ОСНОВНЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА ЗИГМУНДА ФРЕЙДА 10 страница
«Всё кончено!» – решает он.
Но Марта, похоже, думала совершенно иначе.
На следующий день Фрейд, оказавшийся патологическим ревнивцем, пригласил ее на прогулку в Медлинский сад, девушка приняла его приглашение, и 10 июня пьяный от счастья Фрейд бродил по парку, размахивая руками, читая стихи, рассуждая, рассказывая о своей работе и всячески пытаясь очаровать любимую. В какой‑то момент он нашел на земле сдвоенный миндаль и протянул его Марте в знак того, что сама природа подает им тайные знаки.
11 июня Марта посылает Зигмунду собственноручно испеченный пирог с шутливой запиской. Его рассказ о том, как он препарирует различные органы, писала Марта, так потряс ее, что она посылает ему на препарирование свой пирог. Согласитесь, что в этот момент так и хочется закричать вслед за поручиком Ржевским: «Молчать, господа фрейдисты! Молчать!!!»
Прошло два дня, и 13 июня Марта снова оказалась в гостях у Фрейдов. Зигмунд сначала выпросил, а точнее, едва не вырвал у нее фотографию, а за столом осторожно пожал ей руку. И вспыхнул от счастья, когда Марта ответила ему тем же.
Нужно быть евреем, чтобы понять весь напряженный эротизм этого момента. Еврейский закон, которому тогда строго следовала Марта, запрещает юноше и девушке каким бы то ни было образом касаться друг друга, и правило это распространяется также на жениха и невесту до момента их свадьбы. Поэтому рукопожатие для религиозной еврейки Марты было куда более смелым и «развратным» жестом, чем страстный поцелуй в губы для француженки. Еще совсем немного – и они, наконец, переходят на почти интимное «ты», но это происходит не раньше, чем потерявший голову от любви Фрейд в письме попросит даму своего сердца об этой привилегии.
|
|
|
15 июня 1882 года они снова гуляли вместе в парке (на этот раз под присмотром старшего брата Марты Эли), и в тот же день Зигмунд написал любимой первое письмо.
До их брака оставалось более четырех лет, и за эти годы Фрейд отправит любимой около девятисот писем. Собранные вместе, они представляют один из самых прекрасных эпистолярных романов XIX века. Со страниц этих писем пред нами предстает иной Зигмунд Фрейд, совсем непохожий на того рассудительного солидного господина с сигарой, каким он выглядит на поздних фотографиях. Он мучается от ревности, он пылает страстью, он готов положить к ногам любимой весь мир, ибо любовь к ней значит для него больше всего остального – даже больше желанной славы и бессмертия в памяти человечества.
«Как ты прекрасна, любимая моя, как прекрасна!»
* * *
«Вы так изменили мою жизнь», – пишет Фрейд в том первом письме, а затем признаётся, что, когда брат Марты, Эли, на минуту оставил их одних, у него возникло чудовищное искушение обнять и поцеловать ее. Но поступить так, тут же спешит он добавить, «было бы низко по отношению к гостеприимству и радушию этого дома, а я бы не сделал ничего низкого возле вас».
|
|
|
Проходит еще два дня – и 17 июня Зигмунд делает Марте предложение. И – о, боже! – получает согласие. Фрейд мгновенно увидел в самой этой дате высший мистический смысл: число «17» соответствовало в гиматрическом выражении ивритскому слову «навсегда», «постоянно», а значит, отныне и навсегда они с Мартой должны были быть вместе. Так оно, в общем‑то, в итоге и получилось.
В знак любви Марта подарила Зигмунду кольцо ее деда, раввина Исаака Бёрнейса. Передача Фрейду одной из главных семейных реликвий призвана была подчеркнуть, насколько глубоко Марта доверяет ему и своим чувствам. Для Фрейда, который оценил всё значение такого подарка, это кольцо стало чем‑то вроде талисмана. Чтобы в семье Бёрнейс не заметили пропажу, Фрейд заказал у ювелира точно такое же кольцо, но чуть меньшего размера – как раз под палец Марты.
