Сон не кончится, пока белый карлик не споет 14 страница
Встряхнув быстро седеющими волосами, чувствуя, как в горле формируется пискляво‑кошачья версия воинственного вопля, вы налетаете на туалетную дверь и распахиваете ее, приготовившись гнать мерзавца газовым баллончиком до самого Тимбукту.
8:37
Ничто в вашем жизненном опыте, включая даже репродукцию картины Босха «Искушение святого Антония», которую мать повесила над детской кроваткой, чтобы нежную детскую душу формировал не телевизор, а изображение абсолютных абсурдностей (в конце концов дурацкую картину, беспрерывно крестясь, сорвала со стены бабушка Мати), – нет, ничто, включая даже хаос торгового зала чикагской биржи, не приготовило вас к той сцене, которую вы застали, ворвавшись в туалет Ларри Даймонда.
Даймонд, со спущенными штанами, стоит на четвереньках посреди красивого и, наверное, очень дорогого афганского коврика – и деловито запихивает себе в задницу какие‑то зеленые листья.
– О боже! – восклицаете вы.
Признанный гений брокерского дела и ярчайший биржевой игрок Тихоокеанского побережья похож на недоделанного мутанта, на инопланетную тварь из дешевого фантастического фильма: получеловек‑полурастение, ползущее на карачках в огороднический Вифлеем. А может, Даймонд решил заново пережить приснившийся кошмар, в котором он родил на свет салат «Цезарь»?
– О боже!
– Разве я звал на помощь? – спокойно спрашивает Даймонд.
|
|
|
Омертвев от потрясения, вы пытаетесь удалиться: пятитесь, как гейша, маленькими шажками, поминутно кланяясь, пряча за спиной газовый баллончик, словно это бутылочка сакэ. Даймонд знаком просит вас остаться, хотя жестикуляция его несколько неоднозначна, если принять во внимание, что он напоминает трехлапую собаку, застрявшую в зарослях азалии.
– Извини за неприглядный вид, – просит Даймонд.
Трудно воспринять мужчину адекватно, если он без штанов если на одном конце у него кривая ехидная ухмылка, а на другом – пучок вонючей капусты.
– Я так лечусь, – объясняет он. – Это лекарство.
Даймонд разжимает ладонь, и листья, которые он совал в задницу, падают на пол. С мокрой газеты, лежащей перед ним, он берет свежий пучок.
– Вот посмотри. – Он протягивает вялый букетик, видя, что вы снова вознамерились поиграть в мадам Баттерфляй. – Отец Урагана присылает мне эти замечательные образчики оклахомской флоры. Лекарственное растение.
– Ты с помощью этого лечишь свой… свой…
– Рак? Да, пытаюсь. Разъезд На Большой Дороге – знаменитый знахарь, но его растительные рецепты уже перестают помогать. Может, эту дрянь надо курить?
О боже, думаете вы. Бедняжка, бедняжка! А вы его подозревали…
|
|
|
Сердце уже тянется к нему – и пугливо отдергивается, когда до ноздрей долетает аромат зажатых в кулачке листьев. Жженый сахар. Фруктовые леденцы в жестяной банке.
8:41
– Те‑те‑тебе больно? – заикаетесь вы, испытывая смутное желание вытереть Даймонду пот со лба; но в одной руке у вас листья, а в другой газовый баллончик, и вообще непонятно, что лучше: погладить его по голове или уйти и никогда не возвращаться.
– Ну, это примерно как сидеть верхом на паяльной лампе. Но ты же помнишь, каждый может пожаловаться на тяжелую судьбу. В детстве нас предупреждают, что придется страдать, однако забывают упомянуть об унижении. В самом деле, какой уважающий себя плод согласится выйти на свет, если ему показать, как он будет сидеть на приеме у проктолога, или пойдет новобранцем в армию, или примет участие в телевикторине?
Даймонд отворачивается, и вы используете этот шанс, чтобы выкинуть газовый баллончик в корзину с грязным бельем.
– С другой стороны, – продолжает он, – у большого переда бывает большой зад. Старый хитрец Ямагучи может стать моим героем, если правильно разыграет свои карты. А пока, как видишь, я поставлен на колени.
