Законы и закономерности права и государства

 

Что такое закономерность?

 

Государственно‑правовая закономерность – категория, имеющая все основания претендовать на одно из ведущих мест в юридической науке. Вместе с тем научное значение данной категории и ее познавательные возможности до сих пор нельзя считать раскрытыми.

В последние десятилетия наблюдается своего рода критический пересмотр отношения к государственно‑правовым закономерностям. Высказывается, в частности, мнение, что представления о предмете теории государства и права как системе закономерностей правовой действительности отличаются «известной неопределенностью… Указанный подход не дает ясного представления ни о специфике правовой науки, ни об уровне, состоянии и динамике развития правовой теории»[307]. В одной из последних крупных работ по методологическим вопросам права констатируется отсутствие у юристов «четких представлений о том, что же такое объективная закономерность, каковы ее критерии и какие именно элементы права могут быть хоть как‑то соотнесены с этой трудноуловимой частью предмета теории права»[308]. Аналогичные скептические мнения все чаще и чаще встречаются на страницах теоретикоправовой литературы.

Подобные суждения, как представляется, отражают реальное положение дел в сфере исследования государственно‑правовых закономерностей и свидетельствуют о том, что уровень научной разработки данной категории далеко не соответствует ее подлинной роли и значению в юриспруденции. Прежде всего это выражается в том, что до сих пор не сложилось сколько‑нибудь определенного и общепризнанного научного понимания государственно‑правовой закономерности, в результате чего рассматриваемая категория фактически не имеет точного содержания.

Можно предвидеть следующее возражение: понятие закономерности не носит специально‑юридического характера и принадлежит скорее философии, чем юриспруденции. Из этого можно заключить, что правоведению нет необходимости заниматься созданием своего определения закономерности, а достаточно в готовом виде взять его из философии.

На чем же основывается возможность и необходимость существования в теории государства и права собственного понятия закономерности, не во всем совпадающего с общефилософским? Прежде всего это связано с тем, что предметно‑объектная область юриспруденции гораздо уже, чем у философии. Философия обобщает значительно больший круг явлений, в силу чего ее категории оказываются слишком широкими для использования в юриспруденции. Например, философская категория «закон» охватывает также и законы природы, которые коренным образом отличаются от закономерностей государственно‑правового развития. Философские категории неизбежно носят усредненный характер и не отражают многих важных особенностей тех более частных категорий, из которых складываются. Поэтому полная взаимозамена общего и частного понятий невозможна; иначе говоря, определять государственно‑правовую закономерность так же, как закономерность вообще, было бы по меньшей мере неточно.

Кроме того, требовать полного и безоговорочного перенесения философской категории в ту или иную науку можно лишь тогда, когда в самой философии присутствует устойчивое, единообразное понимание данной категории (хотя бы в ее основных чертах). Если это и можно сказать о каких‑либо философских категориях, то только не о понятии закономерности. Одни специалисты предлагают называть закономерностью «универсальную мировую связь законов», «единство законов данной области», «совместное действие законов данной области явлений»[309]. Другие выступают против различения закономерностей и законов; третьи указывают, что «различия между понятиями «закономерность» и «закон» – лишь в оттенках»[310]. Есть мнение, что закономерность надо рассматривать «как «пойманную» наукой тенденцию в развитии действительности, представляющую собой проявление закона»[311]. Но встречаются и противоположные суждения: «Принято считать, что в природе действуют объективные закономерности – устойчивые, повторяющиеся связи между предметами и явлениями. Мы же познаем законы – отражение этих объективных закономерностей в нашем сознании»[312].

Само понятие объективного закона в социальной философии переживает тот же кризис, что и понятие закономерности в теории государства и права. После того, как марксистская идеология утратила свое монопольное положение, социальная философия резко охладела к категории социального закона; например, едва ли в советское время было возможно появление работы о предмете социальной философии, где вообще не упоминалось бы о социальных законах[313]. Термин «социальный закон» сегодня употребляется в философских и социологических работах не так интенсивно, как раньше. Самые современные, новаторские течения в социальной философии обычно предпочитают не прибегать к данной категории и уж тем более не высказываются по вопросу о ее точном содержании. Возможно, это связано с распространившимися сомнениями в ценности точных определений как таковых и утверждениями, что «сущность вещей не схватывается в понятиях… Ни одно понятие не может выразить не только сущность вещи, но даже наше представление об этой вещи»[314]. Но такой подход ведет к познавательной неопределенности, к отсутствию четкого представления об объектах и предмете исследования, в результате чего оно превращается в «размышления по поводу» и не дает сколько‑нибудь достоверных выводов.

