ЗЕРКАЛЬНЫЕ МИСТЕРИИ, внеглавье 14 страница
Я ведь, Сергеич, признаться, хоть и в годах, а до противоположного пола падок. Завожусь с пол-оборота…
…Сидит, глазищами блестящими посверкивает, улыбается.
Длиннобородый ей кружку – полную – приволок, в руки протянул. «Не пейте, – говорю, – девушка. Они тут такое варево наварили – ядрёней самогона. Не пейте!» Она ко мне – бочком – придвинулась… у-ух!.. и елейным голоском спрашивает: «Обидел вас эти чудовища, да?..» «Не пейте, – я своё талдычу, – вылейте лучше». А сам – ну, прямо на себя диву даюсь! – обнимаю её, прижимаю покрепче. Не противится, податливая… тоже – тянется.
Все, кто у костра, смотрят на нас застывше как-то, рты разинувши. Только длиннобородый скалится.
«Лин, – обращается она к длиннобородому, – это ты его обидел?» «Получается, что я, – развёл тот руками». «И все-то его, бедненького, обижают, – пропела девица и по руке погладила, которой я её обнимал. А потом, вроде как уже другим голосом: – А если такой обидчивый, чего обниматься лезешь…?» Я к ней оборачиваюсь… И тут меня – без врак! – чуть кондрашка не хватила: обнимаю я вовсе не женщину, а давешнего колдуна в телогрейке!!!
Таращусь на него, как гусь на бомбу, слова вымолвить не могу. А у костра все аж полегли от хохота; мальчонка – тот даже всхлипывает.
Ну а дальше…
…Дунул мужик мне в лицо, – полегчело, отошло. Вроде как никакого лиха не приключилось. …И вроде, – переменилось что-то во мне: попростело… распуталось…
|
|
|
«Ты – колдун…? – спрашиваю». «Нет, – отвечает; строго так отвечает, доходчиво. – Я человек, под ногами которого есть Дорога. Зовут меня Михаил Петрович, можно – Миша». Выпил он кружечку свою до дна, взглянул на меня: «Оставайся-ка – на годик – у Лина, малыш. Сердце у тебя хорошее, чистое… а хорохоренье да рукомашество – то жизнь тебя обнуждила, избавишься со временем. …Остаёшься?» »
-
А и остался. Понимаешь, Сева, вдруг – озарило-таки! – понял: здесь, среди них, я – дома. …Не было у меня никогда дома, не довелось. И среди людей всегда ходил – чужак чужаком, на отшибе… Они – люди – чужие какие-то, сами себе чужие… не уважаю я человечество, видишь ли, шибко не уважаю… А с теми – дома. Вот и с тобой сейчас рядышком сижу, и – дома. Понимаешь, да?
– Понимаю, Далыч.
– Ну вот… Ну вот – рассказал. …Маэстро, ты обещал стихи новые почитать. Почитай, пожалуйста.
…Вы знаете, я крайне редко читаю свои стихи. А если и читаю, то – неохотно. Тут же я читал с большим-большим удовольствием! …Всё очень просто: когда видишь, что под воду – под трепетный отрезок родничка – подставлена чаша, и вода не пропадает, не теряется, – становится хорошо. …Вот мне и было хорошо, с Далычем. А позже стало ещё лучше: появился «телогрейковый колдун», Миша.
|
|
|
-
Через два дня Миша увёл Далыча – тропинками, через Старый Лес – к Лину. Перед уходом Далыч шепнул:
– Через неделю – Малая Зеркальная…
– Ты пойдёшь?
– Да… Ой, маэстро, у меня аж трясётся всё – так жду!..
– Только не дерись там ни с кем, родной. Будь светлее!
– Хорошо… – Далыч улыбнулся. – Пожелай мне что-нибудь, маэстро. Что-нибудь…
– Желаю: пусть сердце твоё всегда идёт впереди тебя, пусть будет оно твоим проводником… и посохом… и крыльями! Желаю, родной мой!
– Спасибо…
Миша тем временем стоял у большого каштана и, обняв его, прижавшись к стволу всем телом, – пел. И каштан пел; не подпевал – вовсе нет! – своё пел, но будто бы – пели вместе, одну и ту же песню.
-
…А то, что я пожелал Далычу – право же! – я желаю и всем вам… да и себе заодно.
