Разговоры на лестничной площадке

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.com

Все книги автора

Эта же книга в других форматах

 

Приятного чтения!

 

Часть третья

Апология практического безумия

 

В начале пути

 

Когда мы в школе проходили (не изучали, а именно проходили!) Древний Рим, учительница в порядке идеологического воспитания спросила нас, кем бы мы хотели быть, если б жили в то время. Все ученики нашего класса заявили, что они из чувства солидарности с эксплуатируемыми хотели бы быть рабами. Но я сказал, что рабом быть не хочу, что я готов быть кем угодно, даже рабовладельцем, только не рабом. Получился крупный скандал. Меня за это прорабатывали на классном собрании, на сборе пионерского звена, в дирекции, на педагогическом совете, на родительском собрании. Отец выпорол меня и велел покаяться, угрожая в противном случае отдать в детскую исправительную колонию. Я упорствовал целую неделю. Но силы сторон были слишком неравными, и я капитулировал. На специальном сборе пионерского отряда я признал свою идеологическую вину и торжественно поклялся, что я, как и все мои товарищи, хочу быть рабом. И с тех пор я свято храню эту свою детскую клятву. И нисколько в этом не раскаиваюсь.

 

И в конце пути

 

И все же во мне всю жизнь временами звучали и звучат изредка до сих пор божественной красоты гимны. Признайся я кому-то в этом, ни за что не поверят. В этом недобитом сталинисте, скажут они, гимны звучат?! Чушь! В нем ничего, кроме партийных лозунгов, звучать не может! Ну что же, отчасти я с этим согласиться могу. Я действительно недобитый. Но не сталинист. Сталинистом я никогда не был. Не могу сказать, что был борцом против сталинизма.

Но сталинистом, повторяю, никогда не был. Я прожил лучшую часть своей жизни в то время, и все. Но достаточно ли этого для того, чтобы считаться соучастником преступления? Да и что тут было преступлением, а что — нет? А что касается членства в партии, так ведь даже передовые интеллигенты и борцы в оной состояли и состоят. Или стремятся в нее. Не всем, правда, удается. Вот, например, этот глубокомысленный бородатый молодой человек (МНС из нашего института) пятый год пытается вступить в наши ряды, но его почему-то не пускают. Почему? Возможно, потому, что в нем тоже звучат божественные гимны, но теперь научились замечать это звучание. А с таким внутренним звучанием в партию не пускают. Меня в свое время пустили потому, что была война, и звуки иного рода заглушали все остальное. К тому же я после той капитуляции в детстве научился звучать незаметно для окружающих, про себя и для себя. Вещь про себя — до такого не сумели додуматься даже классики немецкой философии.

А гимны во мне хотя и редко, но все-таки звучат. И кое-что другое во мне происходит. Скачут кони. На всех парусах проносятся бриги и корветы. Прекрасные женщины кружатся в вальсе в роскошном дворце. Сверкают шпаги. Возникают сказочные города, долины и острова. И опять мимо скользят таинственные и недосягаемые женщины. Что только не происходило во мне! И когда это происходит, становится тоскливо. Я смотрю на окружающих меня живых людей и ощущаю себя неземным существом со светлым ликованием в душе, но обреченным жить в атмосфере бесконечных мрачных похорон в чужом мире. В чем причина? Однажды я прислушался к разговору наших институтских умников на малой лестничной площадке. Разговор шел как раз на эту тему. И кто-то сказал, что внутреннее одиночество есть неизбежное следствие вынужденного внешнего коллективизма. Возможно, этот умник был прав. Из духа противоречия я тогда сказал, однако, что это — чушь. Но они, институтские умники, не обратили на это внимания. Я вообще для них не существовал.

 

Наши нравы

 

Во дворе нашего института установили новый бюст Ленина с ногами, а в актовом зале института установили новый бюст головы Ленина. Это не мои слова. Я до таких высот красноречия не дорос и, увы, уже не дорасту никогда. Это слова директора нашего института академика Петина, одного из крупнейших марксистов-ленинцев нашей эпохи. Произнес он эти слова во время доклада об итогах выполнения плана второго квартала третьего года текущей (а какой по счету — на этот вопрос даже Секретарь партбюро без предварительной подготовки и без консультации с райкомом партии ответить не способен) пятилетки. Точнее говоря, он произнес эти слова в той части доклада, которая была посвящена росту благосостояния трудящихся. И даже не произнес, а воскликнул или выкрикнул. Нет, пожалуй, и эти слова не передают всей возвышенности момента. Он поднялся на цыпочки, так что из-за трибуны помимо его гнусной рожи стал виден широкий красный галстук в зеленую полоску, поднял правую руку, широко разинул свою ортодоксально-марксистскую пасть, с каким-то подвыванием втянул в себя воздух... Впечатление было такое, будто он не на трибуне в главном идеологическом учреждении страны, а на броневике. И затем из самых глубоких глубин прямой кишки исторг этот ликующий фанфарный звук. Зачем, заорал он, далеко ходить за примерами?! Возьмите хотя бы один наш институт! Только за последние две недели во дворе института построили прекрасный новый бронзовый бюст Ленина на ногах (в зале начались шевеление и шепот)... я хотел сказать, в натуральную величину (в зале начался легкий смешок, так как у Ленина, как и у Петина, рост был полтора метра, а «бюст Ленина на ногах» имел четыре метра с половиной в высоту)... А в актовом зале, продолжал ликовать Петин, заглушая смешок политически незрелых сотрудников института, установили новый бюст головы Ленина! Всего за две недели! О чем это говорит, товарищи?! О многом!

Он прав, этот титан марксистской мысли пигмей Петин. Это говорит о многом. Не случайно же именно эти слова первыми пришли мне в голову, когда я от скуки решил начать сочинять эти записки. Не Ленин на броневике, призывающий к революции после того, как та уже совершилась, а именно Петин на трибуне, трубным голосом орущий всяческую околесицу, есть символ нашей эпохи. Ленин есть лишь замысел, а Петин есть его воплощение, Ленин есть миф, а Петин есть реальность.

 

Мое кредо

 

Мои предки являлись в этот мир с некоей априорной установкой исполнить Долг, сделать Дело. И если Долг исполнялся, если Дело делалось, они покидали этот мир со спокойной совестью, без страха, умиротворенные. Их жизнь имела, однако, один крупный недостаток: перед ними всегда маячил этот Долг, это Дело. Я решил исправить этот недостаток, а именно — исключить Долг и Дело из состава жизненного процесса вообще. И даю этому вполне научное обоснование. Что является главным в ощущении исполненного Долга и сделанного Дела — позитивный или негативный элемент? Изучив исторические свидетельства и признания знакомых, отправляющихся на тот свет, я установил с абсолютной убедительностью: негативный. Главным является, оказывается, не сознание того, что ты сделал что-то важное, а сознание того, что в этом мире не осталось ничего такого, что надо было бы исполнить и исполнение чего зависит от тебя. А раз так, то проблема жизни решается тривиально просто: живи так, будто у тебя нет никакого Долга и Дела. Это в высшей степени удобно. Ты в любую минуту готов покинуть этот мир. И при этом тебя не будет мучить сознание того, что ты не пристроил детей в институт, что ты не успел получить отдельную квартиру, что ты не довел до конца научное исследование, что ты не дописал роман, что ты... Одним словом, ты чувствуешь себя как солдат, удовлетворяющий формуле древнегреческих мудрецов: все свое ношу с собой. И если тебе Судьба командует: «Встать! Смирно! На Тот Свет шагы-ы-ы-ы-м а-р-р-ш!!» — ты вытягиваешься, подтягиваешь живот, поднимаешь голову и... И все! И тебя нету. Где-то в подсознании мелькнет, конечно, мыслишка, что на Этом Свете от тебя останутся грязные носки и с десяток несданных бутылок из-под водки. Но ты даже не успеешь перевести ее в план эмоций (какое красивое выражение, не правда ли?!), как она исчезнет, уступив место тому Великому Умиротворению, которое венчает жизнь.

Таким образом, никакого Долга, никакого Дела! Мои сослуживцы и начальники чуют эту мою жизненную установку. И было бы смешно, если бы не почуяли: человек десятками лет у них на глазах ухитряется ничего не делать. Но придраться ко мне они не могут: я обставляю свое безделье так, что постоянно выгляжу образцовым работником. И что самое любопытное, они не хотят ко мне придираться: я их устраиваю именно в таком качестве. Кое-кто из них даже сочувствует мне. Это те, кто исполняет Долг и делает Дело. Они смысл жизни видят именно в Долге и в Деле. Как ты можешь так жить, говорят они. Не спрашивают, а выражают удивление и чуть-чуть негодование. И конечно, чуть-чуть сочувствие. Я им излагаю то самое теоретическое обоснование, которое привел выше. Но они почему-то его не понимают. Думают, что то — шутка. Тогда я их спрашиваю, в чем состоит их Долг и их Дело. Они задумываются. Виду них становится жалкий — такими мизерными оказываются эти основы их бытия. И тогда я начинаю их утешать. Мол, плюньте на этот вшивый Долг и это помоечное Дело! Лучше пойдемте прошвырнемся без Дела, просто так. Выпьем, поболтаем. Иногда они внимают голосу разума. И потом, упившись, жалуются, что уже поздно плевать на этот вшивый Долг, что Дело хотя и помоечное, а бросать жалко, столько сил, ума и чувств в него вложено. Иногда они грустно усмехаются и уходят по своим Делам, мелькая по коридорам засаленными мятыми штанами или обвисшими бесформенными юбками. Я вздыхаю, глядя им вслед, и произношу про себя что-нибудь в таком духе. О Человек! Венец творения! Зачем, спрашивается, ты учишь бином Ньютона и закон Ома, читаешь Шекспира и Достоевского, слушаешь Моцарта и Чайковского, чистишь зубы и меняешь носки?! Неужели для того, чтобы сверить идиотские цитаты из классиков в пошлой статье партийного идеолога-дегенерата и завоевать родному коллективу Переходящее Красное Знамя районного комитета партии в соцсоревновании за звание образцового предприятия коммунистического труда?! Остановись, болван!! Оглянись! И удивись жизни! Брось все! Раскрой глаза, cмотри и удивляйся!! И ты увидишь, что хотя наша жизнь гнусна и омерзительна, но она достойна твоего внимания.

И удивления, конечно. Вот, например, сейчас у нас было заседание сектора. Заседание архиважное (как любил выражаться бюст Ленина): горит плановая работа за три года, не успеваем. Как быть? Если признаемся, скандал. Не видать тогда нашему учреждению Переходящего Красного Знамени. Все сотрудники посерели и посинели от переживаний, ибо это их Долг и Дело. За сердце и живот хватаются, пилюли глотают, капли капают. И ни малейшего проблеска мысли. Тогда-то я и предложил свой вариант решения этой неразрешимой проблемы: переименовать наш труд, который три года лежит в издательстве (это — наш план за прошлую пятилетку) и пролежит еще год, написать к нему новое предисловие с учетом момента, вставить в статьи десяток ссылок на последние постановления и речи и... В общем, мне не дали даже докончить мою мысль. И через полчаса сектор преобразился. А я удивлялся: почему эти титулованные идиоты не способны решить даже такую пустяковую задачку, берясь за решение проблем глобального, эпохального и космического масштаба?! И потом я опять удивился простоте ответа на свой вопрос: потому что они захвачены Долгом и Делом.

После заседания сектора мы пошли в гости к одному из старших сотрудников обмыть гениально найденное решение. Когда вышли во двор, кто-то сказал, что в пустой голове «бюста Ленина на ногах» поселились птички. Они влетают и вылетают через широко раскрытый рот вождя, призывающего к революции. Мы долго любовались этим ошеломляющим зрелищем. Птички пулей влетали в рот вождя и вылетали оттуда. Впечатление было такое, будто вождь плюется, увидев, что получилось на деле из его затей. Парторг сектора сказал, что из этого могут выйти неприятности, если пронюхают иностранные корреспонденты и диссиденты. И вернулся обратно в институт сообщить куда следует об этом деле.

