Александра Шестакова и её суженый 7 страница
Копия
Получена февраля 25 дня 1765 года.
Промемория.
Из духовной его преосвященства Иннокентия, епископа Псковского и Рижского, консистории во Псковскую провинциальную канцелярию. Сего февраля 24 дня 1765 года, поданным его преосвященству, Псковского архиереопрестольного Троицкого собора певчий Михайла Антонов прошением объявил: оного де февраля от 20 числа жены его Анны Макаревой дочери брат двоюродный, господина генерал-поручика, действительного камергера и кавалера графа Сергия Павловича Ягушинского, Велейской вотчины приказчик Леонтий Артамонович сын Травин, у директора француза Девальса, признавая якобы во учинении ему, Девальсу, от крестьян его высокографского сиятельства обиде, с прочими сообщниками содержится во Пскове, в квартире его, в цепи и в железах, связанный назад руки, в холодном погребе один, причем-де в том погребе за хладностию и караульных солдат нет, а стоят оные с переменою не в самом том месте, где он находится, при дверях с лица, и содержится без всякого пропитания, и пить, и есть нечего, чрез четверосуточное время не дают, отчего претерпевает глад, и имеется по слабому своему и малосильному здравию при смерти, и просил, дабы его из того погреба приказано было освободя исповедовать и Святых Тайн сообщить, чтоб он безвременно от гладу и вышеявствующего мучения здравию своему не учинил бы какого наивящего себе изнурения, а паче того и подлинно б без покаяния и Святых Тайн сообщения не умер, просил, дабы означенного приказчика Травина, яко находящегося в нестерпимом мучении, и чтоб за вышеявствующими резонами не причинилось ему наигоршего изнурения, при жизни его взять к защищению, во Псковскую провинциальную канцелярию и тамо приказать священнику исповедать и сообщить Святых Тайн; а что до него касается, то де и в оной провинциальной канцелярии надлежащее следствие произвести с ним возможно, по которому прошению его преосвященство, рассуждая, что требует долг архипастырский защитить немощного от рук сильных, тогда ж наипаче, когда следует опасность к душевной погибели, того ради, по архипастырской власти, соизволил консистории приказать о свободе оного Травина из реченного погреба из-под караула, ежели то так как из вышеявствующего прошения явствует, подлинно он в таких строгостях содержится, и о взятии по делу его, что до него, Травина, касается, во Псковскую провинциальную канцелярию, по учинении с ним в винности его по законам во оную провинциальную канцелярию сообщить промеморию, и по взятии его в той канцелярии исповедать, и буде к сокращению жизни его окажется опасен, то и Святых Тайн сообщить, дабы от того яко показуемого нестерпимого содержания не мог придти в совершенное жизни своея отчаяние, и по долгу христианскому не умер бы без покаяния, о чем сею и сообщается. Псковская провинциальная канцелярия да благоволит о том учинить по Ее Императорского Величества указом, а по взятии его для исповеди и сообщения Святых Тайн, духовную консисторию уведомить письменно не в продолжительном времени, чтоб не упустить души человеческой без покаяния. Февраль 24 день 1765 г. Подлинную подписали: Иосиф, архимандрит монастыря Псково-Печерского, Иринарх, архимандрит Спасомирожский, Иоанн, протопоп Троицкий, секретарь Николай Карпов, справил подканцелярист Логин Антонов.
|
|
|
|
|
|
Я, не знав такой происходимости, в пользу мою следующей, настоял упорно, чтоб отдали меня в канцелярию, повторяя, что имею доносить о интересном государеве деле, во уповании, что тем избавлюсь от их угрожаемого тиранства и нужного в холодной палатке содержания; не находя иного средства, желал пользоваться хотя под арестом, но в теплом покое, но сильная их рука все вышеописанные способы уничтожала, и ничего на то не воспоследовало, почему безнадежность отчаяние мое умножало до крайности.