: ––––––––– - –––––––––– - –––––––––––– - –––––––––––
о том, о сём, а в частности…
…Всё – равнозначно. Это так элементарно! Это – простейшее логическое изначалье; изначалье, как точка отсчёта в подлинном осознании любых – всякоуровневых – процессов:
а) Бесконечность – бесконечна;
|
|
|
б) В бесконечности, при бесконечном дроблении-множестве – (Условная Реальность) – не может возникнуть ни одного проявления, элемента, фиксации, не являвшегося бы бесконечностью;
в) Проявления – в любой форме, в любых, применительно друг к другу, соотношениях, в любом статусе – не могут не быть равнозначными.
Все проявления – бесконечные – в бесконечности – равнозначны.
…Но – увы! – всякая бытийная форма, в охвате от микро-я (я) до макро-я (мы) неизбежно определяет – в этом отчётлив и явен закон самосохранения Условной Реальности – именно себя как точку отсчёта; закукливаясь, теряет – условно – свойства бесконечности. И теперь – уже не будучи бесконечностью (условно) – закрепляет себя и как точку отсчёта, и как меру определений.
Мания человечества, «венцов природы», вбивать в прокрустово ложе своего ограниченного психологизма, затуманенного сознания, куцего духа всё, что под руку подвернётся, – не есть мания, присущая исключительно данной бытийной форме, но – любой. Бесконечность, будучи в статусе Условной Реальности, раздроблена на бесконечное множество условно-конечных элементов.
…И, казалось бы, так просто понять: всё-всё-всё – равнозначно. Ан – нет, не просто, оказывается… совсем не просто… почти что – не оказывается вовсе… Мы так привыкли к чёрному и белому, добру и злу, великому и малому. Мы разрушительно и нелепо мотаемся по миру, размахивая – будто б рогами – тискающей, мнущей нашу болящую голову «Короной Разума». …Есть глупые, – их много. Есть умные, – их несколько меньше. И умные со снисходительным высокомерием смотрят на глупых, совсем запамятовав древнюю – очень и очень древнюю – истину: умность – это завуалированная глупость. Мы совсем позабыли о Мудрости…
|
|
|
Но мы помним, помним: есть чёрное и белое, есть добро и зло, есть великое и есть малое…
-
Вы можете спросить: а зачем, собственно, я всё это вам говорю…? Отвечу: не знаю. Захотелось – и написал. Приспичило.
Право, не имеет значения, кто сейчас читает эту книгу: глупый… умный… Всё равно. Мне только хотелось бы – это надежда, – чтобы была в читающем, вне зависимости от того глуп он или умён, капелька, пусть даже крохотулечная, – Мудрости. Мудрости нет разницы: капелька ли… океан… Она во всём – бесконечна. …И тогда мои полудневниковые записи вам на что-нибудь да сгодятся.
Возможно, кто-то – пролистнув и захлопнув – скажет: «Странно это всё…» Я разведу руками: «Да чего уж тут странного-то?» Кто-то скажет: «Не верю!» Я опять разведу руками: «Сочувствую… Ну и что?» Кто-то скажет: «Вздор. Глупость» и с умным видом возьмётся читать газету. Тут я, право, не буду разводить руками, – промолчу. А кто-то…
-
Когда я сообщил Мише, что хочу написать о нём – подобием дневника – книжицу, он очень удивился:
– Зачем, маэстро?..
– Хочу, – честно ответил я.
А что ещё я мог сказать? Это возникло одномоментно и однозначно. Отчётливо. Не скажу, что мне до невтерпёжа хотелось заниматься такой работой: не моё это… Но – возникло. Вот так.
– Хочешь – что?.. Несколько этюдов из жизни бродяги-ветерана? Или – ночное пугало для добросовестных домохозяек и не менее добросовестных научных работников?
– Понятия не имею! Откуда я знаю, что получится?
Миша посмотрел на меня весьма ехидно.
– Миш, не будь занудой! Я всегда избегал разговоров о тебе, причём не только публичных, но и тет-а-тет. Меня самого эта идея несколько смущает…
– А может – чудишь?
– Нет. Пришло. Пришло и всё тут.
– Тогда – пиши.
– Так ты не против?
– Сева, меня это не слишком радует, но – и не слишком огорчает. Раз пришло – значит, надо. Пиши.