 

Об иностранцах

 

Кстати, об иностранцах. Однажды меня позвали в кабинет директора. Кроме директора, в кабинете был человек, очень похожий на американца, но почему-то оказавшийся англичанином. Вот этот товарищ... вернее, господин, сказал директор, будет стажироваться у нас. Он диссертацию пишет про Советский Союз. Он англичанин, но прогрессивный. Англичанин, удивился я. Странно! Почему странно? — спросил англичанин на приличном русском языке. Потому что вы больше на американца похожи, сказал я. Верно, сказал директор, я его тоже сначала принял за американца. Так вот, ты (это — ко мне) выделяешься в его распоряжение.

Потом англичанин спросил меня, почему я принял его за американца. Американцы ведь всякие бывают. Я сказал ему, что в них есть нечто общее. Что именно? Некое самомнение, какое бывает у человека, который только что сожрал толстый бифштекс из свежего мяса, а не тухлое картофельное пюре. И некая наивность, какая бывает у человека, который воображает, что раз уж он сожрал толстый бифштекс из свежего мяса, то он все на свете понимает лучше чем человек, питающийся тухлым картофельным пюре. Англичанин вытащил записную книжечку и записал в нее эту высказанную мною мысль. Мне ваш образ мыслей нравится, сказал он. Я хотел бы узнать правду о советском обществе. И надеюсь, что вы мне поможете. С удовольствием, сказал я. С чего начнем? С водки, конечно, сказал он.

Полгода я убил на этого англичанина. Таскал его по московским забегаловкам и вытрезвителям, показывал ему перенаселенные квартиры и бесконечные очереди, кормил помоями в столовых, в деталях познакомил с могучей системой пропаганды... Он клялся и божился, что напишет такую книгу о нашей жизни, что весь мир содрогнется. Но вот он уехал. Прошел год. И снова меня позвали к директору. И протянул мне директор тоненькую брошюрку — обещанную книгу англичанина. Молодец, сказал мне директор, хорошо поработал с этим буржуем, как настоящий коммунист. Получишь премию к празднику — пятьдесят рублей.

Вышел я из института после того, сунул книжечку англичанина в первую подвернувшуюся мусорную урну. Вот сволочь, сказал я, имея в виду не то англичанина, написавшего такую вонючую просоветскую книжонку на таком богатом антисоветском материале, каким я снабдил его, не то директора, который наградил меня всего лишь пятьюдесятью рублями за перевоспитание англичанина в советском духе. И с тех пор я утратил всякую надежду на Запад.

 

Парадоксы социальной критики

 

А между тем я наговорил тому иностранцу много полезных слов. Что-то в таком духе. До войны и во время войны нам изображали жизнь в Германии (и на Западе вообще) так, что нам представлялась картина ужасающей нищеты, разрухи, голода, повседневного и повсеместного насилия над людьми. Когда мы пришли в Германию, мы были потрясены картиной резко противоположной нашим представлениям — картиной порядка, благоустроенности, чистоты, изобилия и неизмеримо большей, чем у нас, мягкостью человеческих отношений. И мы, конечно, решили с такой же легкостью, с какой верили ранее нашей пропаганде, что разговоры об ужасах гитлеровского режима — брехня или, в лучшем случае, преувеличения. Глядите, говорили мы с некоторой долей восторга, какие у них дороги, какие дома, какие квартиры у рабочих, а сколько тут всякого тряпья, а сколько всяких штучек на кухне! И нигде не видно замученных, умирающих с голоду, насилуемых. Какие приличные люди! А девчонки! Да и жратвы у них припрятано всякой, мы такого у себя в лучшие времена не едали. Нам, конечно, показывали концлагеря, в которых уничтожали людей. Называли цифры — счет шел на миллионы. Говорили об уничтожении культуры. Но почему-то это оставалось за порогом сознания. Подумаешь, гитлеровцы уничтожали картины каких-то модернистов. Кто они такие? Зато глядите какие дороги! А что это такое? Ха-ха-ха! Вот, сволочи, придумали! Машинка для прокалывания яичной скорлупы! Ничего не скажешь, цивилизация!

Нечто подобное происходит теперь со сторонними наблюдателями нашей, советской жизни. От чтения разоблачительной литературы, от деятельности диссидентов, от заявлений очевидцев складывается представление о нашей стране, подобное тому, какое в свое время у нас складывалось о фашистской Германии. А с другой стороны, казалось бы, бесспорные факты, свидетельствующие о противоположном: искусственные спутники Земли и космические полеты, прекрасный балет, всеобщее образование и бесплатная медицинская помощь, всеобщая занятость людей, прилично одетые и сытые прохожие, первоклассная военная техника, электростанции. И встречают у нас иностранцев прекрасно. Кормят прилично. Гостиницы и квартиры неплохие. Люди кругом приветливые. Природа. Театры. Музеи. Памятники старины... Короче говоря, брешут разоблачители. Во всяком случае, основательно преувеличивают. Во всяком случае, весьма односторонне освещают. Недостатки, конечно, есть. А где их нет?! И на Западе их не меньше. И на Западе жизнь не для всех рай земной. Говорите, шестьдесят миллионов было репрессировано за сталинский период? Ну, скажем, не шестьдесят, а тридцать. И на весь период. А если учесть, что была революция, Гражданская война, вторая война, предатели, реальные враги (были же такие!) и многое другое, так цифра эта вполне естественна. Говорите, пятнадцать миллионов сидело одновременно? Пусть десять. Скинем на особенность ситуации — война и все такое прочее. В общем, три или четыре миллиона на такую страну — норма. Сейчас вроде бы не меньше заключенных, а ведь массовых репрессий нет. И вообще, на что вы жалуетесь? Продукты и квартиры дешевые.

И транспорт дешевый. Книжек печатается полно. Фильмы неплохие появляются. Вы думаете, у нас каждый фильм и каждая книга — шедевр? У нас халтуры не меньше, чем у вас. Так в чем же дело?

Действительно, в чем же дело? Есть общие обстоятельства, порождающие рассматриваемый парадокс восприятия социальной реальности. И есть специфические для обществ такого типа, как Советский Союз и отчасти Германия времен фашизма. Обстоятельства общего порядка связаны со свойствами оценочных понятий. Если мы, например, называем человека лгуном, это не значит, что данный человек всегда лжет. Подлец не на каждом шагу совершает подлости. Предатель может совершить лишь одно предательство. А ненадежному человеку может не представиться случай подвести вас. Подлинная натура общества данного типа может оставаться скрытой долгое время и обнаружиться лишь в некоторых критических или характеристических случаях. В одной стране за некоторый промежуток времени может быть репрессирован всего один человек, а в другой за то же время — сотня, и все же первая страна может являть собою более жестокий режим, чем вторая. Специфические обстоятельства связаны с теми средствами подавления, какими располагает общество такого типа, как наше, и его возможностями скрыть свои недостатки или даже представить их как величайшие достоинства. Эти средства и возможности здесь естественным образом вырастают из условий нормальной жизни общества и развиваются до грандиознейших размеров. Если бы можно было измерить, сколько сил такое общество тратит на то, чтобы реально улучшить жизнь людей, и сколько тратит на то, чтобы подавить недовольство, приучить людей вести себя так, будто они живут в раю, и изобразить их жалкое существование как процветание, то вторая величина (по моим весьма приблизительным подсчетам) значительно превзошла бы первую. И это — одно из важнейших качеств нашего общества, присущих ему с рождения и неотделимых от него до его будущей могилы. Нужен достаточно богатый опыт жизни в обществе такого типа, длительные размышления о нем и тяготеющий к научному стиль мышления, чтобы разгадать его скрытую натуру. Скрытую не в смысле некоей секретности, а в умысле сложного переплетения фактов действительности и их восприятия живущими людьми, внутренние механизмы которого далеко не всегда вообще можно проследить, а чаще всего они не очевидны.

Наше время открывает богатейшие возможности для познания общества такого типа, какое сложилось в Советском Союзе и складывается во многих других странах. И всякий, кто займется изучением его достаточно серьезно, вскоре же столкнется с парадоксами другого сорта. Он обнаружит, что самые светлые идеалы лучших представителей рода человеческого, воплощаясь тут в жизнь, порождают самые гнусные последствия. Что самая добровольная организация общества поражает самое грандиозное насилие над самими же его творцами, а в условиях беспрецедентного насилия над личностью образуются возможности для ее бескрайней свободы. Что люди, ненавидящие и презирающие условия своего существования, не захотят сменить их ни на какие другие и готовы сражаться за них до последнего. Исследователь вынужден будет метаться из одной крайности в другую, не видя четких границ между хорошим и плохим, между добром и злом, между благом и страданием. И не обнаружит он здесь никакой разумной середины, ибо ее тут вообще нет. Он встанет в тупик перед случаями, когда в одних и тех же явлениях благополучно сочетаются совершенно несовместимые с точки зрения привычных оценочных критериев качества.

Когда я служил в армии, я на втором году службы стал замполитом (до войны была такая должность политрука роты). И я то свое положение не променял бы на положение генерала и даже маршала. В условиях суровейшей армейской дисциплины я был свободным человеком. Такой степени свободы я сумел добиться снова только много лет спустя, потратив на приспособление лет двадцать. А таких случаев миллионы. Трудно сказать, каков был бы результат опроса населения с этой точки зрения. Но я с полным основанием предполагаю, что процент такого рода свободных индивидов в нашей системе всеобщего закрепощения необычайно высок. Закрепощение людей не есть абсолютное отсутствие свободы. Это есть определенный строй жизни, в котором очень многие добиваются свободы, но свободы определенного типа и определенными методами.

Какой же вывод следует из сказанного? Не надо стремиться во что бы то ни стало обличать или приукрашивать. Надо просто описывать факты, предоставив им самим вызывать те или иные эмоции и оценки. Например, моя Соседка по квартире ежедневно по крайней мере два часа ходит по магазинам и стоит в очередях. Это — факт. Можно подсчитать, сколько времени теряет на это средний гражданин и общество в целом. Плохо это или хорошо?

Смотря с какой точки зрения. Массе людей все равно это время девать некуда. Многие в очередях вступают в контакты с другими людьми, получают информацию, отводят душу, ругаясь с продавцами и с лезущими без очереди. Живу я в коммунальной квартире (что очевидно, раз есть Соседка). Опять-таки плохо это или хорошо? Лично я доволен. Я плачу соседке десять рублей в месяц, и она делает за меня всю уборку по квартире, стирает белье, покупает нужные продукты (конечно, стоимость продуктов я каждый раз оплачиваю, давая ей небольшие чаевые). И очень многие предпочитают коммуналку. До войны и после войны у нас большинство людей жило в коммунальных квартирах. Ругались, конечно. Но было веселее. Появление отдельных квартир для широких масс населения внесло в нашу жизнь зависть, раздражение, тревогу и многое другое, чего не было раньше. Люди не стали счастливее от этого.