Всемилосердный Творец наш обыкновенно ниспосылает Свою непреоборимую силу и помощь тогда наипаче, когда человеческие силы изнемогут. Видя невинность мою, из рук его мучительских подал чудным образом средство высвободиться. Был при Девальсе переводчик, знающий твердо французский язык, природою из причетников, уроженец подмосковный, бывший прежде при походной церкви одного посланника российского во Франции, Стахей Трофимов. Видя мое невинное оскорбление, сожалел и из того сожаления употреблял обо мне при случае в разговорах как о строгом меня содержании, так равно, что я, неоднократно нудясь от рук их высвободиться, объявляю интересное дело государево, но они-де, на то не смотря, усугубляют над ним свою строгость, каковой разговор о неосторожности свой, не знав в деле важности, употребил, будучи в провинциальной канцелярии, секретарю Ивану Гавриловичу Зарину, а, неподалеку сидя, прокурор Ларион Федорович Бибиков все то слышал, который, сочтя за важность, не приказал его из канцелярии выпускать, доколе он о том, что выговорил, не представит письменно доношением; итак он и не рад, да принужден, видя себя задержана, и потому-то я взят в провинциальную канцелярию присланным за мною сержантом Иваном Кузьминым.
|
|
|
По приводе меня в судейскую, спрошен я воеводою при вышесказанном прокуроре, о чем я имею доносить, на что я ответствовал: о корчемстве. То велено мне написать доношение, причем воевода, генерал-майор Петр Лазаревич Позняков, знав прежнее мое состояние и замечая мою невинность по виду, казался обо мне сожалителен, а далее от часу становился переменен, угождая Девальсу; производил дело, наклоняя к моей повинности, будто я, сделавшись доносителем, и не доказал, подводя меня по тогдашнему узаконению во отдачу в солдаты, что мне в рассуждении избежания из рук Девальсовых и желательно было; с положенным же в указе [1]751 году декабря 25-го дня по 6-му пункту совсем не согласно, ибо от управителей и приказчиков на представления о корчемниках никаких доказов и свидетелей требовать не поведено; однако ж, несмотря на то, дело ведено так, как просто о доносителе, чтоб ввергнуть в несчастие, и я был под следствием две недели, пользовался теплом и лучшею свободностию, даже и в баню отпущен был и железы с ног в ночное время всегда скидывал.
|
|
|
Девальс терзался, что я из его рук взят, и всячески проискивал к себе возвратить; наконец убедил воеводу, который меня с тем же сержантом Кузьминым на своей запряженной в сани лошади отослал в квартиру к Девальсу скованным же; тогда-то я воображал себе конечную погибель и представлял быть себе замучену, за мое к нему сделанное сопротивление, что ему весьма удобно было сделать, имев начальных судей к себе во всем склонных, данную команду военную послушных и, так сказать, внимающих помаваниям его отверстыми очами. Но, о благостыня Твоя, Господи, что творит всесильная Твоя десница! Но и Ты, о Пресвятая Дево Богородице, Заступница всех скорбящих, не надеющихся на деяние, и сущих в бедах покров и защищение! Во всю сию продолжающуюся бедственную мою нужду не видел себе оскорбления побоями ниже малейшего, что единственно почитаю чудесное от такого зверонравного тирана избавление, поелику прежде меня других тирански мучил побоями и заключением в погребе по году и более, наипаче же и те, кои ему в видении моем угождали, в том числе писарь Илья Быков, не избегнули от него побоев; воистину возвеличил есть Господь сотворити со мною милость.
Приняв он меня от сержанта, несказанно обрадовался и, не чиня мне ни выговоров, ниже угрозов, приказал отвести в то ж заключение, куда уже и брат мой Алексей сыскан и посажен; принужден же он содержание наше положить выгоднее, а именно давать с кухни пищу, хотя простую, но довольную; сверх того, деньгами на каждого по две копейки на день. Сие же мне на постыждение наше, чтоб могли понимать сравнение свое с настоящими колодниками, быв прежде приказчиками. К тому же для тепла сделана печь и вставлена окончина, но для телесной нужды отнюдь не выпускали, как думать надобно, опасаясь, чтоб мы утечки не сделали; для исправления же принесена была шайка, которую караульные ежесуточно выносили. Сколь печаль и скука нас одержала, а наипаче лишаясь воздуху от тяжелого запаху, претерпевали мы в здоровье своем великую тягость через шесть недель с половиною, то есть апреля по 27-е число, по день Преполовения праздника Святой Пасхи.
