ДРЕВНЕХРИСТИАНСКАЯ КНИЖНОСТЬ НА РУСИ 15 страница

Ту ся копией приламати, ту ся саблям потручяти...

Уже снесеся хула на хвалу, уже тресну нужда на волю, уже вержся Дивь на землю...

Игорь спит, Игорь бдит. Игорь мыслию поля мерит...

Здесь обращает на себя внимание обычное и в торжественной, риторической проповеди симметрическое расположение членов предложения. Симметрично расположенные фразы, оканчиваю­щиеся рифмующими, точнее — абонирующими, глаголами, также нередки в «Слове»:

Боян же, братие, не 10 соколовь на стадо лебедей пущаше, ,\ - но своя вещиа персты на живая струны воскладаше...

Всеслав князь людем судяше, j5o; ">'> князем грады рядяше,

„ J.. а сам в ночь волком рыскаше...

pi ' i, ...жаждею им лучи сопряже,

тугою им тули затче...

Можно было бы привести ещё много подобных параллелей из произведений книжной литературы, но сколько бы мы ни при­водили их — из Библии, из летописи, из книг повествовательного характера, из произведений Илариона и Кирилла Туровского,— эти параллели говорят только об общности известных стилисти­ческих формул в «Слове» и в указанных памятниках. Картина полу­чается приблизительно такая же, как если бы мы, анализируя творчество Пушкина, отмечали в его поэтическом стиле и в его фразеологии ряд образов и ходячих формул, которые и до Пушкина вошли в прочный литературный обиход. Заподозрить на этом основании Пушкина в подражании кому-либо из его предшествен­ников или современников было бы так же несправедливо, как несправедливо заподозрить и автора «Слова о полку Игореве» в каком-либо подражании.

По словам С. П. Обнорского, которому принадлежит многосто­роннее исследование языка «Слова», оно, «являясь ценнейшим памятником русского литературного языка, как высочайшее худо­жественное произведение, содержит богатый материал, относящий­ся к области русской стилистики. По особенностям стилистического характера, проявленным в памятнике с большой широтой, а в от­дельных пунктах с поражающей цельностью, «Слово» обнаружи­вает свою несомненную связь со старыми источниками народно­поэтического жанра, а с другой стороны, преемственно связывается с лучшими образцами современного поэтического, народного и ху­дожественно-литературного творчества» '. «Слово» сопоставлялось и с рядом сходных памятников европейской литературы. Ряд иссле­дователей (Н. Полевой, Буслаев, Жданов, Владимиров, Абихт, Каллаш, Дашкевич, В. Дынник и др.) сделали немало сопоставлений «Слова» со скандинавскими сагами, с «Песнью о Роланде», с «Нибелунгами», с германской поэмой «Валтариус», с француз­скими романсами XII и предшествующих веков, с «Витязем в тиг­ровой шкуре» Шота Руставели и т. д. Но во всех этих сопоставле­ниях мы найдём лишь те общие черты сходства, которые объяс­няются прежде всего тем, что и в указанных памятниках и в «Слове» мы имеем дело с героическим письменным эпосом, который по самому своему существу, по своей исторической природе, поскольку мы имеем дело с творчеством феодальной эпохи, должен был заключать в себе некоторые общие мотивы и общие стилистические формулы.

Автор «Слова», несомненно, был хорошо знаком и с русской устной словесностью, и она оказала на него влияние, едва ли не большее, чем книжная литература, но точно определить пределы этого влияния мы, к сожалению, не можем, так как не знаем в точ­ности, какова была устная словесность XI—XII вв. Во всяком случае совершенно ясно, что глубокая насыщенность «Слова» ани­мистическими представлениями является результатом органической связи автора с устным поэтическим творчеством. С народной поэ­зией сближает «Слово» и гиперболизированное изображение силы, могущества и воинской доблести отдельных князей (Всеволода, брата Игоря, Всеволода Большое гнездо, Святослава, Ярослава Осмомысла и др.), напоминающих былинных богатырей. В «Слове», как и в народной песне, явления природы фигурируют без тех символических истолкований в духе христианского вероучения, какие обычны в древнерусских произведениях с религиозной тема­тикой. Как мы видели выше, в «Слове» мы встречаемся с такими сочетаниями определённых слов с сопровождающими их эпитетами, каких не встречаем в соответствующих памятниках письменной литературы. Это обстоятельство также с несомненностью говорит о связи «Слова» с народно-поэтическим творчеством.