 

О моих намерениях

 

К чему, вы спросите, я обо всем этом вспомнил? А потому, что вдруг почувствовал в себе то самое звучание. И решил одарить человечество своими соображениями по поводу сущности бытия и перспектив в ближайшем и отдаленном будущем. Погодите, не пугайтесь. Я не буду говорить о засорении окружающей среды. Я бываю в этой среде раз в год, да и то в нетрезвом виде, так что мне на нее наплевать. Я хотел выразиться еще определеннее на этот счет, так как обычно, попадая в эту окружающую среду, я первым делом делаю именно то, о чем хотел сказать, а затем уже засоряю ее осколками от поллитровки. Я знаю, вы осуждаете меня за это. Но если бы вы сами оказались в этой окружающей среде с пустой поллитровкой в руках, вы не нашли бы более увлекательного занятия, чем засорение среды путем разбития поллитровки о ближайшее дерево. Первый раз вы, конечно, промахнетесь. И во второй тоже. Но с пятого или шестого раза попадете точно в цель. Дзинь! И... Я не буду говорить и об угрозе атомной катастрофы — на нее мне наплевать тем более. Я пережил войну. И.от чего я испарюсь — от противопехотной мины, обычной авиационной бомбы, артиллерийского снаряда или от водородной бомбы, — роли не играет. А судьбы человечества меня совершенно не волнуют. И я не верю тем, кто делает вид, будто их беспокоят численность населения планеты и его физический вид в будущем. Скажите, пожалуйста, почему я должен приходить в восторг от мысли, что на Земле будет жить десять миллиардов людей, из коих семь — китайцы, что они будут двухметрового роста и будут жить по пятьсот лет?! И почему я должен приходить в уныние оттого, что на Земле останется всего миллиард людей, из коих девятьсот миллионов — опять же китайцы, что они будут низкорослыми и будут жить всего по пятьдесят лет?! Я по опыту знаю, что забота о благе человечества в будущем есть просто бизнес для определенной категории людей. Среди них, конечно, попадаются искренние психи, приходящие в ужас от одной мысли о возможных нарушениях в генах и хромосомах людей и животных. У меня есть знакомый, который ночи не спит из-за того, что какой-то подвид рязанского воробья начал сокращаться численно. Психи всякие бывают. Но не они делают погоду. И от них меньше всего зависит сохранение вымирающего подвида рязанских воробьев и усовершенствование механизма наследственности. Я буду говорить о другом — о вещах доступных и полезных всякому человеку, думающему о том, как бы получше ему прожить оставшийся кусочек жизни, не прилагая к этому титанических усилий, не выявляя для этого выдающегося таланта, не делая сногсшибательной карьеры, в общем — не располагающему никакими особыми преимуществами перед прочими простыми смертными. Только не торопите меня, не заставляйте сразу выкладывать магическую формулу счастья. Я выскажу эту формулу вам, но постепенно и порой в завуалированной форме. И вам местами придется самим ее расшифровывать. Делаю это не из какого-то хитрого расчета, а просто потому, что иначе делать не умею. Но общую свою позицию я выложу вам с самого начала в самой категорической форме. Вот она. Представления людей о свободе и благополучии условны и относительны. Есть два пути их достижения. Первый — борьба за улучшение внешних условий существования и своего положения в обществе в соответствии с некоторыми традиционными представлениями о свободе и благополучии. Второй — отыскание в данных условиях существования и в данном своем положении в обществе таких возможностей, которые позволили бы выработать новые представления о свободе и благополучии и новые доступные каждому пути их достижения. Примеры первого пути общеизвестны. Классический пример второго — умение солдата второго года службы («старослужащего») ходить в самоволки, увиливать от нарядов, добывать дополнительную еду, спать при любых обстоятельствах. Аналогично — умение опытного научного сотрудника годами ничего не делать и жить в свое удовольствие, числясь способным и продуктивным работником, получая премии, путевки со скидкой или бесплатно, безвозмездные ссуды. Я не отвергаю первый путь в принципе. Кто хочет, пусть идет первым путем. Для себя я избираю второй путь. И на этом пути я добился серьезных успехов. И даже произвел некоторые теоретические обобщения, с коими и хочу вас познакомить.

 

Наши нравы

 

У старшего научного сотрудника, у которого мы в тот раз были в гостях, оказалась однокомнатная кооперативная квартира с совмещенным санузлом, причем — с полным отсутствием звуковой изоляции. И если кто-то уходил в туалет, то, как бы он ни старался делать все тихо, в гостиной (которая по совместительству была столовой, спальней и кабинетом) был слышен малейший шорох. Было слышно даже, как пуговицы застегиваются и шуршат женские причиндалы. Это обстоятельство и стало главной темой нашего разговора. На Западе, сказал заведующий сектором, теперь делают бесшумные унитазы. С особыми глушителями. Они там, прежде всего, жрут прилично, сказала молодая (не в смысле возраста, а в том смысле, что недавно защитилась) докторша наук. Так что им никакие глушители не требуются. Моя жена, сказал заместитель заведующего, сама сделала изоляцию из поролона. У нас в Москве еще терпимо, сказал парторг. А вот в Китае еще хуже. Там члены коллектива следят за тем, чем человек какает. Не преувеличивай, сказал заведующий. А вот в Африке совсем хорошо. Никаких туалетов. Все на открытом воздухе, прямо в джунглях или в пустыне. Насекомые и львы съедают все в считанные секунды. А если кобра или муха цеце в задницу укусит? — спросила докторша. В Латинской Америке, в бассейне Амазонки, рыбка пиранья за жопу и кое-что другое кусает, когда аборигены в воду испражняются. А в США, сказала секретарша, нет никакой канализации. Сразу же прессуют в кирпичики и строят небоскребы из них. Весь мир, сказал Кандидат наук, давно отказался от туалетной бумаги. Моют особым составом под давлением. Предлагаю гениальное решение проблемы, сказал младший научный сотрудник без ученой степени (МНС), недавно пришедший к нам из университета. Какое? Очень простое: вообще не есть и не пить. Сразу трех зайцев убьем: отпадет надобность в санузле, сохранится здоровье и сельское хозяйство подымать не надо.

Наконец туалетная тема была исчерпана. Парторг предложил тост за здоровье одряхлевшего Генсека. Кто-то сказал, что он неплохой мужик, спокойный и либеральный. Все согласились с этим и выпили с удовольствием. Отгадайте загадку, сказала докторша после того, как все выпили и закусили. Что такое: снизу ножки, сверху рожки, а в середине — рожи? Это телевизор! Ха-ха-ха!

 

О моей совести

 

В Программе КПСС выдвигается задача «воспитания нового человека, гармонически сочетающего в себе духовное богатство, моральную чистоту и физическое совершенство». Что касается лично меня, то я этому идеалу удовлетворяю вполне. Духовного богатства — в избытке. В особенности после того, как нас заставили прочитать «Малую землю» и «Возрождение» Брежнева и продемонстрировать на специально созванной читательской конференции, что мы прочитали эти шедевры литературного творчества нашего вождя на самом деле. Интересно, какой номер он выкинет теперь? В опере будет петь или плясать «камаринского» в Краснознаменном Академическом ансамбле народной песни и пляски имени?.. Но между нами говоря, я эту муть не читал и, выступая на конференции, выдумывал всякую чепуху, какую, по моим предположениям, могли приписать нашему всесторонне одаренному руководителю сочинители его «воспоминаний». С моральной точки зрения я чист как стеклышко: никакой морали во мне нет и никогда не было. Мне, например, ничего не стоило, будучи пойманным в самоволке, назвать фамилию помкомвзвода соседней роты вместо своей. Если я выписывал себе фальшивую увольнительную, я регулярно вписывал в нее фамилию этого помкомвзвода — он был порядочной сволочью. Когда я был младшим научным сотрудником (был за мной такой грех), мне ничего не стоило подать на обсуждение в отдел в качестве плановой работы за три года «рыбу», перепечатанную из какого-нибудь провинциального сборника, который наши столичные аристократы никогда и ни за что читать не будут. И таким образом я чуть не влип в неприятную историю. Моя «рыба» пошла в печать, и мне уже в верстке пришлось забирать ее на «доработку». К счастью, мои коллеги были этому рады (они боялись, что статья будет иметь успех), и дело обошлось без скандала. Разумеется, выполнение плана за три года мне зачли. Но скоро опять перевели обратно в старшие научно-технические сотрудники.

Остался третий пункт идеала Программы КПСС: физическое совершенство. Ну на этот счет я всегда был спокоен. А после того, как мне выдрали четыре испорченных зуба с левой стороны и поставили железные коронки с правой стороны, после того, как я научился делать «заем» для прикрытия лысины и скрывать брюшко свободно болтающимся и измятым пиджаком, мое физическое совершенство заметили даже уборщицы и лифтерши. Хотел бы я знать, кого Они Там Вверху имеют в виду в качестве образца физического совершенства? Уж не себя ли? Этот вопрос всплыл, когда нас, пропагандистов, инструктировали в райкоме партии. Получилась очень содержательная дискуссия. Были высказаны самые различные точки зрения. Кто-то привел в качестве образца Юрия Гагарина. Все согласились, хотя полтора метра рост — вроде маловато для физического совершенства гражданина коммунистического общества. Кто-то назвал штангиста-тяжеловеса Василия Алексеева. И опять все согласились, хотя будущее общество мыслится не только с целью занять все первые места на международном чемпионате по тяжелой атлетике. Я тогда предложил кандидатуру Генсека. Наступила зловещая тишина. Не знаю, чем бы кончилась эта история, если бы не сам секретарь райкома. Он сказал, что в молодости Генсек был очень красивым мужчиной, да и сейчас еще ничего. Пожалуй, у нас во главе государства и партии до сих пор никогда еще не было такого красивого человека. И умного, конечно.

Когда я начал делать эти записки, во мне вдруг пробудилась Совесть. Ну, не совсем Совесть, а некие смутные намеки на нее. Я хотел было сказать «остатки Совести», но вовремя остановился. Раз остатки, значит, раньше было нечто такое, от чего остались эти остатки. Логично? А если раньше ничего не было, то не могло быть и остатков, так как остатки от ничего сами суть ничто. Значит, не остатки, а намеки. А может быть, зародыши? Итак, Совесть пробудилась и, естественно, заговорила. И ты за писанину принялся, ехидно прохихикала она. Ну-ну, пиши. Теперь все что-нибудь пишут. Даже сам Генсек за литературу принялся. Только выслушай мои дружеские советы. Прежде всего, пиши чушь, как все прочие писаки. Если напишешь что-нибудь дельное, замолчат или разругают. А чушь непременно похвалят. Не говори глупостей, возразил я. Мир битком набит умными людьми. Заметят, разберутся. Хотя ты и являешь собою образец физического совершенства, сказала Совесть, но по интеллекту ты подобен младенцу. Разве ты не знаешь, что на дворе давно коммунизм наступил?! А что такое коммунизм? Это есть организация хилых и бездарных в борьбе за свое существование и процветание. А в мире нет ничего страшнее эгоизма слабых. Он беспощаден и жесток. Напишешь талантливо и умно — раздавят. Повторяю: пиши чушь! Или хотя бы сделай вид, что пишешь чушь или считаешь написанное тобою чушью. Может быть, на первых порах не заметят, что ты сделал нечто приличное. И если уж не похвалят, то, по крайней мере, не придушат. Или придушат, но не сразу. Если сразу, то более гуманно, чем в случае, если бы заметили сразу. А во-вторых, не стремись писать правду. Извини, сказал я, но тут ты явно перегибаешь палку. Я твой интеллект уподобила младенческому, сказала Совесть. Это явное преувеличение. Ты просто старый маразматик. Пойми, болван! Правду вообще не напишешь, если будешь стремиться к ней. Правда либо не получается, как бы ты ни старался, либо получается сама собой и вопреки всему и вся, хотя ты вроде бы врешь в каждой строчке. Но лучше всего вообще брось эту затею. А куда девать мысли, сказал я. Они прут из меня. Не запишу — пропадут. Пусть, сказала Совесть. Мир переполнен мыслями. Пусть люди отдохнут от них. Пусть хотя бы поспят спокойно. Так я именно об этом и хочу написать, сказал я. Ладно, сказала Совесть, пиши. Я тебя предупредила, и моя... вернее, твоя совесть чиста. Но знай, я расстаюсь с тобою насовсем, и забудь о моем существовании. Меня больше нет.

И она исчезла. И мне стало легко.

