О «СЛОВЕСНОМ ДЕЙСТВИИ» И ДРУГИХ ПОНЯТИЯХ 11 страница
Для меня, например, важно не только действие, о котором все говорят, важны и моменты бездействия, моменты рефлексии, моменты расслабленности. Нельзя, чтобы актер все время на сцене действовал, действовал, действовал!.. У нас, в советском театре, этим увлекались в 60 – 70‑е годы. У Станиславского взяли только действие, поняли его односторонне, и постепенно театр стал очень «действенным», упругим и моторным, иногда физкультурным. Я думаю, что есть необходимость оглянуться и сказать: стоп-стоп! Не только действие!
{139} Мне говорят: вы субъективны. Но не я один борюсь с примитивным пониманием действия, и не я один пытаюсь добиваться на сцене моментов рефлексии, спокойствия, свободы. У Станиславского был один очень сильный оппонент. Его звали Николай Демидов. Это человек, который работал вместе со Станиславским много лет — больше тридцати лет он был его верным помощником. Он помогал Станиславскому писать книгу «Работа актера над собой». Но в последние годы, уже перед смертью Станиславского, между ними возникли серьезные споры. В частности, они касались понятий о поведении артиста на сцене. Демидов утверждал, что артист на сцене должен быть очень свободен, и что он должен быть свободен от излишних приказаний режиссера, свободен от излишней навязчивой энергии, свободен от навязчивого действия, что его голова должна быть достаточно свободна — тогда у него будет лучше работать воображение.
|
|
|
Я считаю, что Демидов — это выдающийся педагог, это педагогика будущего. Демидов написал четыре книги. Одна — «Искусство жить на сцене» — опубликована в 1965 году[36]. Обратите внимание, какое замечательное название: «Искусство ЖИТЬ на сцене». Не играть, не действовать на сцене, а именно жить…
Демидов разработал особые упражнения, которые позволяют студенту быть очень свободным и очень живым на сцене. Демидов создавал такие условия, когда студент делал на сцене, что ему захочется. Это очень тонкая методика. Демидов просил, чтобы делалось не что надо, а что хочется.
Кстати, не подумайте, что 1960‑е годы были абсолютно догматическими, — это была золотая пора нашего театра. Очень важная эпоха. Тогда возникли четыре режиссера, четыре звезды: Георгий Товстоногов (Большой Драматический театр в Ленинграде), Олег Ефремов («Современник»), Юрий Любимов (Таганка) и Анатолий Эфрос. Все они были замечательные люди, талантливые, но мне из них ближе всего Эфрос. У меня настольная книга режиссера — четырехтомник Эфроса: «Репетиция — любовь моя», «Профессия — режиссер», «Продолжение театрального рассказа» и «Книга четвертая». Лучшего чтения я не знаю.
… Вы помните, как возникла ситуация, когда педагогам и студентам пришлось отложить отрывки? Отложили потому, что студенты плохо выполняли триаду, плохо выполняли «цепочки». И занялись {140} этюдами, стали изучать этюдный метод, о чем мы с вами некоторое время и говорили. И вот, уже на втором курсе, наступает момент: давайте снова займемся отрывками.
|
|
|
— Что было зачетом первого курса?
— Этюды, подготавливающие к отрывкам. На втором курсе мы уже делали ассоциативные этюды, мы уже проделали и этюды на преджизнь, и на междужизнь, и на физическое самочувствие и т. д. И вот торжественный момент. Снова приступаем к отрывкам.
Студенты начинают показы. Боже мой! Отрывки не получаются! Опять не получаются. Какая интрига… Нет, честно говоря, некоторые получаются — там, где современная пьеса, где студент семнадцати лет играет молодого человека семнадцати лет, девочка восемнадцати лет играет девочку восемнадцати лет, но все остальные отрывки не получаются. Не получаются отрывки, где другой возраст, не получается, например, Хлестаков или Обломов, или Карандышев, или Скапен, или Смердяков, или Мармеладов, или Гарпагон, или Жорж Данден. В чем загадка? Что же делать с этими проклятыми отрывками? Почему не получается? Ведь душа уже разбужена. Воображение есть. Кто скажет, почему теперь-то не получаются отрывки? Уже перешли на второй курс, а отрывки не получаются. Придется снова откладывать отрывки. Как вы думаете, почему?
|
|
|
— Им не говорили достаточно об отношении между партнерами и о ситуации.
