РАЗВИТИЕ СИНТАКСИЧЕСКОЙ СИСТЕМЫ ЯЗЫКА

Основы теории синтаксиса

Ю. А. Левицкий

 

 

 

В работе рассматриваются вопросы развития синтаксических связей и становления структуры предложения в процессе развития языка. Выявляются четыре основных типа грамматических структур, которые используются в речи носителей современных языков.

 

 Предложение рассматривается как единица языка и характеризуется в аспектах формальной структуры, внутренней (грамматической) и внешней (лексической) семантики. Особое внимание уделяется вопросу о соотношении предложения и высказывания как его речевой реализации. Предназначено для студентов филологических факультетов, аспирантов, а также преподавателей русского и романо-германских языков.

 

ОГЛАВЛЕНИЕ

 

ПРЕДИСЛОВИЕ К ТРЕТЬЕМУ ИЗДАНИЮ........................... 9

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ.......................... 11

ВВЕДЕНИЕ................................................................................. 14

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 

РАЗВИТИЕ СИНТАКСИЧЕСКОЙ СИСТЕМЫ ЯЗЫКА..... 17

Глава первая

РАЗВИТИЕ ДЕТСКОГО ЯЗЫКА ............................................. 19

1. Предпосылки возникновения детского языка.................... 19

2. Однословное высказывание.................................................. 21

3. Двуслойное высказывание.................................................... 24

4. Многословное высказывание............................................... 27

5. От семантики к грамматике.................................................. 29

Глава вторая

РАЗВИТИЕ ЕСТЕСТВЕННОГО ЯЗЫКА ............................. 36

1. Предпосылки возникновения языка................................. 38

2. Однословное высказывание.................................................. 40

3. Дальнейшее развитие языка. Проблема стадиальности.. 43

3.1. Инкорпорация................................................................... 44

3.2. Посессивный строй.......................................................... 46

3.3. Эргативный строй............................................................ 47

3.4. Активный строй................................................................... 49

3.5. Аффективный строй............................................................ 50

3.6. Номинативный строй.......................................................... 50

Глава третья

РАЗВИТИЕ СТРУКТУРЫ ПРЕДЛОЖЕНИЯ ........................ 53

1. Однословное высказывание.................................................. 54

Коммуникативная структура                56

3. Ролевая структура.............................................................. 60

3.1. Изолирующие языки........................................................ 60

3.2. Флективные языки........................................................... 66

4. Формально-синтаксическая структура............................ 69

Глава четвертая

ОФОРМЛЕНИЕ СИНТАКСИЧЕСКОЙ СТРУКТУРЫ

ПРЕДЛОЖЕНИЯ ................................................................. 70

1. Развитие системы способов построения предложения.. 70

2. Развитие системы синтаксических связей....................... 77

 

2.1. Проблема паратаксиса и гипотаксиса.............................. 77

2.2. Развитие и специализация союзов.................................... 80

2.3. Формы предикативности................................................... 82

Некоторые итоги....................................................................... 84

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

АНАЛИЗ СИНТАКСИЧЕСКИХ СВЯЗЕЙ......................... 86

Глава первая

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О МОРФОЛОГИИ ............................ 88

Глава вторая

СИНТАКСИЧЕСКИЕ СВЯЗИ .............................................. 97

1. Понятие связи...................................................................... 97

2. Способы представления связей.......................................... 103

3. Сочинение и подчинение.................................................. 109

3.1. Семантика связи................................................................. 109

3.1.1. Логический аспект сочинения и подчинения............ 109

3.1.1.1. Грамматические аналоги логических подчинения

и сочинения................................................................................ 112

3.1.1.2. Логические аналоги грамматических подчинения

и сочинения................................................................................ 118

3.1.2. Когнитивный аспект сочинения и подчинения........ 120

3.1.2.1. Обратимое сочинение...................................................... 121

3.1.2.2. Необратимое сочинение и подчинение............................. 123

3.1.3. Коммуникативный аспект сочинения и подчинения 125

3.2. Средства связи. Сочинительные и подчинительные

союзы....................................................................................... 126

3.2.1. Проблема семантики союзов ....................................... 126

3.2.2. Формальные особенности союзов ............................... 128

 

3.2.2.1. Система сочинительных союзов....................................... 129

3.2.2.2. Система средств подчинения............................................ 131

3.2.3. Специфика средств сочинения и подчинения........... 133

4. Предикативная связь.......................................................... 134

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

СЛОВОСОЧЕТАНИЕ И ПРОСТОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ.... 143

Глава первая

СЛОВОСОЧЕТАНИЕ ............................................................ 145

1. Сочинительные словосочетания....................................... 147

2. Подчинительные словосочетания..................................... 149

Глава вторая

ПРОСТОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ

(ПРЕДИКАТИВНОСТЬ; ФОРМА) ....................................... 152

1. Понятие предложения........................................................ 152

2. Предложение и предикативность..................................... 159

3. Форма простого предложения........................................... 164

3.1. Модель предложения.................................................. 164

3.1.1. Вариативность модели ................................................. 168

3.1.2. Распространение модели .............................................. 168

3.2. Парадигма предложения............................................. 170

Глава третья

ПРОСТОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ (СЕМАНТИКА) ................... 173

1. Внутренняя семантика предложения............................... 173

1.1. Главные члены предложения......................................... 176

1.1.1. Подлежащее................................................................... 178

1.1.2. Сказуемое ........................................................................ 183

1 2 Второстепенные члены предложения............................. 188

1.2.1. Дополнение ........................................................................ 190

1.2.2. Определение ...................................................................... 193

1.2.3. Обстоятельство ............................................................. 196

1.3. Члены предложения и части речи.................................... 197

2. Внешняя семантика предложения.................................... 199

2.1. Предложение и суждение................................................ 200

2.2. Предложение и ситуация................................................. 208

 

2.2.1. Семантические актанты предложения ..................... 211

2.2.2. Актанты и члены предложения .................................. 213

2.2.3. Денотат, сигнификат и референт

предложения ............................................................................ 215

3. Коммуникативная семантика предложения................... 219

3.1. Проблема актуального членения предложения............ 221

3.2. Коммуникативная предикативность.............................. 223

3.3. Категории актуального членения................................... 225

3.3.1. Тема —рема.................................................................... 225

3.3.2. Данное — новое, определенное — неопределенное .... 226

3.3.3. Топик — комментарий ................................................. 228

3.3.4. Прагматический пик, ориентация и другие ............... 232

3.4. Соотношение формального и актуального членений 235

Глава четвертая

ВЫСКАЗЫВАНИЕ................................................................. 240

1. Понятие высказывания...................................................... 240

2. Предложение и высказывание.......................................... 244

3. Форма высказывания.......................................................... 247

4. Порядок слов....................................................................... 250

5. Категории Предмета и Признака...................................... 252

6. Границы высказывания и предложения.......................... 254

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

СЛОЖНОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ.............................................. 257

Глава первая

СПЕЦИФИКА СЛОЖНОГО ПРЕДЛОЖЕНИЯ. ............... 257

1. Компоненты сложного предложения............................... 259

2. Изоморфизм словосочетания и сложного предложения 260

3. Сложное предложение и текст.......................................... 261

4. Форма сложного предложения.......................................... 262

5. Коммуникативная предикативность в сложном

предложении........................................................................... 263

6. Грамматическая предикативность в сложном

предложении........................................................................... 264

Глава вторая

СЛОЖНОСОЧИНЕННОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ .................... 266

1. Ограничения на сочетаемость компонентов ССП.......... 267

2. Влияние союза..................................................................... 268

3. Вопросы формы ССП......................................................... 270

4. Семантика ССП.................................................................. 274

5. Обратимость ССП............................................................... 277

Глава третья

СЛОЖНОПОДЧИНЕННОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ ................. 280

1. Предикативность в СПП................................................... 280

1.1. Понятие зависимой предикативности............................ 281

1.2. Зависимая предикативность в СПП............................... 282

2. Типы СПП............................................................................ 284

3. Семантика СПП................................................................... 285

4. Обратимость СПП............................................................... 286

5. ССП и СПП.......................................................................... 288

Глава четвертая

БЕССОЮЗНОЕ СЛОЖНОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ ................. 291

1. Проблема бессоюзного предложения............................... 291

2. Типы БСП............................................................................ 293

3. Зависимая предикативность в БСП.................................. 295

4. Обратимость БСП............................................................... 296

5. Союзные и бессоюзные сложные предложения.............. 296

Глава пятая

ЭКВИВАЛЕНТЫ СЛОЖНОГО ПРЕДЛОЖЕНИЯ ............ 298

1. Предложения с однородными членами........................... 298

1.1. Понятие сочинительного сокращения............................ 299

1.2. Разноименные однородные члены.................................. 303

2. Предложения с абсолютным причастным оборотом...... 304

3. Предложения с причастным (деепричастным) оборотом 306

Синтаксическая система........................................................ 308

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

ДРУГИЕ ГРАММАТИКИ..................................................... 309

1. «Протограмматика»............................................................ 314

2. Коммуникативная грамматика.......................................... 317

3. Актантно-ролевая грамматика.......................................... 320

4. Номинативная грамматика................................................ 321

5. Смешение грамматик......................................................... 322

ЗАКЛЮЧЕНИЕ...................................................................... 324

БИБЛИОГРАФИЯ.................................................................. 327

СЛОВАРЬ СИНТАКСИЧЕСКИХ ТЕРМИНОВ................ 353

 

Памяти Ефима Гинзбурга

ПРЕДИСЛОВИЕ К ТРЕТЬЕМУ ИЗДАНИЮ

В предисловии к первому изданию отмечалась неоднозначность ис­пользуемых в синтаксисе терминов. Такое явление, к сожалению, рас­пространено в лингвистике — той самой науке, которая, казалось бы, должна «задавать тон» в более или менее единообразном и строгом употреблении терминов. Однако метаязык лингвистики, возникнув, на­чинает развиваться в соответствии с общими законами развития языка: в нем появляются свои «диалекты», «говоры» и «идиолекты», что приво­дит к полисемии, омонимии и синонимии — явлениям, которые «проти­вопоказаны» терминологии. Все это, естественно, затрудняет общение и взаимопонимание. Кроме того, следует учесть и весьма неблагоприят­ный фактор: наличие известного числа «попугаев», которые повторяют многие термины, не давая себе труда подумать о том,- что они действи­тельно должны обозначать.

Вопрос о развитии (мета)языка лингвистики, его «диалектного» дроб­ления, о процессах метафорического употребления наименований и т. п. представляет особый интерес и, на мой взгляд, заслуживает специального исследования. Поэтому я не буду на нем задерживаться и вернусь к основ­ной теме работы.

Многочисленность терминов и их интерпретаций в какой-то степени вызвана неудовлетворенностью результатами, полученными в рамках так называемой традиционной грамматики, которая неоднократно подверга­лась критике за слишком общие определения, за недостаточную строгость и четкость, за то, что она чего-то «не учла» и чего-то «не сумела». Всю историю европейской (а в какой-то степени и мировой) лингвистики мож­но представить как бесконечный ряд попыток что-то подправить, что-то дополнить, что-то уточнить в этой самой традиционной грамматике или даже просто опровергнуть и отвергнуть ееи создать нечто новое, небыва­лое, необычное. Но в конце концов все эти попытки приводили к разви­тию и упорядочению всего того, что уже в общих чертах было создано еще в античности и средних веках. «Сколько бы ни критиковалась тради­ционная грамматика, она все равно продолжает оставаться первоосновой наших грамматических знаний» [Кубрякова, Панкрац, 100].

Синтез, анализ и последующий синтез на более высокой и более тщательно разработанной основе — путь развития любой науки. Что же касается лингвистики, то в ней на смену периоду открытия, накопления и описания колоссального множества языковых фактов пришел период разнообразных и разносторонних интерпретаций этих фактов. Теперь уже вполне можно говорить о наличии множества интерпретаций, и сле­дующим должен стать этап интерпретации интерпретаций. Но для этого необходимо прежде всего упорядочение понятийно-терминологического аппарата лингвистики. Задача эта достаточно объемная и трудоемкая. Решить ее можно, лишь объединив усилия многих исследователей. При этом нужно отказаться от стремления считать себя основоположником, не признающим никакого инакомыслия, и попытаться найти в кажущем­ся инакомыслии то, что сближает подходы, которые на первый взгляд могут показаться прямо противоположными, взаимоисключающими. Кроме того, не следует забывать и богатой лингвистической традиции. «В конечном счете наибольшую эффективность обнаруживают лингвис­тические системы, минимально оторванные от традиционных, входящих в новую терминологию лишь в случае острейшей необходимости» [Бо-кадорова, Р]. Даже Хомский вынужден был признать, что «недооценка и игнорирование богатой традиции... в конечном счете приносят большой вред изучению языка» [Хомский₂, 33]. Многие из дискутируемых в на­стоящее время вопросов уже получили определенную и вполне адекват­ную интерпретацию, и с этим тоже нужно считаться. «Проблемы разре­шаются не путем поиска нового, а путем упорядочивания того, что мы уже знаем» [Wittgenstein, § 109]. А для такого упорядочивания необхо­димо, хотя бы вкратце, познакомиться с историей развития основных понятий.

Одним из основных и наиболее традиционных понятий синтаксиса является понятие предложения. Проблема предложения — его места в системе языка, назначения и функционирования — все это входит в круг «вечных» вопросов синтаксиса, грамматики и лингвистики вообще. Слож­ность, противоречивость и зачастую запутанность интерпретаций предло­жения обусловлены тем, что оно является центральной единицей языка, поскольку предназначено для выполнения одной из основных функций языка — коммуникативной.

В предложении своеобразно совмещаются и пересекаются разнообраз­ные и разнородные структуры: мышления, формальной организации, собы­тия реальной действительности, сообщения об этом событии, а также соот­несенность с ситуацией коммуникации и предыдущими (и последующими) сообщениями — контекстом. В связи с этим представляется естественным и разнообразие (и многообразие) понятий, связанных с характеристикой предложений и его компонентов с самых различных точек зрения: «структура», «модель», «парадигма», «подлежащее», «сказуемое», «субъект», «предикат», «предикация», «предикативность», «объект», «данное», «но­вое», «топик», «комментарий», «тема», «рема», «точка зрения», «агенс», «пациенс», «область референции» и т. д., и т. п. Причем очень часто одно и то же отношение, один и тот же компонент структуры получает у разных исследователей разные наименования и, наоборот, одно и то же наименова­ние используется для обозначения различных феноменов.

В третье издание Синтаксиса, по совету Е. Л. Гинзбурга, я включил фрагменты ряда моих публикаций по проблемам синтаксиса. Я не ставлю себе цели создание некой общей теории синтаксиса. Мои задачи гораздо скромнее: предлагаемая работа представляет собой попытку единообраз­ной интерпретации и упорядочения ряда понятий, используемых в совре­менном синтаксисе. Естественно, она не претендует на окончательное решение всех вопросов, и, конечно, в ней вряд ли удастся избежать неко­торого субъективизма. Надеюсь, что она сможет вызвать некоторый инте­рес у моих коллег, занимающихся проблемами синтаксиса.

 

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ

 

• При взгляде на заглавие работы сразу же может возникнуть вопрос: Что это такое — теория синтаксиса? «Еще мало ободрали гусей на перья и извели тряпья на бумагу?» Обращение к теории синтаксиса вызвано, пре­жде всего, практикой. Неоднократно исполняя обязанности председателя Государственной экзаменационной комиссии на филологических факуль­тетах, я обратил внимание на весьма странный и любопытный факт. Из­вестно, что одним из вопросов на государственном экзамене по русскому языку является синтаксический разбор предложения. Так вот, в затрудни­тельных случаях сердобольные преподаватели подсказывают: «А вы по­ставьте вопрос». Совсем, как в начальной школе! И если такая подсказка исходит от «остепененного» преподавателя, то что же остается делать сту­денту-выпускнику филологического факультета, в будущем — преподава­телю русского языка? Почему-то вдруг все забывают о том, что на вопро­сы «отвечают» части речи, а не члены предложения! Все мы с детства помним, что существительное отвечает на вопрос кто, что?, прилага­тельное — на вопрос какой?, глагол — что делает? и т. п. Из самой на­чальной школы помню, как мы заучивали с помощью вопросов падежные формы существительного: Именительный — кто, что?

• Родительный — кого, чего нет?

• Дательный — кому, чему дать?

• Винительный — кого, что вижу?

• Творительный — кем, чем любуюсь?

• Предложный — о ком, о чем говорю?

(Порядок падежей мы запоминали благодаря гениальному стишку: Иван Родил Дитенка — Велел Тащить Пеленку).

А какой вопрос поставить к слову жизнь в хрестоматийном примере жизнь в деревне! Можно спросить в чем?, где? или какая? В результате применения такого метода мы получим разные результаты: в деревне мо­жет оказаться, соответственно, либо формой предложного падежа суще­ствительного, а значит — дополнением, либо наречием (обстоятельст­вом), либо прилагательным (определением).

Вообще в российской лингвистике постоянное смешение морфологи­ческих и синтаксических критериев стало уже традиционным. При этом следует отметить, что понятие «российская лингвистика» оказывается слишком широким. В нем можно выделить, по крайней мере, две основ­ных составляющих. С одной стороны, это русистика, т. е. исследования, проводимые в рамках изучения вопросов русского языка. Лингвисты этого направления тщательно и скрупулезно изучают классические работы, от М. В. Ломоносова до В. В. Виноградова. Тексты основоположников рас­сматриваются как сакральные, не допускающие каких бы то ни было изменений и дополнений, особенно со стороны разного рода «выскочек». С работами нерусистов, тем более — зарубежных, указанная категория исследователей мало знакома, а если «варягов» иногда и читают, то обычно не приемлют.

Необходимо напомнить, что основоположники отечественной русисти­ки были широко образованными лингвистами. Я не говорю о М. В. Ломо­носове, этой «русской энциклопедии». И. И. Срезневский, А. А. Потебня, Ф. Ф. Фортунатов буквально «из первых рук» знакомились с достижения­ми современного сравнительно-исторического языкознания, все они, по­мимо современных иностранных языков, знали, а многие и преподавали, санскрит, сравнительную грамматику индоевропейских языков. Недаром И. И. Срезневский, Ф. И. Буслаев и Л. В. Щерба призывали к изучению русского языка в сопоставлении с другими языками. Однако эти призы­вы давно забыты. Есть, конечно, среди современных русистов и исключе­ния, как, например, Т. П. Ломтев, В. А. Белошапкова, Г. А. Золотова, но они — единичны.

Работы зарубежных лингвистов почти никогда не упоминаются в библиографиях статей и монографий по русистике. Единственное исключение в этом отношении представляет собой академическая «Российская грамматика» 1980 г. Иными словами, как уже отмечалось, русисты читают, в основном, только русистов. В лучшем случае (и весьма редко) — рабо­ты, переведенные на русский язык.