 

Кто есть я

 

Я есть старший научно-технический сотрудник, сокращенно — СНТС. Читается это как «Сэнэтэсэ». Слово «старший» пусть вас не смущает, ибо старший НТС отличается от младшего всего на двадцать рублей в месяц. Если он пользуется особым расположением начальства, он может отличаться на тридцать рублей и даже на пятьдесят. Но это бывает очень редко. И профком учреждения тщательно следит за тем, чтобы это случалось еще реже.

СНТС есть существо совершенно ничтожное. Вместе с младшими НТС (то есть с МНТС) они суть чернорабочие науки. В их функции входит подтирать, вырезать, вклеивать, отвозить, привозить, снова вырезать и вклеивать, печатать, перепечатывать, опять отвозить, опять привозить обратно и перепечатывать все то, что в изобилии производит мощный интеллект младших научных сотрудников с ученой степенью, старших научных сотрудников с ученой степенью и ученым званием, кандидатов и докторов наук, доцентов и профессоров, членов-корреспондентов и академиков, заведующих, заместителей директоров, директоров. А производит упомянутый интеллект ужасающее говно. И лишь ножницы, клей и терпение СНТС способны из него сотворить конфетку. Но чего это стоит?! Ничтожнее СНТС могут быть разве лишь младшие научные сотрудники без ученой степени и ученого звания (МНС), да и то лишь постольку, поскольку много о себе воображают. СНТС о себе ничего не воображают, им не до этого. Они вообще лишены воображения. И не только воображения. Они просто лишены.

Так вот, я много лет был СНТС. Но с каждым годом я, как старослужащий солдат, работал все меньше, а благодарностей получал больше — единственный путь для ничтожества терпимо устроиться в жизни. Кончилось это тем, что я вообще перестал работать, попав окончательно и бесповоротно в число лучших работников. Видя такое, начальство стало ломать голову над тем, что делать с таким образцово-показательным паразитом. И решили меня в порядке поощрения и исключения перевести в младшие научные сотрудники. Тогда-то я и сдал в качестве плановой работы за три года «рыбу», о которой упоминал выше. После этого меня разжаловали обратно в СНТС. Но я об этом ничуть не жалею. Когда я был МНС, у меня зародилось тщеславие ученого, я стал страдать бессонницей и изжогой. Как только меня разжаловали, ко мне вернулись спокойствие и сон и пропали даже намеки на изжогу. Я вообще снова начисто позабыл о том, что у меня есть какие-то материальные и духовные внутренности.

 

Наши нравы

 

Звонок парторга в райком партии в тот раз возымел действие. Во дворе института появилась куча всякого рода специалистов и техники. Трудились две недели. В конце коннов рот Ленина закрыли. Зато младшие сотрудники стали разглядывать решетку во рту Ленина и истолковывать ее символически. Стали приводить своих знакомых как на экскурсию. Одна аспирантка привела иностранцев с мощными фотоаппаратами. Милиция их разогнала. Фотопленки засветили. У одного иностранца разбили аппарат, а у другого выбили зуб. Аспирантку потом исключили из комсомола и из института. Ленина загородили досками и завесили тряпками — закрыли на капитальный ремонт.

 

Внутреннее звучание

 

Вот как это иногда происходит. Я стою на малой лестничной площадке, курю, прислушиваюсь к умным разговорам институтских трепачей. На меня не обращают внимания до тех пор, пока я не усмехнусь ехидно или не отпущу ядовитую реплику. Обсуждают, допустим, роль кибернетики в управлении обществом. Подпольный гомосек (и на этой почве — стукач) Качурин предвещает кибернетике великое будущее в смысле воплощения идеалов социальной справедливости. При этом он яростно чешет давно не мытую голову. Он сам в этом признался, найдя тому разумное объяснение: у них в доме месяц назад отключили горячую воду. С этого, собственно говоря, и началась дискуссия о кибернетике. По мере того как Качурин скребет свои немытые патлы, под ногтями у него увеличиваются черные ободки. Это я вижу даже на расстоянии. Позицию Качурина поддерживает доктор наук Субботич. Он при этом цинично усмехается и крутит задом. Но делает это не с целью соблазнения Качурина, а из убеждения, что у него красивые ноги и острый ум. Учитель и Добронравов полемизируют с ними, но не очень настойчиво, просто по привычке оспаривать всех и все. Тут я и проворчал что-то насчет ближайшей акции кибернетического управления обществом по снабжению Качурина горячей водой и мытьем его невероятно грязных влас. Они меня после этого сразу заметили. Сазонов призвал собравшихся к осторожности в моем присутствии. Внутренне я снимаю перчатку, бросаю ее к ногам графа де Сазона, обнажаю шпагу и говорю презрительно: «Граф, я к Вашим услугам!» А внешне я говорю холодно и спокойно, что в ЦК принято решение опубликовать список всех осведомителей, чтобы... Собравшиеся бледнеют и потихоньку рассасываются. Я поднимаю своего коня на дыбы (внутренне, конечно) и галопом скачу к палатке Императора, то есть лениво бреду (внешне, конечно) к заведующему отделом, который еще полчаса назад приказал мне (через секретаршу) срочно явиться.

В коридоре я сталкиваюсь с Верочкой, экспедиторшей из канцелярии, которая шлепала (делала вид, что бежала) за чаем для заместителя директора по кадрам. Верочка еще не старая, но бесформенная (и потому кажущаяся древней старухой) и неопрятная баба. Она глупа до такой степени, что даже Барабанов позволяет себе иронизировать над ее глупостью. Но необычайно хитра и изворотлива. В институте она занимается главным образом спекуляцией. Бывает, что она нанимает и меня постоять для нее в очереди за ондатровыми шапками в ГУМе или за золотыми кольцами в ювелирном магазине «Топаз». При виде меня Верочка замирает и начинает лепетать что-то невнятное насчет польских штанов (она имеет в виду джинсы), которые завтра «выбросят» в ГУМе. Внутренне я останавливаю своего горячего коня на полном скаку, мгновенно оказываюсь на коленях перед прекрасной маркизой, целую подол ее роскошного платья и... Пошла ты в жопу, говорю я ей (внешне, конечно). Ты со мной еще за шапки не рассчиталась.

Наконец я на взмыленном коне подлетаю к палатке Императора, то есть вхожу в кабинет заведующего отделом. Мой конь падает замертво. Император сидит на раскладном стульчике (то есть развалился в ободранном кресле), положив ногу на барабан (то есть на мусорную корзину). Полковник, говорит Император... Простите, сир, говорю я, всего лишь капитан. Генерал, настаивает Император... Простите, сир, пытаюсь возразить я... Маршал, говорит Император, видите город на той стороне реки? Он ваш, сир, кричу я, преисполненный внутреннего ликования. Коня!!! Внешне же наша встреча выглядит так. Товарищ Иванов, говорил Зав, ковыряя спичкой в уцелевших железных зубах, я вас (он со мной подчеркнуто на «вы», хотя ко всем прочим обращается на «ты») неоднократно просил сверить цитаты в коллективном труде о формах противоречий в социалистическом обществе. А вы до сих пор... Я вынужден ходатайствовать перед директором о наложении на вас взыскания... Простите, Петр Сидорович, мягко, но твердо говорю я. Чтобы проверить цитаты в коллективном труде, нужно иметь, по крайней мере, сам коллективный труд. Цитаты эти я знаю наизусть, но не имею рукописи, в коей они должны быть таковыми. Как так! — вопит Зав. Я же просил!.. Я же приказал!.. Я же!.. Я!.. Попросите ко мне Сергея Сидоровича!.. Его нет в институте? Соедините меня (это секретарше) с... Пока Зав буйствует, я вскакиваю на свежего коня и мчусь во главе гвардии Императора к реке, на том берегу которой виднеется город неприятеля. За мной, орлы! Погибнем во славу Императора!.. Ур-р-р-р-а!!! Иначе говоря, я потихоньку покидаю кабинет Зава, нахожу Верочку и обсуждаю с ней план атаки на польские джинсы. При условии, конечно, что она оплатит мои прошлые услуги. Я не рассчитываю на перстень с бриллиантом. Но десятку (по крайней мере) она мне должна выдать.

Потом я иду в отдел кадров и говорю там, что по поручению Зава должен ехать к Сергею Сидоровичу за рукописью коллективного труда. Молоденькая и довольно симпатичная помощница заведующей отделом кадров равнодушно, даже не взглянув на меня, записывает что-то в книге ухода и прихода сотрудников. Меня это равнодушие несколько задевает. Я знаю, что оно происходит не от моей наружности и моего возраста (я еще крепкий мужик, одной левой рукой могу скрутить любого молодого сотрудника института), а от моего положения в обществе. Барабанов и Субботич старше и страшнее меня, но даже они имеют успех у молодых сотрудниц, поскольку они имеют отдельные квартиры, ученые степени и высокую зарплату. Я знаю, принцесса, говорю я (внутренне, конечно), что я недостоин вашего внимания. Но если я сейчас погибну в бою, знайте, я сделаю это с вашим именем на устах! Я вскакиваю на коня... и неторопливо покидаю институт, чтобы занять очередь в ГУМе за польскими джинсами для спекулянтки Верочки.

 

Проблема выхода

 

Надоело интеллигентское нытье по поводу язв нашего общества. Как говорят в ученых кругах, это нытье неконструктивно. Оно разъедает и не дает никаких оптимистических идей. Да н где таких язв нет? Общество без язв вообще не бывает. Американцы и те сплошь в язвах. И англичане. И французы. Про итальянцев вообще говорить не стоит: одна сплошная язва, ни одного живого места. Ходит слух, будто у них теперь даже за макаронами очереди. Вы думаете, если устранить тревожащие нашего интеллигента язвы и удовлетворить его свободолюбивые чаяния, то лучше будет? Ничего подобного! Лучше не будет. А вот хуже будет наверняка. Директорам нельзя будет появляться в руководимых ими учреждениях — заплюют. Фабрики и заводы замрут — трудящиеся, вместо трудовой вахты в честь предстоящего юбилея, уйдут на демонстрацию требовать мяса. И перепьются, само собой разумеется. Молодые ребята ударятся в религию, чтобы не служить в армии. У пограничных пунктов выстроятся длинные очереди желающих смотаться на Запад. А что будет твориться в искусстве? Страшно подумать! Мало-мальски терпимая литература утонет в потоке разоблачений. Число репрессированных будет доведено в них до миллиарда. Даже ханты-мансийцы заведут у себя сюрреализм, а в Чухломе не станет прохода от абстракционистов. И так во всем, за что ни возьмись.

Но где же выход? — спросите вы. Законный вопрос. Выход нужен, ибо наш интеллигент... А если вы спрашиваете о выходе, то вы наверняка интеллигент, ибо интеллигент по определению есть тот, что ищет выход из создавшейся ситуации, как и из ситуации, которой еще нет или уже нет. Так, наш интеллигент, продолжу я прерванную мысль, жить без выхода не может. Вернее — без поисков выхода, так как если выход найден или есть без поисков, то наш интеллигент вовсе и не интеллигент, а прослойка, совслужащий, деятель культуры. Нашему интеллигенту обязательно нужно искать выход. Вход не обязателен, но без выхода — никак. Наш интеллигент так уж устроен, что войти еще не вошел, а уже выдвигает проблему выхода. По этому поводу даже анекдот есть. Скажи, спрашивает один интеллигент другого, ты мог бы влезть в бутылку? (Имелась в виду поллитровка, которую интеллигенты только что осушили.) А как я из нее потом вылезу? — спросил в ответ другой.