Как нам представляется, одна из основных причин осторожного отношения современной отечественной философии к категории социального закона заключается в том, что практически все социальные законы, о существовании которых заявляла марксистско‑ленинская философия, оказались поставлены под сомнение либо беспристрастной критикой, либо самим ходом исторического развития. В этих условиях социальное познание вполне естественно утратило уверенность в том, что в общественной жизни вообще существуют такие факторы, которые полностью удовлетворяли бы марксистско‑ленинским представлениям о социальном законе. Поэтому само сохранение категории социального закона в философском лексиконе требует подвергнуть ее известному пересмотру по сравнению с прежней трактовкой.

Иначе говоря, единого понимания закономерности в философии просто не существует, и юриспруденции ничего иного не остается, как попытаться самой сформулировать рабочее определение закономерности для внутренних научных целей. На наш взгляд, сущность объективных социальных закономерностей вполне адекватно передана в следующих словах: «явления, события и процессы в природе и обществе при соответствующих условиях развиваются в главном именно так, а не иначе»[315]. Однако необходимо именно определение, причем имеющее операциональный характер, то есть содержащее такую совокупность критериев, которая позволяла бы безошибочно отличать государственно‑правовую закономерность от любых других явлений.

Процесс формирования категорий правовой науки – если иметь в виду целенаправленное, а не спонтанное формирование – исключительно сложен с методологической точки зрения. В целом, как представляется, здесь возможны два основных подхода. При первом из них понятие формируется как бы «с нуля», после чего под него «подгоняются», подстраиваются все остальные научные положения. Например, некоторые ученые‑юристы в одностороннем порядке разработали совершенно новое понятие права и требуют в соответствии с ним полностью перестроить всю юридическую науку[316]. Однако этот подход уместен в тех случаях, когда понятие вводится впервые, иначе он лишь вносит дезорганизацию в категориальный аппарат.

При другом подходе выработка определения исходит из предыдущего опыта научных изысканий, из практики употребления соответствующего термина. Когда требуется определить понятие, уже находящееся в научном обороте, можно установить по контексту те значения, в которых данное понятие обычно используется, и затем, поскольку они не противоречат друг другу, индуктивным путем получить из них общее определение. Тем самым достигается преемственность научного знания и его реальное развитие: оформившиеся идеи получают словесное закрепление и могут служить основой для последующей работы. Подобные «привычки называния» (Л. И. Петражицкий)[317] важны еще и потому, что отражают интерес науки ко вполне определенным явлениям объективной действительности. Если не учитывать таких «привычек» и вкладывать в понятия иной смысл, есть опасность подменить один объект другим, который наука вовсе не стремится изучать.

Итак, что в современной юридической науке считается государственно‑правовыми закономерностями? Следует сразу отметить, что определение данного понятия ученые‑юристы дают крайне редко. Рассуждая о тех или иных закономерностях государственно‑правового развития, они, как правило, обходятся вовсе без точной дефиниции, считая его само собой разумеющимся, несмотря на ту неопределенность, которая существует по данному вопросу в философии. Впрочем, иногда определения государственно‑правовой закономерности все же даются. Более того, фактически сложилось и некое общее представление об этом понятии, хотя и не во всем соответствующее имеющимся определениям.