В течение того времени, увеличивая свое суровство, выдумал над нами наругательство, как видно наибольшее устрашение прочил. Дабы скорее ему предались в повиновение, приказал фершалу остричь на голове волосы, сперва Трофиму Баслакову, потом Максиму и Назару Ворсулеву, затем дошла очередь и до меня; в среду за неделю Преполовения острижен. Такое наругательство в рассуждении невинности было несносно, но полагал себе во утешение, что стражду безвинно; по прошествии ж недели, в вышеназначенный день Преполовения призван был к нему, и предлагаемы были мне от него обвинения, чем он признавал меня виновным; но все поистине затейно, и иное по клевете моих ненавистников, а иное выдуманное им самим; но при том примечательно было, что он не рад, столько мне огорчивши; я, напротив того, сколько Бог на разум наставил, приносил оправдания; наконец выговорил я ему, что я поистине старался соблюсти ему верность и никакой неправды сделать в намерении не был, кольми паче против его ни малейшего умыслу не имел, ниже с крестьянами соглашался (что и есть самая истина, Бог тому свидетель!). А потому не надеялся от него такового удручения; ежели ж бы я был согласен с бунтующими против него крестьянами и дал бы им знак хотя малым каким помаванием, то б, конечно, он был убит, каковое мое объяснение наиболее произвело в нем чувствительность, и, сидя на стуле, сложив руки к коленам, покачивал головою в задумчивости, так как бы с сожалением; но уже поправить было поздно; и так, сказав мне чрез переводчика, что я графской человек, к графу он и отправляет меня, и что граф изволит, то-де с тобою и учинит; потом спросил, пью ли я водку (коей я до того, кроме наливок, не пивал); я отвечал, что теперь с горя выпью, почему поднесли мне водки французской неполную рюмку, и я выпил; итак, препоручив меня скованного в железах отставному сержанту Степану Воинову, да конюху Якову Анфиногенову, отправил в Петербург на почтовых, куда приехали 30 апреля в субботу; будучи же в дороге в проезде чрез Новгород в полуночное время, имев свободный случай, в отлучку обоих провожатых моих и почтальона от повозки, весьма колебался я мыслями и намерялся бежать за границу, да и во время содержания в палатке с братом Алексеем то ж намерение имели, для чего проломали было в потолке печную трубу; но Господь, судьбами своими соблюдая к лучшему, не допустил и по днех печальных и скорбных наградил своею благостию сторицею и паче всякого чаяния, коею и ныне, благодаря Творца моего, наслаждаюсь.
По приезде в Петербург в дом графской, в небытность графа в доме, от управляющего домом француза Шевалье употреблена надо мною великая строгость: приставлены караульные, с подтверждением, чтоб отнюдь никого ко мне не допускать, так точно как бы по секрету держимому в каковой важности; по прибытии же в дом графа строгость уменьшена, и далее уже и караульные отменены, только в оковах просидел девятнадцать дней без всякого спросу и резолюции, из чего доказательно, что графу не нужно было входить обо мне во испытание, а, видно, уважал представление Девальсово, коим он настоял, чтоб меня отослал в Сибирь на заводы; но промысл Божий, строяй на пользу нам, грешным, превратил все их умышления, приуготовляя сотворить со мною по неизреченной своей милости.
