ОСНОВНЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА ЗИГМУНДА ФРЕЙДА 47 страница
И далее: «Формула личности Достоевского такова: человек с особо сильной бисексуальной предрасположенностью, способный с особой силой бороться с зависимостью от чрезвычайно сурового отца… Следовательно, ранний симптом „приступов смерти“ можно понимать как допущенное „Сверх‑Я“ в качестве наказания отождествления „Я“ с отцом. Ты захотел убить отца, дабы самому стать отцом. Теперь ты – отец, но мертвый отец, обычный механизм истерических симптомов».
Таким образом, всё сводится снова к эдипову комплексу и идеям отцеубийства, изложенным еще в книге «Тотем и табу».
Безусловно, о такой трактовке можно долго спорить. Безусловно, многие замечания Фрейда вызывают раздражение, а его фраза о том, что «сделка с совестью – типично русская черта», не может не вызвать справедливого возмущения у любого русского (как, впрочем, антисемитские пассажи Достоевского вызывают возмущение у евреев). И тем не менее следует признать, что, читая биографию Достоевского, невозможно отделаться от мысли, что Фрейд опять «в чем‑то прав». Сама судьба и книги этого великого художника служат косвенным подтверждением справедливости многих концепций фрейдизма.
* * *
Осенью 1928 года Фрейд снова оказывается в Берлине, где проводит несколько месяцев в связи с возникшими проблемами челюсти, гайморовой полости и глотки. Вслух это не произносится, но врачи понимают, что рак возвращается, и, чтобы продлить жизнь Фрейду, придется пойти на радикальные меры.
|
|
|
В это время в Вене как раз шел судебный процесс над лидером австрийских коммунистов Иоганном Копленигом, обвиненным в организации нападения на Дворец юстиции в июле 1927 года. Речь идет об одной из самых трагических страниц в истории Австрии, когда после оправдания активистов профашистского движения «Хеймвер», убивших женщину с ребенком, в городе вспыхнули демонстрации и массовые беспорядки. В ходе их подавления полицией 89 человек были убиты и сотни получили ранения.
Вена продолжала бурлить, политические схватки между коммунистами, социал‑демократами, национал‑социалистами, сторонниками христианско‑социальной партии достигли крайнего напряжения. На фоне социальных, политических и экономических неурядиц в Австрии в целом и в Вене в особенности усилился антисемитизм. Австрийские фашисты избивали евреев на улицах, срывали лекции еврейских профессоров в университетах, сеяли в столице атмосферу террора и страха.
Фрейд, мягко говоря, слабо разбиравшийся в политике, был совершенно растерян происходящим и в своей полной политической слепоте возлагал надежды на воссоединение Австрии с Германией и торжество «немецкого духа», под которым он понимал исключительно «дух Гёте». «Вена катится в пропасть и может погибнуть, если мы не добьемся знаменитого аншлюса», – писал Фрейд в конце 1928 года племяннику Сэму. Правда, Пол Феррис замечает, что дело было не в том, что он совсем не видел опасности прихода в Германии к власти нацистов. Просто, как большинство австрийских и немецких евреев, Фрейд верил, что немецкая духовность и немецкий здравый смысл не допустят такого развития событий.
|
|
|
Можно ли винить Фрейда за эту близорукость? Вряд ли, ибо так тогда рассуждали многие немецкие интеллигенты, а Фрейд, как мы уже говорили, за вычетом своей гениальности в области трактовки человеческой психики, был самым заурядным обывателем.
Летом 1929 года состояние здоровья Фрейда вроде бы стабилизировалось и он отправился вместе с семьей на отдых в Альпы, где снял просторный дом «Шнеевинкель» («Снежный угол»). В доме постоянно появлялись гости, за столом шли интересные разговоры, и если что‑то и омрачило жизнь Фрейда в эти идиллические дни, то короткий отъезд Анны на конференцию в Оксфорд. Оказавшись без опеки дочери, Фрейд затосковал – как и оставленная Анной на попечение родителей немецкая овчарка по кличке Волк. «Как и Волк, я не могу дождаться, когда она вернется», – писал Фрейд Лу Андреас‑Саломе.
|
|
|
Но уже осенью он снова оказывается в Берлине в связи с необходимостью пройти новый курс лечения.