С того дня 17 июня стало их личным, сугубо интимным праздником, который они отмечали на протяжении многих лет. И это – лишь один из многих примеров, показывающий, что напускной атеизм нередко сочетался у Фрейда с массой еврейских религиозных суеверий и предрассудков.
|
|
|
Объяснившись, Марта и Зигмунд тут же начинают обдумывать, как сообщить о своем решении родителям, а заодно определиться с датой свадьбы. Но, будучи типичными детьми своей среды и своего времени, они не мыслят брака до того, как Зигмунд не сможет достойно обеспечивать семью. Рай в шалаше не годится ни для него, ни для Марты: оба хотят быть уверены, что смогут содержать пусть и самую скромную съемную квартиру и вести то существование, которое считается в их кругу «достойным». А до этого следует ждать и не позволять себе «ничего лишнего» до первой брачной ночи.
«Ты же первый не простишь мне, если это случится до свадьбы!» – роняет Марта, даже не подозревая в тот момент, насколько она права, угадав особенности психологии своего избранника. Пройдет не так много времени, и Зигмунд запретит Марте ночевать у подруги, которая «вышла замуж до свадьбы», так как это якобы свидетельствует о развратных склонностях последней, и он не желает, чтобы его Марточка общалась с подобными особами. Он также категорически возражает, чтобы она шла на каток, так как в этом ужасном месте она, упаси бог, может схватиться за руку постороннего мужчины. Он дарит ей своего любимого «Дон Кихота», но спустя несколько дней пишет, что «зашел слишком далеко», так как забыл, что в этой великой книге «много грубых и отвратительных мест». То есть, понятное дело, Фрейд об этом помнил и даже хотел, чтобы Марта прочла эти места, но при этом ему было важно, чтобы все свои любовные фантазии она направляла только на него – отсюда и замаскированное под сожаление предупреждение.
|
|
|
В это же время Фрейд начинает прикидывать, сколько времени может занять у него путь к более или менее обеспеченной жизни. У него выходит, что порядка девяти лет. К этому времени ему будет 35, а Марте – 30. Много, немыслимо много! Даже Иаков, как известно, работал за свою Рахиль только семь лет!
Выход остается лишь один: забыть о научной карьере, о славе ученого и стать преуспевающим, хорошо зарабатывающим врачом. Что ж, если речь о выборе между наукой и любовью, он выбирает любовь. И всё же, прежде чем сделать окончательный шаг, Фрейд решает посоветоваться с фон Брюкке, тем более что этикет требовал, чтобы младшие сотрудники извещали профессора о переменах в их личной жизни. К тому же не так давно в институте освободилось место ассистента, зарплата которого была заметно выше, чем у демонстратора. Вероятно, Фрейд втайне рассчитывал, что фон Брюкке предложит ему занять эту вакансию, и тогда он сделает еще один шаг к заветному месту преподавателя.
Но фон Брюкке, узнав о намерении Фрейда жениться, предпочел не тешить ученика иллюзиями. Он объяснил Зигмунду, что научная работа – это, увы, роскошь, которую могут позволить себе состоятельные, а потому и немногие люди; что лишь единицам из сонма желающих удается достичь профессорского кресла, а шансы на это у еврея куда меньше, чем у представителя любой другой национальности. А потому лучшее, что может сделать Фрейд, – это стать хорошим врачом. В то же время, при желании он сможет продолжить научные исследования в Институте физиологии – свободный стол и необходимая аппаратура всегда для него найдутся.
Слова фон Брюкке, как уже было сказано, легли на подготовленную почву. Молодые специалисты, готовые за гроши набирать необходимый опыт, были нужны, и Фрейд договаривается о поступлении на работу в качестве врача в отделение внутренних болезней Венской городской больницы.