Наиболее типичным является определение государственно‑правовой закономерности через категорию «связь»: государственно‑правовая закономерность есть существенная, необходимая, устойчивая и повторяющаяся связь явлений в сфере государства и права[318]. Оно повторяет принятое в философии определение закона – именно закона, а не закономерности, хотя между этими категориями нет полного тождества. Без сомнения, данное определение фиксирует одну из существенных сторон закономерности и в целом имеет полное право на существование, однако приведенные выше критические замечания ученых‑юристов относительно абстрактности, неопределенности, неуловимости понятия «закономерность», на наш взгляд, касаются именно этой формулировки. Она скорее отражает внутренний механизм действия государственно‑правовой закономерности, чем ее наглядные внешние признаки, позволяющие распознать закономерность среди множества явлений правовой жизни. В результате наблюдается некое несоответствие между общим понятием государственно‑правовой закономерности и конкретными закономерностями, изучаемыми юридической наукой. Например, С.С. Алексеев при анализе механизма правового регулирования выделял в качестве его основных закономерностей такие, как развитие перспективных способов правового регулирования, сужение сферы применения правообеспечительных актов, укрепление и развитие нормативной основы правового регулирования и др.[319]. В.А. Шабалин добавлял к этому последовательную демократизацию юридической надстройки, всемерное укрепление законности, развитие прав и свобод граждан и т. п.[320]

С.С. Алексеев называет такие закономерности современного правового развития, как рост регулятивной силы права, возвышение частного права, возвышение и развитие правосудия[321]. Разумеется, в каждой из перечисленных закономерностей можно обнаружить проявление некой связи, однако данная связь не составляет непосредственного содержания закономерности, а представляет собой ее скрытый элемент. Поэтому общепринятое определение государственно‑правовой закономерности следует считать несовершенным, что требует его замены на другое, более точно отражающее природу данного явления.

Для этого следует выделить и раскрыть основные признаки государственно‑правовой закономерности, которые в совокупности дадут наиболее полное представление об этой научной категории, ее специфике и месте в политико‑правовой жизни общества.

 

1) Государственно‑правовая закономерность есть определенная однотипность, регулярность, повторяемость процессов и явлений. В философской литературе признается, что «повторяемость – важнейшая черта закона»[322]; некоторые ученые уже предлагали определять философскую категорию «закон» через «повторяемость»[323]. Сходство, повторение фактов, в отличие от связи или тенденции, составляют содержание каждой закономерности без исключения. Закономерность – это всегда определенный ряд фактов; не может быть закономерностью отдельно взятый факт, как и несколько фактов, не имеющих между собой ничего общего. В различных видах закономерностей повторяющиеся факты либо следуют друг за другом, либо имеют место одновременно.

Если вернуться к приведенным выше закономерностям, то можно убедиться, что все они строятся на многократном повторении сходных фактов. Например, возвышение частного права – процесс, складывающийся из множества отдельных проявлений, в числе которых принятие ряда конкретных законов, совершение в соответствии с ними сделок, вынесение судебных решений, издание официальных разъяснений, научных работ и т. п. Но объединяет все эти многочисленные факты одно – в них выражаются и воплощаются частноправовые начала, что и дает нам возможность говорить о существовании указанной закономерности[324].

Существует точка зрения, что в общественно‑историческом процессе не может быть никаких объективных закономерностей, поскольку любое событие и явление в нем является индивидуальным, неповторимым, создается свободным человеческим духом; «здесь нет места для закономерности, ибо закономерность есть лишь в необходимом, общество же опирается на свободу и неопределимую волю людей»[325]. В отличие от советской, современная социальная наука подвергает эту позицию серьезному обсуждению. Однако возражением против нее и аргументом в пользу существования объективных социальных законов считается обычно не наличие связей между элементами общества, а наличие несомненного сходства, регулярности, повторяемости в общественных явлениях и процессах[326]. Акцент на повторяемости явлений, а не на их связи – еще одно важное изменение в трактовке социального закона. Оно проявляется и в общих формулировках: «закон – устойчивое, общее, существенное, необходимое, повторяющееся в явлениях»[327], – и в более частных положениях, например, когда говорится об исторических закономерностях как «повторяемости эпизодов исторического развития, его поступательном характере»[328].

 

2) Государственно‑правовая закономерность есть определенная связь между фактами и явлениями. Само собой разумеется, закономерность нельзя определять просто как повторяемость фактов: чтобы определение было адекватным, его требуется дополнить еще несколькими признаками, ибо далеко не всякую повторяемость фактов следует считать закономерностью. Там, где повторяющиеся факты разрознены, автономны, не может быть речи о закономерности. Если установлено, что между схожими фактами нет никакой связи, что они имеют место совершенно независимо друг от друга, налицо не закономерность, а случайное совпадение.