С другой стороны, — это «нерусская» лингвистика: германистика, романистика и т. д., а также общее языкознание. Часть представителей этой группы продолжает традиции русской лингвистики, распространяя их на исследования немецкого, английского, французского и других языков. При этом грамматика русского языка рассматривается как «мера всех вещей»: категории, специфичные для русского языка (и других сла­вянских языков) или же «обнаруженные» в русском языке, спешно на­чинают внедряться в отечественные грамматики английского, немецкого и других языков. В качестве примеров можно назвать категорию вида или же «категорию состояния». Другая часть нерусистов активно зна­комится с зарубежными исследованиями, проводя и пропагандируя но­вые идеи в своих работах. Имеется и много переходных, промежуточ­ных случаев, но в целом можно говорить о наличии своего рода «запад­ников» и «славянофилов».

Слово основы использовано вовсе не потому, что я пытаюсь предста­вить себя неким основоположником. Хотя мне известны несколько лин­гвистов (правда, их очень-очень немного), которые мнят себя основопо­ложниками, и когда они выступают, то не говорят, а вещают. К счастью, мне в этом отношении очень повезло, и среди моих коллег основополож­ники не водятся. «Основы» предполагают, во-первых, знакомство с ис­ходными, фундаментальными понятиями синтаксиса, а во-вторых, одно­значную интерпретацию этих понятий. «Однозначность» подразумевает выявление неких общих моментов в различных истолкованиях рассматри­ваемых понятий. В связи с этим привлекаются высказывания и определе­ния различных авторов.

В качестве иллюстративного материала используются данные русско­го и английского языков. Выбор этот не случаен, поскольку эти языки представляют собой две крайности: флективный и корневой, т. е. «морфо­логический» и «синтаксический» способы оформления слов и конструк­ций. Немецкий и французский языки оказываются в данном отношении «промежуточными». Немецкий язык в достаточной степени флективен, а о французском это можно утверждать, имея в виду письменную форму его функционирования. В устной же форме знаменитый французский прононс «съедает» почти всю морфологию.

 

ВВЕДЕНИЕ

Понятие предложения, одно из основных понятий синтаксиса, оказы­вается сложным и неоднозначным. Сложность рассматриваемого понятия имеет два аспекта, которые философы назвали бы онтологическим и гно­сеологическим. Первый предполагает рассмотрение самой сущности предложения, развития формальной структуры предложения, тогда как второй связан с проблемами изучения предложения.

Как известно, в настоящее время нельзя найти ни одного языка, ко­торый находился бы на этапе своего становления. Обнаруживая время от времени заброшенные в каких-то дебрях племена, мы встречается с уже готовыми, сложившимися языками, в достаточной степени разви­тыми, чтобы успешно отвечать повседневным нуждам этих племен. «Любой язык, исследованный к настоящему времени, каким бы „отста­лым" и „диким" ни был говорящий на нем народ, — оказывается слож­ной и высокоорганизованной системой» [Лайонз, 61]. «Самый культур­но отсталый южноафриканский бушмен говорит при помощи богатой формами символической системы, которая, по существу, вполне сопос­тавима с речью образованного француза» [Сепир, 41]. Само собой разу­меется, что мы не располагаем и письменными памятниками соответст­вующего этапа развития языка — письменность появляется на доста­точно высоком уровне его развития, в эпоху становления и развития государства. Поэтому процесс возникновения и первоначального разви­тия естественного — «взрослого» — языка (ЕЯ) не доступен непосред­ственному наблюдению, хотя можно предполагать, что процесс этот в целом имеет определенную направленность. Что же касается детского языка (ДЯ), то его возникновение и развитие остается предметом мно­гочисленных наблюдений и исследований. Психолингвистика предос­тавляет в наше распоряжение богатый материал, касающийся станов­ления ДЯ и его развития. Так, в работе Слобина [Слобин₂] приводятся результаты наблюдений на базе почти 40 языков, принадлежащих к 14 основным языковым семьям. При этом установлено, что интенсив­ность и последовательность развития определенных грамматических форм для выражения соответствующих значений оказывается постоян­ной и не зависит от специфики (типа) языка [Слобинг, 160]. «Что у де­тей происходит не механическое выучивание языка, а развертывание языковой способности, доказывается еще и тем, что... все дети при различных обстоятельствах начинают говорить и понимать внутри при­мерно одинаковых возрастных пределов с очень небольшими колеба­ниями» [Гумбольдт, 79].

Предлагаемая работа разделяется на пять частей. В первой описыва­ются этапы развития синтаксической системы языка, в частности, разви­тия синтаксической структуры предложения — от нерасчлененного одно­словного высказывания до развернутой структуры (как формальной, так и семантической) современного предложения, сначала в ДЯ, а затем, mutatis mutandis, — в ЕЯ. Возможно, это изложение покажется несколько фраг­ментарным, но различные детали этого процесса всесторонне описаны в многочисленных работах. Затем проводится некоторое обобщение: рас­сматривается развитие способов оформления структуры предложения, а также средств выражения синтаксических связей.

В качестве современного материала, как уже отмечалось, использу­ются данные более или менее знакомых мне русского и английского язы­ков. Оба они представляют номинативные строй предложения, причем один иллюстрирует изолирующий (корневой) тип, другой — флективный. По мере надобности привлекаются сведения, полученные исследователя­ми других языковых групп.

Вторая часть посвящена, главным образом, анализу синтаксических связей — сочинительной, подчинительной и предикативной — в языке современного номинативного строя в плане как их семантики, так и спо­собов выражения.

В третьей части рассматриваются вопросы семантики и структуры основных синтаксических единиц: словосочетания и простого предложе­ния. В последнем случае корректнее говорить не о структуре, а о структу­рах — формальной, логической, ролевой, коммуникативной — и характе­ре их соотношения и взаимодействия. Именно при интерпретации этих явлений возможны различное понимание и толкование распространенных грамматических терминов. Помимо этого, обращается внимание на фор­мальные и семантические изменения, которые претерпевает предложение при его употреблении в речи, т. е. проводится различие между предложе­нием и высказыванием.

Четвертая часть посвящена проблемам сложного предложения: во­просам формы и семантики сложного предложения вообще, видам преди­кативности, специфичным для сложного предложения, основным типам сложного предложения — сложносочиненному, сложноподчиненному и бессоюзному. В этой части рассматриваются и так называемые эквивален­ты сложного предложения — конструкции и обороты, приводящие к се­мантическому усложнению простого предложения, но не изменяющие его статуса простого предложения.

В пятой части речь пойдет о том, как человек, нормальный носитель ЕЯ современного номинативного строя, в сознании которого уже сложи­лась определенная языковая система с соответствующим набором основ­ных языковых единиц и их всевозможных вариантов, использует эти единицы, а главное — их варианты, в процессе общения с другими людьми. При этом оказывается, что номинативная грамматика — это не единствен­ная грамматика, которой он пользуется. В этом плане мы располагаем весьма обширным материалом — результатами многочисленных исследо­ваний, как в отношении самых разнообразных языков, так и в отношении различных аспектов процесса коммуникации.

В связи с тем, что в разных частях работы речь, в какой-то степени, будет идти об «одном и том же», неизбежны некоторые повторения, прав­да, в несколько различных ракурсах.

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

РАЗВИТИЕ СИНТАКСИЧЕСКОЙ СИСТЕМЫ ЯЗЫКА

Первая часть работы включает в себя четыре главы. В первой главе речь идет о развитии детского языка, во второй — о развитии языка взрос­лых носителей, естественного языка.

Вполне естественно, что исследование детской речи (ДР) занимает особое место, поскольку становление языка у ребенка в какой-то степени аналогично становлению языка у первобытного, только-только начинаю­щего говорить человека. «В языковедческих исследованиях, начиная с эпохи античности и до недавнего времени, часто связывались между со­бой две темы — возникновение речи в человеческом обществе и появле­ние первых слов в устах ребенка» [Бутон, 307]. Аналогия эта сохраняется на основных этапах и направлениях развития языка. Правда, всегда нужно иметь в виду, что любые аналогии — это только аналогии, а не однозначные соответствия. Следовательно, необходимо вносить в процесс сопоставления некоторые коррективы.

Во-первых, продолжительность периода становления ДЯ составляет около пяти лет: к началу своей школьной жизни ребенок уже вполне сво­бодно владеет родным языком. О продолжительности же периода станов­ления ЕЯ нет абсолютно никаких данных. Во всяком случае, она измеря­ется даже не десятилетиями, а, возможно, веками. В этом отношении про­цесс становления ДЯ представляет собой нечто вроде замедленной съемки процесса становления ЕЯ, в результате чего «на экране» мы видим уско­ренное движение.

Во-вторых, если продолжать аналогию с киносъемкой, то в случае развития ДЯ мы имеем дело с некоторого рода искусственными условия­ми: ребенка окружают взрослые, говорящие на этом языке, что дает ему возможность, используя услышанное, вносить те или иные изменения в свою языковую систему. В конце концов его язык приходит в полное соот­ветствие с языком окружающих. При возникновении и развитии ЕЯ такого «взрослого» окружения у начинающих говорить людей не было (если, ко­нечно, исключить гипотезы о пришельцах). «До возникновения языка у человека нет никакой нормы, никакого авторитета» [Пауль, 226]. Иными словами, «киносъемка» должна была производиться не в декорациях ки­ноателье, а на «дикой природе», в естественных условиях, при отсутствии не только какого бы то ни было режиссера, который мог бы давать нужные указания, но и, по существу, оператора, который мог бы выбирать нужный ему ракурс, т. е. являлась полностью «автоматической».

И, наконец, в-третьих, как уже отмечалось, ни один «режиссер», ни один «оператор» при всем своем старании не сможет найти соответст­вующей «живой натуры». Ему придется ограничиться съемкой лишь тех мест, где когда-то побывал его «герой», каких-то принадлежавших ему предметов и реликвий при полном отсутствии каких-либо архивных мате­риалов, «воспоминаний современников и друзей».

Итак, первые две главы представляют собой краткий обзор разви­тия, с одной стороны, ДЯ, а с другой — ЕЯ. В первом случае рассматри­ваются основные типы высказываний, которые поэтапно осваиваются ребенком, от однословного высказывания — через двусловное и трехсловное — к многословному высказыванию, строящемуся в соответст­вии с правилами осваиваемого ребенком языка. Во втором характеризу­ются основные типы синтаксических структур, специфичных для языков различного строя — инкорпорирующего, посессивного, эргативного, аффективного и номинативного.

Если считать, как полагал В. фон Гумбольдт, что все перечисленные типы синтаксического строя языка можно рассматривать как ступени единого процесса развития языковой формы, (с учетом сделанных ранее оговорок), то их можно представить как этапы развития, оформления синтаксической структуры предложения. Этому вопросу посвящена тре­тья глава.

В четвертой главе дается краткий обзор развития синтаксических свя­зей и способов их выражения.

Глава первая

РАЗВИТИЕ ДЕТСКОГО ЯЗЫКА

1. Предпосылки возникновения ДЯ

Говоря о развитии языка вообще, следует помнить, что «в жизни язы­ка испокон веков существовали одни и те же факторы» [Шухардт, 144]. Обычно выделяют два решающих момента, «стоящих у истоков человече­ского общения с помощью символов: а) возникновение коммуникативных интенций и конвенциональных сигналов, б) появление символов и откры­тие того факта, что у вещей есть имена» [Бейтс, 50]. Что касается ДЯ, то одной из предпосылок его возникновения является определенный уровень интеллектуального развития ребенка. Специфика ДЯ, его отличие от языка взрослых определяется тем, что ребенок воспринимает окружающую дей­ствительность несколько иначе, чем взрослый, и эти два мира часто ока­зываются в какой-то степени непостижимыми друг для друга [Слобин], 177]. Система ДЯ, ее первые лингвистические формы, которые ребе­нок использует в своих высказываниях, это не искажение языка взрослых, не ошибки, как иногда считают, это его собственный язык, результат его познания, его опыт, его классификация, структурирование действительно­сти, соответствующее уровню его когнитивного развития [Слобин₂, 150]. В речи ребенка отсутствуют структуры, превышающие его перцептивные возможности на данной стадии развития [Слобин₂,173].

Второй важной предпосылкой возникновения ДЯ является включение ребенка в совместную со взрослыми деятельность — первоначально в виде игры. Именно в процессе игры происходит взаимодействие родителей (ча­ще и больше — матери) и ребенка, определяются партнеры, их роли, имена этих ролей и т. д. В результате внимание ребенка привлекается к общению как таковому и к структуре актов, в которых это общение протекает [Бру-нер, 55]. Таким образом, родители и дети для установления и регулирования взаимодействия начинают пользоваться языком [Кларк, Кларк, 353].

В процессе игровой деятельности ребенок знакомится с предметами, их свойствами и действиями. Эта познавательно-игровая деятельность и образует фундамент первичных обобщений, классификаций и категориза­ции. В процессе этой деятельности дети начинают постепенно узнавать предметы и лица и определенным образом реагировать на них. Но реаги­руют дети не только на предметы и лица. К одному году они начинают реагировать и на указательные жесты, понимают, что им предлагается по­смотреть не на руку взрослого, как это делалось прежде, а в указываемом рукой направлении [Кларк, Кларк, 354]. Указательный жест приобретает коммуникативное значение. Ребенок, в свою очередь, стремясь получить тот или иной предмет или, наоборот, избавиться от него, пытается сооб­щить об этом взрослым либо в форме жеста [Кларк, Кларк, 354], либо (по­скольку жесты взрослого обязательно сопровождаются соответствующими словами и мимикой) в виде нерасчлененного звуко-жесто-мимического комплекса [Лепская_ь 59].

Мимика и особенно жесты играют существенную роль в детской комму­никации. На самом раннем этапе можно уже выделить две группы жестов — указания и просьбы [Кларк, Кларк, 355]. Звуковой же комплекс составляет пока лишь часть детской коммуникации. Дальнейшее развитие может пойти по одному из двух путей. В первом случае (нормальном) роль звукового ком­понента постепенно возрастает и, наконец, становится ведущей. Во втором (при отклонении от нормы) звуковой компонент — членораздельная речь — так и не развивается, что компенсируется соответствующим развитием жестового компонента. В обоих случаях процессы овладения речью (звуковой или жестовой) протекают аналогично [Бонвиллан].

Итак, основной предпосылкой возникновения ДЯ служит игровая дея­тельность ребенка, в какой-то степени имитирующая (со всеми отмечен­ными ранее поправками) познавательную деятельность взрослых людей на заре их развития. Что касается собственно языкового развития, то исследо­ватели ДР выделяют следующие его этапы: 1) эмоций-команд, 2) слова-предложения, 3) двусловного предложения, 4) многословного предложе­ния, 5) грамматически оформленного высказывания [Якушин, 90].

Эмоции-команды инстинктивны. Они используются ребенком с самого момента рождения. Это главным образом сигналы, выражающие благопо­лучное/неблагополучное состояние. Считается, что природа этих сигналов заключена в фундаменте коммуникации и одинакова как у самых прими­тивных живых организмов, так и у детенышей высших животных [Якушин, 90]. Согласно другому мнению, которое представляется мне более близким к действительности, так называемые эмоции-команды представляют собой не что иное, как крик,аналогичный крику животного — «интенсивной го­лосовой реакции на психическое состояние или переживание, являющийся лишь одним из видов непроизвольных выразительных движений; он не рас­членен, не дифференцирован на отдельные слова» [Шор, Чемоданов, 7]. То же можно сказать и о крике ребенка, который является «первым и единст­венным (до 2-3 месяцев) способом взаимодействия новорожденного с ок­ружающим миром... По своим физическим и психическим механизмам, структуре сигнала, функции крик не имеет никаких черт, роднящих его с человеческой речью... Крик — безусловно-рефлекторная реакция ребенка, которая приобретает характер сигнала только для взрослого и трактуется им как выражение состояния дискомфорта ребенка, его призыв о помощи. Все это дает основание полагать, что крик нельзя рассматривать как прооб­раз речи» (выделено мною. —Ю.Л.) [Базжина, 19].

В конце третьего — начале четвертого месяца крик преобразуется в плач, который оказывается «собственно коммуникативным средством, средством воздействия, причем целенаправленного, на взрослого, т. е. яв­ляется коммуникацией и целеустановкой» [Базжина, 12]. «Плач младенца используется для целей коммуникации» [Бейтс, 57].

«Воспринимать и понимать речь ребенок начинает раньше, чем по­вторять высказывания взрослого, и намного раньше, чем самостоятельно говорить» [Протасова, 48]. К концу первого года в результате определен­ного развития речевых центров и артикуляционного аппарата сигналы ребенка становятся более разнообразными и начинают использоваться не только для выражения биологических потребностей, но и в качестве реак­ций на окружающее. Ребенок уже может произносить несколько четко дифференцированных звуков, которые родители считают «первыми сло­вами» [Слобин!, 86]. Эти слова ребенка — «свои слова — не похожие на слова взрослых. Общение возможно только с теми людьми, которые по­нимают значения этих слов» [Исенина, 126]. По своему характеру эти сло­ва представляют собой цельные законченные высказывания, в связи с чем они получили название однословных предложений [Слобинi, 86]. Я пока буду использовать термин однословное высказывание, как более соответ­ствующий, на мой взгляд, сущности этой единицы.

2. Однословное высказывание

Большинство исследователей ДР единодушны в том, что однословные высказывания представляют собой необходимую ступень в овладении синтаксисом. «Примечательно использование подобной одноклассной системы звуковых знаков в течение приблизительно девяти месяцев каж­дым ребенком нашего общества, в том числе и общества, достигшего са­мого высокого уровня языковой культуры» [Бюлер, 69].

Коммуникативная специфика однословных высказываний заключает­ся в том, что мы имеем дело уже с «полным коммуникативным актом» — ребенок употребляет эти высказывания «с точной направленностью, имея ^в виду конкретного адресата, тогда как команды подавались независимо от наличия адресата» [Якушин, 93]. Другое свойство однословных высказы­ваний — их непосредственная связь с обозначаемой (выражаемой) ситуа­цией: высказывание неотделимо от ситуации, представляет собой один из ее компонентов [Слобин; Брунер; Шахнарович; Лепская и мн. др.]. Высказывание есть часть ситуации, таким образом, однословное высказывание всегда референтно.

В плане семантики однословные высказывания оказываются много­значными и разнообразными: это может быть вокатив, действие, объект просьбы (требования), агент или объект действия и т. д. — любой из ком­понентов того взаимодействия, той ситуации, которая обозначается выска­зыванием [Брунер, 30]. Непосредственное выражение получает как бы «действительная» для ребенка в данный момент часть ситуации [Шахна-рович_ь 225]. Так, с помощью слова писать (я не пытаюсь воспроизводить особенности детского произношения) ребенок не только обозначает пред­мет («карандаш»), но и выражает требование, чтобы ему что-то нарисова­ли; слово тетя — не только наименование, но и указание («Вот тетя») или обозначение принадлежности («Вот тетина корзинка») [Гвоздев, 337]. Отмеченная многозначность, с одной стороны, и обязательная референт-ность — с другой, обуслс злены тем, что в разных ситуациях участвует один и тот же референт, который может вступать в самые разнообразные отношения, что и приводит к полисемии высказываний.