— Почему? Когда делали этюды, проходили каждую сцену, разбирали отношения.
— Текст не знают.
— В принципе знают.
— На первом этапе они работали сами собой, а сейчас они должны понять, что такое персонаж, чтобы они были не только собой, но и персонажем…
— Точно. Вы правы. До сих пор они все-таки учились — «я в предлагаемых обстоятельствах». Я сам собой, моя душа, мои нервы, мой способ мышления. Теперь возникает вопрос характера, другого персонажа. Оказывается, нужно играть не только себя в соответствующих обстоятельствах, а нужно играть другого человека. Человека, у которого другой характер, другая внешность. Ты хочешь сыграть Ричарда III, а он хромой и горбатый. Ты хочешь сыграть Эдипа, а он слепой. Ты хочешь сыграть Хлестакова, а он вертлявый, подвижный, у него танцующая походка. Ты хочешь из поэмы Гоголя «Мертвые души» сыграть Собакевича, а он похож на медведя, толстый, квадратный. Ты хочешь сыграть Дон Кихота, а он худой {141} и длинный. Ты хочешь сыграть Аркадину из «Чайки», а она капризная. Что делать? Я же играю другого, мне же нужно перевоплощаться, быть Хлестаковым или Ричардом, Смердяковым или Гарпагоном, Дон Гуаном или царем Эдипом. Что делать? Продолжим эту тему завтра…
|
|
|
— … Вы сказали, что ночью вы обязательно подумаете, как переходить к перевоплощению, что нужно для этого. И что же вы придумали?
— Я думаю, что после того, как еще раз были отложены отрывки, мы должны послать студентов на улицу, чтобы они присматривались к людям, или в зоопарк — наблюдать за зверями.
— Правильно! Возникает необходимость в абсолютно новом упражнении. Оно называется «наблюдения». Оно имеет тысячи всяких разновидностей и нюансов, и тут нужны десятки педагогических ухищрений. Например, в январе в Бухаресте я сделал очень просто: на одном из уроков я остановил занятия и буквально отправил всех на улицу наблюдать за людьми. Собрались снова через полтора часа. Может быть, это был наивный педагогический прием, я так сделал впервые: «Вы ничего не знаете, идите наблюдайте!» Однако они пришли через полтора часа и много интересного подсмотрели на улице.
И вот студенты начинают у нас показывать наблюдения за другими людьми. Начинается с мелочей. Походка человека: покажи, какие ты видел интересные походки. Как человек держит руки, как сидит, как стоит, как смотрит, как носит одежду, как одевается, как говорит. Потом — есть такое упражнение, я его не очень люблю, но в принципе, оно полезное — многие наши педагоги его любят — «животные». Надо сходить в зоопарк, потом показать слона, обезьяну, орла. На этих показах бывает много интересного, острого, смешного. Мы делаем упражнения не только на животных, но и на растения, вещи: «Сыграй шкаф!», «Сыграй стол!»… Однако я считаю, что лучше всю энергию и всю наблюдательность потратить на людей. Официантка в ресторане, милиционер, бомжи, пьяные, нищие — сперва сразу все кидаются на экзотику. Постепенно экзотика исчерпывается, и студенты начинают приносить более тонкие наблюдения. Они уже наблюдают не только на улице, но и дома, у знакомых, у подруг и друзей, они по-другому начинают смотреть телевизор. Их глаз становится более острым. Постепенно они запоминают, как и что говорят люди разных социальных слоев, продавщица в магазине, профессор, балерина…
{142} Что такое наблюдение? Я наблюдаю человека. Я увидел странную походку, дрожащие руки, веселые глаза, необыкновенную одежду. Я начинаю показывать, но даже если я смотрел хорошо, все равно я многое не успел понять — человек промелькнул и исчез. И тогда к моему наблюдению должна быть добавлена догадка. Нужно кое-что наблюдать, а кое о чем догадаться. И таким образом, я начинаю ощущать человека полностью. Я уже показываю не только результат того, что я увидел, но и результат того, о чем я догадался.