С равным основанием можно говорить о закономерности и как о связи, и как об отношении между фактами и явлениями. Еще Ш.Л. Монтескье отмечал, что «законы в самом широком значении этого слова суть необходимые отношения, вытекающие из природы вещей; в этом смысле все, что существует, имеет свои законы…»[329]. Столетие спустя его дополнил Г. Спенсер, определив объективный закон как «единообразие отношений между явлениями»[330] и соединив тем самым два важнейших признака закономерности: повторяемость и связь (отношение) фактов и явлений.

 

3) Являются устойчивыми и систематическими. Закономерность налицо лишь там, где повторяющиеся факты достаточно многочисленны, а схожесть их не подлежит сомнению; в этом, кстати, отличие закономерности от простой тенденции, которая может быть кратковременной и непрочной. Далее, не может признаваться закономерностью такая повторяемость, которая носит хаотичный, неупорядоченный характер. Закономерность всегда приводит происходящее в систему, подчиняет события некоему принципу, сообщает им определенную периодичность, постоянство или взаимозависимость. Именно в систематичности состоит отличие закономерности от случайного стечения обстоятельств. Данный признак носит до известной степени оценочный характер, так как нельзя с точностью измерить уровень устойчивости той или иной тенденции, чтобы определить, можно ли именовать ее закономерностью. Однако полная точность здесь не требуется: достаточно лишь отсечь те тенденции, которые носят явно нестабильный, колеблющийся характер. Какая именно частота повторения необходима, чтобы признать наличие закономерности, зависит от распространенности самих явлений, к которым она относится. Главное здесь, чтобы сохранялась определенная планомерность происходящего и неизменно прослеживалась его зависимость от времени или иных факторов.

 

4) Существуют объективно, т. е. независимо от воли и сознания людей. Государственно‑правовые закономерности существует независимо от воли и сознания человека, не создаются и не отменяются людьми, а действуют самостоятельно и сами управляют их волей и сознанием, предопределяют как содержание отдельных событий, так и общее направление, и результаты всей социальной деятельности в области государства и права. Это требует с максимальной четкостью отграничивать социальные законы от тех социальных институтов и связей, которые целенаправленно и сознательно формируются самими людьми, а также отвергнуть идею о том, что законы – это не явления объективной реальности, а лишь используемые в целях наглядности мыслительные конструкции.

Закономерности имеют собственное, автономное бытие, не подчиняются велениям человека, а напротив, сами в значительной мере управляют его поведением. Как уже отмечалось, не является закономерностью такая повторяемость фактов, которая имеет место в результате сознательной деятельности человека. Особенно важно проводить это различие именно в государственно‑правовой сфере, поскольку здесь тесно соседствуют оба типа регулярности – вносимая человеческой волей и существующая независимо от нее. Порой требуется довольно внимательный анализ, чтобы определить природу той или иной существенной связи государственно‑правовых явлений и отнести ее к непосредственным проявлениям объективной закономерности либо к результатам целенаправленного воздействия. Существует достаточно точный критерий для такого разграничения: рассматривая конкретную систематическую повторяемость фактов в государственно‑правовой сфере, следует установить, входила ли такая повторяемость в намерения кого‑либо из субъектов соответствующей деятельности. Разумеется, и этот критерий не всегда легко применить, поскольку сами намерения почти всегда находятся под властью какой‑либо закономерности.

Например, является ли закономерностью тот факт, что все постсоциалистические государства Европы имеют органы судебного конституционного контроля?[331] С одной стороны, это несомненный продукт политической воли: государственный орган не возникает «сам по себе», для его появления необходимо принятие осознанного решения, которому предшествует длительная проработка. Кроме того, даже сам феномен наличия одного и того же властного института у нескольких государств в данном случае не обошелся без субъективного фактора, так как в процессе реформирования своего государственного механизма постсоциалистические страны не могли не учитывать опыт друг друга. Однако входило ли в планы какой‑либо из этих стран повторение одного и того же института во всех странах? По‑видимому, нет: каждая из них стремилась лишь к тому, чтобы наилучшим образом обустроить внутреннюю политико‑правовую систему. Таким образом, сама повторяемость возникла помимо их желания и поэтому может быть по данному признаку отнесена к закономерностям. Но она не была бы закономерностью, если бы конституционные суды были созданы во всех этих странах решением какого‑либо международного органа или по их собственному соглашению.

