Воспоминания крестьянина села Угодичи Ярославской губернии Ростовского уезда 9 страница
В Ярославль. — Казнь преступника. — Странный случай. — Село Кой. — Каменные бабы. — Смех и горе. — Дворец царевича Димитрия в Угличе. — Нет больше Мартирия образным монахом. —- Мартирий, настоятель Филиппо-Ирапской пустыни. — Бедность этой обители. — Мартирий у Федула Громова. — Собранные пожертвования. — Письма Мартирия. — Монастырь в «Зеленецком болоте». — Воспоминания о моем деде. — Разорение Зеленецкого монастыря в XVIII веке раскольниками. — Я свидетель случая с покойным Государем Александром Николаевичем. — В московском театре. — Продажа жемчуга. — Рядский селадон.
В следующем 1827 году на общем совете моей матери и опекунов положено было на лето ехать в Тихвин с зятем Гаврилом. После праздника нашего (Крещенья) зять поехал в Ярославль за покупкой несколько тысяч польских лопаток для тихвинских купцов Николая и Якова Ивановых Каллистратовых, которые заведовали постройкой и ремонтом шлюзов по тихвинскому водяному сообщению; Каллистратовы дали на это зятю немало денег. С ним ездил в Ярославль и я. Там остановились в нумере при трактире Ивана Ивановича Рослова. Трактир этот был на том месте, где стоит ныне большой дом Пастухова, близ церкви Рождества Богородицы.
Рослов был крестьянин Ростовского уезда, деревни Кладовиц. В Ярославле мы были зрителями наказания кнутом одного работника мясника, бывшего до этого безукоризненной нравственности и заподозренного в убийстве ярославского купца на Волге. Об этом событии Рослов рассказывал следующее: работник этот раз зимой вышел в лавку и вдруг услышал на Волге жалобный голос, требующий помощи. Он был человек здоровый и мощный; тотчас, заперев лавку, побежал на крик. На Волге, недалеко от берега, подле самой дороги, он нашел плавающего в крови еще живого, только что зарезанного известного им ярославского купца; убийц он никого не застал. Увидевши, что поблизости убитого лежали разбросанные бумаги, недалеко от проруби, мясник взял как бумаги, так и купца на руки, от чего весь окровянился. В это время ехал на тройке какой-то помещик, имея при себе кучера и лакея, которые остановились и привезли уже умершего купца с мясником в часть. Там мясника заподозрили в убийстве и, найдя за пазухой собранные бумаги купца, еще более в том убедились. Помещик показал только, что он видел, как мясник поднимал тело недалеко от проруби. Бумаги за пазухой, окровавленный нож, висевший у мясника, и близость проруби послужили уликой, и мясника обвинили. Казнь происходила на поставленных вверх головешками дровнях. Перед самым наказанием мясник с клятвою признался, что он невиновен в смерти этого купца, а виновен в подобном убийстве, сделанном ранее с другим человеком, которое он тогда умел скрыть от правосудия, и что совесть ему не давала покоя.
|
|
|
В непродолжительном времени последовал и отъезд мой с зятем в город Тихвин. Ехал я при обозе с десятью человеками работников; для нас была устроена повозка с кибиткой. Город Углич я нашел истребленным пожаром и именно ту самую часть близ рынка, где были постоялые дворы. Из Углича приехали в село Кой, в котором у волостного правления стояли две каменные бабы, находившиеся в селе с незапамятных лет, как говорят, сделанные в древности язычниками. Рабочие наши по обычаю, ради насмешки, повели бывших с нами двух первогодков, то есть едущих из села на заработки в первый раз, целовать этих каменных баб. Смеху и крику в сопротивлении было много, тут я вспомнил и свой первоначальный проезд этого селения. Тогда подорожники, изготовленные матерью мне на дорогу, избавили меня от этого целованья; произошло это тогда следующим образом: по приезде моем в первый раз в город Углич, по желанию моему, возница водил меня смотреть дворец царевича Димитрия[313]. Он был небольшой, квадратный и покрыт на четыре лба; у высокого крыльца ходил часовой солдат с ружьем; за небольшую плату он позволил нам войти на высокое крыльцо и сквозь окошко посмотреть внутрь дворца, и, как мне помнится, тогда был только один покой во всю внутренность четырех стен дворца под карнизом; в этом покое были написаны русские князья; ниже этого покоя видны были в стенах разной величины окна: одно ниже, другое выше; более я ничего не припомню.