Из сказанного не следует, что интеллигент искомым выходом воспользуется. Скорее всего, не воспользуется. Не для того он ищет этот выход. Он не прагматик. Он чужд утилитарных интересов. Ему выход важен из принципа. В чем тут дело? Объяснение этому феномену пока не найдено. Известно лишь то, что мучительные поиски выхода образуют дифференцию, специфику нашей интеллигенции, являющейся с этой точки зрения законным преемником дореволюционной интеллигенции. Те тоже долго искали выход. Но по неопытности совершили две ошибки. Первая ошибка: они выход нашли на самом деле. И вторая ошибка: они им воспользовались. Что из этого получилось, вам хорошо известно. Наша интеллигенция, наученная их горьким опытом, таких ошибок не совершит. Она не столько выход ищет, сколько тем самым демонстрирует свое духовное превосходство над Западом, который утратил духовность в погоне за материальными благами.

Но вообще проблема выхода меня интересует. И я прислушиваюсь к тому, что люди говорят на эту тему. Вот, например, один мой случайный собутыльник-собеседник сказал, что он предлагает «принцип носорога». Что это такое? Носороги плохо видят и действуют на слух. Как спастись от носорога, если он кидается на вас? Потихоньку на цыпочках отойдите в сторонку, а громко топайте совсем в другом месте. Нам следует из этого извлечь урок. Наши власти действуют как носорог: устремляются туда, где шумят. А зачем шуметь? Раздавят же все равно. Так что лучше отойти в сторонку на цыпочках и затаиться. Это очень хорошая теория на тот случай, если носорог бежит именно на тебя, сказал я. А если он начинает метаться в злобе, круша все, что попадается на пути? Тем более, сказал собеседник, не следует вообще с ним встречаться. Зачем нам встречаться с ним, в самом деле?

 

Разговоры на лестничной площадке

 

И все-таки я люблю прислушиваться к разговорам на малой лестничной площадке. На большой площадке тоже постоянно ведутся разговоры. Но они не по моим мозгам. Там говорят слишком заумно и употребляют много непонятных слов, хотя говорят о тех же пустяках, что и на малой площадке. На малой площадке я понимаю почти все, а иногда чувствую себя способным высказаться не хуже прочих. На большой же площадке стремятся все объяснить и обосновать. А я по опыту знаю, что объяснить — значит умертвить мысль, что живое слово понимается сразу, без объяснений. И принимается без аргументации. Аргументация допустима лишь тогда, когда она недостаточна. Когда аргументация — сильна, тезис всегда оказывается сомнительным. А на малой площадке просто выдают идеи. И что здесь особенно хорошо — бесцельность и сумбурность разговора. Это — разговор для разговора. Он имеет цель и результат в самом себе. Он сам есть особая форма жизни, возможно — высшая. Когда кретин Субботич сказал однажды, что утонченная аристократическая беседа есть высший продукт цивилизации, он был недалек от истины.

На сей раз на малой площадке собрались самые молодые сотрудники. Говорят о цели жизни, о смерти и прочих мрачных вещах. Цель жизни банальна, говорит семнадцатилетний мальчик, вырабатывающий в институте трудовой стаж для поступления в университет, — обеспечить себе спокойную, обеспеченную, беззаботную старость. Все страсти и желания пропадают. Остается одно желание — как можно дольше жить, получая наслаждение оттого, что такие-то твои знакомые померли, хотя были моложе тебя, а такие-то прозябают в нищете, болеют и вот-вот тоже загнутся. Вот и все! В этой проблеме есть другой аспект, лепечет выпускница университета, принятая в институт по большому блату на самую маленькую должность, — социальный. Миллиарды людей живут только для того, чтобы несколько миллионов жили хорошо и были счастливы. С прогрессом науки и техники эти миллиарды становятся излишними. Счастливые миллионы уже могут прекрасно обходиться без несчастных миллиардов. Люди это чувствуют, и от этого происходит все сумасшествие в мире. Смерть есть результат ошибки, говорит хилый очкарик, окончивший какой-то естественный факультет университета (кажется, биологический) и принятый в отдел философии естествознания по недоразумению, причем ошибки незначительной, но неизбежной. В каждом шаге жизни открываются две возможности: 1) возможность ошибки и возможность ее исправления (компенсация); 2) возможность избежать ошибки. Вторая возможность в конечном счете ведет в тупик, то есть к смерти. В случае же первой возможности ошибка исправляется дорогой ценой: приходится что-то терять. Исправляя ошибки организма, мы постепенно теряем части нашей жизни. Потери накапливаются и ведут к смерти (совместно с тупиковыми безошибочными шагами). Так что, логически рассуждая, вечно можно жить только при том условии, что потеряешь все. Продление жизни людей с какой-то точки зрения есть благо. Но с другой точки зрения это есть зло. Во всем надо знать меру. И тут тоже. Особенно нашим вождям, замечает семнадцатилетний мальчик.

После этого замечания они умолкают и оборачиваются в мою сторону. И расходятся по своим рабочим местам. А я усмехаюсь. Я-то отлично знаю, что этот семнадцатилетний мальчик — осведомитель. Я своими ушами слышал однажды его разговор с сотрудником КГБ. Очень толковый мальчик, с отличной памятью. И уже понимает прекрасно, кто и чего здесь стоит, за кем надо приглядывать и прочее. Вместе с тем он принимает многих других сотрудников (меня в том числе) за агентов КГБ и боится их. Но этот страх со временем пройдет. Не он первый, не он последний.

 

О романтике

 

Многих сотрудников нашего учреждения два раза в год посылают на работу в деревню в подшефные хозяйства (совхозы и колхозы) — один раз на посадку овощей (у нас в учреждении почему-то называют это посевной кампанией), а другой раз — на уборку (как сказал однажды наш директор, большой специалист по проблеме преодоления противоречий между городом и деревней, — на косовицу зерновых). В промежутках между этими крупными поездками их регулярно посылают работать на овощные базы в самой Москве, а также в строительных бригадах в деревню помогать подшефным хозяйствам построить какое-нибудь эпохальное сооружение — свинарник, крольчатник, навес для машин, овощехранилище. Строить они, конечно, ничего не строят. Это — одни разговорчики, ибо свиней уже нет, кроликов еще нет, а овощи хотя и бывают, но успешно гниют и без хранилищ. Зато помогать они здорово помогают. Они еще ни разу не возвращались после такой поездки без благодарностей или премии. Премии, конечно, вшивые. Но зато они имеют великую ценность в чисто теоретическом и морально-политическом плане: они вселяют, зовут и лишний раз подтверждают. Причем езжу иногда в деревню и я. Езжу вполне добровольно. Почему, естественно, заинтересуетесь вы, ибо в наше время встретить подобного идиота — большая редкость. Отвечаю: потому что я настоящий коммунист, один из немногих чудом уцелевших настоящих коммунистов. Не спешите смеяться, я сейчас объясню вам, в чем дело, и вы поймете меня. И может быть, вместо смеха, пророните слезу грусти и сожаления.

Езжу я на работу в деревню прежде всего с целью отдать свои силы на выполнение постановления очередного пленума ЦК поднять наше сельское хозяйство на недосягаемую высоту. Я спросил представителя райкома партии, инструктировавшего нас перед отправкой в деревню, как понимать это выражение «недосягаемая высота» и для кого эта высота считается недосягаемой. Представитель вытаращил на меня глаза, побледнел и побежал консультироваться к самому секретарю райкома. Через час меня пригласили зайти кабинет к секретарю и там посоветовали во избежание недоразумений на эту тему помалкивать. Ясно, сказал я, я же старый коммунист. Понимаю, что наши трудности — самые непреодолимые. Так держать, сказал секретарь, с чувством пожав мне руку.

Я предвижу, что вы ни за что не поверите в это мое намерение, и потому я открою вам главную причину моего такого поведения: это — романтика. Да, та самая романтика, о которой теперь почти все позабыли, а те, кто о ней еще чуточку помнят, стыдятся в этом признаваться. И не просто всякая романтика, а особая, коммунистическая. И суть ее выражается двумя словами: строй и атака.

Дело в том, что я — прирожденный строевик и вояка. Я любил ходить в строю. Вот представьте себе такую сценку. Наша запасная рота идет на майский или ноябрьский парад на главную площадь приволжского городка. Командир роты идет не впереди, как в других частях, а в середине, среди нас, с винтовкой. И командует изнутри строя, так что со стороны команд совсем не слышно. Вот мы выходим на площадь. Молодые, подтянутые. И начинаем печатать шаг. Мощно, так что потом у многих из нас отлетают подошвы. Эффект потрясающий. Площадь замирает. Только слышно, как мы рубим шаг. Как один огромный человек. Мы напряжены, как туго натянутые струны. И в самый такой нервный момент раздается сильный голос запевалы:

 

Там, где пехота не пройдет,

Где бронепоезд не промчится...

 

Мы во всю силу подхватываем припев:

 

Пропеллер, громче песню пой,

Неся распластанные крылья!

 

Мы теперь — одно сильное и пламенеющее существо, соответствующее духу этой прекрасной песни. Таких песен теперь не могут сочинить. И петь их не могут. Нынешние песни — дерьмо. Мы с нашей гремящей песней проходим через площадь, заражая всех своим настроением. Ради такой минуты стоит жить, стоит месяцами заниматься бессмысленной на первый поверхностный взгляд строевой подготовкой. Люди ходят в строю не только потому, что их заставляют, но и потому еще, что они от этого иногда получают ни с чем не сравнимое наслаждение.

Возьмите теперь фронт, атаку. На фронте я попал в пехоту. Фронт в пехоте, конечно, кошмар. Грязь, голод, холод, усталость. И смерть со всех сторон. И в любое время года и суток. Но вот взводный дает знак приготовиться к атаке. Я смотрю на лица ребят — серые и окаменелые. А я... я даже зимой в атаку ходил без шинели, в одной гимнастерке. И от меня пар шел.

А когда мы уходили на фронт, провожать нас собрались все женщины городка. Мы шли сквозь них и пели. Здорово шли, как в кино. И пели здорово.

 

Молча матери глядели

Вслед ушедшим сыновьям.

 

На женщин смотреть жутко было. Многие бросались на землю и выли. До сих пор у меня в ушах не утихает этот вой.

Это я между прочим говорю. Хотя какое-то отношение к романтике это имеет, я чувствую.

На фронте я тогда быстро сделал карьеру — дорос до командира роты. Но ненадолго. Однажды роту мою почти полностью разгромили. А я уцелел. Потом меня соответствующие лица спросили, почему я уцелел. Я послал их подальше. И за это снова начал свою военную карьеру с рядового. Случай этот — типичный для войны. Если мне не изменяет память, нечто подобное случилось с одним из членов нашей бригады — с Иваном Васильевичем. Потом меня не раз спрашивали, почему я уцелел. Правда, спрашивали с иными целями. И отвечал я по-другому. А я и не уцелел, отвечал я. Я был убит. Это моя душа живет и наблюдает последствия, и только. После войны меня демобилизовали в первую очередь, хотя я был уже членом партии и снова дорос до роты, — армию очищали от настоящих фронтовиков. И от настоящих коммунистов тоже — они были нужны в голодной и измученной стране. Что было потом? Как у всех — ничего особенного, то есть ровным счетом ничего. Потом жизни фактически не было. Моя жизнь закончилась с последней атакой.

Так что в деревню я езжу по вполне понятной вам теперь причине: я тут чувствую себя немножечко в общем строю и немножечко на фронте. Тут — битва за урожай. Тут — грязь, слякоть, холод, полуголод. Тут и жертвы бывают. Прошлый год у нас один парень погиб — оторвался борт машины. Одного засудили ни за что. Человек десять покалечились из-за перепоя. А сколько насморков, гриппов, воспалений легких, поносов. Любопытно, что многие здесь ведут себя как на фронте. У Комиссара (мужик из нашей бригады), например, обострение язвы желудка, но он и не думает покидать нас - не хочет быть дезертиром.