Все вышезначащее горчайшее искушение и претерпение чрезвычайной нужды, имев разлуку с родительницею, женою, дочерью, лишась дому, иждивения и отечества, даже едва имел нужную пищу и одежду, свободы же и выгод вовсе отчаивался; одержала же всегдашняя печаль и ежеминутная скорбь сердца. О, коль премудрая учительница скорбь тем научила меня призывать на помощь Небесного Бога Вседержителя и Пречистую Его Матерь в заступление, так что в заключении, не имея книг, молились, читая молитвы, которые могли наизусть знать, и, сидя в заключении, вспомнить и затвердить; а в Петербурге случай был входить в домовую церковь, коей священник Иван Васильевич разговорами своими подавал мне великое утешение, сказывая прежде бывшие ему подобные от Нижегородского архиерея, потом бывшего Новгородского митрополита Димитрия Сеченова[64], гонения и оковы чрез шестнадцать лет. Даруй ему, Господи, вечную память, ибо он утверждал полагать упование свое на Бога. Итак, продолжение мне скорбных дней советом его было сносно, нрав мой полировался к смирению, о тщеславии не приходило на мысль; словом, нужда научила любомудрию, так что после паки власть мне попущена была над многочисленною вотчиною, но употреблял оную благорассуднее и умеренно и тем заслужил себе доброе имя и от подчиненных своих похвалу, которую даже доныне, по отсутствии оных в 1774 году, чрез пятнадцать лет, превознося, свидетельствуя заочно, тако: не было-де такого командира и впредь не буде; но сие мое велехваление отнюдь не составляет мне превозношения, ибо не сам я доволен был управлять сим народом, ниже разум мой и проворство достигнуто таковой чести, понеже я родом был незнатен, возрастом скуден, смыслом невежда и ничем не отличен был от прочих простолюдинов; но единственно смотрением Божиим пал жребий, и чрез попущенное искушение напастьми умудрен и научен был к тому способным; в таком случае слава и похвала Единому Премудрому Богу, творящему дивные чудеса. Но к продолжению возвращаюсь.
По прошествии содержания моего в оковах девятнадцати дней, оные с меня сняты, и я двоекратно к графу призван был в странном виде: голова острижена, одежда худа, единой только овчинной тулуп, и тот залощеной, будучи в заключении, от грязи. Граф, взирая на меня, что помышлял, о том знать было не можно, а только спрашивал о земледельстве, каким образом разумножить посев льна, удобрить землю и прочая; а обо мне будто ему и дела не было, только, по-видимому, укоряла его совесть, что я, первоначальный в вотчине управитель, не сделав чрез четыре года управления пороку, доведен в такой поругательный вид и состояние, якобы сущий осужденный. Особливо постыдно ему было, когда я призван был к нему, на то время приехал граф Александр Сергеевич Строганов[65] и, увидев меня в таком виде, спросил у него: что это у вас за чудо? На что он, усмехнувшись, ответствовал, что Девальс ему то наделал.
Итак, мало-помалу избавился я невольного содержания и вскоре потом, июня 12-го числа, управил Господь не по хотению графскому, а особливым случаем. Жил у него в доме для пропитания подполковник Авраам Иванович Ушаков. Тот, по своему проворству и хитрости, входил к графу в доверенность и обнадежил ехать в вотчину и рассмотреть все обстоятельства, учредить порядки, в пользу графскую следующие; причем уже на Девальса полагаемы были хулы; к тому ж подпал он к следствию по опасным фальшивопровезенным заповедным товарам, к коему его требовали, почему он вскоре, после моего из Пскова отправления, получал о том предосторогу, сам искал себе убежища, и вся партия его рассыпалась. Граф, таким образом, лишившись Девальса, охотно согласился Ушакова в вотчину отправить, который, для узнания тамошних обстоятельств, настоял, чтоб меня с ним отпустить; но граф того сделать не хотел. Однако ж, Ушаков превозмог своим требованием и взял меня с собою. Приехали в Велье 22 июня, прожили до 2 августа. В то время чрез довольные обо мне любопытства Ушаков нашел, что я пострадал безвинно и удостаивал паки к правлению вотчиною, но поелику дело мое во Псковской провинциальной канцелярии не решено было и настояла опасность отдачи меня в солдаты, то, во избежание сего, оный Ушаков, возвращаясь в Петербург, взял меня с собою.
В тот мой приезд в Велье впервые свиделся с родительницею, женою и дочерью, которые во все время гонения Девальсова странствовали в бегах, покинув дом и все свое иждивение. В доме моем жили определяемые Девальсом на место мое управители: поручик Арсеньев, прапорщик Баравинов и прочие. Пожитки мои неоднократно описывали и печатали, но больше для растащения, ибо мы собрались в дом свой, имеющий только стены и негодный дрязг, но в последовании времени наиболее обогатил нас Господь Своим милосердием.