О том же говорят и отдельные совпадения образов «Слова» с образами народной поэзии.

Сравнение битвы с пиром в «Слове» находит себе параллель в одной из былин об Илье Муромце:

Едет Алёша пьян, шатается,

Ко седельной луке приклоняется.

Завидел Алёшу Илья Муромец:

«Говорил я тебе, Алёша, наказывал:

Не пей ты зелена вина,

Не ешь сладки кушанья».

Отвечает Алёша Илье Муромцу:

«Рад бы я не пить зелена вина

И не есть сладки кушанья:

Напоил-то меня добрый молодец допьяна.

Накормил он меня досыта

Той шелепугой подорожною» '.

Уподобление в «Слове» битвы посеву очень близко к тому, что _МЬ1 находим и в великорусской, и в украинской песне:

Не черным то зачернелось,

Зачернелось турецкое чисто поле,

Не плугами поле, не сохами пораспахано,

А распахано поле конскими копытами,

Засеяно поле не всхожими семянами,

Засеяно казачьими головами,

Заволочено поле казачьими чёрными кудрями '.

Чорна роля заорана,

Кулями зас!яна,

Б1лим Т1лом зволочена "^г I кровью сполощена².

Вещему сну Святослава, видящего разрушение своего «злато­верхого терема», соответствует вещий сон невесты в одном из сва­дебных причетов:

Не спалась да темна ноценька, г Не спалось да много снилося.

Много снилось, много виделось, Мене приснился сон нерадошный, Как будто у моево кормильця-батюшка Все столбы да подломилисе, Все тыны да опустилисе, Порассыпались цясты лисеньки³.

Плач Ярославны сближается с народным свадебным причетом, где обычен образ кукушки («зегзицы»), символизирующий моло­дую женщину, тоскующую в разлуке со своими родными. Со сва­дебным причетом плач Ярославны сближается и троекратной мольбой о помощи и упоминанием далёкого Дуная.

Очень близкую параллель к рассказу о бегстве из плена Игоря, летящего соколом и избивающего гусей и лебедей, представляют собой следующие строки из былины о Вольге:

Обернётся ясным соколом, Полетел, он далече на синё море, И бьёт он гусей, белых лебедей.

Сравнение Игоря, возвращающегося на Русь из плена, с солн­цем сходно с тем, что говорится в былине об Илье Муромце:

Одно солнце на небе, один месяц; Один донской казак на святой Руси, Илья Муромец, сын Иванович.

Такого рода параллели можно было бы значительно увеличить. Много общего между «Словом» и народной поэзией и в звуковой организации речи и в ритмическом её складе '.

Нет оснований замыкать народное творчество, воздействовав­шее на автора «Слова», в узкие рамки дружинной среды. Мы не имеем никаких данных для того, чтобы утверждать наличие в ран­нюю пору специфически дружинных особенностей эпического или песенного устного творчества, специфической его поэтики, отлич­ной от поэтики, характеризующей творчество крестьянства. К тому же дружина не представляла собой вполне замкнутого социального слоя: выходцы из крестьян и холопов попадали не только в млад­шую дружину, что было явлением довольно частым, но и в стар­шую, становясь боярами. Если верить летописной легенде, Влади­мир киевский возвёл в старшие дружинники отрока из скорняков, в единоборстве победившего печенежского богатыря.

Всё сказанное нужно иметь в виду применительно ко всем слу­чаям, когда речь идёт о произведениях раннего русского устного творчества, возникновение которых обычно приурочивают к дру­жинной среде.

Касаясь вопроса о связи нашего автора с литературной и на­родно-поэтической традицией, следует подчеркнуть, что он был совершенно самостоятелен и оригинален в использовании и книж­ного и устнопоэтического материала. «Слово» обнаруживает такую высокую степень художественной самобытности, что не может быть и речи о его подражательности даже в отдельных его частях.