За несколько месяцев до этого в личной жизни Фрейда произошло знаменательное событие: Мари Бонапарт познакомила его с Максом Шуром и настояла, чтобы тот стал постоянным лечащим врачом Фрейда.
«Выбор Шура домашним врачом оказался превосходным. Он установил великолепные отношения со своим пациентом, и его внимательность, неистощимое терпение и изобретательность были непревзойденными. Они с Анной составили идеальную пару ангелов‑хранителей, охраняющих страдающего Фрейда и облегчающих его разнообразные неудобства», – писал Эрнест Джонс в биографии Фрейда.
Шур, тогда еще совсем молодой врач, явно робел при первой встрече с великим пациентом, но Фрейд, почувствовав это, мгновенно отпустил ему комплимент о том, что он знает, насколько успешно Шур лечил принцессу Мари, и вскоре между ними возникли необычайно теплые отношения, в которых было тесно завязано всё: Шур относился к Фрейду как к пациенту, коллеге, отцу, другу, учителю в области психоанализа и кумиру одновременно. Уже во время той первой встречи Фрейд потребовал от Шура, чтобы тот всегда говорил ему правду о его состоянии, каким бы тяжелым оно ни было. Затем он попросил Шура пообещать, что когда его мучения станут невыносимыми и борьба за жизнь бессмысленной, то Шур не заставит его страдать напрасно и поможет ему уйти из жизни. Шур дал такое обещание и, как мы уже знаем, исполнил его.
|
|
|
Это была сделка Фрейда со смертью, некая попытка договориться с болезнью и роком; заявление о готовности уйти из жизни добровольно в обмен на отсрочку с сохранением возможности продолжать мыслить и работать, без чего Фрейд жизни не представлял.
«Вы, с обычной для Вас проницательностью, конечно, уже догадались, почему я так долго не отвечал на Ваше письмо. Анна уже сообщила Вам, что я пишу нечто, и сегодня я написал последнее предложение, которое – постольку‑поскольку это находится в пределах возможного без библиотеки, – оканчивает эту работу. Она имеет отношение к цивилизации, сознанию вины, счастью и подобным высоким вещам и, несомненно, поражает меня как очень поверхностная, в противоположность моим более ранним работам, в которых всегда присутствовал творческий импульс. Но что еще остается мне делать? Я не могу проводить весь день, куря и играя в карты, я больше не могу совершать длительные прогулки, а большая часть того, что здесь есть для чтения, более меня не интересует. Поэтому я пишу, и, таким образом, время проходит вполне приятно. При написании этой работы я открыл заново самые банальные истины», – писал Фрейд Лу Андреас‑Саломе в 1929 году.
В книге «Недовольство культурой», написанной в те дни, Фрейд и в самом деле ставит те самые вечные банальные вопросы, которые обычно волнуют вступающих в жизнь подростков и постепенно уходящих из нее стариков. Но суть заключалась в том, какие ответы он дает на эти вопросы.
Отметая вопрос о смысле существования как априори бессмысленный, Фрейд заменяет его другим, вполне конкретным вопросом: к чему, собственно говоря, стремится любой человек? Ответ для него очевиден: любой человек хочет быть счастливым, а само представление о счастье, в какую бы духовную оболочку оно ни облекалось, в итоге основано на первичных влечениях, на всё том же принципе удовольствия. Но это сугубо индивидуалистическое стремление человека неминуемо рано или поздно вступает в противоречие с интересами других индивидуумов и человеческого общества, коллектива. Общество, по Фрейду, заинтересовано в ограничении сексуальных потребностей человека не только потому, что заинтересовано в продолжении человеческого рода (таким аргументом можно объяснить неприятие гомосексуализма и ряда других перверсий, но далеко не весь спектр сексуальности), но и потому, что нереализованная сексуальная энергия отдельных людей в итоге идет на его развитие, сублимируясь в другие виды деятельности.
