущий в доходном доме, в убогой комнате, мог купить себе лишь несколько книг:

 

Старый ларь бережет сочинения греков на свитках

(Мыши‑невежды грызут эти дивные стихотворенья).

Кодр не имел ничего…

 

Ювенал. Сатиры, III, 206–208.

Идеей об устройстве в Риме публичной библиотеки город был обязан Цезарю, который осуществление своего проекта поручил Марку Теренцию Варрону. Смерть диктатора помешала воплощению этого плана в жизнь. Несколько десятилетий спустя к проекту Цезаря возвратился Азиний Поллион. Он и основал библиотеку при храме Свободы на римском Форуме, где помещалась резиденция цензоров. Это открытое для всех книжное собрание включало в себя сочинения как латинские, так и греческие. Судьба этой первой публичной библиотеки в Риме нам не известна – больше сведений мы имеем о двух других книгохранилищах, возникших благодаря преобразовательной деятельности Октавиана Августа. В 28 г. до н. э. он открыл на Палатине при храме Аполлона библиотеку, где также были собраны произведения латинских и греческих авторов. Руководителем ее стал поэт и грамматик, друг Овидия Макр. Палатинская библиотека сильно пострадала от огня в 64 г. н. э., во время трагического пожара в правление Нерона. Восстановленная и вновь открытая при Домициане, она была еще раз полностью уничтожена в 363 г., когда Рим охватил грандиозный пожар. Другая библиотека, заложенная Августом, находилась на Марсовом поле, в портике, построенном в честь сестры принцепса, Октавии, поэтому и сама библиотека получила название «Октавия». Она также стала жертвой пожара в 80 г. н. э., но была заново отстроена и открыта при Домициане.

В своей деятельности Август нашел себе последователей. Тиберий, идя по стопам своего приемного отца, основал библиотеку при храме Божественного Августа. Судьба ее оказалась такой же, как и судьба других римских библиотек: она сгорела в 69 или 70 г. н. э. Император Траян открыл библиотеку на форуме Траяна (так называемая Библиотека Ульпиа), затем то же сделал Адриан, а последняя из известных нам римских публичных библиотек была обязана своим возникновением Александру Северу. В царствование Константина в Риме было уже 28 библиотек; среди них могли быть и те, которые были основаны по частной инициативе богатых граждан. Книжные собрания росли благодаря заботам их основателей, которые также имели право изымать книги, вызвавшие осуждение властей. Библиотеки в других италийских городах и в провинциях создавались, главным образом щедростью состоятельных граждан. Так, Плиний Младший, который вообще оказывал немалую финансовую поддержку родному городу Комо и его жителям, заложил там и библиотеку, обошедшуюся ему в миллион сестерциев. В Свессе в Латии была знаменитая «Библиотека Маридиана», основанная тещей императора Адриана.

Трудно себе представить, чтобы в провинциях, где красовались большие, вместительные, прочные театры, амфитеатры, термы, не было библиотек. Заслуживают внимания книгохранилища во вновь отстроенном Карфагене и в Тамугади в Нумидии. Последнее, как извещает сохранившаяся надпись, было подарено родному городу Марком Юлием Флавием Рогацианом, потратившим на это 400 тыс. сестерциев, т. е. значительно меньше, чем Плиний. Библиотеки эти обслуживали интересы и нужды местных читателей, и если в Риме собирали книги на латинском и греческом языках, то в провинциях – на латинском и на языке соответствующей страны.

В IV в. н. э. интерес к чтению повсеместно падает, в библиотеках, как печально замечает Аммиан Марцеллин, воцаряется кладбищенская пустота и безлюдье. Средоточием просвещенности и читательской культуры выступает лишь город на востоке – Византий.

Хотя Лукиан и упрекает невежественного библиомана в том, что тот и сам не пользуется своим собранием книг, и другим их не одалживает, однако и в библиотеках Римской империи, как и в Греции, книг на дом не давали, да и частные владельцы делали это весьма неохотно. Так что поведение Аттика, ссужавшего книгами Цицерона, свидетельствует об исключительных дружеских чувствах и большом уважении, с которыми он относился к своему знаменитому приятелю.