Пока же Зигмунд продолжает работать у фон Брюкке, но на самом деле это уже лишь видимость работы. У него всё валится из рук, он ни на чем не может сосредоточиться – все его мысли вертятся вокруг Марты, то и дело перерастая в сексуальные фантазии, что отчетливо видно по письму, датированному 27 июня 1882 года:
«Моя милая невеста, я вырвал несколько листов из своей рабочей тетради, чтобы написать тебе в то время, пока идет эксперимент. Перо я похитил с рабочего стола профессора (Э. фон Брюкке. – П. Л.). Люди вокруг меня думают, что я занят расчетами, относящимися к моему эксперименту… Передо мной в моем аппарате что‑то варится и бурно кипит, и именно этим я должен сейчас заниматься. И всё это напоминает нам о необходимости проявлять смирение и ждать…»
Тем временем Эммелин Бёрнейс была явно встревожена тем, что ее дочь всерьез увлеклась этим нищим докторишкой, который вдобавок был законченным безбожником и не скрывал этого. Последнее в глазах фрау Бёрнейс означало, что у Зигмунда Фрейда нет ничего святого, и тот (будучи, как она ошибочно полагала, «опытным мужчиной») может попросту соблазнить и обесчестить ее девочку. Чтобы спасти дочь от «роковой ошибки», она отправляет Марту провести остаток лета к дяде, в расположенный под Гамбургом городок Вандсбек.
Узнав об отъезде Марты, Фрейд приходит в неистовство. Он начинает подозревать, что Марту отправили к дяде, чтобы выдать там замуж. В его голове мгновенно выстраивается картина, как Марте представляют потенциального жениха, как под давлением родственников она соглашается на брак, а возможно – о, ужас! – влюбляется в него и забывает о своем Зигмунде! А может, на самом деле у нее уже давно был жених и всё, что было между ними в последние месяцы, было только игрой с ее стороны?! Но как же тогда быть с подаренным кольцом?!
В этом близком к шизофреническому психозу состоянии (что на самом деле характерно для состояния влюбленности и объясняется физиологами избыточным выбросом дофамина) Фрейд начинает расспрашивать всех своих близких и дальних знакомых о прошлом невесты, и эти рассказы усиливают его ревность.
«Фрейд ревновал Марту, – сообщает Эрнест Джонс, – к ее двоюродному брату, к которому она питала некогда привязанность. Эта ревность подпитывалась одной из его сестер, довольно злобно сообщавшей ему, какой восторженной была Марта по отношению к некоторым песням, написанным и спетым для нее Максом. Затем Макс привел Фрейда в ярость, заметив, что Марта нуждается в любви, так что без труда найдет себе мужа… Вскоре Макс отошел в тень из‑за более опасной фигуры. Этим соперником являлся на сей раз не посторонний для Фрейда человек, его близкий друг Фриц Вале. Макс был музыкантом, а Фриц художником, что вызвало у Фрейда озабоченность. Фрейд имел свое мнение о их способности нравиться барышням, и ему действительно однажды сказали, что Фриц имел репутацию человека, способного увести любую женщину от другого мужчины»[64].
Терзаемый муками ревности к реальным и воображаемым мужчинам, Зигмунд добивается у Эли Бёрнейса точного адреса Марты, занимает деньги на дорогу и, бросив всё, отправляется в Вандсбек. Лишь встретив невесту, он немного успокаивается: он всё еще любим, и каждый день разлуки тяжел для Марты так же, как для него.
Судя по всему, в Вандсбеке, втайне от поставленного на роль цербера дяди, влюбленные встретились несколько раз. Их свидания проходили в городском парке, который затем в письмах Фрейд сравнил с райским садом. Правда, там не было ангелов с пылающими мечами, но зато «был один маленький, нежный ангел с изумрудными глазами и сладкими губами».
Значит ли последняя фраза, что именно там, в Вандсбеке, они впервые поцеловались? Возможно, очень возможно. Тем более что дальше Фрейд пишет о том, что теперь как порядочный человек он точно должен жениться, а Марте следует смириться с неизбежным – рано или поздно она станет «фрау Фрейд».
Вернувшись из Вандсбека окрыленным, 31 июля 1882 года Фрейд приступил к работе в Венской больнице. С этого, по большому счету, и началось его обучение практической медицине.
Жизненный путь медика в те времена мало чем отличался от сегодняшнего. В течение ряда лет молодые стажеры были обречены сопровождать на обходах профессора или кого‑либо из ведущих врачей отделения, с придыханием следить за тем, как тот осматривает больного и какие лекарства прописывает, затем выполнять эти указания в ходе своих дежурств. За этот многочасовой труд им платили гроши.