Говоря о поэтическом стиле «Слова о полку Игореве», необхо­димо коснуться и одного из наиболее сложных вопросов в области его изучения, именно вопроса о его ритмическом строе. Ряд иссле­дователей считали «Слово» написанным сплошь стихотворным раз­мером и пытались разложить его на стихи, сближая стихотворный строй «Слова» со стихотворной системой украинских дум, со сти­хом скандинавских скальдов, с русским былинным стихом, с визан­тийской церковной песней ².

Нужно, однако, сказать, что все попытки сплошь разложить «Слово» на стихи не могут быть признаны удачными. Прежде всего нужно иметь в виду, что «Слово» дошло до нас в далеко _не совершенном списке, в большой мере нарушившем, несомненно, и его ритмический строй. Но и независимо от этого сомнительно, чтобы «Слово» целиком было написано стихами; прежде всего — большое количество чисто исторических сведений, сообщаемых в нём и сопровождаемых упоминанием значительного количества князей, вряд ли могло уложиться сплошь в стихотворные строки. Наличие в ряде случаев в «Слове» сложных предложений также указывает на отсутствие в нём сплошного стихотворного ритма. Едва ли не правильнее будет думать, что «Слово», как и сканди­навские саги, представляло собой чередование прозаических и сти­хотворных, в основе своей песенных, фраз. Следы песенного склада дают себя знать в «Слове» не только в одинаковости ритма сим­метрично построенных, рядом стоящих коротких фраз, но и в стро­фическом построении плача Ярославны и в таких рефренах, как «ищучи себе чти, а князю славы», «О Руская земле, уже за шело-мянем еси», «на реце на Каяле», «за землю Рускую, за раны Иго-ревы, буего Святославлича», «Ярославна рано плачет в Путивле на забрале». Наконец, песенный музыкальный ритм «Слова» поддер­живался его обильной аллитерацией: «трубы трубять в Новеграде», «с зарания в пяток потопташа поганыя полкы половецкыя и, рас-сушася стрелами по полю, помчаша красныя девкы половецкыя», «стрелы по земле сеяше», «пороси поля покрывают», «се ли со-твористе моей сребреней седине» и т. д.

Глубокая политическая идейность «Слова», подсказанная на­сущнейшими интересами исторического момента, а также то, что оно органически связано с богатейшими сокровищами народного творчества, определяет его как произведение, отличающееся под­линным характером народности.

«Слово о полку Игореве» в большей своей части не могло быть написано позднее апреля 1187 г., так как в нём упоминаются, как живые, князь Владимир Глебович переяславский, умерший 18 апреля 1187 г., и Ярослав галицкий (Осмомысл), умерший 1 октября того же года. Но принимая в расчёт, что оно, нужно думать, было написано в связи с приготовлениями киевского князя Святослава к походу на половцев в 1185 г., сейчас же после того, как до него дошла весть о поражении Игоря, есть все основания предполагать, что в 1185 г. была написана основная его часть, кончая плачем Ярославны '. Некоторыми исследователями, в том числе Каллашем, очень удачно было обращено внимание на то, что рассказ о бегстве Игоря и о возвращении его в Русскую землю, написанный в ликующе-радостных тонах, не согласуется со всем предыдущим изложением, в котором судьба Русской земли и самого Игоря изображена в мрачных, пессимистических красках. Сама собой поэтому напрашивается мысль о том, что, когда писалась основная часть «Слова», в горестных картинах изображавшая несчастье Руси и раненого, находящегося в плену Игоря, побег Игоря ещё не состоялся. Когда же Игорь в том же 1185 г. прибыл на Русь, автор во славу его и ещё не вернувшихся из плена, но ожидавшихся князей написал заключительную часть «Слова», которая должна была дать удовлетворение нравственному чувству, подавленному ярким изображением военной неудачи. Эта заклю­чительная часть могла быть написана, очевидно, в конце 1185 г. или несколько позже.