Это противоречие, попытки общества помешать человеку действовать в соответствии с принципом удовольствия, реализовывать те же сексуальные влечения неминуемо индуцируют влечение к агрессивности. Последнее Фрейд также относит к «особому, самостоятельному, первичному позыву в человеке», изначально угрожающему формированию того же человеческого коллектива, цивилизованного общества.
«В силу этой изначальной враждебности людей друг к другу культурному обществу постоянно грозит развал… Культура должна мобилизовать все свои силы, чтобы поставить предел агрессивным первичным влечениям человека», – писал Фрейд. Таким внешним пределом становится, по Фрейду, заповедь Пятикнижия «возлюби ближнего, как самого себя» – на первый взгляд «не только непрактичная, но и во многих случаях явно неразумная».
Чтобы обуздать эту первичную агрессию, человек должен внедрить ее в свое «сверх‑Я» и обратить против себя самого – так возникает чувство вины, но возникает не от страха осуждения, а от «страха потери любви» со стороны самых дорогих людей – прежде всего, разумеется, родителей. Это «чувство вины» побуждает человека постоянно сдерживать, подавлять свои (в первую очередь сексуальные) желания и потребности, но ведь это подавление, по теории психоанализа, как известно, и является причиной неврозов и всего круга связанных с ними отклонений, причиняющих порой немало страданий, а иногда и лишающих человека способности нормально функционировать.
Таким образом, по определению самого Фрейда, главной задачей книги было «намерение выделить чувство вины как важнейшую проблему развития культуры и показать, что вследствие усиления чувства вины прогресс культуры оплачивается ущербом счастья».
Таким образом, по Фрейду, подлинно гармоническим человеческим обществом является то, где достигнут оптимальный компромисс между требованиями культуры и естественными индивидуальными потребностями человека, но при этом он не исключал, что такой компромисс невозможен.
«Мы можем ожидать, что с течением времени в нашей цивилизации будут осуществлены изменения, так что она станет больше удовлетворять наши потребности и не будет вызывать те упреки, которые мы ранее высказывали в ее адрес. Но, возможно, мы также свыкнемся с мыслью о том, что в самой природе культуры наличествуют определенные присущие ей трудности, которые не поддадутся любым усилиям реформы».
В «Недовольстве культурой» Фрейд дает и свою первую оценку происходящему в СССР, предсказывая, что уничтожение частной собственности не может уничтожить человеческую агрессивность, а потому рано или поздно затеянный коммунистами гигантский социальный эксперимент зайдет в тупик и закончится крахом. «Становится понятным, – пишет он, – что попытка создания новой, коммунистической культуры в России находит свое психологическое подкрепление в преследовании буржуазии. Можно лишь с тревогой задать себе вопрос, что будут делать Советы, когда они уничтожат буржуев?»
Ответ на этот вопрос был получен уже через восемь лет, когда в СССР начались массовые репрессии «врагов народа», многие из которых были верными апологетами тех же идей, что и их палачи.
* * *
1929 год для истории психоанализа был ознаменован завершением продолжавшейся несколько лет битвы Эрнеста Джонса в особом комитете Британской медицинской ассоциации, которая должна была высказать свое мнение о психоанализе. Постановление комитета, в свою очередь, должно было стать официальным мнением британской медицины. Большинство членов комитета не скрывали своей неприязни к психоанализу и желания объявить его вне закона как «аморального» и вредного учения, не имеющего никакой научной ценности и лишь развращающего общество. Против психоанализа была организована разнузданная кампания в британской прессе, в том числе в самых солидных изданиях, приводивших различные скандальные истории про психоаналитиков и их пациентов, а иногда и не гнушавшихся откровенной ложью и подтасовкой фактов.
Джонс стоически и весьма аргументированно отбивал эти удары. В итоге он добился того, что в окончательном отчете, во‑первых, был закреплен приоритет Фрейда как основоположника психоанализа и первооткрывателя роли бессознательного в психике, а во‑вторых, включен специальный параграф, зафиксировавший, что «бытующее мнение» о том, что «фрейдистский анализ побуждает пациента потакать порывам, запрещенным обществом… оказалось беспочвенным».