|
|
|
|
|
|
Пришедши на квартиру, хозяйка постоялого двора, Анна, с улыбкой спросила у моего возницы обо мне: что, видно-де, первогодок? Тот подтвердил это. Жаль, сказала хозяйка, такой хороший мальчик будет целовать каменных баб. Этот их разговор весьма озаботил меня. Дорогой я стал просить своего возницу, нельзя ли как избавиться мне от сказанного целования; тот к этому не нашел другого средства, кроме того, что мне должно сделать участником его сына Николая (ехавшего тут же со мной) моих подорожников, которые мать дала только для меня, а у того были свои; я на это охотно согласился; я закутался в повозке крепко; он въехал со мной на постоялый двор; всю дневку я был в каком-то тревожном состоянии; кто входил в комнату из посторонних лиц, мне думалось, что идут со мной вести целовать страшных старух, но благодаря моим подорожникам этого не случилось; таким же образом крепко закутанный в повозке, благополучно выехал без целования из села Коя; я был весьма рад, что таким образом избавился от гнусных старух.
|
|
|
В этот приезд мой в Тихвин я нашел большую перемену в городе, а в особенности в монастыре. Казначей был новый и молодой, по имени Никандр; во всем монастыре старых монахов было только двое: эконом, иеромонах Антоний и иеромонах, по имени тоже Антоний.
Пред иконою Богоматери без Мартирия казалась какая-то пустота. Вспоминая теперь через полвека это событие, мне так и лезут в голову две строфы не так давно читанного мной и весьма меня поразившего стихотворения: «Кого-то нет, кого-то жаль, о ком-то сердце мчится в даль...»[314].
Образной старец, свергнувший через свое наушничество Мартирия, хотя и хорошей жизни, был любимец только архимандрита Илариона, но не публики; никто не был расположен к нему по его важной и горделивой обстановке. Не видно стало более около иконы ни детей, ни простолюдинов-богомольцев, ни нуждающихся, которыми был окружен Мартирий почти всегда. Молебны Богоматери стали петь только во время заутрени, обедни и вечерни; в другое время церкви не отпирали. У Мартирия было не так; у него не было определенного времени; желающие удовлетворялись во всякое время: рано утром, днем и поздно вечером, после вечерни, были частые посещения богомольцев; а так как город лежал на тракту, то богомольцы, проезжающие часто и не вовремя, заявляли Мартирию о желании поклониться иконе Богоматери, вследствие этого колокол, привешенный при входе в соборный храм, где находится икона Богоматери, гудел почти беспрерывно во всякое время дня зимой и летом. Тогда этим колоколом только один образной иеромонах имел право звать на службу иеромонахов; звон был различный: по одному шли монахи немедленно служить простой молебен, по другому звону шли другие очередные монахи служить соборный молебен, и все это при Мартирии исполнялось скоро и усердно; каждый очередной спешил и старался заслужить внимание Мартирия своею поспешностью. Это, быть может, было и потому, что от послушника до иеромонаха все были у Mapтирия на особом окладе, независимо от получаемого дохода от обители. Эти небольшие сравнительно подарки и поощряли иноков.
Главный огород наш был подле монастыря; звон Мартириева колокола (так все звали этот колокол) до того был мне знаком, что я знал по звону, каких служителей Мартирий требовал к себе. Отпевши молебен, монах уходил немедленно в келью до нового требования; подарки же Мартирия монахам состояли в снабжении их безвозвратно деньгами и чайной провизией; чай обитель раздавала скудно. Скажу к слову, я не слыхивал, чтобы у Мартирия просили, а скорее, он сам предупреждал эти просьбы. Между столпом церковным, на котором стояла икона Богоматери, в южной стене устроены были выдвижные ящики; это были неистощимые всякой всячины магазины Мартирия; тут у южной стены, близ этих магазинов, был обычай стоять детям и богомольцам.
Мартирий знал, что кому надо, и давал, не ожидая прошения, и не терпел, чтобы его благодарили, а он требовал, чтобы каждый брал его подарок как свою собственность и скорее уходил. Прозорливость Мартирия была на диво всем; часто приходили ко мне на огород с печатями для выдачи муки: у иного бедняка оборванца была одна печать, а у хорошо одетого три; проверяя же иногда действия Мартирия по сему поводу, я невольно сознавался, что Мартирий был прав. С отсутствием затем Мартирия из Тихвинского монастыря в Филиппо-Ирапскую пустынь и в обители все изменилось: явились у монахов небрежность и грубость, а падение нравов сделалось полное, и недавно святые иноки сделались притчею во языцех.