Если согласиться с теми исследователями, которые считают, что включение в число прославляемых князей Владимира Игоре­вича могло иметь место лишь после того, как он вернулся из плена, а это было осенью 1187 г., то время завершения «Слова» придётся отодвинуть к последним месяцам этого года или к начальным 1188 г. В таком случае естественно предположить, что первоначально плач Ярославны был помещён рядом с рассказом о плаче жён потер­певших поражение русских воинов, а затем уже автор, написав заключительную часть «Слова», передвинул плач Ярославны к эпи­зоду бегства Игоря и достиг благодаря этому большого художест­венного эффекта.

В истории предшествовавшей и современной «Слову» русской литературы мы не имеем ни одного памятника, который по своему художественному значению не только стоял бы наряду со «Сло­вом», но хотя бы в какой-то мере приближался к нему. Впрочем, это не значит, что «Слово» было безусловно одиноким в нашей древней литературе. У нас нет никакой уверенности в том, что не существовали и другие памятники, которые по своему художест­венному значению, может быть, и не равнялись со «Словом», но были в какой-то степени с ним схожи. То обстоятельство, что «Слово» до нас вообще дошло, является, как мы видели, в значи­тельной степени результатом случайности. Оно известно лишь в единственном списке, погибшем в начале XIX в. Какая у нас может быть уверенность, что и другие произведения этой поры, сходные со «Словом», не погибли?

Как бы то ни было, и одно уже «Слово о полку Игореве» явля­ется блестящим показателем той высоты культурного развития и народного самосознания, какая достигнута была древней Русью ещё в отдалённую пору, в первые столетия её государственной жизни. «Слово» во всяком случае по своим художественным качествам стоит в одном ряду с лучшими созданиями мирового героического эпоса. Возникнув в той общей колыбели, которой была Киевская Русь для великорусов, украинцев и белорусов, оно по праву принадлежит в равной мере всем этим трём братским народам. В какой мере «Слово» оказалось действенным литературным памятником, в течение долгого времени не утрачивавшим своей поэтической и идейной актуальности, свидетельствует тот. факт, что оно через двести лет после своего написания оказало сильней­шее влияние на повести о Мамаевщине, в первую очередь на «Задонщину». А затем, отслужив свою службу в качестве идей­ного и литературного возбудителя в пору владычества татар на Руси, оно потом было, очевидно, забыто, и его поэтические эле­менты воздействовали на некоторые последующие русские лите­ратурные памятники уже отражённо — через повести о Мамаев­щине. Обычному читателю, мало посвященному в историческое содержание памятника, разобраться в нём было очень нелегко, а эстетические достоинства «Слова» сами по себе в старину были недостаточны для того, чтобы обеспечить ему литературную жизнь. Поэтому нет ничего невероятного в том, что и другие ценные лите­ратурные памятники, стоявшие, быть может, близко к «Слову» и пережившие себя с точки зрения их исторической актуальности, безвозвратно исчезли.

Влияние «Слова о полку Игореве» на русскую литературу возобновляется со времени опубликования его текста в 1800 г. Мусиным-Пушкиным. Так, уже Радищев свою неоконченную поэму «Песни, петые на состязаниях в честь древним славянским боже­ствам», над которой он работал в 1800—1802 гг., предваряет эпи­графом из «Слова». Влияние «Слова» сказывается в единственной написанной Радищевым для этой поэмы песни — песни Всегласа — и в особенности в прозаическом вступлении к поэме. Затем следы влияния «Слова» обнаруживаются в «Повести о Мстиславе I Володимировиче» Н. Львова (1808), в стихотворениях Жуковского «Певец во стане русских воинов» (1812) и Катенина «Мстислав Мстиславич» (1819), в романах А. Вельтмана «Кощей бессмертный» (1832) и «Святославич» (1835), в романе Загоскина «Аскольдова могила» (1833), в пьесе А. Н. Островского «Снегурочка» (1873). Ещё у Хераскова в 1797 г., затем у Пушкина (в «Руслане и Людми­ле») и у поэтов пушкинской поры (Рылеева, Языкова) появляется образ вещего певца Бояна, внушённый чтением «Слова». «Слово» нашло отражение в стихотворении А. Блока «Новая Америка», в поэме В. Саянова «Слово о Мамаевом побоище», в повести Б. Лавренёва «Кровный узел». Влияние «Слова» сказалось в твор­честве украинских поэтов: Т. Шевченко, И. Франко, Ю. Федько-вича, П. Тычины, М. Рыльского, М. Бажана, А. Малышко ', а так­же в творчестве западных и южных славянских писателей.