Когда с Ушаковым приехали мы в Петербург, рекомендовал он графу обо мне и о достоинстве моем, почему положено дать мне место приказчика к таковому ж управлению крестьянами. Итак, с 1 октября 1765 года определен я в мызу Колтыши приказчиком, в коем было по ревизии мужеска полу пятьсот тридцать семь душ. Зимою перебрался я туда с женою и дочерью, а мать свою оставил жить в Велье, в доме своем. В той мызе находился я только 1766 года июня по 24-е число в вожделенном спокойствии. Потом, по требованию вышепомянутого псковского воеводы Познякова, к решению недоконченного обо мне дела сыскан и отведен под караулом в Санкт-Петербургскую губернскую канцелярию, для пересылки во Псков. Паки оскорбление меня постигло, паки подпал я заключенному содержанию, в коем чрез две недели счислялся колодником. Почтение мое из приказчиков, в числе невольников, уничтожилось, и я паки смирился до крайности, даже получал от подаваемой колодникам милостыни участие. Вот как на свете все превратно!
По прошествии двух недель содержания моего отправлен я в пересылку во Псков, под строгим провождением двух солдат. При том домогся я отпросить у графа с собою жену и дочь, кои отпущены со мною. По приезде во Псков, чрез просьбу графскую, а паче промыслом Творца Нашего, июля 14-го числа 1776 года, дело обо мне решено с тем, что я удостоен в военную службу, а вместо меня граф дал перемену, в зачет других, испрося меня обратно к себе. Из сего решения коловратное приказных дел производство и неправда судейская явно представляются, ибо что я не доноситель, а терпящий гонение, в оковах будучи, принужденно в то дело вступил, то они, судьи, очевидно видели, но в угодность Девальсу наклонили к моему погублению. Когда же Девальсова память погибе с шумом, то, угрожая графу, обратили дело ко избавлению; и сего ради советую всевозможно убегать всякому от тяжбенных дел, кои действительно в состоянии навести мучительную жизнь и конечное разорение. Еще ж в определении написали, чтоб меня, так как ложного доносителя, наказать плетьми, которое, однако ж, за просьбу графскую оставлено, но я, как выше сказано, в век мой доносителем не бывал и никогда намерения не имел, следовательно, и наказания не заслуживал. Сие определение в последующее время ненавистникам моим служило острым орудием к погублению моему, ибо оное толковали, будто то наказание публичное, и якобы я тем чести и сообщения с честными людьми лишен. Вот ненависть и злоба что творить стараются: не облегчить отягощение, а усугубить язву. В возражение того истина имеет свое право течение продолжать посреди напастей безбедственно. Что я тем определением не подвержен публичному наказанию, то явно из того, что я удостоен в военную службу, а наказанным публично законы, особенно генерального регламента 53-я глава, ни в какую службу определять не дозволяет; да и в указе 1751 года, декабря 25-го дня, по которому я судим был, отнюдь не значится, чтоб самым повинным чинить публичное наказание. Если ж бы я лишен был чести, то б не допущен был после того править вотчиною и почасту бывать по делам, в той же провинциальной канцелярии с 1764 года, отдавая рекрут и представляя собранные с крестьян оброчные деньги, производя полюбовные с соседственными владельцами в землях разводы, всегда имел обращение с честными людьми; однако, в случае прекословия, не был бы терпим соперниками; по прошествии ж правления моего девяти лет, в 1777 году удостоен я от господ штаб- и обер-офицеров двадцати трех персон похвальным о поведении моем аттестатом, который представлен от меня 1778 года, генваря 9-го дня, в наместническое правление, и допущен по увольнении от господина в государственную статскую службу, каковое происхождение весьма кололо глаза ненавистникам моим, которые сохнут о том, егда видя счастье в ком. Господь да будет им милостив, а я, храним Божиим милосердием, доныне неврежден ядом злобы их, впредь же да защитит десница Вседержительная, молю Господа.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 324; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!