Вы скажете: а почему это упражнение не начать с первого курса? Нет, этого делать нельзя. На первом курсе я увидел человека под дождем, но у меня еще нет навыка ощущать дождь. Я догадался, о чем человек думает, но у меня еще нет навыка прослеживать мышление человека. Я догадался, что, видимо, у этой женщины больной ребенок, но на первом курсе у меня еще нет навыка воображения. А сейчас я уже владею триадой. И поэтому я понимаю дождь, я понимаю внутреннюю речь, я понимаю воображение, — я подошел к этому упражнению, оснащенный навыками и умениями первого курса. Сделать хорошее наблюдение — это, фактически, сыграть роль. Это возможно только на втором курсе, когда студенты уже сравнительно опытные актеры.
Постепенно от наблюдений за одним человеком они переходят к наблюдениям за диалогом и показывают уже хорошие парные наблюдения, наблюдения-дуэты. Вы вчера спрашивали о нашем спектакле «Веселится и ликует…» — этот спектакль составлен из наблюдений студентов, там есть замечательные наблюдения за стариками, за людьми среднего возраста.
Зачет третьего семестра — это наблюдения.
— На эти экзамены они приходят с отработанными наблюдениями или с новыми?
— С теми, которые педагоги уже видели и рецензировали. Они делают десятки наблюдений. А мы отбираем лучшие, а потом над лучшими еще работаем.
К теме «Наблюдения» примыкает необходимость изучать творческое наследие Михаила Чехова. Хотя эта тема есть и у Станиславского. Характер, характерность — это то же самое. Тут возникает разговор о разных типах артистов. Говорят: есть герой, герой-любовник, а есть характерный артист. Но это, в сущности, неправильное разделение. На практике, конечно, бывает: один артист более склонен играть людей, которые на него похожи, а характерный артист более склонен играть тех, которые на него не похожи, но в принципе все ведь роли характерные. По большому счету {143} нет ролей без характеров. Потому что и герои-любовники имеют характеры. Дон Жуан — это один характер, а Ромео — другой, а Паратов из «Бесприданницы» — это третий, хотя, казалось бы, все они — красивые, мужественные, все — герои-любовники.
Очень важно, какие выводы из нашей работы мы и студенты делаем. После того, как проходим раздел «Наблюдения», мы убеждаемся, что есть два пути работы над ролью. Можно идти от себя, а можно идти от «наблюдения». Это два абсолютно равноправных подхода. Это очень важно. Иногда в русской школе считают так: главное наше направление — это правда, нужно идти от себя и надо этому выучить в театральной школе, а наблюдения — это маленький раздел, это частный случай, это небольшое ответвление от главной дороги Станиславского. Неправда. Это два равноправных пути. Два пути, которые ведут к одной цели. В итоге все равно должен получиться на сцене живой образ, а он все равно смесь моей души и моего наблюдения над другим человеком. Поэтому если я иду от себя, все равно я в итоге должен прийти к характеру, и все равно потом это будет другой человек, нежели я. И поэтому я обязательно, идя от себя, использую свою наблюдательность, свое знание жизни, свое знание других людей. А когда я иду от наблюдения, все равно моя душа в роли должна тоже присутствовать! Все равно я к наблюдению прибавлю свою душу и свои нервы.
И вот мы снова берем отрывки. Теперь мы уже, нам кажется, знаем все: знаем, как идти от себя, знаем, как использовать наблюдения, теперь можно по-настоящему учить слова. Это уже второй семестр второго курса. Начинаем учить слова — и снова не получается… Все знаем! И не получается… Черт его побери!.. Что делать?
— Тогда оставляем школу!..