ПЕРЕВОДНЫЕ ПОВЕСТИ

«ИСТОРИЯ ИУДЕЙСКОЙ ВОЙНЫ» ИОСИФА ФЛАВИЯ, «АЛЕКСАНДРИЯ», СКАЗАНИЯ, «ДЕВГЕНИЕВО ДЕЯНИЕ», ПОВЕСТЬ О ВАРЛААМЕ И ИОАСАФЕ, ПОВЕСТЬ ОБ АКИРЕ

Как и большинство других памятников переводной литературы, переводные повести в древнейшую эпоху перешли к нам из Визан­тии непосредственно, будучи переведены прямо на русский язык в середине XI в., в пору Ярослава Мудрого, или через посредство Болгарии и позже — Сербии. Общий церковный характер древней русской переводной литературы, больше всего обусловленный тем, что в распространении именно этой литературы на Руси заинте­ресована была Византия, а её посредница Болгария, сама находив­шаяся под опекой Византии, другой литературы и не имела, опре­делил отбор на русской почве повествовательного материала. Это был преимущественно материал нравоучительный, дидактический, в большей или меньшей мере проникнутый религиозной тенден­цией даже в тех случаях, когда речь шла о жизни светского героя, об его воинских подвигах и приключениях. Благодаря этому пере­водная повесть, бытовавшая в древности на Руси, общей своей направленностью не слишком расходилась с христианской поучи­тельной литературой, в том числе с литературой житийной. Естест­венно, что ни один чисто светский византийский роман, как уже сказано было выше, не был известен в старой Руси.

Количество переводных повестей, обращавшихся в Киевской Руси, невелико: церковь, в руках которой по преимуществу была письменная литература, не была заинтересована в популяризации материала, непосредственно не отвечавшего её задачам, а монастыр­ские библиотеки, хранившие рукописную традицию, конечно, мало заботились о сохранности и обновлении таких памятников, которые лишь косвенно соприкасались с общей тенденцией церковно-учи-тельной литературы.

Больше чем любой другой переводный жанр, старинная повесть на протяжении своего многовекового существования в русской литературе испытала очень заметную эволюцию, сказавшуюся в изменении и приспособлении её содержания, идейного наполнения и стиля к потребностям той среды и эпохи, которые она обслу­живала.

В числе переводных повестей Киевской Руси, примыкавших _к историческим хроникам, было сочинение древнееврейского писа­теля и политического деятеля Иосифа Флавия «История иудейской войны», известное у нас под именем «Повести о разорении (или «о полонении») Иерусалима» '. В ней идёт речь о завоевании Иудеи римлянами. Повесть состоит из семи книг, в которых изложены события от взятия Иерусалима сирийским царём Антиохом Епи-фаном в 167 г. до н. э. и кончая полным разгромом Иудеи _в 72 г. н. э. Следовательно, сочинение Иосифа Флавия обнимает эпоху почти в два с половиной века, начиная своё повествование там, где остановилась Библия, и являясь, таким образом, почти единственным источником по истории еврейского народа за дли­тельный период времени. Для христианского, в том числе для русского, читателя оно имело существенное значение, как материал, освещавший тот период еврейской истории, который непосредст­венно предшествовал зарождению и утверждению христианства. Как сообщает сам Иосиф в своём введении к «Иудейской войне», она была написана им первоначально на «отечественном языке», т. е. по-арамейски, а затем переведена на греческий язык. Перевод этот Иосиф сделал в сотрудничестве с образованными греками.

По своим литературным качествам «Иудейская война» пред­ставляет собой выдающееся произведение. Своё искусство пове­ствования Иосиф Флавий унаследовал от лучших греческих и рим­ских историков Изложение его отличается большим изяществом и живостью; речи, которые он влагает в уста действующих лиц, в том числе и его собственные (о самом себе Иосиф говорит здесь в третьем лице), проникнуты высоким пафосом и написаны с боль­шим ораторским искусством.

---

Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 257; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!