Семантическая структура однословных высказываний, по существу, бинарная: с их помощью обозначается либо «деятель — объект», либо «деятель — действие», либо «действие — объект», констатация существо­вания, принадлежности и т. п. [Якушин, 91]. Иначе говоря, самые разно­образные ситуации могут объединяться в едином обозначении благодаря тому, что в них участвует один и тот же предмет (лицо), вступающий в различные отношения. Значение может меняться от ситуации к ситуации, и взрослый, скорее, догадывается, нежели умозаключает, что означает вы­сказывание [Лепская!, 60]. Правда, такой догадке существенно помогает отмеченная ранее неразрывность высказывания и ситуации.

Таким образом, та часть ситуации, которая с точки зрения ребенка может подразумеваться, не получает словесного выражения, а обозначается обычно то, что предполагаться, подразумеваться не может. Высказывание представля­ет собой, собственно говоря, «одно лишь сказуемое («психологическое». — Ю. Л.), причем в роли подлежащего к нему выступает какое-нибудь чувст­венное впечатление» [Пауль, 223]. На этапе однословного высказывания «прагматическая пресуппозиция скорее предполагается, чем констатируется» [Гринфилд, 209]. Выражается наиболее значимый, наиболее информативный (для ребенка) компонент [Гринфилд, 218]. Если исходить из общепринятого коммуникативного противопоставления данного и нового, то в однословных высказываниях дети сообщают о том, что является для них новым [Кларк, Кларк, 360-361]. Особенно четко это проявляется в ответах на вопросы.

В связи с изложенным встает вопрос о характере предикативности од­нословных высказываний. Принято различать два понимания предикатив­ности — синтаксическое (отнесенность, приписывание признака его носителю) и психологическое (соотнесенность содержания высказывания с дей­ствительностью) [Кротевич]. Однако, как представляется, во-первых, это две стороны одного и того же акта предикации: приписывая признак пред­мету, говорящий соотносит это приписывание с моментом высказывания. Во-вторых, при этом обычно смешивают два процесса: соотнесенность вы­сказываемого с действительностью, или референцию, и собственно преди­кацию — приписывание признака предмету. Более целесообразным пред­ставляется говорить о содержании предикативности и формах (способах) ее выражения. Содержанием предикативности является акт предикации, а формы ее выражения могут быть различными [Левицкий^; Левицкийзз]. Подробнее этот вопрос освещен в разделе о синтаксических связях.

Предикативность в однословных высказываниях представляет собой приписывание признака предмету: вся ситуация выступает как данное, а обозначенный словом компонент ее — как новое [Гринфилд, 218]. Формой предикативности в однословных высказываниях является специфическая интонация законченности. Таким образом, в однословном высказывании референция и предикативность совмещаются в одном компоненте, который одновременно и обозначает область референции высказывания, и выражает предикацию.

В плане формы однословные высказывания представляют собой, как свидетельствует наименование, отдельные «слова», которые комбиниру­ются со множеством ситуативных элементов — жестов, предметов и т. д. [Гринфилд, 208]. По характеру эти слова чаще всего оказываются звуко­подражательными [Лепская), 608], а по составу они могут включать в себя от 3 до 9 протознаков [Исенина, 133].

Следует также отметить, что в процессе общения ребенка со взрос­лыми большое место занимают повеления, требования, для чего служит, по мере усвоения грамматических способов, форм императива и инфини­тива. Необходимость волеизъявления, направления команды адресату счи­тается той определяющей силой, которая вызвала к жизни простейший генетически исходный акт коммуникации [Якушин, 93].

Однословные высказывания дают ребенку возможность не только обозначать ситуации и их отдельные компоненты, но и строить первичные «развернутые тексты». Естественнее всего это происходит в диалоге. Ре­бенок-говорящий обозначает в высказывании какой-либо предмет, объект ситуации — новый для него, а затем ждет, когда взрослый слушающий подтверждает это, повторяя то же слово. В результате это высказывание превращается в данное. В следующем высказывании ребенок добавляет соответствующее новое. Ср.:

Ребенок: Вентилятор. Мать: Вентилятор. Ребенок: Прохладно, т. е. нечто вроде «Вентилятор делает прохладно, охлаждает» [Кларк, Кларк, 361-362]. На базе таких диалогических структур ребенок получа­ет возможность порождать и монологические тексты. При этом происхо­дят два важных для дальнейшего развития ДЯ процесса. Во-первых, ука­зательные жесты постепенно заменяются указательными словами. Так, если в первом случае ребенок, указывая на туфли, произносит мама, со­провождая высказывание жестом, указывающим на маму, то во втором случае он связывает два высказывания: Мама! Туфли! [ШахнаровиЧ], 229]. Во-вторых, происходит распределение функций между высказываниями. Так, В. Леопольд приводит пример диалога ребенка с самим собой: Ма­ма? Ш-ш-ш. Дада? Бай-бай («Что мама делает? — Спит. Что папа дела­ет? — Ушел») [ШахнаровиЧ], 228].

Таким образом, «перцептивное или когнитивное различие между оп­ределенностью и информацией на невербальном уровне в ходе дальней­шего развития превращается в деление на известное и новое на вербаль­ном уровне» [Гринфилд, 218]. А это связано с дифференциацией словес-| ных высказываний первоначально в функциональном аспекте, а затем и в формальном, что, по существу, означает переход от однословного выска­зывания к двусловному.

3. Двусловное высказывание

Двусловные высказывания появляются в речи ребенка в возрасте око­ло 18 месяцев [Слобин_ь 87]. В основе этого лежит, с одной стороны, вер­бальное расчленение ситуации, с другой — осознание различной комму­никативной значимости разных типов бывших однословных высказыва­ний. Данное и новое объединяются (и противопоставляются) в рамкам одной коммуникативной единицы.

В отличие от однословного высказывания в двусловном уже имеет, место отделение референции от предикации. Первый компонент выска­зывания — это не только данное, известное, но и область референции высказывания, «привязка» к ситуации, предмет речи. Второй компонент — это не только новое, но и характеристика обозначенного предмета, его предикативный признак. В данном случае уже можно говорить о предикативном отношении внутри высказывания, точнее, о коммуникативной предикативности. Способом ее выражения является порядок компонентов и соответствующая интонация. Именно в этот период происходит интенсивная отработка интонации — «реализация интонационных типо! еще не достигла автоматизма, а в большей степени контролируется сознанием, чем это наблюдается в более позднем возрасте» [Яровенко, 40]Ш Особую роль начинает играть первое место в высказывании, первая синтаксическая позиция — позиция коммуникативного субъекта, предмета речи, области референции.

Вербальное расчленение ситуации происходит в результате «медлен­ной деконтекстуализации, в процессе которой процедура употребления слов проявляется не в одной многоаспектной игре, а в самых различных контекстах, связанных с наличием в ситуации или включения в нее кон­кретного референта данного слова» [Бейтс, 60]. Ребенок начинает осозна­вать, что у вещей, предметов есть имена не только в процессе восприятия, понимания слова (как это было раньше), но и в процессе порождения вы­сказывания [Бейтс, 610]. У ребенка происходит первая фиксация его опыта в языковых формах. Слово начинает выделяться из ситуации.

В первое время идет, вероятно, всестороннее освоение нового типа коммуникативной единицы, как в плане семантики, так и в плане структу­ры, а затем наблюдается бурный количественный рост числа освоенных единиц. Д. Слобин приводит данные изменения числа различных двусловных высказываний в речи ребенка через каждый месяц: 14, 24, 54, 89, 350, 1400, 2500 [Слобин], 88]. При этом происходит не только бурный рост словарного запаса ребенка, но и разделение (и противопоставление) слов на классы. Выделяя слова двух различных типов, ребенок строит свою первую систему «частей речи», систему функциональных классов слов. С точки зрения взрослого, эти слова могут принадлежать к самым различ­ным классам, но для ребенка — это система двух классов, его система, ко­торая, как и структура высказывания ребенка, не является результатом сле­пого копирования системы взрослого, подстраивания под нее [Слобинi, 89]. Складывается своего рода «протограмматика», не имеющая уровневой организации [НаШёауз, 117].

Особое место в развитии детского синтаксиса, с одной стороны, и расширения словарного запаса — с другой, занимают конструкции с так называемыми опорными словами [Слобин_ь 88]. Из двух первых (первич­ных) классов слов в системе ДЯ класс опорных слов невелик (закрытый класс). Слова этого типа характеризуются высокой частотностью. К ним принадлежат, например, такие, как там, еще, дай, мой, где, нет. Второй класс — большой, открытый, постоянно пополняющийся. Наличие этих Двух классов слов зафиксировано у детей, принадлежащих к различным языковым группам [Слобин,, 88 и след.].

Конструкции с опорными словами выполняют функцию, аналогичную функции подстановочных таблиц, используемых при обучении иностран­ному языку — типа «Это...», «У меня есть...», «Я вижу...» и т. п., служа­щих именно для пополнения словарного запаса учащихся и тренировки ак­тивного употребления слов и конструкций. Правда, в речевом развитии не­которых детей период высказываний с опорными словами может быть очень непродолжительным или даже полностью отсутствовать [Слобинi, 94].

Кроме конструкций с опорными словами начинают употребляться двусловные высказывания других типов. С точки зрения характера ис­пользуемых в таких высказываниях слов можно выделить две разновид­ности, хронологически следующие друг за другом, в связи с чем различа­ют обычно второй и третий этапы развития ДЯ [Шахнарович!, 229].

Первая разновидность — второй этап — характеризуется тем, что пер­вое слово (наименование предмета) представляет собой обычное имя — с учетом, естественно особенностей детского произношения, тогда как второе (выражающее признак) является так называемым образным словом: Папа — кх, Машина — жжик [Шахнарович_ь 229]. Ср. «взрослое»: Татьяна — ах! Следующая разновидность — третий этап — отличается употреблением «нормальных» слов в обеих позициях: Мама — мыть, Баба — гулять [Шахнаровичь 229].

На этих этапах, во-первых, начинает складываться двусоставная структура высказывания, во-вторых, несмотря на отсутствие формально-грамматического способа выражения предикативной связи, которая харак­теризует «нормальное» двусоставное предложение, два компонента начи­нают уже формально различаться. Более того, слова, входящие в состав таких высказываний, часто указывают на характер коммуникативной ус­тановки. Например, слова типа здесь, там, смотри, вот типичны для ут­верждений, а слова типа еще, хочу, дай — для просьб [Кларк, Кларк, 357]. Таким образом, в языковой системе ребенка складываются два клас­са слов, достаточно четко различающихся — прежде всего позиционно-синтагматически [Слобин_ь 89]. Это дает возможность строить высказыва­ния в соответствии со структурой «данное — новое», которая обнаружи­вается во всех языках [Брунер, 25]. Для различения данного и нового де­ти могут использовать два средства: порядок слов и интонацию — «фо­кальное ударение для выделения нового» [Кларк, Кларк, 362]. Происходит становление, оформление и закрепление первой синтаксической структу­ры, усваиваемой ребенком — коммуникативной структуры. Складыва­ется и первая грамматика — грамматика НС.

В двусловных высказываниях обнаруживается различие двух типов структур — поверхностной и глубинной. Однако если в речи взрослого глубинные отношения можно определить на основе развитой синтаксиче­ской формы и вне контекста, то детские высказывания оказываются мно­гозначными и вне контекста их иногда трудно истолковать однозначно [СлобиН], 95]. Так, девочка говорит Мама носок в двух разных ситуациях: когда мама надевает на нее носок и когда девочка поднимает мамин носок [Слобин₂, 755].

Семантика двусловных высказываний может быть самой разнообраз­ной. Они могут выражать отношения объединения (сочинения), атрибу­ции, принадлежности, местоположения, субъектно-объектные и т. д. [Сло6hhi, 94-95]. Одни отношения могут быть универсальными: «агент — действие», «действие — объект», «обладание»; другие — полу универ­сальными: «локативный маркер объекта или действия», «отрицание», «ре-курренция», «приветствие» [Брунер, 29-30].

Как отмечают некоторые исследователи, первыми тремя отношения­ми, наблюдаемыми у детей, оказываются отношения: «агент — действие», «действие — объект», «агент — объект», которые представляют собой частичные реализации развернутого (полного) отношения «агент — дей­ствие — объект» [Брунер, 30]. Однако это отношение еще полностью не может быть выражено: ребенок обычно «пропускает» один из компонентов, чаще всего — обозначение действия. Ср.: Зайчик — сундук («Зайчик лежит за сундуком»), Мама — щетка («Мама метет щеткой») [Гвоздев, 337]. Вы­ражение этого отношения в полном, развернутом виде связано с более детальным членением ситуации — с появлением трехсловных и более сложных высказываний.

 

4. Многословное высказывание

 

Следующий этап в развитии детского синтаксиса представляет собой выход за рамки двусловного высказывания и соединение в одной конст­рукции трех и более слов [Негневицкая, Шахнарович, 51]. Можно считать, что с этого момента высказывания начинают приобретать формальную структуру [Слобин!, 95]. Определенное место в этом процессе занимают трехсловные высказывания.

Переход к трехсловным высказываниям дает ребенку возможность соединить в одном высказывании все элементы отношения «агент — дей­ствие — объект» [Слобин₂, 172]. Если при образовании двусловных вы­сказываний в качестве компонентов последних использовались прежние однословные высказывания, то для заполнения позиций в трехсловном высказывании используются фрагменты двусловных [Слобин₂, 172]. Од­нако некоторое время длина высказывания оказывается ограниченной тремя словами, в связи с чем ребенок не может ввести в высказывание двукомпонентное определительное сочетание: он говорит не Мама пьет горячий кофе, а Мама пьет кофе либо Пьет горячий кофе [Слобин₂, 172]. Отсутствие в этот период в речи ребенка четырехкомпонентных структур объясняется тем, что их образование превышает перцептивные возможно­сти ребенка, а также ограниченностью объема кратковременной памяти, необходимого для обработки высказывания [Слобин₂,172].

На этапе трехсловных высказываний ребенок продолжает овладевать простейшей грамматикой — грамматикой НС, активно ею манипулиро­вать. Особенно явно это выражается при расширении бывших двусловных высказываний: ребенок начинает с короткого высказывания, а затем до­полняет его. Так, он может начать фразу с группы глагола и сразу же заме­нить ее на группу «имя — глагол»: Хочу это... Эндрью хочет это. Стро­ ит дом... Кетти строит дом [Слобинь 95-96]. Иногда ребенок расширя­ет группу глагола: Встала... Кошка встала... Кошка встала/стол. Здесь явно выделяются две НС: кошка и встала стол, а затем последняя делится на НС — встала, стол. Таким образом, в последовательности Кошка встала на стол выражено несколько грамматических отношений [Сло бин!, 96]. Здесь появляется возможность «поиграть» высказыванием — по-разному расчленить его на данное и новое, на коммуникативный субъ ект и предикат. Об анализе ребенком высказываний в плане НС свидетель­ствуют и паузы неуверенности в речи [Слобин!, 96]. Помимо этого появ­ляется тенденция к синтаксическому (позиционному) разграничению уча­стников описываемого события: первое место чаще всего осмысливается как позиция действующего лица, а место после глагола — как позиция объекта действия [Слобин₂,179].

Таким образом, на этапе трехсловного высказывания начинается ов­ладение грамматическими способами. Если двусловное высказывание целиком подчинено структуре «данное — новое», то в трехсловном внут­ри этой структуры начинает оформляться другая структура — ролевая, и обе определенным образом взаимодействуют. Число компонентов выска зывания — число позиций — увеличивается, что неизбежно приводит к необходимости их выделения, различения, противопоставления, т. е. к выработке соответствующих способов маркировки выделяемых пози­ций. Одним из основных и универсальных способов маркировки являет ся порядок слов, на который дети ориентируются как при восприятии так и при порождении высказываний [Слобин₂₎ 179]. «В ходе овладения языком ребенок начинает воспринимать и синтаксически оценивать по­следовательность членов раньше прочего [Бюлер, 305]. «У детей уже имеется неосознанное представление о том, что каждое слово тяготеет к определенному месту в предложении» [Протасова, 53]. Ведущая роль порядка слов определена тем, что он оказывается параллельным «есте­ственному» порядку — в практической деятельности и в процессе по­знания [Гринберг, 150].

Одним из первых в ДР маркируется семантическое отношение «гла­гол — объект» [Слобин₂, 150]. При наличии в структуре высказывания субъекта и объекта преобладает порядок слов, при котором субъект пред­шествует объекту [Гринберг, 118]. Помимо порядка слов, т. е. чисто син­тагматического способа, начинают развиваться и грамматические фор­мы слова, образующие в конце концов соответствующую парадигму. Этот процесс связан с дальнейшей дифференциацией и классификаци­ей слов.

 

5. ОТ СЕМАНТИКИ К ГРАММАТИКЕ

На этапе однословного высказывания вряд ли можно говорить о какой-либо грамматике: «функция равна употреблению, нет граммати­ки в языке, нет промежуточного уровня внутренней организации, есть только содержание и выражение» [Halliday₃, 36]. Высказывания пред­ставляют собой имена ситуаций. Они не дифференцированы в плане грамматической семантики. Это могут быть и обозначения предмета, и его характеристики со стороны свойств или действий, экспрессивно окрашенные единицы и т. п. [Шахнарович_ь 183]. Так, би-би — это и «машина», и «берегись!», и много всяких других значений; Мама — это может быть и «Мама, дай!», и «Я хочу есть» и мн. др. [Негневиц-кая, Шахнарович, 49].

Первоначально круг обозначаемых однословными высказываниями ситуаций очень узок и часто связан лишь с действиями, которые могут быть переданы звукоподражательными комплексами (му, ав-ав, хрю, кар, ко-ко, дзынъ, тик-так, би-би и т. п.), что способствует освоению значения через звучание [Лепская,, 60; Шахнарович,, 169]. Ребенок пытается найти в звуковом образе слова отражение свойств обозначаемой ситуации [Не-гневицкая, Шахнарович, 23]. Такие слова понимаются ребенком легче, чем «нормальные» и одинаково хорошо независимо от уровня их языкового развития, степени обученное™ и иных факторов [Шахнарович!, 184]. «Большинство примеров свидетельствуют о том, что важную роль в обра­зовании детских слов играет редупликация: Wauwau «гав-гав», Putput «ко-ко», Papa «папа», Mama «мама» .. .Даже часть «взрослого» сложившегося языка усваивается детьми первоначально в виде сочетаний со словами детского языка: ср. нем. Wauwauhund «гав-гав-собачка», Bahbahschaf «бэ-бэ-барашек», Putputkuhn «ко-ко-курочка», Mumukuh «му-му-коровка» [Пауль, 221]; см. также [Негневицкая, Шахнарович, 23-24].