– Ка‑ка‑как далеко оно зашло? – Вы приближаетесь к нему на один гейша‑шажок.
|
|
|
– Болит, когда не смеешься.
С этими словами Даймонд выпрямляется, не вставая с колен, и вы осознаете, что смотрите прямо на его сами‑понимае‑те‑что. И «оно» тоже смотрит на вас – своим единственным эпикантическим глазом! Просто поразительно, насколько оно… красиво! По сравнению с Белфордовым. У Белфорда член, пожалуй, подлиннее и потолще; но его морщинистая, кривая, налитая кровью тушка так живо напоминает вареное индюшачье горло, что на нее противно смотреть. А даймондовский инструмент похож на ствол гипсового дробовика: гладкий, прямой и лунно‑белый, а головка как сатиновое яблочко – розовый гибрид между девичьей подушечкой для иголок, бутоном тюльпана и головой резиновой кобры. Что ж, если это кобра, то вы – флейта заклинателя, ибо грозная змея следит за каждым вашим движением, раскачиваясь и танцуя и ни на миг не упуская из виду.
Покраснев, как никогда раньше не краснели, вы зачарованно следите за восставшим органом: его вид гипнотизирует, как давеча гипнотизировали бредовые даймондовские монологи. Коленки быстро превращаются в смесь гелия с куриным бульоном; когда Даймонд протягивает руку к вашему запястью, одно колено уезжает на запад, а второе на восток, чтобы дать больше места расползающемуся по трусикам мокрому пятну, и в унисон с этим процессом в животе зажигается тающее чувство, хорошо знакомое банановому эскимо, разбросанному по квартире Белфорда.
|
|
|
Даймонд привлекает вас к себе. Миг – и уже вы стоите на коленях. Ваши губы встречаются – сначала робко, потом смелее… и вдруг его язык взрывается у вас во рту и прыгает, как пойманная форель, и вертится с боку на бок, как котлета в неумолимых пальцах мясного инспектора, и лихорадочно покрывает нёбо немыслимыми фресками, как мышиный Микеланджело, искупавшийся в черном эспрессо; в ответ на это вы отбрасываете прочь зеленые листья, и они устилают пол, унитаз и ванну – овальные, ланцетовидные, пронзеннолистные, щитовидные, орбикулярные, дельтовидные, – а освободившаяся рука обхватывает его… О боже! Никогда еще ваши пальцы не сжимали ничего столь гладкого, твердого и живого – такого живого, что кажется, оно звенит; даже страшно становится, словно держишь высоковольтный кабель, искрящий и подрагивающий.
Вы чувствуете, как его рука – почему‑то вы уверены, что именно та, с татуировкой, – пауком заползает под юбку. Трещит материя. Краем глаза вы замечаете летящие обрывки трусиков. Это последнее, что вы видите, ибо, подобно школьнице, ослепленной красным порывистым ветром желания и похоти, свистящим, словно сирокко, из хлорированных подвалов души, позабыв смысл таких понятий, как «болезни», «беременность» и «гордость», вы валитесь на спину, зажмуриваете глаза и раздвигаете ноги, издавая короткие щенячьи повизгивания.
Чего же он ждет? Ах да, конечно! Презерватив. Как можно было так безответственно забыть?… Но постойте, что он говорит? Снизу, из области промежности, доносятся вздохи и бормотание:
– О, это даже не вагина, это какое‑то monstre sacre! Одна из тех рытвин, в которых ломаются оси великих империй. Ворота, не поддавшиеся Самсону. Ухмылка моллюска, муравейник чудес…
И так далее.
О боже! Вы открываете глаза – и тут же опять зажмуриваетесь, потому что его длинный язык проезжает от ануса до пупка. О боже! Что он делает?! Помнится, об этом рассказывала бесстыжая Кью‑Джо, но сами вы никогда… Тело трепещет от движений жадного жала; вы кричите в голос, когда язык мимоходом заглядывает внутрь; а когда зубы Даймонда нежно нащупывают клитор… О боже!