Этот разговор был у нас в начале февраля данного, 2005, года. …Лёгкий мороз. Гололёд. Мы часа два бродили с Мишей в окрестностях Серебровки, спотыкаясь и иной раз шлёпаясь.
Букетик-Миша вот уже несколько дней как появился в Туле. Появился почти одновременно с моей долгожданной – нежданной почти – радостью: трёхлетний, с хвостиком, кошмар – закончился, тучи размыло, боль ушла. И хотя я по-прежнему был весь в гирляндах недугов, но – встал на ноги, распрямился… О, кое-что произошло в моей жизни, – огромное и пронзительное кое-что. Я не буду рассказывать об этом.
Мы вышли с Мишей к ограде Парка, миновали калитку, побрели мимо старых заледенелых кустов – в глубь… Деревья тянулись к Мише; они узнали его, – они звали, звали, звали, радуясь, в Старый Лес.
– Миша, по-моему, тебя знают все, кроме людей…
Он хмыкнул, и тут же – оскользнувшись – невесомо повис на моей руке.
– О-ох…
– Ты бы шагал не так размашисто… в калошах-то стёртых.
– Ерунда, – Миша распрямился и с восторгом оглядел свои калоши. – Я в них и месяца ещё не проходил. Новенькие!
– А то ты их в магазине добыл!
– Нет, конечно, – на свалке… Ну и что? На свалке всё добротнее! – Миша притопнул калошами и добавил: – А что до людей… Ну с чего ты взял, что меня кто-то – книжицу прочитав – узнает? Да в меня и поверит-то мало кто; сам же в фантомах ходил, так неужто не понимаешь?!
Да, действительно… Мне несколько раз приходилось слышать, что такого человека, как Всеволод Сергеевич Шмаков – попросту не существует. Бред. Вымысел. Однажды, мне излагали это прямо в лицо, причём настолько вразумляюще и убедительно, что я долго потом себя ощупывал, а вернувшись домой – внимательно осмотрел в зеркало. Это, понятно, малодоказательно, но – успокаивает.
Впрочем, если кто-то усомнится, прищурясь, что человек, пишущий эту книгу, в действительности существует, – я не буду настаивать на обратном. Может быть, он и выдуман… Кем? – да мною же, мной! – человеком, пишущим эту книгу…
…Что уж тут говорить о Черноярцеве! А о Ткаче – …!
– Да мне, Петрович, признаться – без разницы: поверят… не поверят… Тут ведь – кому как… А вот познакомить – познакомлю! Дудки. Приспичило.
И тут Миша опять шлёпнулся… Очень неустойчивые калоши! Добротные, но неустойчивые.
-
…Мне нравилось – хотя тому всегда сопутствовало удивление – узнавать в людях, встречавшихся мне по жизни, тех, кого я встречал раньше, прежде… С кем встречался не раз, и – по-разному…
О, такое происходило часто! Пусть и не всегда распознавался в том, кто рядом, прежний знакомец, враг, родной человек… не сразу… но – обязательно.
Ну, а Мишу я вспомнил в первую же встречу: мы много-много раз оказывались рядом, близко. И – не было изумления: до такой степени это явилось само собой разумеющимся, естественным и очевидным, что изумление отодвинулось в сторонку, и оттуда – со сторонки – наблюдало за нами, улыбаясь вдумчиво и хорошо.
-
…Ни с того, ни с сего – и с того и с сего! – вспомнилась история о собаке, рассказанная мне Натой возле одного из дольменов… Вспомнилась, и так показалось нынче, что именно здесь ей будет самое место и время:
-
«…Миша оставил меня в лесу, в одном из больших старых кругов, – сидеть, думать. Он сказал, что вернётся через неделю, погладил по голове и ушёл.
Я очень нуждалась в этом: сидеть… думать… Что-то стучалось в мою дверцу, а я ни ощутить, ни угадать не могла. Мишу спросила; он не знал, но привёл меня сюда, к кругам. Он много и сильно пел, – просил-призывал мои тропинки сойтись ко мне… И лес шумел, лес раскачивался… Миша сказал: лес принимает тебя, оставайся.