С переходом к двусловному высказыванию ситуация начинает рас­членяться, дифференцироваться — выделяются Предмет и Действие, ко­торое он совершает, или Состояние, в котором он находится. Это требует Дифференциации способов обозначения предмета и действия/состояния (шире — признака). Первоначально между соответствующими языковыми единицами не столько формальное, сколько функциональное. Правда, сле­дует внести некоторое уточнение. На этом этапе определенную роль игра­ет класс образных (звукоподражательных) слов, которые отличаются от Других и формально. Формальная особенность этих слов тесно связана с их Функцией — они обычно используются в ДР в качестве выразителей при­знаков — предикатов: Киска цап-царап, Печка ффу [Шахнарович_ь 182]. Затем возникают различия между наименованиями предметов и действий. Для названия действий используются обычно глаголы в форме инфинити-ва, параллельно с которой (в своем значении) начинает употребляться и форма императива [Лепская!, 61]. Наименования предметов — существи­тельные — часто оказываются мотивированными характером соответст­вующего действия: гавка, мяука, бибика и т. п. [Там же].

Л. С. Выготский отмечает, что ребенок раньше реагирует на действие, чем на предмет, но осмысливает он раньше предмет [Выготский, 185]. Языковое осмысление ребенком предмета происходит в несколько этапов, характеризующихся спецификой значения слова. На первом этапе ребенок осмысливает отдельные, единичные конкретные предметы, не соотнося их с какими-либо группами [Лспская_ь 62], поскольку индивидуальный сим­вол, несомненно, проще, чем коллективный знак [Пиаже, 328]. Различные для ребенка проявления одного и того же предмета могут получить раз­ные имена. Так, словом ми-ми обозначается молоко в бутылке, а словом те — молоко в чашке [Шахнарович_ь 174]. В этом простом примере за­ключена вся интерпретация гипотезы Сепира—Уорфа.

Таким образом, первые имена предметов — индивидуальные (собственные).

Следующий этап — переход от индивидуальных имен к общим — обусловлен тем, что предметов, окружающих ребенка, оказывается значительно больше, чем слов, которыми он располагает. А поскольку у пред­метов обнаруживаются сходные черты, ребенок начинает объединять их в группы, обозначаемые одним и тем же словом [Шахнаровичь 172]. «Далеко не будучи продуктом абстракции, обобщение часто свидетельствует о недостаточной дифференциации» [Church, 69]. Детские обобщения оказы­ваются предельно широкими: ребенок связывает одно наименование с неопределенно большой группой предметов, основываясь лишь на внеш­них признаках. Так, апой ребенок может назвать лопатку, палку, дерево, ветку, ложку, вилку, фонарный столб [ЛепскаЯ], 62]. Группировки предме­тов при таких широких значениях слова, во-первых, универсальны [Сло-бин_ь 106], а во-вторых, определяются чисто внешними признаками, пре­жде всего связанными с формой предметов — по-видимому, форма пред­метов является более надежным и совершенным критерием, т. е. более существенным свойством для обозначения этих предметов и отличения их один от другого [Кольцова, 154]. Отмечаются три основные формы: круг­лая (предмет имеет сферические очертания и протяженность в трех изме­рениях), продолговатая (предмет вытянут в одном направлении) и пло­ская (предмет протяжен в двух измерениях) [Кларк, Кларк, 225]. В резуль­тате могут появиться самые причудливые «классы» [Рубинштейн, 318] (Интересно отметить, что эти «причудливые классы» очень напоминают классификации, описанные Л. Леви-Брюллем в его «Первобытном мыш­лении».) Поскольку такого рода обобщения являются результатом выде­ления у самых разнообразных предметов какого-то одного общего признака, какой-то важной для ребенка черты, этот этап можно было бы на­звать аналитическим.

В дальнейшем расширение области употребления слова путем пере­носа его на новые предметы приводит к постепенному сужению круга предметов, обозначаемых данным словом. Происходит специализация значения [Рубинштейн, 319], снятие диффузности [Шахнарович_ь 174]. На этом этапе ребенок осуществляет синтез ряда признаков, характеризую­щих уже какое-то достаточно четко ограниченное множество предметов. Так, дети 1,5—2 лет часто называют словом мама всех молодых женщин, баба — пожилых, дядя — всех мужчин [Якушин, 91]; «и домашний, и со­седский, и встреченный на улице зверек с хвостом и четырьмя лапами те­перь называется киска» [Лепская,, 62]. В связи с этим данный этап можно было бы назвать синтетическим (синтезирующим).

Для дифференциации разных групп внутри одного класса предметов вовсе не обязательно создавать новые слова. Ребенок часто использует другие доступные ему средства — модуляции голоса, тембр, тон, ударе­ние, долготу или краткость звука. При этом выбор средств определяется образным восприятием предмета: названия больших предметов произно­сятся громче, маленьких — тише, или же, соответственно, более низким и более высоким тоном. Так, поросенок обозначается комплексом хр-и-и-и, свинья — хр-у-у-у [Шахнаровичь 774].

Считается, что на синтезирующем этапе происходит формирование первых понятий [Лепская!, 62]. Подробно процесс зарождения и поэтап­ного развития понятия рассмотрен Выготским [Выготский, 119 и след.]. Хотелось бы сделать некоторые уточнения. Прежде всего нужно выяснить, являются ли действительно «понятия» понятиями? Насколько они необхо­димы в обычной повседневной жизни человека, тем более ребенка? Со­мнение в этом выражает и сам Л. С. Выготский, полагая, что даже взрос­лый человек не всегда мыслит в понятиях [Выготский, 154].

По мнению большинства ортодоксальных логиков (и примкнувших к ним лингвистов) человек всегда оперирует понятиями. Именно этим они и отличаются от животных. «Во-первых, если люди мыслят, то как это можно без понятий?... Мыслить без понятий нельзя. Во-вторых, даже де­ти, пользуясь словами дом, стол, мама, выражают этим понятия, ибо от­носят их к самым различным столам, домам, мамам («кошкина мама») [Богуславский, 240]. (Как говорится, «ничего себе понятие!»). Чтобы при этом сохранить различие между строгим научным и «ненаучным» мышле­нием, «научные» понятия противопоставляются «житейским», «бытовым» [Горский, 122-123].

Все дело здесь, на мой взгляд, просто в том, что сам термин понятие оказывается многозначным [Формальная логика, 25]. В этом плане слово понятие ничем не отличается от других слов естественного языка. Большинство слов могут функционировать на разных уровнях [Левицкий,], будучи употребленными либо в строго научном (узком) смысле, либо в обыденном, житейском (широком). В первом случае, когда речь идет о специфической ступени человеческого познания, имеется в виду, что «природа понятия отлична от природы чувственных форм отражения предметов внешнего мира в сознании человека — ощущения, восприятия и представления» [Формальная логика, 20]. Основное отличие понятия заключается в том, что все чувственные формы воспроизведения предме­тов действительности в сознании «суть наглядные образы их, а всякое понятие лишено наглядности» [Там же].

Что же касается «бытовых» («житейских») понятий, то по своему ха­рактеру они очень напоминают представления, но не индивидуальные, а общие, отражающие разнообразные внешние связи предметов, «которые доступны видению, слуху и осязанию» [Рачков, 8]. В своей обычной по­вседневной рутинной жизни люди пользуются вовсе не понятиями, а представлениями: «Для повседневной жизни достаточно иметь представ­ление о вещах, чтобы понимать друг друга» [Бакрадзе, 104-105]. Пред­ставление может давать не только индивидуальный, но и обобщенный образ предмета [Рубинштейн, 300]. «В представлении, как правило, закре­пляются те свойства и стороны предмета, те его отношения, которые в нем ярко проявляются, „бросаются в глаза" и играют роль в жизнедеятельно­сти использующего предмет индивида» [Геворкян, 14]. В обобщенном образе сохраняются те черты предмета, которые играют важную роль в общественной практике коллектива. Предпосылки возникновения в моз­гу человека инвариантного образа предмета «были заложены уже в пер­вой стадии познания объективного мира, т. е. в ощущении» [Серебрен-ников₂, 87]. Неразрывность связи с языком способствует тому, что в об­разе закрепляются функционально значимые общие черты и свойства вещей и явлений объективного мира [Михайлова]. В представлении по­является тенденция в диничном представить общее, в явлении — сущ­ность, в образе — понятие» [Рубинштейн, 300]. Представление стано­вится не простой ступенью чувственного познания, предшествующей по­нятию, но определенным итогом, результатом познания [Михайлова]. Следовательно, выделяемые Л.С.Выготским «кучи», «комплексы», и «псевдопонятия» оказываются, по существу представлениями различной степени обобщенности. Недаром он отмечает, что у детей до 12 лет мы имеем дело с интеллектуальными образованиями, которые лишь по внеш­нему виду сходны с истинными понятиями. Это лишь функциональные эквиваленты понятий, их зародыши [Выготский, 114].

12 лет — начало среднего школьного возраста, когда ребенок начина­ет активно приобщаться к науке, осваивать ее понятийный аппарат в раз­личных областях и аспектах. Сфера действия понятий — наука, а для обычной жизни вполне достаточно представлений, в том числе и для уче­ного-профессионала: «Самый выдающийся специалист в области ветери­нарии, описывая военный парад, в котором выступали также и кони, не переживает научного понятия „конь" и не развивает в сознании всех его существенных черт, что он, без сомнения, делает, читая студентам лекцию по соответствующему разделу животноводства» [Шафф, 227]. Дело вовсе не в том, что человек (особенно ученый) всегда связывает свои слова с понятиями, а в том, что он может это сделать в соответствующих услови­ях. Тем более, что в реальном процессе мышления представление и поня­тие даны в некотором единстве [Рубинштейн, 318]. «В развитом мышле­нии современного человека все эти ступени познания могут быть пред­ставлены одновременно, и по этой причине познание им объективного мира очень специфично, поскольку предмет может действовать на органы чувств при наличии в голове человека вполне сложившегося о данном предмете понятии» [Серебренников₂, 21]. По существу, «понятие есть не­которого рода определяющее представление» [Хайдеггер, 333].

Итак, осмысление ребенком предмета приводит к образованию в его языковой системе грамматического класса существительных, что во флек­тивных языках связано с его специфическим оформлением. В возрасте около 2 лет ребенок уже четко противопоставляет формы существительно­го и глагола: ням-ням «еда» и ням-нямать — процесс принятия пищи [Шахнарович_ь 183]. Дальнейшее осмысление предмета ведет к выявле­нию различных его категорий и функций в высказывании. Речь идет о грамматическом осмыслении, поскольку реально различать основные группы предметов — одушевленные и неодушевленные, т. е. группы наи­более важные и существенные в дальнейшем развитии грамматической системы, — ребенок начинает уже в ранних реакциях в возрасте несколь­ких недель [Брунер, 32; Кларк, Кларк, 224].

Поведение ребенка в процессе общения со взрослыми оказывается достаточно организованным, системным, чтобы убедиться в том, что ребе­нок вполне четко различает ситуации, в которых он сам является действую­щим лицом, и ситуации, в которых действует некто другой [Брунер, 57]. На начальном этапе деятельности действующим лицом почти всегда выступа­ет мать, а ребенок — либо реципиентом действия, либо лицом, испыты­вающим действие. Интересно отметить, что во всех исследованиях по ДР отмечаются реакции ребенка, но не встречалось пока еще ни одной рабо­ты, где бы указывалось, а что именно говорит мать, вызывая эти реакции, т. е. нигде не учитывается форма языкового поведения матери — основно­го партнера ребенка, осваивающего язык.

В процессе совместной деятельности выстраивается определенная последовательность, включающая действующее лицо, действие, объект и адресат [Брунер, 33]. Эти основные отношения выделяются уже в ранних детских высказываниях и оказываются независимыми от характера языка, т. е. универсальными [Слобин|, 94].

Языковое осмысление новых категорий и функций выражается в их грамматическом оформлении, маркировании. Наиболее естественным и универсальным способом маркирования является синтаксический — по­рядок слов. Последовательность «существительное — глагол — сущест­вительное» обычно соответствует естественной последовательности «агент — действие — объект» [Слобин₂, 178; Брунер, 34]. Даже во флек­тивных языках типа русского дети сначала усваивают эту последователь­ность, а уже после того начинают формировать систему морфологических маркеров — флексий [Брунер, 34-35]. В русском языке «наиболее есте­ственной для детей дошкольного возраста является такая конструкция, в которой слово, обозначающее действующее лицо, стоит на первом месте, выражено существительным в именительном падеже, за ним следует глагол в личной форме, а действие разворачивается по схеме: кто-что сделал — с чем сделал. Отклонения от этого порядка слов значительно затрудняют понимание» [Протасова, 58].

Первая позиция во фразе оказывается достаточно сильно маркиро­ванной — она всегда приписывается действующему лицу (агенту, субъек­ту): дети до 6 лет воспринимают первое существительное во фразе Джона легко убедить как субъект [Слобин₂, 179]. «Дети 3-4,5 лет истолковывали предложение экспериментатора так, что лицо, названное первым, воспри­нималось ими как агент, а вторым — как адресат. Как только ребенок стал­кивается с грамматическими трудностями, то вновь возникает тенденция истолковывать первое имя как агент действия, а второе — как адресат, независимо от того, какие отношения на самом деле выражены в экспери­ментальном предложении» [Протасова, 50]. Это можно объяснить взаимо­действием двух структур в детском высказывании — коммуникативной и ролевой: действующее лицо обычно интерпретируется ребенком как дан­ное [Гринфилд, 218].

Помимо агента маркируются и роли объекта и адресата, причем не только позиционно — в речи детей, говорящих на флективных языках, очень рано появляются флексии винительного и дательного падежей [Сло-бин₂, 167]. При этом интересно отметить, что ребенок раньше усваивает формы, связанные с концом слова — суффиксы, флексии и послелоги, не­жели префиксы и предлоги [Слобин₂, 168]. Дети чаще имитируют послед­ние части «взрослых» слов — также в разных языках [Слобин₂,163].

Придя к открытию возможности маркирования семантических разли­чий, ребенок стремится к тому, чтобы грамматические формы были не толь­ко отмечены везде, но и четко выражены, даже более четко, чем в речи взрослых [Слобин₂, 183]. «Язык детей более правилен, чем наш. Я слышал, как дети говорили badder и baddest от bad вместо worse и worst. Дитя скажет I goed, I corned, I catched» [Мюллер, 49]. Дети стараются избегать, по край­ней мере, на первых порах, омонимичных форм, а также маркировки семан­тических категорий 1гулевыми морфемами [Слобин₂,185-186].

Освоив наименования предметов (и действий), ребенок начинает пы­таться выразить статические признаки (свойства). Первоначально признак выражается через отношение к предмету. Так, в возрасте 21-22 месяцев дети говорят, что орех — это камень (т. е. твердый), шуба — киса [Леп-ская_ь 63]. Ребенок еще не отделяет свойства от предмета, что выражается в неразличении существительного и прилагательного. Даже когда прила­гательное приобретает соответствующий грамматический показатель, оно по своей сути остается предметом — любой предмет может выступать в качестве эталона носителя типичного признака: небное (ярко-синее) пла-гье, денное (светлое), ночное (темное) [Там же]. Дальнейшее развитие грамматических форм ведет, во-первых, к более детальному расчлене­нию обозначаемой ситуации, а во-вторых, к возможности говорить не только о том, что имеет место здесь-и-сейчас, но и о том. Что было или будет, т. с. об отрыве высказывания от ситуации коммуникации.

Если периоды однословного и двусловного (и, может быть, даже трехсловного) высказываний оказываются в общем одинаковыми у детей, говорящих на различных языках, то в дальнейшем черт универсализма, всеобщности становится меньше: язык ребенка все более приближается к языку окружающих его взрослых людей, приобретая соответствующие типологические особенности. Общая тенденция заключается в том, что «смысловая сторона речи идет в своем развитии от целого к части, от предложения (высказывания. — Ю.Л.) к слову, а внешняя сторона речи идет от части к целому, от слова к предложению» [Выготский, 270].

Смысловая сторона речи все более расчленяется на отдельные ком­поненты, соответствующие выделяемым понятиям Предмета, Признака, Действия, Отношения и т. п., а во внешней стороне происходит процесс постепенного оформления грамматической структуры предложения, а это, в свою очередь, может привести и к соответствующему развитию морфологической системы. Если на этапе однословного высказывания ни о какой формально-грамматической или иной структуре еще не может быть и речи, то в двусловном высказывании оформляется самая первая структура высказываний — коммуникативная, в рамках которой проти­вопоставляются данное и новое. На этапе трехсловного высказывания на коммуникативную структуру накладывается другая — ролевая, в рамках которой выделяются и четко противопоставляются такие компоненты, как агент, действие и объект. Завершается развитие становлением фор­мально-синтаксической структуры с выделением соответствующих чле­нов предложения. Эта структура получает различное оформление в раз­ных языках.

Глава вторая

РАЗВИТИЕ ЕСТЕСТВЕННОГО ЯЗЫКА

Вопрос о возникновении и развитии ЕЯ интересовал человека в самыс отдаленные времена. По крайней мере уже в древнейших письменных памятниках можно найти свидетельства этого интереса, не ослабевающего и в наше время. Возникновению и развитию ЕЯ посвящены многочисленные исследования философов — от античности до современно ста, антропологов, социологов, физиологов, психологов и лингвистов. Показателем традиционности этого вопроса является включение его в нормативные учебники по введению в языкознание.

Вот как о происхождении языка говорит, например, Диодор Сицилииский (I в. до н. э.): Первоначально люди жили, говорят, неустроенной и сходной со зверями жизнью, выходили на пастбище и питались вкусной травой и древесными плодами. При нападении зверей нужда научила щ помогать друг другу и, сближаясь вместе от страха, они начали постелен но друг друга узнавать. Голос их был более бессмысленным и нечленораз дельным, но постепенно они перешли к членораздельным словам и, уста новив друг с другом символы для каждой вещи, создали, понятно для ни; самих изъяснение относительно всего. А так как объединения имели ме сто по всему миру, то язык оказался не у всех равнозвучным, поскольку каждые случайным образом составляли свои слова: отсюда разнообразие характере языков, а первоначально возникшие объединения положили начало племенам» (цит. по [Кочергина, 29-30]).

А вот какие соображения по поводу происхождения языка высказывают апологеты христианства — патристы (И-VIII вв. н. э.). Наиболее распространенным положением всех теорий был тезис, что язык являет ся отличительным признаком человека. Не может быть, утверждали TeoJ логи, ни языка без человека, ни человека без языка. Теологи признавали речь важнейшим видом деятельности, в которой проявляется разумности человека. Ни одно животное, по учению христианских богословов, не способно к творческой деятельности, поэтому у него не может быть языка. По словам Григория Нисского, творческая способность человеку ц,а\ рована, но мы сами делаем дом, скамью, меч, плуг и вообще все нужной для жизни. «Так и речевая способность есть дело Создавшего наше естев ство таковым, а изобретение слов каждого в отдельности придумана нами самими, чтобы пользоваться ими для обозначения предметов. ЭтЛ подтверждается тем, что повсюду признаются постыдными и неприличными многие слова, изобретателем которых ни один здравомыслящий не признает Бога».

