ОСНОВНЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА ЗИГМУНДА ФРЕЙДА 13 страница
Лишь в 1887 году, когда в медицинских журналах всего мира одна за другой стали появляться статьи об опасности кокаина, Фрейд отказывается от своих взглядов, но делает это крайне осторожно – так, чтобы сохранить свою репутацию. Он пишет не об опасности кокаина как наркотика вообще, а о его опасности для морфинистов (случай Флейшля) и выдвигает гипотезу, что опасен не сам кокаин, а способы его применения.
Эрнест Джонс в своей фундаментальной и, по сути дела, «авторизованной» биографии Фрейда обращает внимание на то, что в «Толковании сновидений» Фрейд пишет, будто начал экспериментировать с кокаином не в 1885‑м, а в 1884 году, и объясняет это бессознательной ошибкой. По Джонсу, таким образом, Фрейд пытался избавиться от чувства вины за пропаганду кокаина, так как к 1885 году статей в пользу приема этого наркотика было немало, и он как бы находился в «мейнстриме». Между тем известный психиатр того времени Адольф Альбрехт Эрленмейер считал Фрейда одним из тех, кто выпустил этого джинна из бутылки, так как его статья «О коке» была одной из первых на эту тему.
«Долгое время после смерти Фрейда его дочь Анна, хранительница памяти о нем, просила друзей не говорить об истории с кокаином. Эрнест Джонс писал об этой привычке Фрейда, но преуменьшал ее масштабы. В личном письме Джеймсу Стречи, переводчику Фрейда, он писал в 1952 году: „То, как Фрейд навязывал всем кокаин, должно быть, делало его настоящей угрозой для здоровья людей. Его интересовали лишь чудесные свойства вещества, которое он сам принимал в больших количествах“. Кокаин даже снился Фрейду. В его снах был и призрак Флейшля (он умер в 1891 году). Фотография этого красивого чернобородого мужчины висела на стене приемной Фрейда. Она всё еще там, в венском доме Зигмунда Фрейда»[76], – пишет Пол Феррис.
|
|
|
Тот же Феррис считает, что история с кокаином не повредила Фрейду, но это как сказать. Он действительно сохранил покровительство своих профессоров, считавших, что Фрейд просто допустил ошибку, а в науке и медицине без ошибок, как известно, не бывает, более того, они способствуют прогрессу подчас не в меньшей степени, чем победы. Однако многие австрийские медики с тех пор стали смотреть на Фрейда как на авантюриста, многим идеям и выводам которого отнюдь не стоит доверять, и это отношение дало о себе знать в будущем.
1885 год стал еще одним судьбоносным годом в жизни Зигмунда Фрейда. В начале года он подает заявление на звание приват‑доцента и начинает усиленно готовиться к назначенной на лето защите – устному экзамену и показательной лекции. Одновременно он понимает, что без помощи того же Мейнерта, фон Брюкке и других профессоров ему эту должность не получить. Как не получить и вожделенный грант на поездку в Париж для стажировки во всемирно известной парижской больнице «Сальпетриер», возглавляемой самим великим Жаном Мартеном Шарко.
|
|
|
Фрейд напряженно работает, готовится к экзаменам, читает лекции студентам медфака и начинающим врачам, но одновременно в его душе явно происходят какие‑то глобальные перемены. В апреле 1885 года он сообщает Марте, что уничтожил практически весь свой личный архив.
«Это был плохой, тяжелый месяц. Как я рад, что он заканчивается! – пишет Фрейд Марте 28 апреля 1885 года. – Я весь день ничего не делаю; временами листаю историю России да наблюдаю за двумя объедающимися репой кроликами. Впрочем, одно из своих намерений я уже почти осуществил; много лет спустя пока еще не родившимся людям оно явно придется не по вкусу. Поскольку ты не догадаешься, о ком я говорю, то объяснюсь: я говорю о моих будущих биографах. Я уничтожил все свои записи за последние 14 лет: письма, научные заметки и рукописи моих статей. Сохранилась только семейная переписка. О твоих письмах, моя дорогая, говорить не приходится: они неприкосновенны.