Секундой позже его лицо, блестящее от божественного рассола, появляется в поле зрения – он осторожными поцелуями раскрыл вам глаза, – и вы ощущаете, как округлый твердый поршень начинает забираться внутрь, глубже и глубже – медленно, нахально, сантиметр за сантиметром, словно медицинский зонд, раздвигающий липкие ткани…
И тут здание начинает трястись, зубные щетки падают с полки и скачут по афганскому ковру, уши заполняются стуком и грохотом, напоминающим звук далекой битвы, и вы думаете: правду говорят, что Земля вертится!
Даймонд улыбается улыбкой фаталиста, тормозит свой локомотив в миллиметре от пульсирующей матки и, кивнув на потолок, шепчет:
– Десять часов. Боулинг открылся.
10:00
Плотские объятия самодостаточны. Они с легкостью душат биологические нужды, растворяют интеллект, стирают сознание, с успехом перечеркивают голод, усталость, боль, время, голос рассудка, чувство ответственности и совесть, а уж такую мелочь, как грохот боулинга, должны отфильтровать без остатка. Так оно вскоре и происходит: треск разлетающихся кеглей заглушается ритмичным шлепаньем животов – юбка задрана вам на лицо, и вы изо всех сил цепляетесь за осыпающиеся края бездонной шахты траханья.
Подобно тому, как вагинальные мышцы смыкаются вокруг фаллоса, гигантские мускулы траханья смыкаются вокруг вашей души, превращая ее в капельку мускусного жира, в кусочек наэлектризованного сала, скворчащий на скользкой сковороде. Бартолиновы железы бурлят в собственном соку; всякий раз, когда над ними нависает мошонка, белый пони поднимается на дыбы. Пусть стучат суставы! Пусть хрустят хрящи! Пусть сочится слюна! Пусть…
О боже! Ну что еще?!
Даймонд снова выдает фаталистическую улыбку, и в ритмичных движениях наступает перебой. «Что случилось, милый? – хотите вы спросить. – Пожалуйста, не останавливайся! Не останавливайся никогда…»
Однако слова застывают на онемевших губах: за спиной любовника, заглядывая ему через плечо, нависает фигура, сбившая божественный ритм и прогнавшая белого пони с горной вершины в заросли бузины.
Это же Ураган, во имя всех святых! Дурацкий Ураган, здоровенный индеец. Стоит в дверях туалета – невозмутимо, неподвижно и отрешенно, словно и не догадываясь о своей только что сыгранной роковой роли; стоит живым воплощением самого непростительного, после смерти и телефонной бюрократии, вторжения в гармонию человеческого космоса. Коитус интерраптус. Кровь катит к вашим щекам со скоростью кегельбанного шара – вы буквально слышите ее грохот, – а Ураган тихим спокойным голосом, идущим из сокровенных глубин, произносит:
– Прости, Ларри, но ты просил сказать, когда начнут показывать японского доктора.
10:05
Ураган выходит, Даймонд остается внутри, однако вы чувствуете, как он ужимается.
– Неудачный момент.
– Угу.
– Успех зависит от выбора момента, особенно в любви.
– И на бирже.
– Совершенно верно. Бывают удачные моменты, а бывают неудачные. Сейчас был неудачный.
– Угу.
– М‑да… Несвоевременно.
– Угу.
Он продолжает увядать.
– У нас еще будут возможности.
Непонятно, вопрос это или утверждение. Вы говорите:
– Надо вставать, а то он вернется…
– Нет, Ураган ушел к себе в вигвам. И тем не менее…
Он быстрым движением поднимает бедра, нежно целует вас в губы. А затем пятится на четвереньках и целует прямо в «нулевую зону» – уже много крепче. И облизывается, как Будда на пикнике.
Вы поспешно поднимаетесь, внезапно почувствовав себя обнаженной и беззащитной.
– Ну, раз уж мы встали… – говорит он.
– То что?
– Предлагаю посмотреть доктора Ямагучи.
– Я… в общем… – Вы отыскиваете в куче листьев свои трусики – рваные, мокрые, похожие на то, что осталось бы от Красной Шапочки, если бы не пришли дровосеки. – Мне надо освежиться.
Даймонд забирает у вас трусики, подносит к лицу и глубоко вдыхает.
– М‑м‑м… Такие свежие персики бывают только на ветке.