В сочинении «Об устроении человека» Григорий Нисский писал, что строение человеческого рта приспособлено к потребности произношения членораздельных звуков главным образом благодаря человеческой руке. В той же работе он обращает внимание не только на роль руки, но и прямой походки человека, позволившей освободить передние конечности от функции подпорок телу.

Особенность человеческого языка, отличие его от способа общения Бога и ангелов, заключается в звуковом характере человеческого общения. Так, по словам Григория Нисского, человеку нисколько не нужно было бы употреблять слова и имена, если бы люди могли открывать друг другу чистые движения разума, подобно тому, как общаются ангелы. Но так как возникающие в нас мысли не могут обнаружиться вне телесной оболочки, мы, по необходимости наложив на вещи как бы знаки, известные имена, посредством этих знаков объясняем движения ума. При этом звуки чело­веческого языка — это осмысленные звуки, связанные со значением: «Кто даже из младенцев не знает, что звук и слово имеют взаимное соотноше­ние, и что как слух не обнаруживает деятельности, если не раздаются зву­ки, так не действительно и слово, не направленное к чьему-либо слуху». На эту связь звука и смысла обращал внимание и Ириней Лионский: «Что слово происходит от мысли и ума — это все люди знают». Но ос­мысленность звука — специфика человеческого языка. Иероним Стри-донский отмечает: «Мы, люди, — животные разумные и можем понимать его мудрость, и не так несмысленные сердцем, чтобы подобно бессловес­ным скотам слышать только звук слова, а не мысли».

Язык предназначен для общения, следовательно, в процессе общения должны участвовать и говорящий, и слушающий. Кроме того, необходим и, как теперь принято говорить, канал связи. Все эти компоненты речевого акта предполагают наличие друг друга. Василий Кессарийский отмечает: «Голос для слуха и слух по причине голоса. А где нет ни воздуха, ни язы­ка, ни уха, ни извитого прохода, который бы переносил звуки к сочувст­вию в голове, там не нужны речения».

Христианские мыслители считали, что процесс мышления может протекать вне языковой формы. Василий Кессарийский так представлял себе процесс порождения речи: сначала в мысли появляется образ предме­та, а затем мы подбираем соответствующие значения и передаем результат «словесным органам», в результате работы которых («сотрясения возду­ха») наша тайная мысль становится явной.

Еще одна интересная идея — о соотношении предметов (вещей) и слов. Если для античного мировоззрения слово, имя является неотъемле­мой частью именуемого, то для христианских мыслителей оно есть знак или символ какой-то сущности, а не ее часть, элемент вторичной систе мы, от которой существование самого именуемого предмета не зависит Как отмечал Григорий Нисский, «никакое имя само по себе не имеет су щественной самостоятельности», но «всякое имя есть некоторый при знак и знак какой-либо сущности и мысли, сам по себе не существую щий, и не мыслимый».

Таким образом, очевидно, что христианские философы занимались исследованиями проблем, многие из которых получили или получают ре шение в современной лингвистике.

Я не ставлю задачи дать полный и исчерпывающий обзор всех кон цепций и гипотез по поводу происхождения языка — это вполне успешно сделал Б. В. Якушин в работе Гипотезы о происхождении языка. Хоч) остановиться лишь на основных предпосылках возникновения ЕЯ.

1. Предпосылки возникновения языка

Для возникновения ЕЯ были необходимы следующие условия: во-первых, достаточно высокий уровень развития мышления у ближайших «родственников» человека; во-вторых, потребность использования сигналов уже в коллективах животных; в-третьих, физиологические особенности человека; в-четвертых, характер совместной деятельности людей.

Как установлено, у животных существуют своеобразные формы об­щения, которые возникают в результате генерализации отдельных пред­ставлений в одно общее, которое И. П. Павлов считал аналогом понятия [Якушин₂, 77]. Об этом же свидетельствуют исследования Р. Н. Ладан» ной-Котс, Ю. Линдена и мн. др. Источники обобщений можно проследи! еще глубже — любому живому организму свойственна врожденная гене­рализация раздражителей [Кольцова, И]. Уже в самом акте ощущенш присутствует синтез [Серебренников!, 19].

Второе условие — сообщество животных «от пчелы до гориллы», пс выражению Р. Шовена, устройство которого обязательно предполагав! определенную иерархию. Особенно высокой степени сложности иерархи* достигает в обезьяньем стаде [А. Н. Леонтьев, 267].

Совместная жизнь животных «не возможна без особых средств per ламентации социального поведения членов сообщества; ни одно сообщество не обходится без знаковой коммуникации, которая распростра­нена в царстве животных столь же давно, как и материальная комму­никация. И эти средства регламентации, которые мы можем наблюдать с достаточной степенью точности, представляют собой дочеловеческий аналог языка» [Бюлер, 4]. «Биологический источник продуцирования знаков следует искать прежде всего в той, более высоко организованное общественной жизни животных, где социальная ситуация требует рас­ширения общего горизонта восприятия. Если один из участвующих в кооперативной жизни индивидов имеет больше данных восприятия и памяти, важных для той или иной ситуации, то это и составляет содер­жание сообщения» [Бюлер, 42].

Не менее важным условием является и физиологическая организа­ция человека [Серебренников!, И]- Вслед за христианскими теологами, Ф. Энгельс отмечает, что вертикальная походка благоприятствовала то­му, чтобы будущие органы речи преобразовались путем модуляции и постепенно «научились произносить один членораздельный звук за дру­гим» [Энгельс, 20].

Существенным условием, несомненно, стала совместная трудовая деятельность — от поисков пищи и охоты до изготовления орудий охо­ты и труда. Особую роль играет именно изготовление орудий, требую­щее воображения и расчета. Трудовая деятельность предполагает обя­зательное прогнозирование как ее отдельных этапов, так и ее конечно­го результата.

Сложная иерархия общества, распределение ролей и обязанностей, как социальных, так и трудовых, передача знаний, обучение — все это обусловило необходимость коммуникации, а физиологическая приспособ­ленность привела к неизбежному выбору основного средства коммуника­ции — звучащей речи. Правда, существует мнение, что самым первым и естественным способом передачи информации был кинетический — жес­ты, мимика, позы, короче — пантомима. «Нам следует предположить, что начатки звукового языка вообще развились на основе языка жестов и что звучащий язык перестал нуждаться в этой поддержке не сразу, а лишь постепенно, по мере того как он все более совершенствовался. Что касает­ся языка жестов, то он, в свою очередь, несомненно, возник из непроиз­вольных инстинктивных движений» [Пауль, 225]. Вместе с тем в экстре­мальных ситуациях сигналы должны были передаваться быстро и точно, и при занятости рук идеальными сигналами оказались звуковые.

Таким образом, знаковая система прачеловека могла реализоваться в Двух субстанциях — звуковой и жестовой. В соответствии с приведен­ным мнением первоначально доминирующую роль в общении играли позы и жесты, поскольку они обладали достаточно большим разнообра­зием, большей выразительностью, чем звуки, так как органы речи были еще недостаточно развитыми, и, конечно, большей наглядностью и кон­кретностью — прямо воспроизводили изображаемые ситуации. Но с те­чением времени роли переменились, и звуковой язык занял ведущее ме­сто [Якушин₂,115].

Многие исследователи отмечают важную роль пантомимических Действий в жизни первобытных человеческих коллективов. В процессе этих действий люди не только обменивались информацией («расширение общего горизонта восприятия» — по Бюлеру), но и обучали молодых неопытных соплеменников, приобщали их к коллективному опыт [Якушин₂, 127]. В результате знание отдельных индивидов превращалось в сознание, а отдельные индивиды приобщались к этому общественному сознанию.

Увеличение разнообразия и усложнение игровых ситуаций приводил к возрастанию роли «звукового сопровождения», которое с течением времени оказывалось все более пригодным для дробления, членения, дифференциации ситуаций и давало возможность сочетания отдельных элементов в новые комбинации. Постепенно звук стал важнейшим смыслоразли чительным средством и при этом — условным, символическим.

По своему устройству первобытный язык представлял собой набо] «слов-предложений», т. е. тех самых однословных высказываний, с которыми мы уже встречались при знакомстве с процессом развития ДЯ.

2. Однословное высказывание

В предыдущем разделе я уже отмечал, что уместнее употреблять термин не однословное предложение, а однословное высказывание. Но i он оказывается недостаточно корректным. «Предложение не может су шествовать до слова, как и слово до предложения, поскольку они явл» ются коррелятивными элементами одного и того же (скорее всего, доста точно продвинутого состояния человеческого языка» [Бюлер, 70-71} Однако в связи с тем, что более удачного термина пока не существует придется и в дальнейшем использовать однословное высказывание (у многих авторов — предложение). При этом нужно лишь помнить, что ка! «слово», так и «предложение» при рассуждении о первых этапах развития языка весьма приблизительны и относительны.

«Нельзя себе представить, чтобы создание языка начиналось с обо] значения словами предметов, а затем уже происходило соединение слон В действительности речь строится не из предшествующих ей слов, а, на[ оборот, слова возникают из речи... Слово образует границу, вплоть до ко] торой язык в своем созидательном процессе действует самостоятельно.. Словом язык завершает свое созидание» [Гумбольдт, 90]. «Если мы отважимся углубиться в ранние истоки языка, то увидим, что в начале человек в глубине своей души действительно связывает с каждым произносимым звуком языка полновесный смысл, т. е. имеет в виду законченное предложение; с точки зрения своего намерения говорящий никогда не произносит отдельных слов, даже если, с нашей точки зрения его высказываний однословно» [Там же, 149].

«Когда говорится, что первое слово есть уже предложение, то под „предложением" бессознательно разумеется не то, что носит это название в формальных языках, а психологическое (не логическое) суждение при помощи слова. Такое первое слово, или, что то же, первобытное предло­жение, есть акт апперцепции, т. е. сравнения и объяснения того, что уже раз воспринято; оно связывает две мыслительные единицы: объясняемое (психологический субъект) и объясняющее (психологический предикат) и в этом смысле оно двучленно, без чего само сравнение и объяснение не­мыслимо... Первообразное словесно-одночленное предложение, иначе — первообразное слово языка... предикативно. Между тем простейшее предложение наших языков заключает уже в себе грамматическую форму; оно появляется в языке вместе с нею» [Потебня, 81-82].

«В самом начале человечество выражало свои мысли одиночными словами, которые и были первоначальной формой предложения» [Богоро-дицкийг, 203].

«Там, где имеется одно слово, образующее предложение, там, конеч­но, имеется и предикативное отношение, но нет отношения сказуемого, а предикативное отношение получает свое выражение другими средствами, прежде всего средствами фонетическими, выявляющими законченность и полноту даже одночленного высказывания» [Адмони₃, 58].

Можно было бы продолжать перечень высказываний о характере «слов-предложений» первобытного языка, но уже и из приведенных вид­но, что эти единицы ничем не отличаются от детских однословных выска­зываний. Общность между ними заключается в следующем.

1. Однословное высказывание представляет собой «полный коммуни­кативный акт», т. е. то сигнал, не просто посланный от избытка эмоций. А направленный конкретному адресату, скорее — адреса­ там, с целью предупредить их о том или ином изменении в характере ситуации.

2. Непосредственно связано с ситуацией, является ее частью, одной из
ее характеристик, существенной именно для данного момента.

3. Высказывании выражается новое, то, на что необходимо как-то реагировать в данный момент. Данное — известное всем и понятное состояние ситуации — оказывается подразумеваемым и не получает внешнего выражения.

4. Высказывания предикативны: выражаемый признак (характеристика), на который необходима соответствующая реакция, относится (приписывается) к невыраженной части ситуации — «предмету речи». Од­новременно имеет место и отнесение к непосредственной действи­тельности, к данному моменту — «здесь-и-сейчас».

В данном случае корректнее говорить не о предикативном отношении, а о предикативности, формой выражения которой является соответствующая интонация завершенности, законченности. Чаще всего, как считают многие, это может быть команда (побудительная интона ция). К. Бюлер, например, подтверждает довод о побудительности однословных высказываний такой иллюстрацией.

Допустим, группа людей движется в каком-то направлении. Пока ни каких изменений не происходит или не предвидится, движение осуществляется молча. Но вдруг возникает такое положение, когда необходимо вне ста некоторое изменение, и тогда «один из партнеров отверзает уста. Ино­гда необходимо только одно слово, языковой знак вроде „направо", пря мо", „это"» [Бюлер, 43].

Целый ряд доводов в пользу того, чтобы рассматривать в качестве исходной категориальной формы наклонения, а, возможно, и всего языко­творческого процесса в целом, именно императив («палеоимператив»), приводит Г. Г. Сильницкий. Он полагает, что эта форма более всего отве­чает первоначальному назначению языка — регулировать совместную трудовую деятельность. Именно императив отличается наибольшей кон­кретностью, привязанностью к ситуации, а также аффективностью, что сближает его с древнейшими типами речи — выкриками-призывами. И по своей форме императив оказывается ближе всего к первоначальному «сло­ву-предложению», поскольку не требует употребления подлежащего. По­этому, заключает автор, «императив в большей степени, чем любое другое наклонение, может сам по себе репрезентировать целое предложение» [Сильницкий, 127]. Макс Мюллер считал, что первичные корни языка по своей семантике были предикативными (глагольными) и глагол, следова­тельно, является исходным моментом для развития всех частей речи [Шор, Чемоданов, 159].

Подобные выводы находят косвенное подтверждение в том, что пер­вые детские высказывания по своему содержанию и функции в большин­стве своем представлены командами. В отношении же ЕЯ отмечается: «Наиболее архаичный индоевропейский язык — хеттский — не имеет никаких наклонений, кроме изъявительного и повелительного. Раньше всего возникает повелительное наклонение» [Серебренников₂, 242].

Итак, начальный этап своего развития детский и «взрослый» языки проходят, в основном, одинаково, имея сходные предпосылки и сходные результаты. При этом, конечно, не следует забывать о тех различиях, кото­рые упоминались во введении. Дальнейшие пути языков в известной сте­пени расходятся. Это обусловлено тем, что характер развития ДЯ жестко и однозначно задан средой его существования — языковой средой. В рамках каждого языкового типа развитие продолжается своим специфическим путем. Что же касается ЕЯ в целом, то перед ним — полная свобода выбо­ра пути развития — нет никаких, по крайней мере языковых, факторов, ограждающих, запрещающих или, наоборот, направляющих. В связи с этим небезынтересным представляется вопрос о том, какие именно воз­можности открываются перед «юным» языком в процессе развития его синтаксической системы, формы его предложения.

3. Дальнейшее развитие языка. Проблема стадиальности

Идея исторического развития, впервые представленная в книге Д. Вико Новая наука (1725), разрабатывалась в трудах Ж. Руссо, И. Гердера и др. В языкознании она была связана с идеей родства языков, истоки которой можно обнаружить у Махмуда Кашгарского (XI в.), И. Ю. Скали-гера (XIV в.) и др. В XIX в. сравнительно-историческое изучение родст­венных языков (Ф. Бопп, Р. Раек, Я. Гримм, А, X. Востоков) привело к соз­данию сравнительно-исторического языкознания. Выход за рамки одной семьи, исследование языков разных семей и разных типов обусловили возникновение идеи стадиальности развития языка.

В. фон Гумбольдт не только полагал, что язык отражает в себе каж­дую стадию развития культуры данного народа, но и считал, что «языки и языковые семейства, которые не обнаруживают между собой никаких ис­торических связей, можно рассматривать как разные ступени единого процесса образования» [Гумбольдт, 51-52]. В этом плане языки можно расположить в определенном порядке, соответствующем ступеням общего «прогресса образованности» [Там же, 192]. Отмечая богатое «воображе­ние», свойственное делаварскому языку, он рассматривал это как свиде­тельство «юношеского облика» этого языка [Там же, 241]. С другой сторо­ны, сравнивая такие языки, как китайский и санскрит, он отмечал, что не следует искать каких-либо постепенных переходов от одного к другому — разными ступенями развития их можно считать лишь «внутри всеобщего движения языкового развития» [Там же, 56].

Поскольку в языкознании XIX в. большинство исследований было ог­раничено областью морфологии, ход развития языка был представлен как изменение структуры слова от аморфной к агглютинативной, затем — к флективной и, наконец, аналитической [Мещанинов₂, 294]. В XX в. идея стадиального развития языка в философско-социологическом аспекте бы­ла представлена в «Новом учении» Н. Я. Марра. Более конкретное языко­вое воплощение она получила в работах академика И. И. Мещанинова, который основное внимание уделил развитию синтаксической структуры предложения от аморфности через посессивность и эргативность к номинативности. Правда, Мещанинов также предостерегает от того, чтобы отождествлять указанные синтаксические конструкции с подлинным процессом развития речи [Там же, 296, 302]. Иными словами, не следует считать наличие той или иной конструкции в языке обязательным свидетельством его принадлежности к соответствующей стадии развития, поскольку будучи разновременными по происхождению, разные конструкции могут сосуществовать в одном языке одновременно, образуя одно целое, одн систему [Там же, 302].

Хочу еще раз подчеркнуть, что не следует подходить к проблеме стадиальности развития языка слишком буквально, упрощенно — во-первых отождествляя различные стадии развития языка с определенными ступенями развития человеческого мышления, появления в сознании люде: понятий деятеля, объекта и т. п.; а во-вторых, полагая, что все языки обязательно проходят в своем развитии все перечисленные стадии, от одно к другой. Дело скорее всего в том, возникает или нет необходимость вы разить языковыми средствами соответствующие понятия, а не в очередности их появления, поскольку определенная сумма знаний была за креплена в сознании человека еще до появления ее в языке [Серебренииков_ь 42]; с другой стороны, понятия (или представления) о субъекте, действии и объекте могут существовать уже и у обезьяны [Якушин, 84], те» более — в доязыковом мышлении ребенка.

Итак, рассмотрим в самых основных чертах те стадии и ступени раз вития синтаксической структуры предложения, которые были выделень И. И. Мещаниновым, учитывая приведенные замечания по поводу пони мания стадиальности.

3.1. Инкорпорация

Сущность инкорпорации заключается в том, чтобы «рассматривал предложение вместе со всеми его необходимыми частями не как состав ленное из слов целое, а, по существу, как отдельное слово» [Гумбольдт, 144]. «Инкорпорированный состав формально представляет co6oй слово, но по содержанию оно является предложением» [Мещаниновг, 86] Отличие такого комплекса от однословного высказывания заключается в том, что в нем уже можно выделить отдельные части (компоненты), ко торые по своей семантике напоминают отдельные слова, но употребляются они обычно не самостоятельно, а лишь только как составляющие, обязательно менее входящие в состав целого. Инкорпорирующие комплексы не имею тельные знакомых нам членов предложения — ни подлежащего, ни сказуемого ты «получается как бы последовательная цепь определителей, в конечном сче чальной те конкретизирующая стержневую часть всего комплекса» [Там же, 94].