В связи с этим юристы вслед за философами иногда ставят такой вопрос: «реально ли наличествуют эти закономерности в той области, которую изучает соответствующая наука, – и она лишь открывает эти закономерности? Или же эти закономерности – лишь порождение могучего научного разума, который и вносит сформулированные им закономерности в социальное и иное бытие?»[332]Но значение науки именно в том, что она направлена на получение объективно истинных знаний, и поэтому едва ли можно считать «могучим» научный разум, который не способен отличить объективное течение событий от изменений, производимых его собственной активностью. Юридическая наука призвана находить реально существующие закономерности правовой жизни, не выдавая за них свои призывы и рекомендации, об этом писали еще дореволюционные юристы[333].

 

5) Выражают глубинные, существенные свойства и стороны государственно‑правовых явлений. Как нам кажется, ранее этот признак вносил в дефиницию закономерности элемент излишней оценочности и субъективизма, отказывая реально существующим закономерностям в праве считаться таковыми лишь на основании их «несущественности». Если у повторяемости фактов присутствуют все атрибутивные признаки (систематичность, объективность, логическая обоснованность), то нельзя отрицать за ней характер закономерности по причине кажущейся «несущественности». Напротив, любая такая тенденция уже в силу этого характеризуется некоторой существенностью, ибо устойчивое повторение какой‑либо черты есть раскрытие подлинной сущности явления, действие его внутреннего механизма. Даже самые малозначительные факты, если в них наблюдается определенная система, могут очень многое сказать исследователю. Если повторяемость отражает лишь внешние, поверхностные стороны явления, она никогда не будет ни систематической, ни логически обоснованной: систематичность означает наличие у тенденции движущих сил внутри явления, а логическая обоснованность – наличие связи с другими свойствами данного явления. Сама закономерность может и не носить особо значимого характера, но при этом всегда будет определяться наиболее существенными свойствами явления.

 

6) Имеют логическое объяснение. С систематичностью тесно связан другой признак государственно‑правовой закономерности – обязательное наличие рациональной основы, не в смысле целесообразности, а в смысле логической объяснимости. Говорить о закономерности, по существу, можно лишь тогда, когда вскрыт механизм ее действия и установлено, почему факты именно таковы, как они есть. Если налицо лишь констатация повторения, но причина его остается неясной, то закономерность не является окончательно исследованной, поскольку без этого нельзя быть уверенным ни в объективности, ни в систематичности повторения.

Научный принцип рационализма требует признать причинную обусловленность любого явления объективной действительности. Эту обусловленность далеко не всегда можно с точностью установить, однако, в соответствии с указанным принципом, необходимо исходить из ее существования. Данная познавательная установка означает, что фактически не подлежит объяснению только одно – почему каждое явление имеет свою причину. Как показал еще Кант, «этот закон, лишь благодаря которому явления составляют некую природу и делаются предметами опыта, есть рассудочный закон, ни под каким видом не допускающий отклонений или исключений для какого бы то ни было явления, так как в противном случае мы поставили бы явление вне всякого возможного опыта…»[334].

В философской литературе справедливо указывается, что закономерность не тождественна причинности и что существует значительное число непричинных законов[335]. Однако это утверждение нисколько не опровергает того факта, что любая закономерность имеет собственную причину, так как иное означало бы, что закономерности исключены из всеобщей системы причинно‑следственных связей. Что касается законов природы, то для них поиск такой причины часто чрезвычайно затруднен, иной раз представляется невозможным; в случае же с социальными закономерностями подобные трудности вполне преодолимы. Более того, есть основания считать, что без логического объяснения вообще нет самой закономерности, то есть что повторяемость фактов, которую не удается объяснить, закономерностью считаться не может. В самом деле, при отсутствии объяснения не может быть уверенности в том, что перед нами именно закономерность, а не случайное стечение обстоятельств или плод чьего‑либо умысла; нельзя также выяснить механизм действия закономерности, а значит, достоверно установить само ее содержание.