Есть еще одна причина, по которой я добровольно езжу на работу в деревню. Ехать-то все равно надо, не отвертишься. Ну, один раз увильнешь, зато другой не выйдет. Увильнешь — репутацию дурную заработаешь, и тогда вдвое чаще ездить придется. А если добровольно соглашаешься, тебе почет за это, в следующий раз не пошлют (ты уже ездил добровольно!), весь год можно будет уклоняться от других общественных поручений. Так что быть настоящим коммунистом иногда удобно и выгодно.

 

Руководящая идея

 

Все производимое людьми разделяется на три группы: некие совершенства, некие убожества, некие ни то и ни се. Последние логически эквивалентны неким то или се, что может подтвердить параноик Смирнящев и даже дебил Субботич. Продукция третьей группы производится везде и всюду в изобилии. Она является нормальной и обычной для жизнедеятельности человечества. И общества различаются не по ней, а по доле продукции первой и второй категорий в валовом продукте общества. Например, вам стало известно, что в данном обществе в текущем году произвели двести пятьдесят пять миллионов пар босоножек и двести пятьдесят пять миллионов тонн картошки. Почему двести пятьдесят пять, а не двести пятьдесят? Для запаса, конечно. И для перевыполнения плана. Но дело же не в этом. Вам надо определить тип общества. Для этого вы должны выяснить долю совершенных босоножек (их будет носить начальство) и долю убогих (эти не будет носить никто, и они будут десятилетиями храниться на складах, пожирая миллионы рублей на хранение). Аналогично надо выяснить долю совершенной картошки (ее будет кушать начальство) и долю убогой (ее будут жрать трудящиеся и свиньи). Если вам это сделать удалось, считайте, что вы точно установили тип общества. Говорите, пять миллионов пар (тонн) совершенных босоножек (картошки) и сто миллионов убогих? Все ясно! Вы имеете общество развитого социализма накануне его превращения в полный коммунизм. Почему, спросите, тут еще нет полного коммунизма? Очень просто: слишком высок еще процент совершенной продукции. Вот если бы вы получили в своих вычислениях такой результат: одиннадцать пар совершенных босоножек (две пары Генсеку и по паре главным членам Политбюро) и двести пятьдесят четыре миллиона девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот восемьдесят девять убогих, а также одиннадцать тонн совершенной картошки (две тонны Генсеку и по тонне главным членам Политбюро) и двести пятьдесят четыре миллиона девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот восемьдесят девять тонн убогой, то вы с полной уверенностью могли бы сказать, что имеете дело с обществом полного коммунизма.

Общества бывают разные. Бывают такие, в которых производится достаточно много совершенств. Бывают такие, в которых производится достаточно много убожеств. И бывают всякого рода комбинации. Бывают даже такие, в которых вообще ничего не производится, а только пожирается все, что перепадает от других обществ, в которых что-то хоть производится. Эти, между прочим, особенно быстрыми темпами движутся к полному коммунизму. Наше общество относится к числу таких, в которых очень много производят самые разнообразные убожества. Причем производят не как-нибудь, а досрочно, с перевыполнением и на душу населения. Обратите внимание: надушу, а не на тело. И так во всех сферах жизни, в том числе — и в духовной. Если бы вот сейчас я выстроил перед вами всех деятелей нашей власти и культуры, вы бы сразу поняли суть моего метода определения типа общества. Но, между нами говоря, и низшие слои нашего общества, на которые возлагают надежды известный вам Великий Писатель Земли Русской и многие наши диссиденты, мало в чем превосходят те, высшие.

 

Матренадура

 

Возьмем, к примеру, мою хозяйку, вернее — хозяйку сарая, в котором нас поселили. Впрочем, владея сараем, в котором мы живем, она владеет и нашими душами и телами. Так что выражение «моя хозяйка» можно считать вполне научным. После нашей обычной (довольно утомительной) работы в поле она заставляет нас пилить дрова, чистить хлев, копаться на ее приусадебном участке (в огороде), таскать за пять километров ворованное сено для ее кормилицы-Буренки. Делает она это с каким-то подленьким смешком, выражающим фантастическую смесь холуйской просьбы, циничного требования, хамской душевности и прочих качеств нашего светоносного «простого народа». Только завалимся мы на солому, прикрытую рваной дерюгой, и начнем свои интеллигентские разговорчики, как она возникает в воротах (не в дверях, а именно в воротах): ну-ка, дохлые интеллигентики, хватит задницы отлеживать, надо мышицы (она имеет в виду мускулы) накачивать, вот пила, вон... Мы сначала шлем ее подальше (на), она не обижается, хихикает, даже вроде бы кокетничает невообразимой формы задом, но твердо стоит на своем. И кто-нибудь из нас в конце концов нехотя встает и идет пилить дрова, копать огород, носить воду.

Зовут нашу хозяйку Матреной-Дурой, или, короче, Матренадурой. Матрена — это ее собственное имя, а дура — это роль, которую она играет в обществе. Играет вполне успешно. Она так много лет играла ее, что на самом деле стала непроходимой дурой и вместе с тем ужасающе хитрой и ноюще-добро-злобной тварью. Потому ее и зовут все Дурой. А поскольку все прочие жители деревни считают себя дураками, к ее родовому имени Дура прибавляют ее видовое отличие Матрена. Но и это еще не все. Матрен в округе — пруд пруди. И все они, естественно, дуры. Поэтому, когда возникает путаница, жители говорят про нашу Матрену, что это — та самая, наблюдая которую Великий Писатель возымел надежду, что именно она спасет нашу Матушку-Россию. От кого спасет? Для чего спасет? Какую Россию? Живо воображаю себе такую сценку. Матрена крутится у печки. Писатель с восторгом смотрит на нее и умоляет ее спасти Россию. Пошел ты на со своей Россией, говорит она в ответ. У меня тут из-за твоей болтовни молоко убежало.

Не берусь судить насчет будущего, но пока эта Матрена со слезами восторга и умиления реагировала на изгнание Великого Писателя из России и рассказывала о нем представителям Органов Госбезопасности такое, чего не мог бы вообразить он сам. В частности, она сообщила, что Писатель вел себя неправильно, когда ходил на двор (на ее, Матренин, двор!), и никогда не признавался в этом. Отмечаю в этой связи первое качество «простого народа»: готовность оказать услугу всякому, кто у него ее попросит. Если, конечно, просящий есть превосходящая его сила. Если же Матренадура почувствует хоть какое-то превосходство над собеседником, она преображается мгновенно. И тогда весь ее вид и каждое ее слово выражают величайшее, космическое презрение небесного существа к ничтожной земной твари. Мы это не раз испытывали на своей шкуре, когда кидали навоз не в то место, какое она указывала, или слишком кривили пилу во время пилки ее дров.

Матренадура воплощает в себе все лучшие черты советского народа, и прежде всего — его верность идеалам и несокрушимую принципиальность. А последняя для нее выражалась в четкой марксистской формулировке: кому давала, тому и подпевала. Когда она спит с Комиссаром, она целиком и полностью поддерживает генеральную линию Партии, осуждает диссидентов, евреев и китайцев, поддерживает коммунистов Чили и Эфиопии и верит в то, что у нас самый высокий жизненный уровень на Земле. Когда она спит с кем-нибудь из нашей молодежи, она сама становится оголтелым диссидентом, поносит высшее руководство, хвалит американского президента и Израиль, осуждает арабов, негров и китайцев (китайцев она осуждает при всех обстоятельствах). Оставшиеся ночи она отдыхает, то есть храпит на всю деревню, проявляя полное равнодушие ко всему на свете, кроме своего крошечного хозяйства. За последнее она готова пожертвовать всем на свете — марксизмом, Партией и Правительством, диссидентами, американским президентом, неграми, евреями, арабами и китайцами. Упомянутыми народами она готова пожертвовать и без своего хозяйства, просто так, по доброте душевной и из чувства справедливости.

И не такая уж она, между прочим, дура. Помимо коровы, поросенка, клопов, тараканов и прочей живности, она имеет телевизор, мотоцикл и транзисторный приемник. Приемник и мотоцикл остались от сына, которого призвали в армию и, кажется, направили в какое-то спецучилище. Мотоциклом она, естественно, не пользуется. Он стоит в нашем сарае. Но она нам запрещает его трогать. Ценная вещь! А мы ее мигом поломаем! Зато приемник она гоняет вовсю. Слушает все враждебные «голоса», — здесь их все слушают, поскольку здесь легко ловить (и совсем не глушат). И интересно, конечно. Вот, мол, сволочи, про нашу жизнь правду-матку режут! Ведь все истинная правда! Откуда только они узнают все это?! Диссиденты, конечно, сообщают через ЦРУ! В свое время наша Матрена окончила девять классов и даже пыталась поступить в кожевенный техникум, но считает себя малограмотной. Мы что, любит она говорить, мы малограмотные. Десятилетка? Смех один. Это же не Москва! Одно название, что десятилетка. Это в Москве всяких там абасракцианисов и прочих сианисов учат. А у нас — земля, навоз. Насчет навоза вы преувеличиваете возражаем мы. Ну, удобрения, не сдается она. Какая разница? Все одно вонь. Одна только вонь кругом, и больше ничего. В этом году, возражаем мы, вроде бы неплохой урожай. А толку что! — громит она наши аргументы. Все одно пропадет. Сгниет. Разворуют. Арабы и негры сожрут, чтобы они там подохли все, черножопые!

Чтобы закончить этот предварительный портрет нашей Матренадуры, добавлю еще один штрих: она довольно часто ходит в джинсах и в майке, на которой по-английски написано «Сердце Америки». Правда, джинсы куплены в местном сельмаге за шесть рублей, а майка фальшивая — изготовлена грузинскими жуликами. Хотя Матренадура никогда не выезжала не то что за пределы страны, но даже за пределы области, она уверенно судит обо всем, что происходит и (главным образом) не происходит за границей. Эти ее суждения — предмет особого разговора.

 

Внутреннее звучание

 

Повторяю и подчеркиваю: я наш, советский образ жизни предпочитаю всякому иному. Почему? Да хотя бы потому, что не знаю никакого другого. И всех иностранцев призываю следовать нашему примеру. Почему? Хотя бы для того, чтобы нам обидно не было. И уж во всяком случае, для того, чтобы мы потом могли сказать им с чувством удовлетворения: ну что, идиоты несчастные, поняли теперь, что такое настоящий коммунизм?! Так вам и надо! Мы вас предупреждали, вы не верили, теперь на своей шкуре испытаете, что означают светлые идеалы лучших борцов за счастье и свободу человечества!!! Честное слово, ради такой минуты душевного ликования стоит жить! Представляете, какой самодовольный хохот подымется в нашей стране развитого социализма, когда Запад попадется в коммунистическую ловушку?! Будет всенародный праздник. Люди будут ходить просветленные и поздравлять друг друга с тем, что теперь все трудящиеся в мире будут жить так же по-свински, как мы живем уже седьмой десяток лет.

Не все, конечно, будут жить по-свински. Многие будут жить хорошо, а кое-кто даже отлично. Особенно — те народы, которые любят петь и плясать и не любят работать. Из них так и будут ансамбли песни и пляски формировать. А руководители их, которые без слуха, без голоса и без гибкости в суставах, будут жить даже совсем неплохо. И начальство, конечно. Ах, сколько будет на свете начальства!! В одних США по самым скромным подсчетам будет два миллиона секретарей партийных организаций (коммунистических, разумеется) и пять миллионов партийных активистов (членов разных бюро, комиссий, конференций, делегаций). Толстых бифштексов из свежего мяса не будет — это останется лишь для избранных высших лиц общества. Зато сине-фиолетового пюре из тухлой картошки будет вволю. Безработицы не будет, это точно. Всех припишут к каким-то учреждениям, всех трудиться заставят. А уклоняющихся посадят как тунеядцев. Неуклоняющихся тоже посадят. А всех недовольных — в Сибирь. Наконец-то освоим ее неисчерпаемые природные богатства. И справедливость будет восстановлена: не одному же нашему брату подыхать в тайге и за Полярным кругом, пусть представители других свободолюбивых народов тоже испробуют!