Одновременно с пополнением библиотек происходили также изъятия и уничтожение книг. Изгнание Протагора, осужденного за безбожие, и сожжение его сочинений были первым известным нам актом такого рода, продиктованным мотивами религиозными. До 186 г. до н. э. в Риме не раз по приказанию властей становились добычей огня «пророческие книги», содержавшие различные предсказания. Многие анналисты сообщали (и это известие повторил в своем труде Ливий), что в 181 г. до н. э. в куче сожженных книг находились и сочинения царя Нумы Помпилия, среди них и греческие, посвященные философии Пифагора. Конечно, к сообщениям о книгах царя Нумы следует отнестись скептически; это были, вероятно, какие‑то фальсификаты, разделившие, впрочем, судьбу всех книг подобного содержания.

Об уничтожении книг рассказывает и Светоний: став верховным первосвященником – великим понтификом, Август «велел собрать отовсюду и сжечь все пророческие книги, греческие и латинские, ходившие в народе безымянно или под сомнительными именами, числом свыше двух тысяч. Сохранил он только сивиллины книги, но и те с отбором…» (Светоний. Божественный Август, 31). Подобная же участь постигла религиозные книги и несколько веков спустя, в связи с победой христианства.

Со времени принципата Октавиана Августа и на всем протяжении истории. Римской империи то и дело происходили массовые сожжения книг по постановлению сената или императора из‑за их политического характера. Так, в индекс запрещенных книг были внесены при Августе элегии поэта Гнея Корнелия Галла, от которых до нашего времени сохранился лишь один небольшой фрагмент. После опалы Овидия его произведения должны были быть изъяты из всех библиотек, а экземпляр «Метаморфоз» поэт сам бросил в огонь, получив указ, обрекавший его на изгнание. К счастью, несколько копий оставалось на руках у его друзей, и благодаря этому сочинение Овидия уцелело и дошло до потомков. Жил в эпоху Августа и другой выдающийся человек – историк и оратор Тит Лабиен, один из представителей республиканской оппозиции. По постановлению сената книги его были сожжены, и той же участи подверглись книги его друга – оппозиционного оратора Тита Кассия Севера. Прошли годы, и решением императора Калигулы писатели были реабилитированы: «Сочинения Тита Лабиена, Кремуция Корда, Кассия Севера, уничтоженные по постановлениям сената, он позволил разыскать, хранить и читать, заявив, что для него важней всего, чтобы никакое событие не ускользнуло от потомков» (Светоний. Гай Калигула, 16). Обвинение против оппозиционного историка Корда было выдвинуто в эпоху Тиберия: его обвиняли в том, что в своем труде он одобрительно высказался о Бруте и Кассии, убийцах Цезаря, страстных защитниках республиканского строя. Тацит сообщает: «Привлекается к судебной ответственности Кремуций Корд по дотоле неслыханному и тогда впервые предъявленному обвинению, за то, что в выпущенных им в свет анналах он похвалил Брута и назвал Кассия последним римлянином. (…) Сенаторы обязали эдилов сжечь его сочинения, но они уцелели, так как списки были тайно сохранены и впоследствии обнародованы. Тем больше оснований посмеяться над недомыслием тех, кто, располагая властью в настоящем, рассчитывает, что можно отнять память даже у будущих поколений» (Тацит. Анналы, IV, 34–35). При Тиберии также по постановлению сената были брошены в огонь шесть речей оратора Мамерка Эмилия Скавра. Нерон, приговорив к изгнанию из Италии Фабриция Вейентона, повелел сжечь его книгу, «полную выпадов против сенаторов и жрецов и названную им Завещанием». Эту книгу, добавляет историк, «старательно разыскивали и читали, пока доставать ее было небезопасно; в дальнейшем возможность открыто иметь ее у себя быстро принесла ей забвение» (Там же, XIV, 50).

Когда же в правление Домициана Арулен Рустик за свое сочинение в защиту казненного прежде сенатора Тразеи Пета, а также Геренний Сенецион, восхвалявший зятя сенатора, Гельвидия Приска Старшего, были осуждены на смерть, то, как рассказывает Тацит, «казни подверглись не только сами писатели, но и их книги», сожженные на Форуме. «Отдавшие это распоряжение, разумеется, полагали, что подобный костер заставит умолкнуть римский народ, пресечет вольнолюбивые речи в сенате, задушит самую совесть рода людского…» {Тацит. Жизнеописание Юлия Агриколы, 2). Обычно сожжением книг ведали эдилы, и если на этот раз Домициан поручил их функции специальным должностным лицам – триумвирам, надзиравшим за тюрьмами и за исполнением приговоров, то этим он стремился придать акту казни над книгами особую торжественность, подчеркивая тяжесть преступления их авторов и суровость постигшего их наказания.

 

---

Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 185; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!