Вы готовы возмутиться, но долетевший запах – нет, не погибших трусов, а разбросанных вокруг целебных листьев, – напоминает о болезни Даймонда, о надеждах, которые он возлагает на этого клоуна Ямагучи, и вы не протестуете, когда, натянув джинсы, он берет вас за руку и уводит из туалета. Вы оглядываетесь с хмурой улыбкой; заблудившийся разум пытается осознать: неужели здесь, на полу, за пределами офиса «Познер, Лампард, Мак‑Эвой и Джейкобсен», только что разыгрался самый захватывающий эпизод вашей жизни?
10:06
Квартира Урагана, спрятавшаяся за незаметной дверью на правой стене вестибюля, обставлена мебелью в духе первых переселенцев; индеец из племени команчей, наверное, воспринимает ее как староамериканскую. Вам она кажется просто пошлой, хотя и классом выше, чем уцененное старье Кью‑Джо. Гостиная размерами не уступает даймондовской. Вся мебель сдвинута к дальней стене – собирать пыль и вибрировать в унисон с падающими кеглями. У восточной стены стоит громоздкий древний телевизор, а напротив, в центре комнаты (зрение Урагана, похоже, получше вашего), – расположилась софа жесткого вида, обтянутая пошленьким набивным ситцем. У западной стены, рядом с софой, виднеется деревянное колониальное кресло‑качалка – явная репродукция, сидеть на которой, должно быть, пренеудобно. В нем и сидит Ураган, однако вопреки названию кресла не раскачивается, а сохраняет каменную, пугающую неподвижность. Он неотрывно смотрит в стену. Точнее, на маленькую картину, висящую на стене. Судя по всему, это и есть знаменитый Ван Гог. Вам, естественно, хочется разглядеть шедевр поближе, но Даймонд увлекает вас прямиком к софе и понуждает присесть.
– А разве у тебя нет телевизора? – шепчете вы в ухо, украшенное серьгой.
– Выкинул его на помойку, когда вернулся из Тимбукту.
С этими словами он вперивается в телевизор – с тем же вниманием, что его сосед уделяет Ван Гогу, – а его рука вползает вам под юбку и стискивает липкое голое бедро. Вы морщитесь, однако не протестуете. «Наверное, это падение рынка виновато, – говорите вы себе, – что я последний стыд потеряла».
10:07
Мотофузо Ямагучи, по‑видимому, потратил первые десять минут пресс‑конференции на горячие извинения славному городу Сиэтлу, всем населяющим его мужчинам, женщинам и детям, а также человечеству в целом за то, что крепкий алкогольный напиток смутил его сознание, затуманил память и послужил причиной произошедшего вчера вечером комичного казуса, подорвавшего, в свою очередь, доверие общественности и опорочившего пропагандируемые медицинские методы. По виду доктора, однако, не скажешь, что он потерял лицо и готов совершить харакири. Ямагучи сидит в гостиничном конференц‑зале за небольшим ярко освещенным столиком, хлопая зажигалкой по здоровенным зубам; в его глазах играют лукавые искорки. Хмурый ведущий – кто‑то из онкологического исследовательского центра Фреда Хатчинсона – объявляет, что доктор Ямагучи решил немедленно раскрыть народу некоторые детали своего метода, хотя собирался сделать это завтра, на международной конференции. Надо полагать, таким образом он пытается восстановить пошатнувшееся доверие.
Набитый репортерами зал возбужденно жужжит, а Даймонд сильнее сжимает ваше бедро. Вы коситесь на него, пытаясь угадать, о чем он сейчас думает. Сочувствие сочувствием, а все же непонятно, смягчает ли факт его болезни мучающее вас чувство запачканности или, наоборот, усиливает.
Ямагучи: Сначала, может быть, вопросы?
Репортер: Да, доктор. У вас проблема с алкоголем?
Ямагучи: Конечно, конечно! У каждого пьющего человека есть проблема. Поэтому алкоголь такой популярный. Создает нам проблемы, чтобы не было скучно.
Ученый издает смущенный смешок, репортер выглядит растерянным, а Даймонд улыбается и хлопает свободной рукой по софе:
– Этому парню надо в университете Тимбукту лекции читать!
Репортер (уже другой): Вы не могли бы рассказать о своем приспособлении? О том, которое…
Ямагучи: А! Отлично, что вы спросили! Одну минуту.