 

Люди и судьбы

 

В учреждении, где работает Соседка, умер уважаемый старый сотрудник, отравившись грибами собственного приготовления. Устроили грандиозные похороны, на которых пили водку и закусывали теми же грибочками — «отличный закусон!». Отравилось еще двадцать человек. После этого грибы решили выкинуть. И поручили это сделать Соседке. Но она пожалела их, очень уж хорошие грибочки. Покойный сам с любовью собирал их и солил. И она принесла их домой, целое ведро. И кормится ими второй месяц. И меня угощает иногда. Я узнал об истории этих грибов лишь после того, как два или три раза поел их. Вот что значит СУДЬБА. Не знаю, что нужно делать в таких случаях — смеяться или плакать. Был у нас в институте сотрудник по имени Субботич. Типичный прохвост и дурак. Но с некоторой склонностью к оригинальности и к обозначению своей персональной исключительности. И из-за этого с ним постоянно происходили всякого рода неприятные истории. Например, у него была привычка: о чем бы ни шла речь, он сначала говорил «я протестую», а уж потом порол обычную чепуху, ничего общего не имеющую с протестом. Остряки из стенгазеты обыграли это и изобразили его инициатором новой формы диссидентского движения - движения «в знак протеста». Особенность этого движения — отсутствие каких бы то ни было причин и поводов для протеста. Это — высшая форма протеста, протест как таковой, протест в себе и для себя, самодовлеющий протест. Сотрудники института посмеялись. Но для самого Субботича дело кончилось плачевно. Его долго таскали по всяким ответственным инстанциям. Он буквально на глазах погибал от кровавого поноса. Наконец, институтская сплетница Вирусик пустила слух, что Субботич подписал какое-то воззвание в знак протеста. Слух подтвердился. Хотя это воззвание оказалось направленным против диссидентов, за Субботичем прочно закрепилась юмористическая кличка Диссидент. И путь в академики для него оказался отрезанным.

А вот другой случай — с сотрудником по имени Куктычапакарабагиров. Если Субботич был дурак, то этот был сверхдурак. К тому же необычайно тщеславный. Он тоже постоянно подчеркивал свой вклад в мировую культуру. И его тоже обсмеивали в стенгазете. Некоторое время даже была постоянная рубрика «Куктыч и классики мировой философии». Так этого дегенерата взяли в аппарат ЦК инструктором в Отдел науки. Так что, когда говорят, будто коммунизм враждебен личности, совершают грубую ошибку, ибо все зависит от личности.

 

Разговоры на площадке

 

За границей я бывал, и не раз, говорит молодой доктор наук, регулярно выезжающий на Запад с непонятными целями. И знаете, что самое поразительное? Ходил я по Лондону, по Парижу или по Нью-Йорку. И в голову мне приходили только пустяковые мысли. И я почувствовал, почему большинство западных людей такие же кретины, как мы, почему они придают значительность пустякам и игнорируют или принижают значительное. Хотите знать почему? Дело не в том, что они не видят сущности происходящего. Дело в том, что происходящее там вообще не имеет никакой сущности. Сущность имеет только происходящее у нас. Но у нас эта сущность обнажена и не имеет интригующей силы тайны. И к тому же она кажется нашей национальной чертой. Очень любопытная ситуация получается: мир раздвоился на голую сущность (это мы) и пустое явление (это Запад). И если Запад хочет обрести сущность, он должен смотреть на нас и уподобляться нам. Но тогда он должен будет сбросить свои соблазнительные проявления. Недурная мысль? Между прочим, это я только сейчас придумал. Жаль, уже завтра я это забуду. А записывать не хочется.

 

Кусочки прошлого

 

Я родился, в глухой российской провинции — «медвежьем углу», как называли такие места. Во всем нашем районе не было ни одного социал-демократа, ни одного эсера, ни одного большевика, ни одного меньшевика и прочей революционной братии. Может быть, именно поэтому у нас не было ни революции, ни контрреволюции, ни Гражданской войны. Посадки, конечно, были. Но они начались уже потом, когда вся заварушка в центре кончилась. А у нас никакой заварушки не было. Просто однажды приехал с фронта на побывку сын полицмейстера (уважаемого, кстати сказать, всеми человека), штабс-капитан. Сообщил, что царя скинули. Слух облетел район. И везде покорно сняли двуглавых орлов и портреты царя и царицы. Сняли добровольно, никто не заставлял. Кто не хотел снимать, тех не трогали. У нас, например, портрет царя висел как украшение вплоть до колхозов. Да и бросили мы его не из-за колхоза, а потому, что бросили дом вместе с портретом и удрали в Ленинград (в Питер, как все говорили). Последнее же сделали, конечно, из-за колхоза. Кто был побогаче, уехали из наших мест сразу же, как только штабс-капитан пустил слух насчет царя. Потом в районе появились два дезертира, которые принесли весть об Октябрьской революции. Дезертиры сначала прятались в лесу. Им все носили еду и выпивку. Потом их вызвали в район (тогда — волость). Чины «старой власти» сдали им бумаги и печати, а сами уехали кто в Москву, кто в Питер. И с тех пор у нас началась советская власть. Никаких духовных драм в наших местах в связи с этим не было. Революцию почти не заметили.

Почему, спрашивается, у нас так произошло? Дело в том, что из наших мест испокон веков мужики уходили на заработки в крупные города — Москву, Питер, Кострому, Ярославль, Вологду. И население вело полугородской и полудеревенский образ жизни — переходный к городскому в главной тенденции. Революция лишь ускорила этот процесс. Она и была воспринята как второстепенное явление в этом более глубоком процессе перехода массы русского населения к городскому образу жизни. Не к капиталистическому, а именно к городскому, каким бы он ни был с социальной точки зрения. Потому наши края не ощущали никакой классовой борьбы, не имели понятия ни о какой революционности и прочих вещах, о которых нам потом твердили десятки лет и твердят до сих пор. И я до сих пор не верю в правдивость этих рассказов.

Сразу же после революции усилился процесс бегства населения в города. Было куда бежать. Многие имели в городах родственников, свои комнаты и даже дома. Даже новая экономическая политика (нэп) не могла остановить этот процесс. Она ускорила его, открыв возможность частной инициативы в городах, а наши мужики все были мастеровыми — столярами, малярами, сапожниками. Когда началась коллективизация, ее встретили совершенно спокойно. «Кулаков» практически не осталось — почти все зажиточные (то есть работящие) мужики успели удрать. «Раскулачивали», конечно, но довольно вяло и нелепо, в основном по личным соображениям. У нас «раскулачили» соседа, который был беднее тех, кто его раскулачивал. Но он в пьяном виде послал подальше председателя сельсовета, который был тоже в стельку пьян (они пили вместе). Тот и внес его в списочек. Кое-кого арестовывали, но особого резонанса это не имело. Воспринимали как должное. Арестовали попа — правильно, потому как эксплуататор и опиум для народа. Арестовали бывшего унтера из соседней деревни — так надо же было кого-то арестовать за то, что уполномоченный района по коллективизации пал жертвой врагов народа, то есть в пьяном виде утонул в омуте у мельницы.

В колхозы пошли добровольно и даже охотно. Лодыри пошли потому, что колхозы как будто специально освобождали от каторжного труда единоличного хозяйства и забот. И с надеждой на то, что удастся удрать в город. Отец приехал из Питера, две недели поил местное начальство, собрал однажды ночью мало-мальски стоящие пожитки, усадил на телегу детишек (нас было пятеро) и мать (дед и бабка отказались уезжать, решили помереть в деревне), привязал на станции лошадь к какому-то столбу, и мы уехали из деревни навсегда. Отец съездил потом один раз на похороны деда, второй — на похороны бабушки. Вот и все!

Таким образом, хотя мои родители выросли до революции в деревне, хотя я сам родился вскоре после революции в деревне и жил детство в деревне, я целиком и полностью есть продукт послереволюционной городской жизни. Говоря о городской жизни, я имею в виду особый тип жизни, а не обязательно жизнь в большом городе. В большом городе этот тип жизни просто более четок и определен. Я должен в связи с этим заметить, что когда усматривают некую преемственность нашего образа жизни по отношению к жизни русского крестьянства до революции (знаменитая община), то совершают грубейшую ошибку. Наша революция была решительнейшим переходом страны к городскому типу жизни. Она исходила из города, делалась во имя города и разорила деревню ради города. Это была городская революция прежде всего. Знать это очень важно с точки зрения понимания сути нашего общества, его основных тенденций и главных действующих лиц. Что такое город? Мы с детства усвоили такое представление о нем: город — это начальство, бумажки, распоряжения и прочие явления бюрократии. И менять это представление не было никакой необходимости.

 

Разговоры на площадке

 

Кого только не встретишь в наших забегаловках, говорит Учитель. Вчера, например, я встретил человека, который решил шахматную проблему. И продает свое решение всякому желающему за самую примитивную выпивку. Поскольку он продает так дешево, еще никто не использовал его результат. А между тем в нем есть смысл. В деталях рассказывать долго и неинтересно. Я вам изложу основные его идеи. Первая состоит в том, что задача эта не позитивная, то есть не задача «Как выигрывать?», а негативная, то есть задача «Как не проигрывать?». Потому шахматные ходы надо оценивать не по степени успеха, а по степени опасности поражения или риска. Ход, ведущий к поражению, имеет самую высокую степень риска, а ведущий к выигрышу — нулевую степень риска. Выигрыш вообще есть лишь один из методов не проиграть...

Учитель увлекается и развивает целую теорию. Я знаю, что эту теорию он придумал сам, а приписывает ее какому-то пьянице математику просто так, по русской привычке приписывать свои мысли другим. И от этого становится грустно. Я бросаю недокуренную сигарету и тихо ухожу.

 

Город и деревня

 

Еще в студенческие годы на семинарах по научному коммунизму мы с увлечением спорили на тему о стирании граней между городом и деревней. Издевались над социалистами-утопистами, которые будущее представляли себе так: будут люди жить в городах и будут время от времени выезжать в деревню на полевые работы. Мы были, конечно, умнее социалистов-утопистов. Мы понимали это стирание граней прежде всего как установление социальной однородности города и деревни и как поднятие производительности труда, характера труда, культуры, быта и т.п. до уровня таковых в городе. Теперь мы воочию можем убедиться в том, что в общем и целом все оказались правы. Поразительное явление! Люди всегда ошибаются в оценке прошлого и, особенно, настоящего. Настоящее люди никогда сами не понимают! Но они никогда не ошибаются в предсказании будущего. Невозможно придумать такую чушь, чтобы она потом не осуществилась в той или иной форме. В чем дело? Вот и в данном случае социалисты-утописты явно несли ахинею в свое время. А мы в числе прочих двадцати миллионов городских жителей, отправляемых ежегодно на работу в деревню, делаем именно то, о чем они писали: копаемся в земле. Чего стоит треп научных коммунистов, об этом даже и говорить не стоит. А между тем жизнь деревенских жителей теперь мало чем отличается от городской. Большинство получает зарплату. Плата на трудодни еще сохранилась, но она имеет тенденцию отмереть. И не она теперь главное. Зарплата мизерная. Но и в городах не очень-то высокая. И приусадебные участки кое-что (а часто — довольно порядочно) дают. И работают местные жители, как в городе работают, то есть шаляй-валяй, спустя рукава, не бей лежачего, абы как и т.п. Дон Игуан (это инженер из «почтового ящика», живущий в нашем сарае) утверждает, что именно в этом состоит диалектика общественного развития. Именно потому, что воплотились в жизнь гениальные предначертания классиков марксизма, деревенские жители разбежались по городам, а те, которые остались, превратились в типичных халтурщиков. Поэтому-то нам и приходится временно подтверждать предсказания утопистов. В бытовом и культурном отношении деревня тоже стремительно приближается к породу. Холодильники, телевизоры, мотоциклы, джинсы, колготки стали тут обычными предметами обихода. Дон Игуан этим даже недоволен немного. С колготками, утверждает он, могли бы и не торопиться. А то местные девки носят их и в сорокаградусную жару, и в сорокаградусный мороз. А так как колготки стоят сумасшедших денег, девки всячески их берегут. И потому получить от них то, что требуется здоровому мужчине, необычайно трудно: девки боятся порвать эти проклятые колготки. Я сказал, что меня эта проблема удивляет: ведь можно на свидание ходить и без колготок, ночью же все равно их не видно. Дон Игуан сказал, что до такого высокого уровня сознания деревня еще не поднялась. И мы вспомнили анекдот про негра, которому белая женщина (из колонизаторов) велела надеть презерватив во избежание недоразумений и который спросил у своего партийного вождя после освобождения страны от колониального ига, можно ли ему теперь этот презерватив снять. Между прочим, и наша Матренадура имеет две пары колготок. Пара колготок — это на самом деле одни колготки, которые здесь считают почему-то парой (как говорят о паре брюк?). Одни колготки — совсем новые, их Матренадура надевает по праздникам. Другие — штопаные и перештопаные. Их она надевает в жаркие дни, когда ходит в юбке, а не в джинсах. Откуда нам известно об этом? Это проще простого. Весь свой интимный туалет Матренадура демонстративно стирает и сушит на веревке перед входом в наш сарай.