…Я не находил себе места при мысли, что мои бумаги могут оказаться в чужих руках. Кроме того, всё, что произошло до поворотного момента моей жизни, до нашей встречи и моего выбора профессии, давно уже мертво, и я не мог отказать воспоминаниям о тех далеких годах в праве на почтенные похороны. Что касается биографов, то почему бы им не позволить посуетиться, ведь мы же не стремимся сделать их задачу слишком легкой. Разумеется, каждый из них будет уверен в справедливости своего мнения о „Пути развития героя“, и я уже сейчас с удовольствием предвкушаю, насколько далеки они будут; от истины…»
|
|
|
Все биографы Фрейда, независимо от отношения к нему, гадают, что могло заставить его пойти на этот шаг. Фрейдофобы убеждены, что эти бумаги скрывали многие семейные и личные тайны Фрейда. В том числе – тайну рождения его сестры Анны от брата Филиппа; то, что семья Фрейд многие годы жила на доходы от фальшивомонетнической деятельности дяди Иосифа и сама участвовала в сбыте фальшивых денег; то, что в отрочестве он испытывал влечение к своей сестре Анне и позволил по отношению к ней некие сексуальные действия; то, что Фрейд во время своей поездки в Англию в 1878 году изнасиловал или соблазнил свою племянницу Полину; тайну его любви к Берте Паппенгейм; его истинное весьма противоречивое отношение к Марте и т. д. Фрейдофилы считают, что он сделал этот шаг в мимолетном порыве, возможно находясь под влиянием кокаина.
|
|
|
Сегодня, разумеется, уже невозможно сказать, что именно содержалось в тех бумагах, хотя Булгаков был, безусловно, прав, когда заметил, что рукописи не горят. Сожженные документы сохранились в памяти Фрейда, в его подсознании, и он потом не раз использовал их в своих книгах. Вероятнее всего, он и в самом деле сжег личные дневники, не предназначавшиеся для чужих глаз и содержащие самые сокровенные его исповеди – в том числе и мысли о возможном крещении, многократные тщетные попытки прекратить онанировать и т. п. Возможно, он действительно хотел, чтобы прошлое «умерло», и считал, что, устроив ему подобные «похороны», избавился от него.
Однако, если следовать фрейдовской теории, этим актом он лишь оттеснил прошлое в бессознательное, усугубив тем самым все свои неврозы и комплексы. Как бы то ни было, в словах о биографах и «путях развития героя» была, безусловно, только доля шутки – Фрейд верил в них безоговорочно.
13 июня Фрейд сдает устный экзамен на приват‑доцента, а спустя неделю читает пробную лекцию и тут же сообщает Марте, что она прошла с большим успехом.
Накануне устного экзамена произошел эпизод, который чрезвычайно важен для понимания психологии и склада личности Зигмунда Фрейда. На экзамен было принято являться во фраке, цилиндре и белых перчатках. Так как подобная одежда уже в те времена использовалась лишь для официальных церемоний и стоила огромных денег, то ее принято было арендовать на день‑два в специальных швейных мастерских, где заодно ее подгоняли под клиента. Однако Фрейд, будучи кругом в долгах, предпочел влезть в новые, но пошить себе такой костюм у одного из самых дорогих портных Вены. Так проявилась не только его ненависть к собственной бедности и бедности своих родителей (весьма относительной), но и убеждение, что он заслуживает всего самого лучшего в этой жизни.
Официального утверждения в должности приват‑доцента ему пришлось ждать до 5 сентября. И дело тут, думается, было не только в антисемитизме или бюрократии. Просто на дворе стояло лето и во всех учреждениях империи началось время отпусков. Впрочем, Фрейд не терял времени даром и принял предложение поработать летом врачом в психиатрической клинике Генриха Оберштейнера, предназначенной для состоятельных пациентов.
В стенах клиники лечили от самых разных психических расстройств – от тяжелой шизофрении до легких неврозов, было бы чем платить за лечение. Отличное питание, предоставленные ему прекрасные апартаменты, необременительные обязанности (так как в то время, по сути дела, психические болезни еще не могли лечить) навели Фрейда на мысль, что работа в таком заведении может быть решением всех его проблем. Он пишет Марте, что он может устроиться в подобном пансионате, и тогда они смогут спокойно жить, растить детей и ей не придется беспокоиться даже о кухне.