Должны были пройти месяцы, а порой и годы, прежде чем стажеров допускали к самостоятельному лечению больных, у них высвобождалось время для частной практики, и та начинала приносить ощутимый доход. Параллельно шло их продвижение по службе, увеличивалась зарплата, и каждая новая ступенька на карьерной лестнице означала одновременно и повышение гонораров от частной практики. Гонорары приват‑доцента были несопоставимы с гонорарами обычного врача, а стоимость визита к светиле, обладавшему званием профессора, могли оплатить только весьма состоятельные люди.
Понятно, что Фрейду пришлось сполна испить эту горькую чашу начинающего врача. Тем не менее, вдохновленный любовью и планами на будущее, он находит в этом положении немало преимуществ. Да, его зарплата настолько мала, что на нее не купишь приличной одежды, а сидя с друзьями в кафе или в пивной, приходится мысленно подсчитывать каждый гульден. Но зато больница выделила ему, как и остальным ординаторам, маленькую комнатку, и таким образом Зигмунд, по сути дела, впервые зажил отдельно от родителей. Вдобавок ему полагался скромный завтрак, он мог обедать на больничной кухне, то есть проблема с питанием тоже худо или бедно была решена. Наконец, в его распоряжении была огромная больничная библиотека, открывавшая ему бесплатный доступ ко всем новинкам медицинской, да и не только медицинской литературы, а также многочисленные больничные лаборатории.
Спустя месяц после того, как «доктор Фрейд» приступил к работе, в Вену вернулась Марта. Им удалось встретиться, счастливый Зигмунд показал любимой свою заваленную книгами комнатку в больнице, познакомил с друзьями, но так как фрау Бёрнейс продолжала следить за дочерью, то встречаться им приходилось урывками, и они продолжали писать друг другу нежные письма.
В октябре Фрейда ждал новый удар: мать Марты объявила, что намерена в следующем году вместе с детьми вернуться в Гамбург – теперь уже навсегда.
А в ноябре 1882 года (во всяком случае, по версии официальных биографов) доктор Йозеф Брейер поведал своему младшему другу Зигмунду Фрейду некую историю, сыгравшую немалую роль и в его личной судьбе, и, как это ни высокопарно прозвучит, в истории человечества.
Глава девятая
СТРАННАЯ ИСТОРИЯ АННЫ О.
«Если создание психоанализа является заслугой, то это не моя заслуга. Я не принимал участия в первых начинаниях. Когда другой венский врач, доктор Йозеф Брейер, в первый раз применил этот метод к одной истерической девушке (1880–1882), я был студентом и держал свои последние экзамены», – утверждает Фрейд в своем цикле лекций «О психоанализе»[65].
Речь идет об истории болезни пациентки, которая была обозначена в написанных в 1895 году Фрейдом и Брейером «Этюдах об истерии», под именем Анна О. И Эрнест Джонс, и другие биографы, и ученики Фрейда настаивают на том, что в данном случае их кумир явно преувеличил роль Брейера в рождении психоанализа, но одновременно не отрицают значения «случая Анны О.» в рождении его метода. Настоящее имя Анны О. – Берта Паппенгейм – стало известно благодаря тому же Джонсу, и это разоблачение вызвало понятное негодование ее семьи.
Нам точно известно, когда впервые Брейер рассказал Фрейду историю болезни Берты: это произошло 18 ноября 1882 года, и этот день можно считать датой… нет, не рождения, а зачатия психоанализа, которому предстояло еще пройти долгий и непростой путь, чтобы оформиться в зародыша, а затем появиться на свет в виде не очень симпатичного и поначалу отталкивающего от себя «приличное общество» младенца.
Сама дата нам известна благодаря письму Фрейда, написанному 19 ноября, в котором он решил поделиться с любимой доверенной ему медицинской тайной. Фрейд был уверен, что Марте это будет интересно, так как Марта, как и, впрочем, и сестра Фрейда Анна считались подругами Берты. Не исключено, что все три девушки вместе учились, а после смерти отца Марты в 1879 году Зигмунд Паппенгейм, отец Берты, стал опекуном семьи Бёрнейс.