Уже спустя несколько времени, во время лета, проездом из Питера, Мартирий на пути своем в Филиппо-Ирапскую пустынь посетил Тихвинский монастырь. Архимандрит Иларион принял его радушно и на время пребывания его в монастыре поместил его в своих настоятельских кельях; оттуда он посетил и нас на огороде и в это время рассказывал о производстве своем в игумны Филиппо-Ирапской пустыни. Это произошло следующим образом.
Раз в Александро-Невской лавре у петербургского митрополита Серафима[315] находился московский митрополит Филарет. Во время их беседы митрополиту Серафиму подали пакет, в котором было извещение о смерти настоятеля Филиппо-Ирапской пустыни. Прочитав бумагу, митрополит сказал о содержании ее и своему гостю и при этом прибавил, что обитель совершенно упала и в недалеком будущем может нарушиться и что для поддержания монастыря непременно надо послать настоятелем достойного и опытного человека и что такой человек На примете у него есть. «А у меня есть два, — ответил ему преосвященный московский, — а в Троице Сам Бог почивает, решил митрополит; метнем в них жребий, кого из них изберет себе преподобный Филипп Ирапский: моего или кого из твоих, тому и быть». Сказано — сделано. Метнули жребий, который и пал на Мартирия; тут же оба святителя и утвердили его настоятелем пустыни. Указ при письме за подписью двух митрополитов был немедленно послан Мартирию в Тихвинский монастырь: эта неожиданность смутила и опечалила его; у него не было и мысли оставить когда-либо обитель Богоматери, где уповал он кончить и жизнь свою, и только письмо обоих владык убедило его не противиться Провидению, но повиноваться ему беспрекословно. С великими слезами оставил он Тихвинскую обитель и братию, которая тоже долго поминала своего собрата. Спутником ему изъявил желание ехать брат казначея Флавиана, по имени Даниил, бывший в послушании у Мартирия.
По приезде в Филиппо-Ирапскую пустынь, Мартирий нашел ее в полном смысле слова пустыней, стоящей среди дремучего леса, с оградой, поставленной в тын (т.е. не толстого леса деревья плотно друг к другу стояли стоймя); среди этой ограды одиноко стояла каменная соборная церковь, где почивали мощи преподобного Филиппа Ирапского; вокруг нее там и сям были разбросаны кельи братские вроде хижин, и большая часть из них была покрыта соломой; одна только была похожа на келью монастырскую; это келья настоятельская, да и то старая. Колокольня была на двух столбах с перекладиной; вопиющая бедность была видна со всех сторон. Видя все это, Мартирий прошел прямо в церковь и после молитвы преподобному Филиппу Ирапскому дал со слезами целование всей братии по обычаю иноческому. Принятие начала над обителью и обозрение ее было непродолжительно и немногосложно. Спустя немного времени собрался он в Питер к своим боголюбцам; надо при этом добавить, что в письме при указе митрополит разрешил ему въезд в столицу без его спроса, когда он заблагорассудит; причем ему была указана и квартира в доме какой-то графини.
По приезде в Петербург зашел он к известному лесному торговцу Феодулу Громову, который весьма уважал Мартирия; у Громова тогда сидел в гостях тоже лесной торговец Шкрабин. Громов, увидя входящего Мартирия, в шутку стал говорить Шкрабину: «В старину отцы монахи сидели все более в своих монастырях и молились Богу, зато богомольцы приходили к ним толпами, а нынче пошло все наоборот: монахам скучно становится сидеть в келье, стали ходить по миру». Гость подтвердил это и отвечал, что это сущая правда. Мартирий на это отвечал им: «Это верно; так было в старину, как вы говорите, что монахи сидели в монастыре и молились, и богомольцы шли к ним толпами; и я тоже в своей бедной обители стал это же делать: сидеть и молиться и думал, что чай скоро придет ко мне молиться и богомолец мой Федул...* и поклонится преподобному Филиппу Ирапскому, да ждал, ждал и не мог дождаться моего Федула... и, не дождавшись его, принужден был прийти к нему сюда на дом и звать помолиться преподобному; не обленись, приди!» Такая находчивость Мартирия весьма им понравилась; полушутя и поговоря между собою, они наградили его обитель щедрою рукою. На первый раз Мартирий привез из Питера две лодки-тихвинки[316], полные разной хлебной и рыбной провизией для обители и 30 тысяч рублей ассигнациями денег. После такой поездки он построил каменные братские и настоятельские кельи с такою же оградою, а вслед за сим выхлопотал у казны для обители никому не принадлежащее озеро.