Однако куда важнее было то, что именно в клинике Оберштейнера Фрейд понял, как много состоятельных людей страдают неврозами и другими видами относительно легких психических и нервных расстройств и как охотно они готовы платить деньги за свое исцеление или исцеление своих близких. Он окончательно утверждается в мысли, что сделал верный выбор и неврология способна приносить врачу весьма немалые гонорары.
В этот же период Фрейд был в немалой степени озабочен судьбой Игнация Шенберга – своего друга и, одновременно, жениха Минны, младшей сестры Марты. Шенберг, как и многие молодые люди той эпохи, болел туберкулезом. В июне 1885 года Фрейд, хорошо знакомый с развитием этого заболевания и не раз наблюдавший его во время работы в отделении внутренних болезней, пришел к выводу, что болезнь Шенберга вошла в заключительную стадию. Понимая, что умирает, Шенберг разорвал помолвку с Минной. 23 июня Фрейд писал Марте:
«Только что я получил твое письмо с прискорбными ожидаемыми известиями. Видимо, наши мнения в основном сходятся. Он (Шенберг. – П. Л.) сейчас не может жениться на ней, и это совершенно понятно; он не сможет это сделать, если болезнь не отступит, но ему не следует видеть ее чьей‑то женой, если он останется жив. Что здесь можно сделать? Он решил разорвать помолвку прямо сейчас, ввиду возможного трагического исхода, что явно было не обязательно. Сама же Минна не пожелает ничего другого, как остаться с ним до конца. Мне кажется, что и ты не поступила бы иначе, коль скоро и я стоял бы на пороге смерти. Я же ни за что не отказался бы от самого ценного в моей жизни, пока она у меня есть…»
Болезнь Шенберга вольно или невольно способствовала сближению между Фрейдом и Минной, которая в итоге до конца жизни проживет вместе с сестрой и деверем, что, в свою очередь, породит немало загадок и слухов. Но не будем забегать вперед…
В конце августа Фрейд оставляет работу в клинике и направляется в Гамбург, где, наконец, встречается со своей Мартой. Он проводит в Гамбурге целых шесть недель и, в итоге, как пишут биографы, примиряется с матерью Марты. Точнее, та просто смиряется с выбором дочери, хотя, видимо, втайне неодобрительно относилась к нему до своих последних дней.
13 октября Фрейд прибывает в Париж и приступает к стажировке в клинике «Сальпетриер».
Глава одиннадцатая
ПАРИЖСКИЕ ТАЙНЫ
«Невропатологу 1880‑х годов стажироваться у Шарко – это всё равно что сейчас компьютерному программисту – у Билла Гейтса»[77], – роняет Михаил Штереншис в популярной брошюре «Зигмунд Фрейд».
Сравнение, надо заметить, эффектное, но с одной оговоркой: если мы допустим анахронизм и представим, что этот программист прибыл к Гейтсу из СССР в то самое время, когда кибернетика там считалась «продажной девкой империализма».
Жан Мартен Шарко (1825–1893) действительно совершил прорыв в неврологии, его имя с пиететом произносилось в медицинских и научных кругах далеко за пределами Франции, но только не в Вене. Дело тут было как в характерном для австрийцев настороженно‑презрительном отношении к французам и их «штучкам», так и в том, что Шарко слишком широко использовал гипноз, к которому многие венские врачи всё еще относились скептически. Конечно, несмотря ни на что, к началу 1880‑х годов гипноз стал снова «входить в моду». Его практиковал время от времени тот же Йозеф Брейер, однако при этом, говоря о лечении гипнозом, у венских медиков было принято презрительно кривить губы.
Но, судя по всему, одной из главных целей поездки Фрейда во Францию было именно стремление овладеть техникой глубокого гипноза. Не случайно он привез с собой в Париж рекомендательное письмо от профессора Бенедикта Морица, который был известен как сторонник гипноза.