Доктор кладет зажигалку на стол, открывает кейс, достает чемоданчик поменьше и, отперев его, извлекает продолговатый объект длиной около пяти дюймов – очевидно, тот самый, вокруг которого вчера разгорелся сыр‑бор. И поднимает его вверх.
Репортеры (все вместе): Что это?
Ямагучи: По‑английски это, кажется, называется «наконечник». Наконечник для клизмы.
Волна бормотания прокатывается по залу. Фотографы толкаются, сражаясь за лучший ракурс.
Репортер (с опаской): Скажите, этот наконечник – он какой‑то особенный?
Ямагучи (пожимая плечами): Да, совсем чуть‑чуть. Во‑первых, он очень, очень древний. Во‑вторых, сделан из нефрита. Ну, еще из горного хрусталя. Вот видите? (Он поднимает объект, вертит в пальцах. Объект мерцает мятно‑зеленым блеском.)
Репортер (из задних рядов): Какова функция наконечника?
Ямагучи: Функция в том, чтобы регулировать поток жидкости, которую вливают в прямую кишку.
Репортер (до сих пор молчавший): Это мы понимаем. Но что в нем такого особенного?
Ямагучи: Во‑первых, очень древний. (Смотрит на объект с восхищением.) Наконечник личной клизмы китайской императрицы. Двести, триста лет назад. Во‑вторых, сделан из…
Репортер (с раздражением): Да, понятно! Но делает ли он что‑то, чего не делают другие наконечники?
Ямагучи: О да! Конечно. (Пауза.) Он жует рис.
Вы смотрите на Даймонда:
– Что он сказал? Жует рис?!
Репортеры смотрят друг на друга, задавая тот же вопрос. Представитель центра Фреда Хатчинсона неуклюже прячет панику, пытается сохранить показную наукообразность:
– Доктор Ямагучи, не могли бы вы… Не могли бы вы объяснить нашим гостям, к чему вы клоните? – И добавляет, обернувшись к залу: – Леди и джентльмены, прошу не забывать: английский не является родным языком доктора Ямагучи.
– Гвендолин, любовь моя! А мой язык для тебя родной?
Вы, конечно, краснеете, однако не можете сдержать улыбки.
Ямагучи: Секрет крепкого здоровья – жевание. Человек может кушать самую здоровую пищу – не имеет значения, если не жевать. Много, много людей в индустриальных странах страдают, у них скрытые расстройства – все потому, что не жуют. Хочешь, чтоб была долгая, здоровая жизнь, – нужно жевать, жевать, жевать. Правильно? Ну вот. Я даю пациентам раствор через клизму – рис, бета‑каротин, еще две‑три вещи. Неочищенный рис. Вы его называете шелушенным. Восстанавливает нормальные условия, здоровую атмосферу для гена МСС. Ген МСС начинает производить хороший белок. От этого опухоль сжимается. Становится меньше. Понятно, да? Но подождите: не хватает одной вещи! Где жевание? Нужно жевание – для рисового раствора! Зубы (он берет зажигалку, играет на своих передних резцах, как на ксилофоне), зубы у нас во рту, не в заднем проходе. Правильно? В прямой кишке зубов нет. Поэтому жевать должен наконечник. (Пауза.) Почему в зале никто не жует?
Репортер (не важно какой): Каким же образом ваш наконечник «жует» раствор риса и бета‑каротина?
Ямагучи: Как говорят у нас в Хьюстоне, «хрен его знает!».
Репортер: Вы хотите сказать, что не имеете ни малейшего понятия, как он работает?
Ямагучи: Почему, понятие имею. Я думаю, рефракция света в нефрите и горном хрустале позволяет жевать. Конечно, как говорят у нас в Хьюстоне, наконечник вставляют туда, куда солнце не заглядывает. Поэтому я говорю: не обычный свет, а поэтический. Энергия.
Вы никогда не видели, чтобы банда лихих репортеров так безнадежно и согласованно проглотила язык. Даже те из них, которые уверены, что раскрыли грандиознейшее надувательство, – даже они не способны найти в себе силы для вербальной атаки. Даймонд, с другой стороны, настолько очарован показательным выступлением доктора, что на время прекращает медленные, сводящие с ума поглаживания вашего лобка.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 154; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!