Государственно‑правовая закономерность не должна оставаться «вещью в себе» – иными словами, при ее исследовании не следует ограничиваться одной лишь констатацией повторяемости тех или иных фактов в государственно‑правовой сфере, а необходимо задаться вопросом о причине этой повторяемости. Поэтому обязательным этапом в изучении государственно‑правовой закономерности является поиск причины, без которого процесс познания не будет завершенным. «Познание закономерности, – писал П.М. Рабинович, – … проходит две ступени познания: а) сущности и б) механизма их действия»[336].

Процедура объяснения закономерности, по существу, представляет собой сведение ее к другой, более общей закономерности[337].

Эту последнюю, в свою очередь, можно таким же образом свести к еще более общей; в конце этой логической цепи будет находиться максимально абстрактная закономерность, причина которой не найдена, например, генеральная закономерность: «все имеет свою причину», – которая, как уже отмечалось, не поддается объяснению. Проделывая эту операцию с государственно‑правовыми закономерностями, мы, очевидно, рано или поздно покинем область государственно‑правовых явлений и перейдем к закономерностям иной социальной сферы. Но какой же именно? До недавнего времени не подвергалось никакому сомнению, что правовые явления полностью детерминируются законами экономического развития, или, иначе говоря, что государственно‑правовые закономерности производны от экономических. Широко известно также учение Л. И. Петражицкого, в котором государство и право оказались целиком подчинены психологическим закономерностям[338]. Однако думается, что корни той или иной государственно‑правовой закономерности могут лежать и в психологической, и в экономической, и в политической, и в культурной, и в географической, и в любой другой сфере, а чаще сразу в нескольких. Объяснение государственно‑правовой закономерности отнюдь не становится более убедительным, если оно основано лишь на установлении связи государства и права с иной социальной сферой по типу «надстройка и базис».

 

7) Действуют в определенном масштабе. Государственно‑правовые закономерности ограничены в своем действии определенными временными и пространственными границами. Отечественные исследователи обозначали это свойство закономерностей как «пространственно‑временную интервальность»[339], то есть наличие у закономерности определенных рамок – как географических, так и исторических. Иными словами, закон существует не всегда, а начинает осуществляться в определенный момент времени и впоследствии может сойти на нет.

В разных частях земного шара и даже в одном государстве на разных этапах его исторического развития правовые явления могут характеризоваться совершенно различными, подчас диаметрально противоположными закономерностями. Существование всеобщих государственно‑правовых закономерностей, которые распространялись бы без исключения на все регионы и на все эпохи развития права, является неочевидным; но даже если такие закономерности и имеются, число их крайне невелико. Например, к ним часто относят закономерную связь экономики и права, которая выражается в том, что содержание права определяется экономическими факторами и что «правовые установления, правовые отношения, правопорядок и уровень правового регулирования в целом соответствуют экономическому строю и обусловленному им культурному развитию общества»[340].

Наличие у государственно‑правовых закономерностей масштаба действия открывает возможность для его измерения, а также для классификации закономерностей по временному и пространственному признакам. Верное определение масштаба важно для того, чтобы избежать ошибочного расширения сферы действия той или иной закономерности, когда она проецируется на те случаи, к которым не имеет отношения.

 

8) Реализуются через человеческое поведение. Объективный характер государственно‑правовых закономерностей не означает, что они являются для человека чем‑то посторонним и что процесс их действия протекает безо всякого участия с его стороны. Совсем напротив, человеческая деятельность служит единственным каналом реализации государственно‑правовых закономерностей. В государственно‑правовой сфере нет ничего, что появлялось или происходило бы совершенно самостоятельно, помимо человеческого сознания. Любой результат действия государственно‑правовой закономерности есть в то же самое время результат человеческих усилий. Причем воздействие идет не параллельно, а опосредованно: государственно‑правовая закономерность – это, по существу, закономерность человеческого поведения в области государства и права. Иными словами, повторяемость фактов является объективной, но сами факты продуцируются человеком.