В период прибытия Фрейда Шарко как раз всерьез занимался проблемой истерии, утверждая, что к этому заболеванию склонны прежде всего легковнушаемые и самовнушаемые люди. При этом Шарко одним из первых предположил, что порой симптомы серьезных соматических заболеваний могут иметь чисто истерическую природу. И не просто предположил, а доказал это, вызывая под гипнозом у больных истерией симптомы самых различных органических заболеваний. Таким образом, идеи Шарко наносили существенный удар по вульгарно‑материалистическим представлениям венской школы, что причину всех психических и нервных болезней следует искать в поражениях мозга.
Опыты Шарко показали, что человеческий мозг был и остается для медицины «терра инкогнита», что некие идущие в нем непознанные и не фиксируемые наукой того времени процессы способны вызывать вполне ощутимые изменения в организме. Соответственно, и для излечения болезней, имеющих истерическую природу, нужно воздействовать на психику человека.
Это революционное открытие привлекало в «Сальпетриер» на лекции Шарко о природе истерии десятки людей, не имеющих никакого отношения к медицине – студентов самых различных факультетов Сорбонны, представителей парижской богемы, журналистов…
Сами лекции в такой атмосфере превращались в своего рода шоу с определенной группой пациентов, в роли которых чаще всего выступали молодые женщины и девушки. Прекрасно понимая, чего от них ждут, упиваясь своей ролью «звезд», эти пациентки нередко подыгрывали как самому Шарко, так и его ассистентам.
Всё это, безусловно, произвело огромное впечатление на Фрейда, заставило его искать близости с Шарко, возможности войти в круг самых избранных его учеников. Вот как время стажировки Фрейда в «Сальпетриере» виделось восторженно почитавшему его Стефану Цвейгу:
«Впервые встречается Фрейд с учением, которое не отмахивается презрительно, подобно венской школе, от истерии как от симуляции, но доказывает, пользуясь этой интереснейшей, в силу ее выразительности, болезнью, что вызываемые ею припадки являются следствием внутренних потрясений и должны быть поэтому истолковываемы в их психической обусловленности. На примере загипнотизированных пациентов Шарко показывает в переполненных публикой аудиториях, что всем знакомые, типические состояния парализованности могут посредством внушения быть вызваны в гипнотическом сне и потом устранены и что, следовательно, это рефлексы не грубо‑физиологические, а подчиненные воле. Если отдельные элементы учения Шарко не всегда являются убедительными для молодого венского врача, то всё же на него неотразимо действует тот факт, что в области неврологии в Париже признается и получает оценку не только чисто физическая, но и психическая и даже метафизическая причинность; он чувствует с удовлетворением, что психология здесь снова приблизилась к старой науке о душе, и этот психический метод влечет его к себе больше, чем все до сих пор изученные. И в новом кругу Фрейду выпадает счастье – впрочем, можно ли назвать счастьем то, что, по существу, является инстинктивным взаимопониманием высокоодаренных умов? – счастье вызвать к себе особый интерес со стороны своего наставника. Так же, как фон Брюкке, Мейнерт и Нотнагель в Вене, узнает сразу же и Шарко во Фрейде творчески мыслящую натуру и вступает с ним в личное общение. Он поручает ему перевод своих сочинений на немецкий язык и нередко отличает своим доверием»[78].
Даже если оставить в стороне пассаж Цвейга о душе и метафизике, в этих словах очень мало правды. Судя по признаниям самого Фрейда и воспоминаниям его современников, в реальной жизни Шарко отнюдь не спешил признать в приехавшем из Вены стажере «творчески мыслящую натуру» и «вступить с ним в личное общение». Скорее наоборот: поначалу великий врач отнесся к Фрейду более чем прохладно, а узнав, что тот занимался в свое время анатомическими исследованиями мозга, отправил его вместе со стажером из России Ливерием Даркшевичем, будущим корифеем советской неврологии, в лабораторию – заниматься исследованиями мозжечка и спинного мозга.
В 1886 году Даркшевич и Фрейд опубликовали в немецком неврологическом журнале статью, подводящую итоги этих исследований и высоко оцененную в научном мире.