В конце декабря зять Таврило поехал со мной в Питер на своих лошадях для покупки для Ростова сахару и деревянного масла. На пути в праздничный день прилучилось нам быть в обители преподобного Мартирия, что «в Зеленецком болоте». Мы пошли к обедне. Соборная церковь стояла одиноко, как и колокольня; между соборной церковью и настоятельскою кельею была каменная теплая церковь, куда мы и пришли помолиться; там казначей монастыря узнал моего зятя, у которого он каждую Тихвинскую ярмарку покупал для этой обители рыбу. Он пригласил нас к настоятелю; настоятель был седовласый старец и самых преклонных лет. Подан был чай и закуска, за которой настоятель вел с зятем моим продолжительную речь и затем коснулся деда моего Дмитрия Иванова Артынова и рассказал следующее: настоятель был тогда еще малолетком, в мои годы, сын одного причетника и круглый сирота, без отца и матери; Артынов тогда управлял на монастырском огороде. В одно время напали на эту обитель местные раскольники, которые разграбили ее и всех монахов из нее выгнали, а иконы святые раскололи и сожгли; не нашли одной только местной иконы, а это была икона Тихвинской Богоматери, на которой была серебряная риза; подозрение их пало на огородника Артынова; изуверы, схватив его, сперва содержали в заключении, принуждали его перейти в их веру, и за упорство его они стали его мучить (то настоятель видел в слуховое окно, будучи спрятан под кровлею настоятельской кельи); крики его были слышны по всему монастырю; ему ломали руки и ноги (Артынов кончил жизнь в Угодичах с искривленной ногой, на которую хромал, и с выломленной рукой,„которою он не владел). Раскольники замучили бы его до смерти, если бы его в то время не избавила военная команда, спешно посланная взять бунтовщиков. Но они взять себя не допустили, а сожгли себя заживо в одной монастырской деревянной келье, обложив ее прежде хворостом. Артынова еще не совсем здорового увез в Ростов сосед его по местожительству. Более настоятель об Артынове ничего не знал.
Мать моя сказывала мне, что хворого ее свекра Дмитрия Иванова привез крестьянин села Угодич Михайло Ильин Галкин; в это время свекор привез большую икону Тихвинской Богоматери, много более оригинала чудотворной иконы, что в Тихвинском монастыре, и приложил ее в свою приходскую Николаевскую церковь, где она и в настоящее время находится местною, в трапезе церкви у левого клироса; в современной этому 1767 года церковной описи об ней сказано: «Образ Пресвятыя Богородицы Тихвинския в киоте столярной; на Богоматери риза серебряная, венец с сиянием, на Спасителе без сияния, цата большая серебряная, чеканная в позолоте, на Богоматери возглавие, борок и убрус[317] большой низаны жемчугом заправским с каменьями и вставками простыми». К этой иконе в продолжение ровно ста лет каждогодно на св. Пасху, один раз в год, становилась Артыновыми в 10 фунтов восковая свеча: от деда, отца и матери моей и меня; ныне жертва эта, к великому моему прискорбию, по стесненным моим обстоятельствам, но не чувству, прекратилась, но не безнадежно.
Хромой и безрукий Артынов после этого разводил огороды в городе Тихвине, в Тихвинском монастыре, куда он переселил своих детей: Михайла и Якова Артыновых из города Петрозаводска, где они до того времени промышляли тоже огородами, а сам Дмитрий Артынов в компании с крестьянином села Угодич, Иваном Ивановым Никоновым стал торговать в городе Уральске, где Никонов во время Емельки Пугачева был поставщиком фуража при экспедиции генерал-майора Василья Алексеевича Карра, родного брата помещицы села Угодич, княгини Екатерины Алексеевны Голицыной.
Но довольно о моем предке Дмитрии Иванове Артынове.
В Питере зять мой остановился под Невским, у знакомого ему дворника Масягина, а я у сестры своей Настасьи Грачевой у Измайловского парада; в это время сват мой Андрей Гаврилов Грачев водил меня по разным соборам, храмам и другим достопримечательным местам столицы; квартира моя от зятя хотя и была в расстоянии более семи верст, но я ходил к нему туда; путь мой был мимо деревянной церкви Измайловского полка, во имя св. Троицы; впоследствии времени тут был воздвигнут великолепный соборный храм, который имел купол, подобный куполу Исаакиевского собора; высокая полукруглая крыша с фонарем покрывала этот громадный купол, страшное падение которого на землю от бури судьба привела меня видеть.