Ночью было так хорошо! – совсем не страшно… тепло… Ото всего вокруг – уют и доброта: порывы ветра… шум листвы… светящиеся – так мягко, так глубоко – стволы деревьев… колыханье высокой травы… далёкие звериные рыки… Мне казалось, что я лежу в колыбельке… а иной раз – на маминых руках…»
Ната надолго замолчала. Сначала мне подумалось, что она уцепилась взглядом за далёкую бирюзовую полосу моря, но потом понял: она на руках у мамы…
Ната тихонько плакала…
– Нат, – я осторожно приобнял её и взъерошил короткие, почти совсем-совсем седые волосы, – скоро сюда туристы набегут… Пойдём собирать ежевику, а?
– Нет, не набегут, – она улыбнулась. – Я закрыла гору.
– Ну, всё равно… Туристов нет, а ежевика – есть. Пойдём?
– Вот расскажу, и – пойдём… – вздохнула. – …Что ты, Сева, я совсем не горюю! – мне радостно это вспоминать. Рассказывать?
– Рассказывай…
«Ночь прошла так быстро! Мне даже захотелось кинуться за ней вдогонку… догнать… вернуть обратно… А утром пришла собака.
Большая старая собака. Лохматая. Она подошла к кругу, в котором я сидела, остановилась на окоёмке. Посмотрела… Ох, как посмотрела! Я пригласила её в круг. Она вошла и легла рядом со мной; головой к коленям приткнулась, моргала…
Ты знаешь, я сразу почувствовала, что это существо очень родное. Несказанно! И что собака испытывает ко мне те же чувства… что она искала меня… Всё воспринималось немножечко размыто, – очень хотелось спать… всю ночь не спала… Не прочь была поспать и собака. Мы как-то свернулись с ней вместе в один клубочек и – заснули…
Проснулась – уже день. Круг-то был на полянке, солнышко припекло – разбудило…. Собаки не было. Ушла. Мне грустно очень стало, одиноко. …И вот – тут, теперь, сейчас – пришло понимание: одиночество всегда пребывало рядом, с детства. Оно потихонечку изъедало меня, придавливало, гасило… Хотя – были родители, был Миша, был Ади… да и другие, которых любила всегда, с которыми сердце пело. Но всё равно: они – рядом, а одиночество – во мне.
Я до вечера проревела. Без остановки, как из дырявой тучи: кап… кап… кап… Ни лес не слышала, ни себя. …А вечером она вернулась.
«Собаченька, милая, – шептала я ей, – не уходи, пожалуйста… Больше не уходи, пожалуйста! Не бросай меня…» Жмусь к ней, ласкаю. И она жмётся, поскуливает, дрожит вся.
Осталась. Если и отбежит – то совсем ненадолго, к роднику, и – сразу назад. Так всю эту неделю мы вместе и провели. Рядышком. …Ты представляешь, даже когда дождь был – ливень! – она не уходила; мне-то из круга – куда? а подруженька моя и под деревце не отбегала, нет: всё – рядом со мной…
…В конце недели, днём, я проснулась от того, что собака надрывно скулила. Вскакиваю. Смотрю: большая смоляная ворона расхаживает по внешней границе круга. Важная ворона: шаг упругий, крылья за спиной, голова поднята высоко… Ну прямо председатель колхоза, а не птица! Ходит, поглядывает на нас, молчит.
Чувствую, подруженька моя перепугалась очень: скулит, притискивается… причём притискивается так, что будто бы закрывает меня от этой птицы. Я пригляделась к вороне попристальнее: странная птица… большая чересчур… странная. Глаза – никогда не видела у птиц таких глаз – как два маленьких глубоких озера, бездонных озера… и – блики, зелёные рассыпчатые блики… Жуть!
Только я успела это разглядеть, – как ворона зашагнула внутрь круга и медленно направилась к нам.
Я вскакиваю, собака визжит… а рядом с нами, согнувшись, стоит Миша и хохочет, хлопая себя по коленкам.
– Ну, девочки, – хохочет, – ну, молодцы! Сразу раскусили дядю-птичку!
– Миша… – обрадовалась, конечно, но и рассердилась тоже, – я же испугалась… зачем ты так?
– А не пугайся, – говорит. – Чего пугаться-то? Вот если бы у вороны был автомат и пулемётные ленты крест на крест, – тогда другое дело! А так…
Он уселся на траву, достал из непонятно откуда взявшейся сумки огромный сырный шар и разломил пополам – мне и собаке. Та взяла сразу; не боялась больше, вся – доверие.