Джонс поспешил известить Фрейда о победе, но это известие, к его разочарованию, не вызвало у отца психоанализа ожидаемого восторга. Не исключено, что дело заключалось в некоторой напряженности, которая возникла между Фрейдом и Джонсом в 1927 году – после того, как последний позволил себе в письме покритиковать Анну и высказать предположение, что она была «несовершенно проанализирована». «Кто был проанализирован недостаточно?! – ответил взбешенный такой наглостью Фрейд. – Я могу тебя заверить, что Анну анализировали дольше и тщательнее, чем, например, тебя самого».
Однако, вероятнее всего, Фрейд в то время был куда меньше озабочен происходящим на берегах Туманного Альбиона, чем финансовыми трудностями, переживаемыми «Верлагом», и всё более охлаждающимися отношениями с Ференци – одним из немногих первых учеников, кто, наряду с Джонсом и Эйтингоном еще сохранял ему верность.
В 1929 году Ференци, как в свое время Юнг, Адлер, Штекель, Ранк, начал вынашивать собственные идеи и, опасаясь враждебного отношения к ним Фрейда, стал всё реже писать учителю – посетив Фрейда в июне, он до Нового года отправил ему только одно письмо.
Возможно, именно конфликт с Ференци, а может, начавшая ухудшаться память побудили Фрейда в конце 1929 года начать вести дневник, или, какой его называл, «краткую хронику». Хотя Мартин Фрейд всегда утверждал, что отец в конце жизни вел что‑то вроде дневника, эта уникальная реликвия была обнаружена лишь за месяц до открытия Лондонского музея Фрейда в 1986 году. В сущности, дневником найденные 20 листов можно назвать условно: обычно Фрейд ограничивался в нем одной фразой, отражающей суть того или иного события. Так, в октябре 1935 года он записывает: «Начало войны в Абиссинии»; «Великий канон» (новая статуэтка в его коллекции древностей); «Тонкости ошибочных действий»; «Операция Пихлера»; «Матильде 48 лет» и т. д. Этот дневник на самом деле мало что добавляет к изучению биографии Фрейда, но позволяет понять, какие именно из происходивших в 1923–1939 годах (а он вел дневник до августа 1939 года!) событий волновали его больше всего.
Шандор Ференци снова появился в доме Фрейда только 21 апреля 1930 года. У них, как пишет Джонс, «имела место длинная и удовлетворительная беседа», но оба чувствовали, что что‑то в их отношениях разладилось и вместо былой искренности в них прослеживается отчужденность и даже легкий привкус скрытой враждебности. В том же апреле 1930 года Фрейд вынужден был отправиться на лечение в санаторий из‑за давних проблем с сердцем и кишечником, а в начале мая снова оказался в Берлине – для изготовления нового протеза.
Здесь, в Берлине, и произошла его встреча с американским дипломатом Уильямом Буллитом, уговорившим Фрейда стать его соавтором по книге, содержащей психоанализ личности президента США Вудро Вильсона. Книга была написана, но Джонс и другие лидеры психоаналитического движения задержали ее публикацию на десятилетия, опасаясь ненужного «политического резонанса». В итоге книга была издана лишь в 1966 году.
26 июля, когда Фрейд отдыхал в Зальцкаммергуте, ему принесли радостную весть: он удостоен премии Гёте города Франкфурта‑на‑Майне – одной из самых престижных литературных премий Германии, учрежденной в 1927 году и по традиции вручающейся в день рождения великого поэта – 28 августа.
В благодарственном письме Фрейд сообщил, что он «слишком слаб», чтобы приехать на церемонию вручения премии лично, но «собравшиеся ничего при этом не потеряют», ведь будет присутствовать Анна Фрейд: «…на мою дочь Анну, конечно же, приятнее смотреть и приятнее слушать ее, чем меня».
В своей приветственной речи, которую Анна зачитала на церемонии во Франкфурте, Фрейд, разумеется, отдал должное величию Гёте, но – самое главное – связал его творчество с психоанализом и отстоял право на проведение психоанализа личностей даже таких титанов, каким был Гёте.