Обратимся к примерам. В одном из диалектов юкагирского языю встречаются построения типа asayoulsoromoh , состоящие из нескольким частей, соответствующих (в данном случае) русским олень, увидеть и че-ловек.Общее значение комплекса „олене-видение-человск", т. е. Человек увидел оленя» [Там же, 86]. Построение другого типа представлено ком­плексом koriedilenbunil «волко-олене-убивание». Здесь «стержнем» явля­ется «акт убивания» ( punil ), характеристикой его служит «олень» (//ей), а его определителем — исполнитель действия «волк» ( korie ) [Там же, 87]. Различие между этими комплексами заключается в том, что в первом из них центральной частью, определяемым служит имя, а во втором — гла­гол. Однако данные комплексы не являются ни существительными, ни глаголами, так как по содержанию они выражают «и то и другое, не буду­чи в то же время ни одним из них... Имеется целое, разлагаемое на со­ставные части по нормам особой типологии» [Там же].

Подобные конструкции по форме напоминают словосочетания, одна­ко от словосочетания инкорпорированный комплекс отличается «морфо­логической целыюоформленностью. Объединенные таким образом осно­вы, хотя и являются лексико-семантическими эквивалентами соответст­вующих слов, в отличие от последних не имеют самостоятельного грам­матического оформления, заключены в одну морфологическую конструк­цию и находятся в ней в отношениях не тождественных, а лишь соответ­ствующих синтаксическим отношениям отдельно оформленных слов» [Скорик, 129].

Вполне естественно предположить, что инкорпорация может стади­ально предшествовать всем остальным синтаксическим конструкциям, образуемым с помощью более или менее самостоятельных слов — членов предложения [Мещанинов₂, 92]. Подобного рода построения сохранились главным образом в бесписьменных языках, и «весьма вероятно, что они были свойственны многим языкам мира» [Там же, 91].

Насколько мне известно, в работах по ДР отсутствуют какие-либо данные о наличии в ней инкорпорирующих комплексов. Это обусловлено, вероятно, во-первых, «ускорешшм» характером развития ДЯ, а также от­сутствием исследований именно в этом направлении; во-вторых, «вред­ным» влиянием взрослого окружения, не использующего, как правило, в своей речи подобных конструкций, поскольку в известных нам языках инкорпорирование никогда не встречается в чистом виде. В них обычно сосуществуют две системы — собственно инкорпорирование и более или оформленное предложение, в котором используются и существи-!, и глаголы, и местоимения, и различные грамматические форман-Кроме того, живые языки доносят до нас инкорпорацию не в первона-— полной — форме, а в виде так называемой неполной или час­тичной инкорпорации, где единый комплекс образует не все высказывание ^в Целом, а лишь те его компоненты, которые наиболее связаны друг с другим по смыслу. «Передавая законченное высказывание сочетанием нескольких инкорпорированных комплексов, такое предложение уже разбивается на составные части, наличие которых обязательно для полного е: построения. В первую очередь утрачивает единую схему инкорпориров ние субъект и предикат. Они выделяются, воспринимаются каждый в о дельности и привлекают к слиянию с собой те слова, которые семантически связаны с ними» [Мещанинов₃,34].

Рассмотрим пример из гиляцкого языка: урланивх чохудь «Хорош» человек ловит рыбу». Определение урла сливается с определяемым нивх, объект чо — с глаголом худь. «Прямое дополнение не выступает как о дельный член предложения, и весь комплекс складывается из двух комп< центов» [Там же, 36-37]. В чукотском языке представлен несколько инс тип: тан'к'ляволя к'оран'ы пэлянэн «Хороший мужчина оленя оставил Определение тан сливается с определяемым к'лявол, и весь этот компле! оформляется падежом субъекта к'ляволя. В целом комплексе выделякш только три члена предложения: подлежащее, прямое дополнение и сказу мое [Там же, 35-36].

Таким образом, по Мещанинову, неполное инкорпорирование выступ ет как своего рода переходная ступень к посессивному строю предложения

 

3.2. Посессивный строй

 

С позиции гипотезы стадиальности, переход от полной инкорпорации через частичную связан с процессом формального разграничении имени и глагола. «Эпоха имени-глагола, в которой еще не присутствовг ли определенных формальных различий имени и глагола, является н более ранней и, может быть, совпадает с тем временем, когда одно слово-корень представляло собой целое предложение» [Богороди! кий₃, 205]. «Различия между именем и глаголом присутствуют не во все языках... Начиная с какого-то момента развития в языках возникает уш версальная тенденция к все более и более формальному и категориал! ному различию имени и глагола» [Гийом, 29, 14]. «Отсутствие четко вы раженного различия между именными и глагольными предложениям наблюдается в архаичных языках (ср. эским. аролан-у-на, что может оз начать и мой отъезд, и Я уезжаю) свидетельствует о том, что различи этих основных грамматических категорий (имени и глагола) может воз никнуть лишь в результате длительного процесса дифференциаци первоначально нерасчлененного предложения в общем ходе развити языка и мышления [Шор, Чемоданов, 158].

Посессивные конструкции встречаются, например, в унанганеш языке. Специфика этих конструкций заключается в том, что мы имей дело опять-таки не с привычным нам предложением, а со своеобразны именным оборотом, в котором указывается, что обозначаемое в нем дей­ствие «принадлежит определенному лицу, которое воспринимается не как действующее лицо, а как то, которому принадлежит указанное в предикате действие...: ада-мула „отца дом его" (дом отца); ада-м суну „отца взятие его" (отец берет)» [Мещанинов₂, 155]. (Я полагаю, что в приведенном высказывании корректнее было бы употребить не воспринимается как действующее лицо, а выражается как действующее лицо, поскольку мы не вправе говорить о том, как воспринимают семантику того или иного высказывания носители неродного для нас языка.)

Автор отмечает, что в унанганском языке сосуществуют две конст­рукции, из которых одна выражает действие, выполняемое субъектом, а другая «устанавливает принадлежность ему выполняемого действия» [Там же, 145]. Таким образом, в засвидетельствованных случаях посессивная конструкция оказывается не единственным способом выражения дейст­вия. При этом, как и местоименные формы глагольного спряжения, при­тяжательная именная форма предиката может изменяться по временам — по образцу глагола: су-дукаку-кин «я возьму», су-дукаку-н «мое будущее взятие», су-на-кин «я взял», су-ка-н «мое прежнее взятие» [Там же, 154]. При попытке подогнать образования данного типа под знакомый нам ев­ропейский стандарт можно соотнести эту форму либо с глаголом, либо с причастием, однако «и то и другое будет неверным, хотя и то и другое са­ми напрашиваются на сопоставление» [Там же, 753].

3.3. Эргативный строй

 

Из всех рассматриваемых конструкций предложения наибольшим вниманием исследователей пользуется, пожалуй, эргативная. Интерес к данной конструкции связан с поисками ответа на один из «коренных во­просов общего языкознания: существует ли общий принцип образования грамматических категорий?» [Бехерт, 411]. Изучением эргативной конст­рукции занимались И. И. Мещанинов, С. Д. Кацнельсон, И. Бехерт, Дж. Лай-онз, Г. А. Климов, А. П. Юдакин и мн. др. Встречается эта конструкция во многих языках Кавказа, Юго-Восточной Азии, Америки и Австралии [Мещанинов; Кацнельсон; Юдакин; Бехерт, Зограф].

Специфика эргативного строя заключается в том, что «подлежащее предложения с непереходным (интранзитивным) глаголом (S) кодируется таким же образом, как и прямое дополнение предложения с переходным (транзитивным) глаголом (DO), а подлежащее предложения с переходным °1аголом (S,) кодируется по-другому [Бехерт, 415]:

 С целью облегчить восприятие иллюстративного материала я не буду пользоваться примерами на «экзотических» языках, а попытаюсь изобразить их на русском языке с соответствующими пояснениями.

Камень (абс.) лежит.

Мальчик (абс.) лежит.

Мальчик (абс.) бежит.

Мальчиком (эрг.) брошен камень (абс).

Подлежащее предложения с непереходным глаголом имеет форму абсолютного падежа (в русском варианте использована форма именительного падежа); подлежащее предложения с переходным глаголом — форму эргативного падежа (в русском — творительного), а его дополнение — форму абсолютного падежа. Формы таких падежей, как род» тельный и дательный, представлены в эргативных языках очень редко [Климов,, 119].

Таким образом, сущность эргативной системы заключается в противопоставлении двух основных падежей — абсолютного и эргативного (инструментального). В разных языках существуют три разновидности эрга< тивной конструкции:

1) с немаркированными существительными и маркированным в отношении субъекта и объекта глаголом;

2) с маркированными существительными и маркированным глаголом;

3) с маркированными существительными и немаркированным глаголом. [Там же, 199].

Наиболее распространенной является конструкция второго тиш [Там же, 200].

В целом можно выделить следующие характерные признаки эргативного строя:

1) использование формы абсолютного падежа для маркировки подлежащего непереходного и дополнения переходного глагола;

2) употребление формы косвенного падежа для маркировки подлежащего переходного глагола;

3) отсутствие единой падежной формы для маркировки подлежащего предложения;

4) отсутствие специального падежа дополнения;

5) совмещение в форме абсолютного падежа двух функций: подлежащего непереходного глагола и дополнения переходного глагола;

6) отсутствие обращенной конструкции, аналогии противопоставлеши актива и пассива;

7) важная роль порядка слов: на первом месте обычно находится подлежащее.

Наличие эргативной конструкции связано прежде всего с различием переходных и непереходных глаголов, что получает свое выражение не столько в форме самого глагола, сколько в синтаксической структуре фра­зы [Кацнельсонг, 178].

Форма инструментального (эргативного) падежа для выражения под­лежащего при переходном глаголе была не единственной — одновременно Jc ней могла употребляться и форма родительного падежа, которая позднее обычно вытесняется, и форма инструментального падежа остается един­ственной [Юдакин 42].

Активный строй

 

Языками активного строя являются языки индейцев Северной и Юж­ной Америки. Они представляют собой «такой тип языка, структурные компоненты которого ориентированы на передачу не субъектно-объектпых отношений, а отношений, существующих между активными и инактивными участниками пропозиции» [Климов_ь 4]. В этих языках существи­тельные делятся на классы активных (одушевленных) и инактивных (не­одушевленных), а глаголы — на классы активных (действия) и стативных (состояния) [Климов₂,22].

Переходные глаголы понимаются как динамические, а непереходные делятся на два подкласса: статические и динамические. Подлежащее ди­намических глаголов колируется одинаково, а прямое дополнение — так же, как подлежащее стативных глаголов [Бехерт, 418]:

S_t:lV_dynDO:2

Si:2V_sl.

Падеж подлежащего динамических глаголов называется активным, а падеж подлежащего статических глаголов и прямого дополнения динами­ческих глаголов — инактивным [Там же, 419]. На русском языке это мож­но было бы изобразить, соответственно, так:

Мальчиком (акт.) брошен камень (инакт.).

Мальчиком (акт.) бежится.

Камень (инакт.) лежит.

Мальчик (инакт.) лежит.

Очевидно, что активная система напоминает эргативную с тем отличием что в последней, во-первых, формальное различие проводится только Чеясду переходными и непереходными глаголами, а во-вторых, специальной "Одежной формой маркируется подлежащес-агент (действующее лицо).

5.5. Аффективный строй

 

К эргативному строю примыкает и так называемый аффективный я локативный строй, где для обозначения подлежащего в предложении используется форма другого косвенного падежа — дательного.

В рассматриваемых системах подлежащее-субъект по своей семанти) ке не является действующим лицом. В аффективном строе «ему не принадлежит действие и не через него оно совершается. Наоборот, субъект воспринимает на себя действие, совершаемое независимо от него. Oн ощущает на себе результаты того, что происходит вне его активной вол] [Мещанинов₂, 201], Аффективная конструкция связана со вполне опреде ленной группой глаголов — глаголами чувственного восприятия. Субъект восприятия выражается формой дательного падежа. Ср. груз, (букв.): От любим сын, что соответствует русскому Отец любит сына [Там же, 20. При обозначении субъекта обладания чем-либо используется форма pi дительного падежа. Ср. авар (букв.): Меня лошадь есть = Я имею ла шадъ, У меня есть лошадь [Там же, 208].

В отличие от посессивного строя, который встречается в языках с с( хранившимися инкорпорированными комплексами, аффективные конст рукции характерны и для языков с хорошо развитой морфологией и деле нием глаголов на семантические классы (глаголы действия, состоянш чувственного восприятия и т. п.) [Там же, 213].

Итак, перечисленные конструкции демонстрируют два основных пекта развития: во-первых, постепенное формальное разграничение име и глагола, а во-вторых, постепенное становление семантического согл сования имени в синтаксической структуре предложения.

 

3.6. Номинативный строй

 

В номинативном строе нет резкого различия между предложениями I переходными и непереходными глаголами в том плане, что в обоих случаях подлежащее выражается формой именительного падежа. Дополнений объект действия формально управляется глаголом и обозначается формой винительного падежа. В наиболее общем виде распределение падежных форм можно представить следующим образом [Бехерт, 415]:

S,:1VDO:2

S;:l V

Именительный падеж, который не является ни эргативным, ни абсолютным падежом, «соединяет в себе функции их обоих, но не полностью, так как часть функций абсолютного падежа получил и винители иый падеж» [Мещанинов^ 282]. Именительный падеж — это падеж подлежащего, которое может быть и активным, и пассивным: Я убил волка, Волк убит мною, Я иду, Я болею [Там же, 279]. Форма именительно­го падежа выступает как средоточие всех возможных глагольных предика­тов, формально согласуемых с ним. Это грамматически главенствующий член предложения, даже тогда, когда он обозначает предмет, претерпе­вающий действие [Шор, Чемоданов, 148]. Активность или пассивность подлежащего может быть определена либо семантически (Я болею, Я иду), либо синтаксически — в виде противопоставления форм действительного и страдательного залогов [Мещанинов₂, 230]. «Лишь наличие залоговых форм у глагола (activum, passivum, medium) позволяет именительному па­дежу стать средоточием предложения, универсальным падежом субъекта, выражающим любую вещь, любое явление мира, независимо от того, со­держит ли оно свои определения в своей собственной сфере или имеет их данными извне, или же переходящими на какой-либо предмет вовне» [Кацнельсонг, 163].

Основная характерная черта номинативного строя — формальное согласование сказуемого и подлежащего. Подлежащее оказывается фор­мально активным — оно всегда выражает того, кто связан в предложении с предикатом [Мещанинов₂, 282]. Таким образом, общие признаки номи­нативного строя следующие:

1) форма именительного падежа является формой подлежащего неза­висимо от его семантики;

2) дополнение имеет специальную форму — винительного или датель­ного падежа;

3) существуют две параллельные обратимые конструкции — активная и пассивная;

4) разделены семантические функции падежных форм (по крайней мере — в их первичных функциях).

На первый взгляд эргативный и номинативный строй предстают взаимоисключающими, однако есть языки, где оба строя сосуществуют, различаясь дополнительной дистрибуцией [Кацнельсон; Бехерт; Юдакин]. Можно согласиться с утверждением о том, что эргативная конструкция представляет собой чисто формальную разновидность номинативной кон­струкции [Серебренников₂,186, 188], поскольку при всех отмеченных раз­личиях между ними много общего, прежде всего то, что в качестве средст­ва выражения основных функций членов предложения используются не только падежные формы, но и порядок слов [Кацнельсон_ь 208]. Если мы сравним два предложения:

Рембрандтом написана картина и Картина написана Рембрандтом, то первое можно характеризовать как эргативную конструкцию, а вто­рое — как номинативную в ее пассивном варианте. Основанием для этого различия может служить именно позиционный критерий — nep-J вое место занимает подлежащее, а место после глагола — дополнение.

Номинативная и эргативная конструкции образуют симметричное от­ношение, сущность которого заключается в характере и способе маркироч вания действующего лица (агента). В эргативном строе маркированной оказывается эргативная конструкция, где действующее лицо маркирована позиционно и формой эргативного падежа. В номинативном строе из двум конструкций — активной и пассивной — маркирована вторая. Маркером^ здесь является форма сказуемого. Значение этой маркировки заключается в том, что подлежащее здесь никак не может быть действующим лицом т. е. употребление пассивной конструкции связано с деагентивизациея подлежащего. Действующее лицо (агент) получает маркированную форму выражения — форму творительного (инструментального) падежа.

Дополнительность дистрибуции двух конструкций заключается в том, что в языках, где они сосуществуют, употребление номинативной констн рукции связано с формами настоящего времени, а эргативной — с формами прошедшего времени глагола [Мещанинов₂,228; Бехерт; Юдакин].

Завершая обзор проблемы стадиальности развития синтаксической структуры языка, я еще раз хочу отметить, что свою задачу в настоящей работе я вижу не столько в том, чтобы выявить обязательную историческую (генетическую) последовательность рассматриваемых синтаксических конструкций, сколько в том, чтобы представить их в качестве воз­можных направлений развития структуры предложения.

Глава третья

РАЗВИТИЕ СТРУКТУРЫ ПРЕДЛОЖЕНИЯ

Говоря о развитии структуры предложения, мы должны помнить, что одновременно речь идет и о развитии слова, о степени его самостоятельно­сти, выделимости. Обе эти единицы тесно взаимосвязаны и представляют собой исторически и типологически изменяющиеся категории. Поэтому, когда мы утверждаем, что синтаксическое развитие идет от высказывания — к предложению, это следует понимать и так: «от высказывания — к слову». «В самом деле, что такое слово? Мне думается, что в разных языках это бу­дет по-разному» [Щерба_ь 9]. С другой стороны, «понятия слова, части речи, члена предложения, как и все общелингвистические понятия, должны быть установлены одни и те же для всех языков и для всех исторических эпох су­ществования каждого языка. Без этого единства понимания языковых явле­ний невозможны ни типологическая классификация языков, ни их изучение в сравнительно-историческом плане» [Кротевич₃, 19]. Попытаемся выяснить, как меняется характер предложения в процессе развития языка.

В плане развития структуры предложения особый интерес, на мой взгляд, представляет инкорпорация. Если чисто умозрительно сравнить известные синтаксические структуры, то вполне очевидно, что инкорпо­рация оказывается ближе всего, по крайней мере формально, к однослов­ному высказыванию. Это особая стадия совершенно иного типологическо­го строя. Она представляет собой гениальнейшую находку человека (чело­вечества), ограниченного узкими формальными рамками «слова-предло­жения» и пытающегося произвести семантическое расчленение обозна­чаемой ситуации, не выходя за пределы этих рамок: «Язык... принялся вводить в границы слова то, что, по сути дела, принадлежит конструкции предложения» [Гумбольдт, 153].