От этой церкви выходил я на Фонтанку к Измайловскому мосту, от него левым берегом Фонтанки доходил до Аничкова моста, или Невского проспекта, а там прямо под Невский монастырь.
В одно время идя от зятя на огород к сестре и дойдя до Аничкина моста, я пошел по берегу Фонтанки панелью; по левую сторону Фонтанки, против Троицкого подворья, попался мне навстречу немолодой боярин с мальчиком, сидящим рядом с ним в санях, а на беседке рядом с кучером сидел малолеток солдатский кантонист; все встречные и идущие останавливаются, смотрят и кланяются; поклонился и я, а потом спросил: кто это такой проехал? мне сказали, что мальчик, сидящий с боярином, Цесаревич, Наследник престола Александр Николаевич; идя далее и не доходя до Чернышева моста, против переулка, у лесной баржи купца Громова столпилось столько народу, что от тесноты с трудом можно было пройти; я сперва думал, что тут пожар, вмешался в народ и услышал в толпе следующий разговор.
Ехал тут дядька с Наследником; дядьке попался какой-то знакомый боярин; он сошел к нему с саней и пошел панелью по берегу Фонтанки к Аничкову мосту; кучер же с Наследником ехал за ним сзади; Наследник, вероятно соскучась сидеть один, сошел с саней и пошел по панели за дядькой; в это время навстречу ему попался кантонист его лет; что между ними было причиной ссоры, никто не знал, только видели, как они без шапок дрались на кулачки, с большим азартом, не уступая друг другу; никто не смел разнять их, хотя место это и многолюдное; наконец кто-то сказал про это дядьке; тот прибежал в испуге, разнял бойцов; приведя в порядок их одежду, он посадил Наследника с собой, а кантониста рядом с кучером и повез их в Зимний дворец, куда он и до этого ехал. Тут узнал я, что кантонист этот из кондукторской школы, а школа эта находилась как раз против огорода нашего свата Грачева; между школой и огородом лежал один только Измайловский парад; смотритель этой школы был нашему свату Андрею Гаврилову весьма близок. Наутро вот что узнал я об этом кантонисте: к испуганному его родителю, близкому к отчаянию, отставному солдату, в придворной карете привезли его сына и с ним 300 рублей денег, подаренные ему во дворце. По домашнему суду Императора Николая Павловича Наследник был обвинен и наказан, а кантонист был оправдан и получил, как обиженный несправедливо, награду. Событие это наделало тогда много толков в столице.
Приехавши в Ростов в половине декабря, моя мать поручила зятю Гаврилу продать оставшийся после отца жемчуг. Извозчиком был поряжен крестьянин села Угодич Андрей Леонтьев Мягков, или Перевощиков; он содержал перевозы на нашем озере от села Угодич до Ростова; с зятем послан был и я. В Переславле-Залесском мы были в гостях у Темерина, купца-богача. Как он был родня нашему зятю, не знаю, только за небытностию хозяина дома нас принимала его мать и жена весьма радушно. Красота лица сей последней, высокий рост и важная осанка удивили меня, а ласковость ее очаровала меня; зять рассказывал мне о ней после, что она была дочь самой беднейшей семьи в Переславле, постоянно ходила за водой мимо дома Темерина и приглянулась единственному сыну Темерихи; разность состояния не воспрепятствовала Темерину жениться на этой бедной, но честной девушке.
В Москве мы остановились на Посольском подворье в нумере, а извозчик наш остановился гостем у известного лакового заводчика Максима Ивановича Короткова.
В французский год[318] Коротков с семейством спасался в Угодичах и у Андрея Леонтьева Мягкова квартировал в доме. Когда француз оставил Москву, Коротков возвратился туда; на месте лакового завода он нашел одно пепелище; денег на устройство и обзаведение новой фабрики у него не было, и он обратился к этому Андрею Леонтьеву, который и снабдил его на этот случай 700 рублями, которые и сделали Короткова первым московским заводчиком масляного и спиртового лака. Поступок Мягкова он ценил высоко, что видел я сам из того, как угощали и почитали от старого до малого нашего извозчика в доме купца Короткова.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 232; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!