«Думаю, Гёте не отверг бы, как многие наши современники, психоанализ за его неприемлемый образ мыслей, – говорится в тексте речи Фрейда. – Он сам в некоторых случаях приближался к психоанализу, а в его представлениях было много такого, что мы с той поры сумели подтвердить, а некоторые взгляды, из‑за которых нас подвергли критике и насмешкам, казались ему само собой разумеющимся. Так, например, ему была хорошо известна безусловная сила первых эмоциональных связей человека. Он прославлял их в Посвящении к „Фаусту“…
…Гёте всегда высоко ценил Эрос, никогда не пытался приуменьшить его мощь, а к его примитивным и шаловливым проявлениям относился с не меньшим почтением, чем к возвышенным…»[279]
И далее:
«Когда психоанализ ставит себя на службу биографии, он, естественно, имеет право на то, чтобы с ним обращались не жестче, чем с биографами. Психоаналитик может привести некоторые объяснения, которые невозможно получить другими путями, и выявить новые взаимосвязи в переплетениях, нити от которых тянутся к влечениям, переживаниям и работам художника»[280].
Размер премии Гёте составлял в 1930 году 10 тысяч марок – вполне приличную сумму, позволившую Фрейду оплатить и новый протез, и его пребывание в Берлине, что – с учетом того, что он не мог нормально работать, а значит, и зарабатывать – было немаловажно.
Спустя две недели после вручения ему премии Гёте, 12 сентября, Фрейду сообщили о кончине его матери. В последние дни жизни Амалия страдала от диабетической гангрены, но стоит вспомнить, что она прожила долгую и по большому счету счастливую жизнь: она умерла в возрасте девяноста пяти лет, оставив больше полутора десятка внуков, и, самое главное, в последние годы жизни купалась в лучах славы «своего золотого Зиги». В дни семидесятилетнего юбилея Фрейда фотографии 91‑летней Амалии были помещены в газетах и возмутили ее тем, что она выглядела на них «как столетняя старуха».
Эрнест Джонс в своей биографии учителя приводит следующую реакцию Фрейда на смерть матери:
«Я не буду скрывать тот факт, что моя реакция на это событие из‑за особых обстоятельств была довольно любопытной. Естественно, невозможно сказать, какое воздействие такое переживание может вызвать в более глубоких областях, но на поверхности я могу обнаружить лишь две вещи: возрастание личной свободы, так как меня всегда страшила мысль о том, что она может услышать о моей смерти, и, второе, удовлетворение при мысли о том, что наконец она достигла избавления, право на которое она заработала после такой длинной жизни. Никакой другой печали, подобной той, которую испытывает мой брат, который моложе меня на десять лет. Я не присутствовал на похоронах; Анна снова представляла меня на них, как и во Франкфурте. Ее значение для меня едва ли можно переоценить. Это большое событие повлияло на меня любопытным образом. Никакой боли, никакой печали, что, вероятно, может быть объяснено такими обстоятельствами, как преклонный возраст и конец жалости, которую мы ощущали при виде ее беспомощности. А с этим пришли чувства освобождения, облегчения, которые, как мне кажется, я могу понять. Я не мог умереть, пока она была жива, а теперь могу. Так или иначе, ценности жизни заметно изменяются в более глубоких областях».
Как видно из всего сказанного выше, состояние здоровья Фрейда было таково, что при желании он вполне мог бы присутствовать на похоронах матери. Почему он не захотел этого? Можно, используя любимое словечко Фрейда, придумать тысячи амбивалентных ответов на этот вопрос. Может быть, не желая видеть, как тело матери опускают в могилу, он как бы не желал признавать, что она и в самом деле мертва? Или в этом проявилась его тайная враждебность к матери, нежелание простить ей множество вещей, которые в итоге наложили негативный отпечаток на всю его жизнь – начиная с наречения его ненавистным именем Сигизмунд? Кто знает… Но одно в этом высказывании, безусловно, чистая правда: он не хотел причинять матери боли известием о своей смерти.
Дата добавления: 2018-09-23; просмотров: 129; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!