Если считать, что через стадию инкорпорации прошли все человече­ские языки, т. е. весь человеческий язык в целом, то далее перед ним стоит задача вывести намеченное внутри «слова-предложения» членение за пре­делы этого комплекса, т. е. строить высказывание из более или менее оформленных элементов. При решении этой задачи возможны два пути. Первый — путь «жесткого» синтаксиса при минимальном (или даже нуле-*°н) морфологическом оформлении отдельных слов. По нему пошли так называемые аморфные языки (или изолирующие). Причем это путь оказался за пределами стадиальной теории. Второй — путь «свободного» синтаксиса при максимальной оформленности слов, группировке их в формальные грамматические классы — части речи. По нему пошли агг­лютинирующие и — более всего — флективные языки.

Три основных типа структуры — инкорпорацию, аморфность и флек­сию — очень ярко и образно характеризует В. фон Гумбольдт. Если считать, что говорящий всегда исходит из целого предложения, то инкорпорирую­щие языки «вообще не разбивают единства предложения, но, наоборот, ста­раются по мере его формирования все теснее сплотить его. Они очевидным образом сдвигают со своих мест границы словесного единства, перенося их в область единства предложения» [Гумбольдт, 145]. В корневом языке, при­мером которого служит китайский, его форма «может быть лучше всякой другой подчеркивает силу чистой мысли и как раз ввиду отсечения всех мелких и служащих помехой соединительных звуков более полным и ин­тенсивным образом направляет дух в эту сторону» [Там же, 230-231].

«Пока инкорпорирующие и изолирующие языки мучительно силятся соединить разрозненные элементы в предложение или же сразу предста­вить предложение связным и цельным, флективный язык непосредственно маркирует каждый элемент языка сообразно выраженной им части внутри смыслового целого и по самой своей природе не допускает, чтобы эта от­несенность к цельной мысли была отделена в речи от отдельного слова» [Там же, 160].

«Предложение, первоначально подобное нераспустившейся и замкну­той в себе почке, в мексиканском языке (инкорпорирующем. — Ю. 77.1 полностью развернулось в неразрывное связное целое, тогда как в китайском предоставляет самому слушающему отыскивать взаимосвязь элементов, почти лишенных фонетических указателей, а более одухотворенный и смелый санскрит рассматривает каждую часть предложения сразу же в еа отношении к целому, наглядно и недвусмысленно обозначая это отношение» [Там же, 150].

При анализе развития предложения в ДЯ было установлено, что прежде всего отрабатываются и закрепляются однословные высказывания — самые простые, элементарные и глубинные, а затем уже появляется коммуникативная структура, за которой следует ролевая и, как завершающий этап, формально-синтаксическая. Попытаемся представить, как это прошн ходит во «взрослом» человеческом языке.

1. Однословное высказывание

Как уже отмечалось, однословное высказывание — это первая форма высказывания в ДЯ, которая сохраняется и в языковой практик^ взрослого. На этом этапе вряд ли имеет смысл говорить о какой-либа грамматической (формальной) структуре. Однако следует отметить, чтя развитие языка идет особым путем, и своеобразие этого пути заключает­ся в том, что раз сложившиеся образования («структуры», «конструк­ции») прочно закрепляются в памяти индивида и в ходе дальнейшего развития — при появлении новых, более сложных структур — вовсе не вытесняются из употребления, а продолжают существовать и функцио­нировать наряду с ними.

Понятие однословного высказывания и понятие модели вряд ли ока­жутся совместимыми, поскольку последнее предполагает наличие некото­рой синтаксической конструкции. Я думаю, что для подобных случаев вполне уместным будет термин образец: «Высказывание всякий раз созда­ется заново, но, с другой стороны, в нем проявляется тенденция к стерео­типности — использованию сходных форм в сходных ситуациях (так воз­никают клише, речевые формулы и т. п.)» [Гак, 59-60]. С полным правом это можно отнести и к однословным высказываниям. В качестве образцов однословных высказываний в современном языке могут выступать пред­ставители практически всех частей речи в самых разнообразных формах: Тишина. Весна. Чаю! Народу! Молчать! Тихо. Быстрее и т. п. (Подробнее об этом — во второй части работы.)

Возвращаясь к традиционным наименованиям однословного выска­зывания — однословное предложение или слово-предложение, следует отметить ряд специфических черт этой единицы, связанных с этими традиционными наименованиями. «Однословное предложение есть в одно и то же время и слово и предложение подобно тому, как одноком­натный домик, с одной точки зрения будет комнатой, а с другой — домом, а не чем-то промежуточным между комнатой и домом» [Есперсен, 356]. Для своего этапа развития однословное высказывание — это, во-первых, типовая грамматическая форма («протоформа»), единственная «конструкция», образец, основная языковая единица. Во-вторых, по форме это не предложение, а скорее слово. И в-третьих, это реальное высказывание, однозначно соотнесенное с языковым образцом («мо­делью»). Иными словами, на этом этапе развития языка имеет место формальное совпадение слова, предложения и высказывания, между ними существует одно-однозначное соответствие. В связи с изложен­ным, название слово-предложение отражает формально-грамматичес­кую сторону рассматриваемой единицы, а однословное высказывание — Функциональную.

Как уже неоднократно отмечалось, в функционально-семантическом аспекте «слово-предложение» непосредственно связано с ситуацией, вне которой оно не имеет никакого, по крайней мере — коммуникативного, смысла. В нем совмещаются акт референции и акт предикации.

В условиях неполной инкорпорации используются уже расчлененные образования, напоминающие по характеру двусловные высказывания в ДЯ. Здесь можно говорить уже о наличии определенной грамматическо! структуры.

2. Коммуникативная структура

Формально конструкции этого типа двукомпонентны. Семантически два компонента, как и в ДЯ, представляют собой элементы коммуникатив­ной структуры — данное и новое, тему и рему, область референции и пре­дикативный компонент. В аспекте формальном мы имеем дело с простей­шей элементарной грамматикой — грамматикой НС. Как известно, в соот­ветствии с этой грамматикой любая сложная (составная) единица может быть представлена в виде сочетания (соединения) и противопоставленш двух компонентов, двух НС.

Простота и элементарность грамматики НС обусловлены тем, что е ней вовсе не требуется какой бы то ни было морфологизации компонентов конструкции — порядок этих компонентов вполне однозначно характери­зует их семантику и функции. В соответствии с так называемым объек­тивным (по Матезиусу) порядком компонентов первый из них должей быть тематическим, предметным, референтным, а второй — рематиче­ским, признаковым, предикативным. «Порядок слов является, вероятно] одним из самых основных синтаксических показателей в любом языке, а также одним из наиболее сложных. Другие способы... будут так или иначе связаны с порядком слов» [Глисон, 194]. «Момент соположения в опреден ленном порядке является первичным средством соединения в языкахх) [Бюлер, 305].

Вторым элементарным средством различения и расчленения на HCJ служит интонация — обязательный компонент любого устного высказывав ния, а, как известно, язык человека возник и развивался прежде всего в yew ной форме. «Интонация проявляется почти исключительно на синтаксическом уровне и характеризует обычно относительно крупные конструкции] В разговорном английском языке ударение и интонационно-мелодический рисунок являются дополнительными НС тех конструкций, в которых они встречаются» [Глисон, 198]. Именно благодаря детальному изучению интонации шагнули далеко вперед исследования в области синтаксиса [Там же, 199 U Двусмысленные интерпретации письменных высказываний немедленна разрешаются при устном их воспроизведении [Там же, 197].

Итак, коммуникативная структура двусловных высказываний соответствует нормам грамматики НС, где главную роль играет порядок ком­понентов и интонация. Наиболее важной в конструкции оказывается первая позиция — за счет нее осуществляется «привязка» высказывания к ситуации (и контексту).

В этом плане не вполне корректным представляется утверждение Д. Слобина о том, что конструкция «подлежащее — сказуемое» является универсальной для всех языков и отмечается в речи с самого начала [Сло-бин_ь 93]. Подлежащее и сказуемое — это члены предложения, которое еще не сложилось в «самом начале» ДР, так и в языках, еще не достигших соот­ветствующего уровня синтаксического развития. Совсем другое дело — элементарная НС-конструкция. Говоря о грамматике НС, отмечают, что, хотя конструкция «подлежащее — сказуемое» и является наиболее типич­ной и распространенной, она — далеко не единственная. Другие типы вы­сказываний, например The more the merrier «Больше — веселее», можно проанализировать точно таким же образом, т. е. «исходя из его НС и суще­ствующих между ними формальных различий» [Глисон, 197]. Аналогичные конструкции есть и в других языках.

Одним из первых, ранних типов предложения, еще, вероятно, очень тесно связанным с коммуникативной структурой, является так называе­мое именное предложение, наличие которого засвидетельствовано во многих языках различных структур [Вандриес, 121; Бенвенист, 167]. Очевидно, это продукт той эпохи в развитии структуры предложения, когда еще не существовало достаточно четкого различия, противопостав­ления имени и глагола, а если и было некоторое формальное различие, то оно не предполагало какой-либо семантической разницы. Так, в санскри­те «любые два слова, будь то имя или заменяющие его слова, поставлен­ные рядом, мыслятся как субъект и предикат: Индра царь, Она Дамаян-ти» [Юдакин, 23], т. е. Индра цари и Индра царствует имели одно и то же значение. Надо полагать, что второй вариант — глагольный — появля­ется позднее, когда уже начинают складываться разные способы оформ­ления имени и глагола. «Морфологическое различие между глаголом и именем является вторичным по отношению к различию синтаксическо­му» [Бенвенист, 171].

Возвращаясь к вопросу о том, следует ли считать рассмотренные конструкции предложениями или же сохранить за ними название выска­зываний, нужно учесть два момента. Во-первых, как уже отмечалось, предложение — категория историческая. Характер и формальные при­знаки предложения с развитием языка могут изменяться. Во-вторых, по­стоянное употребление подобных высказываний в речи неизбежно при­водит к тому, что в языковой системе говорящего закрепляются опреде­ленные образцы или модели этих высказываний, некие обобщенные аб­страктные формы, которые можно назвать предложениями. Тогда вполне естественно компоненты этих предложений назвать членами предложе­ния. Чтобы сохранить преемственность, можно обозначить их как под­лежащее и сказуемое. Но при этом, конечно, нужно помнить, что это «не совсем такие» предложения, с которыми мы имеем дело в современных индоевропейских языках, и «не совсем такие» подлежащее и сказуемое: они не образуют координативной связи, формы грамматической преди­кативности [Левицкий₁₆]. Предикативность выражается в них порядком слов и интонацией, когда соответствующее предложение употребляется в качестве высказывания. Таким образом, нужно иметь в виду, что это совершенно другая грамматика,о которой слишком «умудренные» и «испорченные» грамматическими познаниями взрослые давно забыли, но которой свободно владеют дети и наивные носители языка, не осо­бенно задумывающиеся над выбором «правильных» с точки зрения нор­мативной грамматики форм. Собственно говоря, и «испорченные» инди­виды в своей обычной разговорной речи часто отступают от строгих грамматических норм.

Конечно, с позиции современной грамматики номинативного строя можно попытаться выявить статус подобных конструкций путем сопос­тавления со сходными конструкциями, выявляя их парадигмы, как это сделано, например в работе [Степанов,,], где образования типа Земля па­ хать рассматриваются как сочетания номинатива с инфинитивом. А мо­жет быть естественнее предположить, что никакой парадигмы здесь еще ибыть не могло в связи с полным отсутствием развитого формального син­таксиса? А предполагаемый номинатив — это вовсе не номинатив, а един­ственная форма существительного (вроде так называемого общего паде­жа в современном английском языке), а инфинитив — точно так же един­ственная пока форма глагола? Тогда окажется, что все высказывания пра­вильны и построены в соответствии с достаточно строгими правилами, но не правилами номинативных морфологии и синтаксиса, а правилами нор­мальной естественной коммуникации. Важно только помнить, что понятия подлежащего и сказуемого имеют в ней не тот смысл, что в развитом син­таксическом строе. Чтобы эксплицировать эти различия, предлагаются наименования темема и предикатема [Головнин, 66-68], однако, на мой взгляд, вполне уместными окажутся широко известные термины топик и комментарий: «Факты, собранные в ряде язьпсов, позволяют предполагать, что в базисных конструкциях этих язьпсов представлено не столько отно­шение „подлежащее — сказуемое", сколько отношение „топик — коммен­тарий"» [Ли, Томпсон, 193]. «Во всех естественных языках обнаруживает­ся структура „топик — комментарий", различаясь лишь средствами их реализации» [Брунер, 25].

1) В настоящее время существуют такие языки, в которых предложе­ния коммуникативной структуры оказываются основными и единствен­ными конструкциями — ни агенс, ни тем более подлежащее никак не маркируются. Маркировку получает только топик. Так, в языке лису! примерами простых повествовательных предложений служат следующие [Ли, Томпсон, 212-213]: Lathyu (1) пуа (2) ana (3) khu (4) а (5).

2) Ana n lathyu khu a.

Значения компонентов: (1) «люди», (2) показатель топика, (3) «соба­ка», (4) «кусать», (5) показатель повествовательное™. Предложения име­ют смыслы:

1) Люди (топик), они кусают собак/собаки кусают их.

2) Собаки (топик), они кусают людей/люди кусают их.

Оба предложения одинаково неоднозначны с точки зрения того, что в них является агенсом. Различие заключается только в топике. Правда, это не препятствует правильному пониманию — этому способствует контекст (лингвистический или, скорее, экстралингвистический): почему-то приня­то считать, что собаки кусают людей значительно чаще, чем люди собак.

На данном этапе развития предложения впервые происходит «раз­деление обязанностей» между его компонентами: первый предназначен для осуществления референции, второй — предикации. Двукомпонент-ная структура предложения оказывается хорошо приспособленной для формального выражения механизма предикации: «Языковая структура „топик — комментарий" обеспечивает легкий переход от признака к контексту его появления и опять к признаку, при этом топикализация предоставляет готовое средство перегруппировки новых наборов при­знаков и образования гипотетически постулированных целостностей, причем последние используются в качестве топиков, относительно кото­рых будут сделаны комментарии» [Брунер, 26].

Что касается вопроса о моделях коммуникативных предложений, то поскольку в них мы имеем уже элементарное сочетание слов («слово­форм»), то в какой-то степени можно говорить о моделях их соединения, сочетания. С другой стороны, эти сочетания — не синтаксические в том смысле, что в них нет какого-либо специального оформления составляю­щих. Кроме того, в зависимости от коммуникативного задания компонен­ты такого «предложения» могут меняться местами, а следовательно, и функциями: топик может стать комментарием и наоборот:

Гости — на дворе, На дворе — гости.

Тем не менее, вероятно, можно выделить некоторые наиболее часто встречающиеся образцы.

Сопоставление однословных и двусловных высказываний позволяет вьявить черты их сходства и различия. Сходство заключается в том, что в обоих случаях высказывания соответствуют предложениям по форме и семантике. Различие же состоит в том, что в двусловных конструкциях слово и предложение формально уже не совпадают — слово выделяется как более или менее самостоятельная единица. Слово «вырастает из пред­ложения. Два объединившихся друг с другом предложения стали словами одного и того же предложения» [Шухардт, 80-81]. Происходит первичное разделение слов на классы — сначала функциональное, а затем и фор­мальное. Двусловные конструкции допускают обратимость компонентов, что приводит уже к вариативности реализации моделей.

3. Ролевая структура

Основанием, базой для оформления и развития ролевой структуры служит трехсловное высказывание, выделяемое как на определенном эта­пе развития ДЯ, так и на этапе неполной инкорпорации.

Если в двусловных конструкциях вполне однозначно различаются компоненты коммуникативной структуры, то в трехсловном высказывании это уже несколько сложнее: одна из НС может оказаться, в свою очередь, состоящей из своих НС. Синтаксическая структура высказывания не­сколько усложняется. Для соответствующей маркировки компонентов вполне можно «оставаться» в рамках порядка слов, но мы знаем, что во многих языках этому служит еще и морфология — соответствующее оформление слов (словоформ). Таким образом, открываются, как уже от­мечалось, два пути: путь преимущественно синтаксический и путь пре­имущественно морфологический.

Первый путь характерен для языков аморфного или изолирующего типа. Он оказался как бы вне теории стадиального развития языка, хотя во многих случаях также приводит к образованию формально-синтаксичес­кой структуры предложения. В связи с этим целесообразно несколько под­робнее остановиться на особенностях языков такого типа.

3.1. Изолирующие языки

Их называют по-разному: аморфные, изолирующие, корневые. Опреде­ление аморфные обязано своим происхождением морфологизированному подходу к понятию грамматической формы, поскольку аморфными называ­ют такие языки, в которых «слово не имеет формы в обычном традицион­ном понимании, т. е. не делится на вещественную и формальную части» [Яхонтов, 106]. Слова в таких языках, как простые, так и сложные, состоят только из корней, отсюда и другое наименование — корневые языки. Изоли­ рующими их называют потому, что в словах этих языков не выражается отношение к другим словам: «По внешнему облику слова или по его форме...! нельзя судить ни о том, в каком отношении это слово находится к другим словам в речи, ни о его роли в том или ином построении — в предложении или словосочетании» [Солнцева, Солнцев, 91].

Казалось бы, речь идет об одном и том же, но на самом деле имеются в виду несколько различные понятия. Дело в том, что по существу аморф­ных языков вообще нет [Головин, 267]. Есть и более сильное утверждение: аморфные языки невозможны [Успенский, 116]. Примером изолирующих языков можно считать современный китайский, в котором часть сущест­вительных может получать показатель числа, большинство глаголов и прилагательных — показатель вида или времени [Яхонтов, 107]. К изоли­рующим языкам можно отнести и современный английский, в котором «решительно преобладают признаки изолирующего типа... По Дж. Грин­бергу, индекс изоляции для английского языка составляет 75 %, при 15 % для англосаксонского и 16 % для санскрита» [Там же, 108]. Таким обра­зом, аморфный язык — это язык только семантических, полнозначных (лексических) элементов, тогда как изолирующий предполагает наличие определенных формальных или служебных элементов.

Было бы, конечно, интересно выяснить, могут ли существовать в полностью аморфном языке какие-либо грамматические классы слов, ко­торые можно было бы рассматривать как аналоги флективных частей ре­чи, или же всю нагрузку берет на себя лишь синтаксис. В этом плане еще Гумбольдт полагал, что в китайском языке части речи должны как-то от­личаться друг от друга [Гумбольдт, 198]. Но, как уже отмечалось, китай­ский — это изолирующий, а не аморфный язык. Однако оказывается, что если нет совершенно аморфных языков,то есть языки, где довольно ши­роко распространены аморфные предложения.Примером может служить китайская классическая поэзия, язык которой можно считать чисто аморфным [Яхонтов, 113].