«Пациентка д‑ра Брейера, девушка 21 года, очень одаренная, – продолжает Фрейд в своих лекциях, – обнаружила в течение двухлетней болезни целый ряд телесных и душевных расстройств, на которые приходилось смотреть очень серьезно. У нее был спастический паралич обеих правых конечностей с отсутствием чувствительности, одно время такое же поражение в левых конечностях. Расстройства движения глаз и различные недочеты зрения, затруднения в держании головы, сильный нервный кашель, отвращение к приему пищи; в течение нескольких недель она не могла ничего пить, несмотря на мучительную жажду; нарушения речи, дошедшие до того, что она утратила способность говорить на своем родном языке и понимать его; наконец, состояние спутанности, бреда, изменения всей ее личности…»[66]
Автор этих строк долго колебался, стоит ли ему самому пересказать историю Анны О. или лучше процитировать различных биографов Фрейда. В конце концов я решил остановиться на последнем варианте, и вскоре читатель поймет почему.
Вот как описывает эту историю Эрнест Джонс в «Жизни и творениях Зигмунда Фрейда»:
«С декабря 1880 по июнь 1882 года Брейер лечил фрейлейн Анну О., чей случай был признан потом классическим случаем истерии. Пациентка была очень одаренной девушкой 21 года, которая развила множество симптомов в связи со смертельной болезнью своего отца. Среди этих симптомов были спастический паралич трех конечностей с контрактурами и отсутствием чувствительности, тяжелые сложные расстройства речи и зрения, отвращение к пище и сильный нервный кашель, который и явился причиной вызова к ней Брейера. Однако более интересным являлось наличие двух особых состояний сознания: одно вполне нормальное, а другое – как у капризного беспокойного ребенка. Это был случай раздвоения личности. Переход от одного состояния в другое сопровождался фазой самогипноза, после которой она просыпалась свежей и умственно нормальной. К счастью, фаза абсанса имела у нее место во время визита Брейера, и вскоре у нее вошло в привычку рассказывать ему о неприятных событиях дня, включая пугающие галлюцинации, после чего она чувствовала облегчение. Однажды она рассказала детали зарождения своего симптома и, к великому изумлению Брейера, после того разговора симптом полностью исчез. Постигнув ценность такой процедуры, пациентка продолжала рассказывать об этом симптоме одному за другим, называя эту процедуру „лечением разговором“ или „прочисткой труб“. Между прочим, в это время она могла говорить и понимать только по‑английски, забывая свой родной, немецкий язык, а когда ее просили почитать вслух из итальянской или французской книги, делала это быстро и спонтанно – на английском.
Спустя некоторое время Брейер заполнил эту вечернюю процедуру, погружая ее каждое утро в искусственное гипнотическое состояние, так как множество материала начинало становиться ошеломляющим. В течение года, день за днем, он терпеливо наблюдал эту пациентку, отказываясь от многих других предложений. Благодаря его проницательности и таланту на вооружении психотерапии появился новый метод, который Брейер назвал „катартическим“. Он связан с его именем и до сих пор довольно широко используется.
Фрейд рассказал мне более полно, чем описал в своих работах, об особенных обстоятельствах, заставивших Брейера расстаться со своей пациенткой. По всей видимости, Брейер развил у себя то, что в наши дни называется сильным контрпереносом к этой пациентке. Он так увлекся ее случаем, что вскоре его жена начала ревновать его к этой больной. Она не проявляла открыто своей ревности, но стала замкнутой и выглядела несчастной. Прошло немало времени, прежде чем Брейер разгадал подтекст такого ее поведения. Результатом явилось его решение завершить лечение. Вечером он объявил об этом Анне О., которая чувствовала себя теперь значительно лучше. Но вскоре за ним прислали вновь, и он нашел ее в крайне возбужденном состоянии. Пациентка, которая, по ее словам, представляла собой несексуальное существо и у которой на протяжении всего времени лечения не возникало какого‑либо намека на эту запретную тему, находилась теперь в родовых муках истерического рождения ребенка, местного завершения ложной истерической беременности, которая незаметно развилась в ответ на оказание помощи Брейером. Хотя Брейер был сильнейшим образом шокирован, ему удалось успокоить пациентку, прибегнув к гипнозу. Он выбежал из дома в холодном поту. На следующий день он вместе с женой уехал в Венецию…»
Дата добавления: 2018-09-23; просмотров: 117; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!