Но ведь Зигмунд Фрейд жаждал совершенно другого! И потому это не Шарко «поручил Фрейду перевод своих сочинений на немецкий язык», а Фрейд сам подошел к профессору и предложил себя в качестве переводчика. Это предложение было оценено и принято.
Тут надо несколько отвлечься и сказать, что, будучи полиглотом, Фрейд знал французский. Но в Австрии этот язык не жаловали, и потому Фрейд, прочитывавший в оригинале многие новинки французской литературы, говорил на французском (особенно в первые месяцы пребывания в Париже) с трудом. Не исключено, что это обстоятельство также мешало его сближению с Шарко.
Продемонстрированное Фрейдом доскональное знакомство с работами мэтра последнему явно польстило. В качестве ответного жеста Шарко попросил одного из своих ассистентов провести обследование очередного пациента вместе с Фрейдом.
«…С тех пор отношение этого ассистента ко мне изменилось. После того как мы решили отложить заключительный осмотр до четырех часов вечера, он пригласил меня (!) отобедать с ним и несколькими другими докторами из клиники – в качестве своего гостя, разумеется. И всё это лишь в ответ на намек со стороны мастера! Но сколь тяжело далась мне эта маленькая победа и как легко это для Рикети! Я считаю большой неудачей, что природа не одарила меня тем неуловимым качеством, которое обладает свойством привлекать к себе других людей. Мне кажется, что именно его отсутствие в наибольшей степени закрывает мне путь к безмятежному существованию. Мне всегда было очень непросто отыскать друга. Как долго мне пришлось бороться за расположение моей драгоценной девочки, и каждый раз, когда я встречаю кого‑то, то ощущаю вначале некий неосознанный импульс, побуждающий его недооценивать меня…»
Приняв предложение Фрейда о переводе своих сочинений, Шарко пригласил нового стажера на проводившиеся в его роскошном особняке традиционные еженедельные приемы. В письме Марте, датируемом началом 1886 года, Фрейд признаётся, что, отправляясь туда, принял кокаин. Благодаря этому весь вечер он свободно общался на французском, рассказал Шарко медицинский анекдот и вообще великолепно провел время.
Приемы у Шарко, судя по всему, произвели на Фрейда то же впечатление, что и уютный дом Брейера. Теперь ему захотелось и этого: чтобы он мог позволить собирать в своем большом доме друзей и единомышленников, вести беседы на профессиональные и философские темы и чувствовать себя в роли мэтра, к которому прикованы взоры гостей. Во всяком случае, воспоминания об этих раутах возникают в ряде писем и произведений Фрейда.
Особенно ему врезалась в память происшедшая на одном из званых вечеров беседа Шарко с профессором судебной психиатрии Полем Бруарделем – единственным преподавателем, чьи лекции, кроме лекций Шарко, он посещал в Париже. Шарко рассказал Бруарделю о молодой супружеской паре, в которой муж оказался импотентом, а жена страдала нервным расстройством. В какой‑то момент Фрейд перестал слышать разговор профессоров, но судя по всему, Шарко высказал предположение, что причиной невроза женщины является сексуальная неудовлетворенность, а Бруардель ему возразил. И тогда Шарко вдруг крикнул: «Но в таких случаях это всегда зависит от гениталий – всегда, всегда, всегда!»
«На какое‑то мгновение я был просто поражен и сказал себе: „Но если он это знает, то почему об этом никогда не говорит?“»[79], – вспоминал Фрейд.
О том значении, которое имела для него стажировка у Шарко, довольно точно написал Виттельс:
«Фрейд прибыл в Париж высокомерным анатомом – правда, с потребностью раскрепощения. Когда он покинул больницу „Сальпетриер“, у него сложилось новое представление о неврозах, которого он мог придерживаться всю свою жизнь: объяснение истерических феноменов расщеплением сознания. Работы Дельфеба, Бине и Жане прокладывают пути вглубь бессознательной психической жизни. Известному „я“ противостояло, видимо, другое „я“, чуждое официальному „я“, угрожающе противопоставлявшее себя ему.
Дата добавления: 2018-09-23; просмотров: 112; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!