Мы кушали сыр, а Миша смотрел на нас – ласково так – и тихонько напевал.
– С повстречаньицем, Натонька! Что решила?
– Ты о чём, Миша?
– О собаке, – он смотрел на меня с удивлением. – Вы что же, ещё не разобрались? не разъяснились?
Собака доела сыр и тоже смотрела мне в глаза. Вопросительно. Я погладила её.
– Совсем ничего не понимаю, – говорю, – объясни, пожалуйста… О чём вы оба?..
– Вот балда! Чем же ты тут целую неделю занималась?! – он фыркнул, посмотрел досадливо. – Чем?..
– Сидела…
– Может, ещё и лежала?
– Лежала…
– А на голове стояла?
– Нет…
– А надо было! И ещё – облака ушами разгонять… при безделье это крайне занимательно!
– Миша, ты объясни… – я уже чуть не ревела.
– Да объясню, объясню… Не реветь! …Объясню, куда я денусь.
И он объяснил мне, что с собакой – в разных образах – встречались мы много раз. Из жизни в жизнь – родными существами. Давно. (О, у меня было такое ощущение! Никак не пойму, почему я отнеслась к нему небрежно, почему не вгляделась повнимательнее…??) …Именно поэтому, сказал Миша, я перестала чувствовать одиночество рядом с ней.
В этой жизни, будучи разлучёнными, мы тосковали друг о друге, искали друг друга, но – неосознанно, не ведая причин своей маеты. Теперь – нашли.
Я левой рукой обхватила собаку покрепче и прижала её к себе.
– Значит, она не уйдёт от меня? Останется со мной?
– Хм… не совсем… – Миша потёр пальцами щёку, нахмурился. – Видишь ли, пришла пора умирать ей. Может быть, в чём-то, это и помогло вам встретиться.
– Как – умирать…!?!
– Тише, тише, не шуми. Смерть – не обида; смерть никогда никого не обижает, разве что – глупцов и негодяев! Не шуми, – Миша вздохнул, – всё так, как надо. Собака пришла к тебе с тем, чтобы ты позволила ей стать частью тебя в этой жизни, существовать рядом.
– Как…?
– Если ты согласишься, то, после смерти – думается, через три-четыре дня – её душа сблизится с твоей. Ты забеременеешь. У тебя родится дочь.
Я растерянно поглядывала то на Мишу, то на собаку. Они – оба – внимательно, с ожиданием смотрели на меня.
– Но… но как я забеременею? У меня нет мужчины… И не было никогда, ты же знаешь!
– Ерунда! Зачем здесь мужчина? Вот выдумали! Никаких мужчин природе не нужно, ты прекрасно забеременеешь без этого вздора!
– Ну, а что мне надо делать?..
– Так ты согласна?
Собака смотрела на меня с терпеливой ожидательной грустью. С надеждой… «ГОСПОДИ, – подумала я, – да если это только возможно – разве я не соглашусь? Да, согласна! Сто раз – да!!!»
Собака высвободилась из моих рук, лизнула щёку. Глаза её светились. Миша подошёл к нам вплотную и присел на корточки.
– Вот и всё. Так-то…
– Всё…?
– Да. Ты – согласилась, она – услышала. Теперь подосвиданькайся с ней, да – отпусти. Отпусти… Пора…
Миша, широко раскинув руки, обнял нас.
– Скоро у тебя, малышка, будет дочь. У малышки будет малышка, золотоглазая и со светлым сердцем. Да…»
-
– Вот и всё, – Ната поднялась с обломка кварца, расправила куртку, широко распахивая ноздри встречь свежему ветерку. – Идём собирать ежевику!
Мы направились вниз по серпантину. Метрах в ста были отменные ежевичные заросли, – непролазные.
– Сколько лет этой истории, Нат?
– Двадцать, Сева. Столько же, сколько и моей дочери, только с разницей в девять месяцев…
– Давно… Ну и почему мы вдвоём ягоды собираем? – где она?
– О! Далеко-далеко, но – рядом, совсем рядом. Скоро увидишь её, она тебе понравится, обязательно понравится, – светлая у меня доченька, хорошая.
Дата добавления: 2018-09-23; просмотров: 195; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!