Но не все обитатели нашего сарая единодушны в решении проблемы города и деревни. Комиссар (экономист из какого-то патентного бюро) утверждает, что последние постановления Партии и Правительства, обязывающие жителей сельских местностей разводить коров, свиней, кроликов, кур и прочую съедобную живность (а не только клопов, блох и тараканов), сильно задержали процесс стирания граней между городом и деревней. Комиссар употребляет специальную терминологию политэкономии, и потому понять его вообще невозможно. Мы и не стараемся вникать в его речи, поскольку он зануда и парторг нашей бригады. Две трети нашей бригады члены партии, остальные почти все комсомольцы. Лишь несколько человек беспартийные. Поскольку они выросли из комсомольского возраста, их рассматривают наравне с членами партии. А так как у нас комсомольская группа объединяет комсомольцев нескольких бригад, что затрудняет комсомольскую работу, они тоже подчиняются Комиссару. Впрочем, хотя он и зануда, он мужик неплохой, работящий и справедливый. Мы зовем его Комиссаром, и он на эту кличку охотно отзывается. Кандидат математических наук из какого-то вычислительного центра считает, напротив, зти постановления Партии и Правительства новым ценнейшим вкладом в сокровищницу марксистско-ленинского учения о коммунизме. Иначе, говорит он, у нас совсем жрать нечего будет. Что лучше, спрашивает он, стереть грани и подыхать с голоду или оставить грани,зато быть сытыми? Комиссар говорит, что Кандидат не понимает азов марксизма, что, согласно марксизму, как раз наоборот, лишь стирание граней позволит... Но тут появляется Матренадура и делает знак Комиссару. Комиссар спит с Матренадурой, и она за это подкармливает его.

 

Наши нравы

 

Состоялся открытый суд, на который не допустили даже самого обвиняемого.

 

И их нравы

 

У Матренадуры какой-то родственник бывал за границей. И по его рассказам у Матренадуры сложилось четкое представление о Западе. Там, говорит она, на стенах и заборах никаких хулиганских надписей не увидишь. Даже в туалетах стенки чистые. И даже в лифтах и телефонных будках не нацарапано. От скуки помереть можно.

 

Разговоры на площадке

 

— Наши представления об источниках цивилизации, культуры и прогресса чудовищно нелепы. Вот, например, испанки носили длинные юбки и обувь на высоких каблуках. Знаете почему? Да потому что у них ноги короткие и некрасивые. К чему это я говорю? Да к тому, что культуру и прогресс на самом деле выдумали не гении и красавцы, а бездарности, посредственности и уроды. Культура вообще есть прикрытие убожества. Гении и красавцы склонны, естественно, к ясности и обнаженности. Бездари и уроды стремятся скрыть истинное положение вещей и приукрасить его внешними атрибутами. И прогресс достигается не за счет гениев и красавцев, а за счет борьбы против них. Вот тебе другой пример: христианское целомудрие, единобрачие, сексуальная сдержанность. Кто это изобрел? Совершенно очевидно, люди с посредственной внешностью и слабыми половыми потенциями. Обрати внимание: красивых и темпераментных женщин жгли на кострах и забивали камнями как ведьм.

— В нашем обществе посредственностям и уродам предоставлены богатейшие возможности. Значит, должен был наблюдаться стремительный прогресс культуры. Но я что-то этого не замечаю. Скорее наоборот. В чем же дело?

— Дело в том, что у нас повывелись те гении и красавцы, в борьбе с которыми посредственности и уроды двигают прогресс. Вернее, им не дают развернуться, показать себя и влиять на ситуацию в обществе.

 

Наша бригада

 

Наша бригада в некотором роде экспериментальная, во всяком случае, она явно новаторская. Секретарь райкома партии так и сказал на митинге в честь нашего прибытия в район и рассредоточения по колхозам и совхозам: вам (то есть нам) предстоит прокладывать новые путя... нет, пути... на пути... нет, на путях нового неслыханного подъема сельского хозяйства и на путях... нет, на сей раз на пути... нашего неудержимого движения вперед к победе и т.д. и т.п. Когда он произносил свою зажигательную речь с целью вдохновить нас на самоотверженную борьбу (именно на борьбу!) за своевременную (почему не досрочную? Это что-то новое!) уборку картошки, свеклы и еще чего-то... Мы, вообще-то говоря, его и не слушали. Мы этой мути наслушались за свою жизнь в избытке... Так, когда он трепался насчет путей к... и новых путей на..., мы скидывались на первую (и вполне законную) выпивку на лоне природы. Вот сволочи, ворчал при этом Кандидат, которому визгливо-торжественные вопли секретаря мешали сосредоточиться и произвести сложные расчеты с нашими мятыми бумажками и медяками. Битва за урожай! Штаб уборки! Борьба за морковку!! Штурм свеклы!! В какой пропорции будем делить на закуску и выпивку? Каково должно быть соотношение водки и «красного»? Помяните мое слово, они еще введут воинские звания. Представляете, ефрейтор морковки! Капитан картошки! А высшее начальство — генералы и маршалы битвы за урожай!

Не подумайте, что «красное вино» — это то самое красное сухое вино, которое в образованных городских кругах пьют с шашлыком и жареной телятиной. Как только поезд пересекает городскую черту, слово «красное» меняет смысл: теперь «красным» называют все, что не есть водка, а «белым» называют все, что не есть «красное» (уже в новом смысле). Но дело не в этом. Дело в том, что наша бригада новаторская. Раньше каждый колхоз и совхоз имел своих (закрепленных за ним) шефов в городе. Шефствующее предприятие (учреждение) города ежегодно в соответствующие сезоны полевых работ выделяло энное количество сотрудников, которые ехали в свой привычный подшефный колхоз или совхоз, где их использовали по усмотрению местного начальства. Так оно и делается до сих пор в большинстве случаев. Но на сей раз во исполнение решения Пленума ЦК о подъеме сельского хозяйства на новую высшую ступень и о создании изобилия продуктов питания в городах решили провести битву за урожай централизованно, комплексно, с учетом местных условий, городских профессий шефов и профессий, приобретенных нами в прошлые поездки в деревню. Поэтому мы два дня околачивались в районном центре, ночуя где придется, чтобы районное начальство провело кампанию сражения за урожай на высочайшем демагогически-бюрократически-идиотическом уровне. С трезвоном в прессе и по радио, с кинохроникой и прочими атрибутами настоящей битвы. Нас по очереди таскали по разным классам школы, которую заняли под штаб битвы за урожай, выспрашивали анкетные данные, профессию, какие общественные поручения выполняли, на каких работах приходилось трудиться в деревне и т.д. В заключение нас пригласили побеседовать «по душам». Это — нечто вроде Особого Отдела от КГБ. Здесь нам внушали, какая ответственная задача выпала на нашу долю, просили пресекать всякие нехорошие (разлагающие) разговоры и помогать Органам выявлять лиц, которые... Никаких бумажек подписывать не требовали. Просто просили помочь Им во имя и для. Это нечто новое. Дон Игуан говорит, что раньше заставляли подписывать обязательства быть осведомителями. Обычно ребята отказывались. Но кто знает, может быть, кое-кто и подписал. Все-таки битва на благо Народа, Родины, Партии. Ради такой великой цели можно и послужить. Я молча выслушал, что говорили товарищи ОТТУДА, в ответ на Их просьбу кивнул (про себя послав Их на...). А что мне было делать? Речи протеста произносить? В позу становиться? А ради чего и ради кого? Я знал, что ни в чем помогать Им не буду. И этого достаточно.

Дислоцируется (если уж битва, так даешь военный язык!) наша бригада в населенном пункте И, пожилые женщины — в домах (по три-четыре человека), мужчины и женщины помоложе — в сараях. Считается, что мы спим на сеновале, вдыхаем аромат свежего сена и все такое прочее. На самом же деле наша хозяйка Матренадура к сену нас близко не подпускает, хотя мы его ей наворовали больше, чем накосила она сама, и спим мы на соломе и какой-то прошлогодней трухе. И воюем с крысами. Тут водятся и мышки. В сравнении с крысами они нам кажутся родными и близкими, и мы с ними не воюем. Черт знает, что происходит с этим миром, говорит по сему поводу Токарь. Раньше крысы с мышами никак не уживались, а теперь жить друг без друга не могут. Все перепуталось. Это все из-за атомных испытаний и космических полетов.

 

Наш сарай

 

Мы держим оборону или идем в атаку в сарае у тетки Матренадуры на самом краю населенного пункта Н. Нас девять душ. Часть из них я уже назвал: это — Дон Игуан (самый выдающийся бабник в бригаде), Кандидат (самый выдающийся математик бригады), Комиссар (самый политически грамотный в бригаде), Токарь (самый горький пьяница в бригаде), Иван Васильевич (самый старый в бригаде). Остальные четверо — я, Лоб (самый здоровый и самый ленивый в бригаде), Костя (самый молодой, самый хилый и самый работящий в бригаде) и МНС (самый бесцветный в бригаде). Так что, как видите, самые выдающиеся личности бригады собрались почему-то в нашем сарае. Вы, конечно, спросите, почему в такую компанию затесался Комиссар? Ему как парторгу положено жить вместе с бригадиром в комнатушке при клубе. А он... Но тут все хитро придумано. Раз Комиссар, значит, должен находиться в толще народных масс, среди рядовых бойцов на самой линии фронта, можно сказать — в окопах. А то, что линия фронта проходит сразу же за нашим сараем, это очевидно без слов. Достаточно понюхать: рядом расположен свинарник. Хотя свиней — кот наплакал, вонь от свинарника идет ужасающая. Кроме того, то, что Комиссар живет в нашем сарае, есть чистая демагогия. Он только числится у нас. На самом деле он дрыхнет с Матренадурой на мягком тюфяке, набитом тем самым свежим пахучим сеном. И все же мы Комиссару не завидуем. Во-первых, спать с такой старой, неопрятной и страшной бабой можно только от непроходимой тоски и от жуткой бесперспективности. А во-вторых, Комиссара едят блохи и клопы, а это похуже крыс, так как крысы нас еще не едят, а только пугают морально. Впрочем, Костя считает моральные муки более тяжкими, чем физические. И он с удовольствием подменил бы Комиссара, поскольку Матренадура не такая уж старая и страшная, да боится, что его после этого засмеют.

 

---

Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 168; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!