— Нет уж! Не надо паники. Ведь это все дипломатия педагога. Когда я говорю, что не получается раз, второй, третий — идет определенная педагогическая игра со студентами для того, чтобы они сами сталкивались с проблемой. Было бы нерасчетливо сразу все им рассказать. Нельзя сразу все вместе выдавать, нельзя их головы забивать раньше, чем у них возникнет настоящая потребность что-то узнать. Вот когда они сталкиваются с проблемами практически — тогда начинаем потихонечку им говорить: а тут вот в чем дело… Такая последовательность и логика обучения очень важны. Хотя я часто говорю, что этапы обучения не имеют слишком четких границ. Кроме того, бывает, возвращаемся назад, бывает, что-то смешивается. Самое хорошее дело — возвращаться назад. Приходится об одном и том же говорить десять раз, и это нормально. Причем педагог не имеет права сказать: «Какие вы тупые! Я же вам {144} говорил!..» Не надо. Во-первых, нужно каждый раз говорить по-разному, а во-вторых, как будто впервые. Можно на первом курсе сказать: дважды два — четыре. А на третьем снова: знаете, ребята, а дважды два — четыре!!! И они скажут: ой, как интересно!.. И это нормально.
Конечно, нельзя сказать, что отрывки совсем уж не получаются. Я просто подчеркиваю особенности следующего этапа обучения. Оказывается, нельзя учить слова, не ощутив характер текста. Теперь возникает необходимость почувствовать стиль автора. Потому что текст Шекспира — это одно, текст Чехова — другое, текст Гольдони — третье, текст Шолом-Алейхема — четвертое, и так далее. Текст, конечно, прежде всего связан с содержанием. Но и в самой лексике есть своя особенность. Я не могу сказать, что мы раньше не обращаем внимания на стиль, на первом и в начале второго курса. Но именно в этот момент стиль становится главным предметом нашего внимания.
Мы снова делаем этюды, но постепенно мы просим студентов, в тех случаях, когда речь идет, скажем, о Шекспире: Играй своими словами, но говори стихами! И он начинает говорить именно так, и, как ни странно, у него получается. Лаэрт говорит: «Подлец ты, Гамлет, сволочь, негодяй, за что отца ты моего убил, собака?!» Импровизация в стихах. И это уже что-то другое, чем в прозе, грубовато, конечно, но в стихах.
К этому времени курс уже должен прочитать, работая над «Гамлетом», и другие пьесы Шекспира, по возможности, все трагедии, можно пригласить специалиста по Шекспиру, литературоведа, который поможет разобраться в стиле Шекспира, в его поэтике.
— А ваши студенты вообще читают пьесы?
— Они ужасно мало читают! «Евгения Онегина» читал? — «Читал». — «В чем там дело?» — «Онегин совершил какую-то ошибку в жизни…». Все! «“Война и мир” чем кончается?» — «Как чем? Наташа Ростова и Андрей Болконский поженились, в конце была хорошая свадьба…» Сейчас поступают такие серые абитуриенты… Конечно, у них мало времени. Очень много времени уходит на мастерство… Но читают. Кстати, на нашем курсе замечательные педагоги по литературе. Сейчас я решил: с первого сентября начну с вопросов по «Гамлету», которого они должны были прочитать летом. Пока не появится убеждение, что они прочли «Гамлета», «Ромео и Джульетту», «Три сестры», «Чайку» — я не начну заниматься. Не буду, и все!
Итак, стиль автора. Когда мы занимались Чеховым, мы специально пригласили профессора литературы, который провел с ними {145} целый семинар. Теперь уже они делают отрывки, нащупав стиль, и у них получается. Вернее, они теперь все знают, и если у них не получается, то просто потому, что не получается… В театре бывает так. Это уже не относится к теме «Стратегия обучения». Это, так сказать, законные муки творчества.
— Когда они изучают стиль автора, это соединяется с танцем, с этикетом?
— Конечно. Все эти два года продолжаются и танец, и речь, и вокал, и хор, и акробатика — все предметы. Педагоги внимательно следят за тем, что происходит на уроках актерского мастерства. И все, что мы делаем на мастерстве, находит у них отклик.
— Продолжаются ли отдельные уроки импровизации?
— А зачем? Все, что мы делаем на актерском мастерстве — это импровизация. Все этюды — импровизация.
— У нас импровизация и мастерство — это разные предметы.
— Как же это может быть? Здесь я видел на work-shope один показ по Шекспиру. Педагог перед началом показа очень много говорил об импровизации, а когда студенты стали показывать, там не было даже тени импровизационной игры. Все было выучено так, что от зубов отскакивало! И такое впечатление, что если бы они показывали еще раз, было бы то же самое. Если бы они показали пять раз, было бы то же. Будто снято на кинопленку. Я видел, что все выучено наизусть, и никакого момента импровизации нет. Так что, не может быть отдельно мастерство, отдельно импровизация. Все, что мы делаем, должно быть импровизационное, живое, в сию секунду возникающее, и каждый раз другое. Если этого нет — это самая большая беда. Более того. Если в театре спектакль идет в сотый раз, он должен оставаться импровизационным — отличаться от девяносто девятого.