Даже в чисто аморфном языке можно выделить классы слов — части речи — на основании сочетаемости слов друг с другом. Так, «из четырех слов shan „гора", gao „высокий", fei „летать", пап „юг" можно составить следующие сочетания, в которых первое слово является определением ко второму: gao shan „высокая гора", пап shan „южные горы", gao fei „высоко летит", пап fei „летит на юг". От первого из них можно образовать сочета­ние с обратным порядком слов и предикативной связью между ними: shan gao „горы высоки". Если заменить порядок элементов во втором примере, получится сочетание с иным значением: shan nan „к югу от гор". Итак, перечисленные четыре слова имеют разные свойства и входят в четыре Разных класса (части речи): существительное, прилагательное, глагол и локатив» [Там же, 775]. Полученные классы представляют собой именно части речи, а не члены предложения — каждое слово, «оставаясь одной и "Юй же частью речи, может употребляться в разных функциях» [Там же, 117]. "³ этого можно сделать следующие выводы:

1) слова абсолютно аморфного языка неоднородны по своим свойствам;

2) без знания классов слов невозможно определить структуру абсолют­
но аморфного предложения [Там же, 118].

Таким образом, в совершенно аморфном языке есть и части речи, и члены предложения. Кроме этого, нет никаких других грамматических категорий [Там же, 118].

Итак, наличие частей речи в аморфном языке связано с различием общих значений слов, которые и предопределяют их употребление в речи. Общие значения по существу «являются грамматическими, поскольку они охватывают целые ряды слов с различными значениями» [Солнцева, Солнцев, 93].

Само собой разумеется, что в таких языках должны существовать достаточно строгие правила, определяющие порядок следования компо­нентов синтаксической структуры. В описанном аморфном языке можно выделить целый ряд подобных правил или синтаксических моделей пред­ложения [Яхонтов, 117]. Оказывается, несмотря на полную аморфности элементарных единиц (отсутствие грамматической оформленности в пределах слова), язык описанного типа допускает известную свободу, разнообразие синтаксических конструкций благодаря тому, что эти самые элементарные единицы обладают некоторой семантической самостоятельностью, т. е. ведут себя как «настоящие» слова. Иначе говоря, совершенно! аморфный язык предстает не как чисто синтаксический язык, а скорее кап семаптико-синтаксический.

Несколько иное мы обнаруживаем в других примерах. Так, сравнения китайских предложений ren sha hu «Человек убивает тигра» и hu shin red «Тигр съедает человека» показывает неубедительность утверждения о tomJ что в таких языках «просто по семантике слова понятно, как оно соотносится с другими» [Успенский, 116]. Для того, чтобы выяснить, кто когш убивает или съедает, одной семантики слов недостаточно — мы должны обратиться к синтаксической структуре» [Яхонтов, 114].

Аналогичная картина наблюдается и в современном английском языке, который на уровне простых (непроизводных) слов ведет себя как изолирующий язык. Ср.: glass bottle «стеклянная бутылка» bottle glass и «бутылочное стекло», The hunter killed the tiger «Охотник убил тигра» и The tiger killed the hunter «Тигр убил охотника». Если производные слова современного английского языка всегда маркированы как те или иные части речи — они образованы с помощью соответствующих деривационных элементов (словообразовательных суффиксов), то простые слова представляют собой «голые» корни: «Простые слова английского языка являются морфемами» [Глисон, 43]. «Слова типа wolf , fox , dog и т. п. — морфемы» [Блумфилд, 169]. Они могут без каких бы то ни было изменений! своей внешней формы употребляться как разные части речи, т. е. выполнять в предложении различные функции. Это происходит благодаря тому, что имеется жесткая структура (схема) предложения, синтаксические по­зиции в которой расположены во вполне определенном строгом порядке. Помимо этого простые «слова» (т. е. корни) получают дополнительное грамматическое оформление в виде разнообразных служебных слов. Рас­смотрим достаточно простой пример, может быть, несколько искусствен­ный, но вполне приемлемый и грамматичный в плане норм современного английского языка:

Back the cart back to the back yard at the back of the stable. «Сдвиньте телегу назад, на задний двор, к задней стороне конюшни».

Здесь корень, или простое слово, back употребляется несколько раз. Его общее значение — «нечто, находящееся позади, задняя часть, задний и т. п.». Как видно из примера, это «слово» без каких-либо морфо­логических изменений использовано в первом случае как глагол, во вто­ром — как наречие, в третьем — как прилагательное и в четвертом — как существительное. Именно такому пониманию способствуют следующие признаки. В первом случае — это только синтаксическая позиция, анало­гично предложениям Open the door «Открой дверь», Close your book «За­крой (свою) книгу» и т. п. Во втором случае — также синтаксическая по­зиция, а именно позиция наречия: после глагола и относящегося к нему дополнения. Ср.: Put your book here «Положи свою книгу сюда». В треть­ем — типичная позиция прилагательного: между существительным и его определителем (как, кстати, и в русском моя новая книга). И, наконец, в четвертом — типичное окружение существительного: слева стоит предлог и артикль, а справа — предлог.

Указанная особенность простых слов английского языка отражена со­ответствующим образом и в словарях, где в каждой словарной статье по­сле заглавного слова дается ряд его толкований по отдельности: как су­ществительного, как прилагательного и т. д. Правда, разные слова опреде­ляются по-разному, что отражается в порядке следования толкований и их количестве, поскольку многие из этих слов ведут себя преимущественно как существительные, прилагательные, наречия или глаголы. Однако это ии в коей мере не препятствует тому, чтобы любое из них было употреб­лено в качестве «незаданной» словарем части речи, как не препятствует такое употребление и адекватному пониманию.

В связи с изложенным — еще одно небольшое замечание. Вряд ли Имеет смысл говорить о конверсии как способе словообразования в современном английском языке (точно так же, как, скажем, в китайском). Во-первых, почти полное отсутствие форм словоизменения не дает повода считать основным показателем «перемену парадигмы», а во-вторых, именно широкая и неопределенная семантика корня и позволяет оформлять его в т или иную «парадигму». Тем более, что основные «парадигмы» существ», тельного и глагола совпадают: формант -$ маркирует как форму мн. ч. суще ствительного, так и форму ед. ч. 3-го л. глагола. Прилагательное, а тем боле наречие, никаких парадигм в английском языке не имеет.

Итак, слова корневого языка могут вести себя по-разному: одн больше как «слова», другие — как чистые корни. Принадлежность слов к тому или иному грамматическому классу может быть определена либ\ семантикой, либо синтаксической позицией, либо тем и другим одно временно. Во всяком случае, однозначно и безошибочно установит грамматическую принадлежность слова можно только в синтагме — словосочетании или предложении. Английский же язык — язык «синтаксический».

Можно, конечно, считать, что ссылка на современный английский язык не совсем корректна, поскольку он стал изолирующим, но не бьы. таковым изначально. На это можно возразить, что уже в древнеанглийском периоде, когда этот язык был еще флективным, в нем сложился жесткий порядок слов, что в известной мере и способствовало утрате флективно сти [Brown, Quirk, Wrenn].

Как уже отмечалось, в трехсловном высказывании появляется bo3l можность четко обозначить все компоненты наиболее распространенной я естественной «триады»: действующее лицо (агент) — действие — объект». При этом порядок слов отражает семантическую значимость компонентов: первое место занимает обозначение агента. Это подтверждается я фактами развития ДЯ. Так, Д. Слобин отмечает, что даже в языках с развитой флективной системой, типа русского, дети сначала усваивают при вило последовательности: субъект — глагол — объект, а уже потом флейтивную, «взрослую» форму языка [Брунер, 34-35]. В этом плане важно значение приобретает опять-таки первое место в высказывании: позиция предназначенная для агента, действующего лица. Даже если семантически первое слово не является обозначением действующего лица, оно, тем не менее, воспринимается детьми именно как имя агента, т. е. действие всегда приписывается первому имени [Там же, 34].

При наличии в английском языке субъектной и объектной форм im 4 ных местоимений дети могут употреблять их неправильно, используя пеш вую форму для обозначения действующего лица — ставя ее на первое ме­сто: Her curls my hair «Ее завивает мне волосы» [Слобинь 111]. Точно так же, как оказывается, часто ведут себя и взрослые: «Если предложить груши американцев исправить такие предложения, как *Ме saw Paul и * Mary sou he , большинство сделает из них / saw Paul и Mary saw him скорее, чем Рат saw те и Не saw Mary » [Глисон, 200]. Таким образом, несмотря на то, чтя субъектные и объектные формы существуют в современном английском языке только у личных местоимений, решающее значение для различения ролей участников имеет порядок слов, и предложение будет также понятно любому взрослому американцу, как и любому ребенку [Там же, 199].

При расширении состава высказывания порядок слов продолжает вполне однозначно обозначать участников события. Так, появление ком­понента перед объектом связано с обозначением адресата действия: / gave ту brother a book . Если по каким-либо причинам, обусловленным обычно коммуникативным заданием, коммуникативным членением, необходимо изменить порядок компонентов, поменять местами обозначения объекта и адресата, последнее обязательно маркируется дополнительно: Peter gave a book to Mary . He did it for me .

Очевидно, что ролевая структура высказывания получает вполне аде­кватное оформление даже в условиях изолирующего языка. Основным средством различения ролей является прежде всего тот же порядок слов, а кроме того — использование разнообразных служебных (грамматических) слов-маркеров. Наличие служебных слов — синтаксических маркеров — придает изолирующим языкам известную гибкость. Появляется возмож­ность отступить от жесткого порядка слов (неизбежного в чисто аморф­ном языке), вынести на соответствующее, коммуникативно значимое ме­сто тот или иной компонент высказывания.

Нужно иметь в виду, что ролевая структура высказывания строится не на пустом месте — она определенным образом наслаивается, накладывается на уже сформировавшуюся коммуникативную структуру. В связи с этим сильно нагруженным оказывается первое место в высказывании, которое в соответствии с коммуникативной структурой представляет собой позицию топика, а в соответствии с ролевой структурой — позицию действующего лица. Таким образом, первая позиция становится многофункциональной, многозначной. Происходит своеобразное взаимодействие двух структур, которое чаще всего выражается в нарушении одно-однозначного соответст­вия между их компонентами. Как топик, так и комментарий может соответ­ствовать не одному, а нескольким компонентам ролевой структуры. Ср. возможные варианты структурирования высказывания:

la) The boy // is reading a book . 16) The boy is reading /Ia book. 2a) Peter //gave Mary a book. 26) Peter gave Mary // a book. 2b) Peter //gave a book to Mary. 2r) Peter gave a book // to Mary.

Очевидно, что одно предложение может быть реализовано в виде не­скольких высказываний.

3.2. Флективные языки

В аспекте рассматриваемого вопроса основное различие между изолирующими и флективными языками заключается, оказывается, не в степени свободы порядка слов. «В каждом языке имеются определенные случаи строго закрепленного порядка слов, а наряду с ними существует и определенная свобода порядка слов» [Глисон, 200]. «В языках со свободным порядком слов, как, например, в русском, существует обычная последовательность членов предложения, а свобода от порядка слов дает в этих языках возможность лишь некоторого отступления от обычной последовательности» [Смирницкий₃, 299].

При возможности варьировать порядок слов в каждом языке тем не менее имеются какие-то свои предпочтительные, наиболее приемлемым наиболее семантически нейтральные варианты расположения слов. Следовательно, главным в данном противопоставлении языков является не столько свобода порядка слов, сколько характер оформленности каждого слова (словоформы) в высказывании (предложении). В этом плане флек­тивные языки оказываются достаточно близкими к языкам агглютиннрующим. Различие между ними заключается не в степени оформленноств] слов, а в техническом исполнении этой оформленности. Поэтому в далм нейшем я не буду специально останавливаться на специфике агглютинм рующих языков.

Итак, характерная черта флективных языков — способность освобождения от жесткого порядка слов путем развития системы словоизмене­ния, системы различных формальных (грамматических) вариантов слов, каждый из которых более или менее определенно связан с той или иной ролью в предложении — не только в его формально-синтаксической структуре, но и в семантической. Словоформа выступает в качестве формалыюго маркера не только члена предложения, но и семантической слова.

Теоретическое осмысление ролевой структуры предложения началось сравнительно недавно — с исследований Л. Теньера, Ч. Филлмора, У. Чем фа и др. Главное во всех этих работах заключается в выявлении решаки щей, ведущей роли глагола в формировании ролевой структуры предложения. Следовательно, до тех пор пока не произошло достаточно четко разграничение систем форм имени и глагола, не может быть и речи о каких бы то ни было формальных признаках семантических ролей.

Известно, что процесс размежевания имени и глагола очень длителен И в настоящее время существуют языки, где это размежевание еще я оформилось окончательно. Так, в языке хула активные и пассивные глагольные формы 3-го лица употребляются как имена: папуа «он спускает] ся» (= «дождь»), nillin «он течет» (= «ручеек»); в языке зуни имя yatokm «солнце» — это глагольная форма от yato «проходить, пересекать»; в язы­ке сиуслав частицы типа waha «снова», уаха «много» спрягаются как гла­голы; в языке тюбатулабал форму прошедшего времени имеют имена: hanil «дом», hanipil «дом в прошлом» (= «то, что было домом и больше им не является») [Бенвенист, 769].

Если в языках посессивного строя начинают складываться формы словоизменения имени и глагола и, возможно, постепенно проявляются какие-то зачатки противопоставления этих форм, то в языках активного строя такое противопоставление можно считать уже сложившимся. Но процесс продолжается: происходит расчленение класса имен и класса гла­голов на подклассы и некоторое предварительное распределение синтак­сических структур в зависимости от сочетаемости разных подклассов имени с соответствующими подклассами глагола. Наблюдается как бы движение в сторону определения и оформления ролей существительных при разных типах глаголов. Результатом этого движения является станов­ление эргативной системы, в рамках которой возникает, вероятно, первая маркированная форма для агента переходного глагола. Форма объекта пе­реходного глагола и форма субъекта непереходного глагола, который се­мантически может быть как агентом действия, так и патиентом состояния (процесса), остается немаркированной. В аффективной и локативной кон­струкциях продолжается дальнейшая дифференциация ролей. Так, в пред­ложениях с аффективными глаголами маркируется субъект чувственного восприятия (экспериенцер), а с локативными — субъект обладания (бене­фициант) и т. п. Короче говоря, в перечисленных конструкциях происхо­дит последовательная маркировка возможных ролей, осуществляемая на фоне семантической дифференциации глаголов.

И снова мы возвращаемся к вопросу о предложении и его членах. И. И. Мещанинов, занимавшийся проблемой стадиального развития син­таксической структуры предложения, считал, что о членах переложения можно говорить лишь тогда, когда имеется уже оформленное предложение [Мещаниновг, 252], что в эргативной конструкции нет подлежащего и ска­зуемого «в обычном понимании их функций и свойств по материалам ин­доевропейских языков, нет также и прямого дополнения» [Там же, 238]. Однако, учитывая то, что было ранее сказано о коммуникативной структу­ре, можно с полным основанием называть эргативную, аффективную, ло­кативную и иные подобные конструкции предложениями, а их компонен­ты — членами предложения. В этом отношении уместно вспомнить заме­чание того же Мещанинова: «Там, где имеется глагольная форма, имеется и предложение» [Там же, 134].

В связи с изложенным в несколько ином свете можно представит вопрос о так называемых бесподлежащных предложениях. К ним относят, например, такие, в которых речь идет об ощущениях или переживаниях: гот. Huggerei Рапа (Вин. пад.) «Того голодает», Kar ist ina (Вин. пад.) j «Его заботит» [Гухман, 125]; др. исл. Kelr mik (Вин. пад.) «Мне холод- j но», Batanadi honum (Дат. пад.) «Ему стало страшно» [Стеблин-Камен- I ский₂, 139]; др. англ. Ни lompeow in lade ? (Дат. пад.) «Как вам пришлось в пути?» [Ильишз, 160].

Что касается современных языков, то в них употребление «ролевых» предложений вполне естественно. Ср. рус:

Маше дали книгу. Книгу дали Маше. Мне рассказали интерес­ ную историю. Интересную историю рассказали мне на днях. В современном английском языке дело обстоит еще проще. Посколь­ку в этом языке отсутствует изменение существительных по падежам, то первая позиция автоматически маркирует «именительный падеж», и все ' подобные предложения становятся «нормально-ситнаксическими», только сказуемое имеет обычно форму страдательного залога:

Mary was given the book. The book was given to Mary. I was told an L interesting story. An interesting story was told to me.

Итак, подлежащее в ролевой структуре предложения — это первый референтный, топиковый компонент предложения, замещающий одну из семантических валентностей глагола. Его падежная форма определяется характером семантической роли. Подлежащее в ролевой структуре маркировано дважды: как топиковый, референтный компонент — первым местом в предложении, как семантический актант — соответствующей падежной формой. Характерным признаком ролевой структуры предложения является отсутствием формального согласования между именем и глаголом, по крайней мере в индоевропейских языках.

Ролевая грамматика так же мало исследована, как и коммуникативная грамматика, описанная в предыдущем разделе. Многочисленные описания ролевой структуры предложения — от Теньера до Филлмора и Чейфа — представляют собой попытки «извлечь» ролевую (глубинную) структуру из формально-синтаксической (поверхностной), а не исследовать самую ролевую грамматику в ее «естественном» виде. На это, возможно, повлиял и тот факт, что большинство подобных работ базируется на материале английского языка, в котором не существует морфологических падежей, поэтому любые предложения с подлежащим воспринимаются как чисто формально-синтаксические.

Предложение и высказывание в этой грамматике еще более расходят­ся: одному предложению может соответствовать несколько высказываний. Модель предложения задается типом глагола, требующим определенного количества актантов. В актантной структуре принято ранжировать участников: первым актантом считается агент, вторым — объект и т. д. Таким образом, структура (модель) предложения может быть представлена так:

V (Агент, Объект, Адресат).

В действительности такое предложение в соответствии с правилами ролевой грамматики должно быть построено следующим образом:

Петей дана книга Маше.

Но поскольку в высказывании любой из актантов может стать подле­жащим, возможны следующие варианты:

Книга дана Маше Петей. Книга дана Петей Маше. Маше дана книга Петей. Маше дана Петей книга.

В высказывании один из актантов может быть опущен. В таком слу­чае появляются варианты:

Маше дали книгу. Книгу дали Маше.

Очевидно, что в ролевой грамматике, по сравнению с коммуникатив­ной грамматикой вариативность высказываний по сравнению с исходным предложением возрастает. Предложение становится во всех отношениях уже единицей языка, которой в речи соответствуют многочисленные (ал­ло) варианты.

4. Формально-синтаксическая структура

Если говорить вообще, то синтаксический строй языка представляет собой, во-первых, систему способов построения предложения, а во-вторых, систему способов связи слов в предложении. При этом наиболее устойчивыми в синтаксисе являются способы образования предложе­ния» [СмирницкиЙ!, 287, 288]. Если же говорить конкретно о формиро­вании формально-синтаксической структуры предложения, то в наиболее развернутом виде формально-грамматические отношения складываются в рамках номинативного строя, в котором предложение и его члены оформляются в соответствии с их синтаксическими функциями, а не семантическими ролями.

Глава четвертая

---

Дата добавления: 2018-09-23; просмотров: 349; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!