— Какой зачет второго курса?
— Отрывки.
— В чем состоит экзамен по речи?
— Там есть упражнения на дыхание, исправление дефектов речи, очень много всего. У нас было раньше так, что речь заканчивалась на втором курсе. Теперь у нас речь преподается все четыре года. Как и танец.
У каждого предмета своя программа. Например, по танцу: танец классический, характерный и так далее. По вокалу: песни, романсы, арии из опер. По речи: упражнения на дыхание, на скорость речи, стихи, проза, бывают даже целые «речевые» спектакли. На нашем курсе, например, были «Пер Гюнт», «Евгений Онегин». В акробатике тоже есть разные разделы: жонглирование, фляки, прыжки, {146} клоунада. Все эти предметы должны быть очень тесно связаны с актерским мастерством и пронизаны драматическим искусством — быть осмысленными, содержательными. За содержательностью этих предметов нужно следить с самого начала. Потому что у них есть тенденция становиться бессодержательными. У меня раньше иногда бывали споры с другими педагогами. Например, с педагогом по танцу (а надо сказать, у меня замечательный, просто выдающийся педагог, он преподает и в Австралии, и во Франции)… Я говорил: встал к станку в третью позицию — это уже должно быть с душой и воображением. Мне отвечали: дайте сперва выучить все движения, а потом добавится душа. Я говорю: потом может быть поздно. Теперь-то мы с этим педагогом отлично понимаем друг друга. Или педагогу по вокалу говорю: пусть студент начинает петь сразу с душой и воображением. Он отвечает: подождите, сперва выучим ноты, потом прибавим душу. Нет, опыт показывает, что если механически заучишь ноты или движения, потом душу прибавить трудно. Поздно уже душу прибавлять. Выучишь поты или движения — ты уже стал марионеткой, пока выучивал. Желательно о содержании думать сразу. Взяли песню разучивать — должен быть параллельный процесс: да, изучение нот, мелодии, но и — что за композитор, что за слова, что хотел выразить автор в этой песне? Со мной не все согласны. Даже многие. Но мой опыт показывает, что надо действовать так.
Но вот наступает момент, когда мы переходим к последнему этапу — спектаклю. Это занимает третий, четвертый и пятый курсы. Что мы будем ставить — выясняется примерно к концу второго курса. Обычно мы идем от удачных отрывков. Они подсказывают нам, что из такого-то материала может получиться спектакль. Это очень важно — точно выбрать материал для дипломных спектаклей. Пьесы должны быть посильными, исходить из состава курса, например, если на курсе, что очень редко, есть Гамлет — тогда можно ставить «Гамлета», а если нет Гамлета, а есть Хлестаков, тогда лучше ставить «Ревизора».
Каков принцип работы над спектаклем? Есть такая теория: режиссер — главный человек в театре. Режиссер приказывает: ты иди туда, ты иди сюда. Театральный спектакль делается режиссером как командиром и актерами как исполнителями. Или еще говорят так: артист должен быть в руках режиссера пластилином, чтоб режиссер мог из него делать все, что заблагорассудится. Это ужасные точки зрения.
Мы считаем, что артист — не исполнительская профессия. Артист не исполнитель воли режиссера. Режиссер и артисты — одна {147} команда, и артист — это профессия соавторская. Мы в нашей мастерской пытаемся привить артисту ощущение, что он — соавтор. У режиссера и артистов есть главный человек — автор: Чехов или Островский, или Шекспир. И вместе, режиссер и артисты, пытаются постичь автора. Но даже и автор не должен быть слишком главным, потому что режиссер и команда артистов иногда придумывают такое, что и автору не приходило в голову. Лучшие спектакли получаются тогда, когда все увлечены одной идеей, фантазируют, думают, волнуются вместе, вместе переживают, вместе сочиняют.
Дата добавления: 2018-09-23; просмотров: 204; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!