Государственно‑правовая закономерность независима от человеческой воли лишь в том смысле, что люди не в силах создать или отменить ее; но, так как единственным каналом ее проявления выступает человеческое поведение, они могут вмешаться в ее действие, существенно скорректировать ее ход и результаты. Не следует фаталистически относиться к объективным закономерностям, полагая, будто они сработают в любом случае, какие бы меры ни принимать. В научной литературе разработано понятие «использование объективных законов», под которым понимается «их сознательное, планомерное практическое применение; деятельность людей, организованная в соответствии с требованиями объективных законов; воздействие на законы, дающее простор или ограничение их действия, некоторую его корректировку»[341]. Это позволяет наиболее эффективно осуществлять социально значимую деятельность, в том числе юридическую, основываясь на установленных закономерностях, пользуясь их выгодными сторонами и предотвращая их негативные последствия.

9) Выявляются на основе общественной практики. Процесс исследования государственно‑правовой закономерности всегда должен опираться на достаточный массив эмпирических данных; он не может вестись спекулятивным, умозрительным путем, сводиться к сопоставлению абстрактных понятий. Не исключено, разумеется, выведение закономерности из каких‑либо более общих научных положений, однако подобная гипотеза в любом случае лишена ценности без подтверждения многочисленными конкретными фактами. Недооценка этого принципа приводит к появлению немалого количества теоретических построений, которые претендуют на статус истинного знания, но в то же время расходятся с реальной жизнью, а вследствие этого нередко и между собой. Порой забывают и о том, что закономерность, в отличие от нормы, лишь фиксирует наличное положение дел и не может носить характер предписания или пожелания[342]. «Не реальная действительность должна сообразовываться с законами, а наоборот – последние верны лишь постольку, поскольку они соответствуют объективному миру»[343].

10) Действуют в сфере государственно‑правовых явлений. Речь идет о том, что государственно‑правовые закономерности – относительно самостоятельная группа социальных закономерностей, что и является предпосылкой для их теоретического исследования. Но это требует ответа на вопрос, какие именно из социальных закономерностей принадлежат к государственно‑правовым, то есть каким образом можно определить, носит ли конкретная закономерность государственно‑правовой характер. П.М. Рабинович, уделивший значительное внимание изучению этого вопроса, пришел к выводу, что «связь может быть отнесена к специфическим государственно‑правовым закономерностям, если а) по крайней мере одним из ее участников выступает государственно‑правовое явление и б) она непосредственно обусловливает и отражает юридическое своеобразие данного явления»[344].

Считаем верным выделять именно государственно‑правовые закономерности как целостную группу, исходя из неразрывности государства и права как социальных явлений. Разумеется, часть закономерностей может быть присуща исключительно государству, часть – исключительно праву, но при этом они составляют принципиально единую категорию объективных закономерностей. Системообразующим признаком здесь должен считаться именно юридический характер закономерностей; иными словами, те закономерности развития государства, которые не имеют отношения к юридической стороне его деятельности, не должны считаться государственно‑правовыми, а носят иной, политический характер.

Итак, суммируя наиболее важные из перечисленных признаков, государственно‑правовую закономерность можно кратко определить как объективную, систематическую повторяемость взаимосвязанных фактов в сфере государства и права. Именно в таком понимании государственно‑правовая закономерность является одной из основных категорий общей теории права и главным предметом ее изучения.

Это, конечно, никоим образом не опровергает иных существующих трактовок закономерности. Государственно‑правовая закономерность – это и устойчивая связь государственно‑правовых явлений, и доминирующая тенденция в развитии государства и права[345], и «отношение между сущностями»[346], и «наличие определенного порядка и последовательности в явлениях объективного мира»[347]. Все эти трактовки вполне укладываются в приведенное определение, благодаря чему примиряются и дополняют друг друга, раскрывая отдельные стороны этого сложнейшего явления социальной действительности.

 

Закономерность и свобода

 

Государство и право – особые институты культуры, элементы «искусственной среды», при помощи которой человек выделяет себя из природы, и в этом качестве они не могут обладать реальным существованием в отдельности от человеческих индивидов и сообществ. Человек – единственно возможный носитель правовых начал, единственный, кто способен создавать правовые ценности и для кого они могут быть предназначены[348]. Поэтому, признавая существование в сфере государства и права таких явлений, как объективные закономерности, не зависящие от воли и сознания человека, мы оказываемся перед некоторым противоречием, пусть даже имеющим внешний характер, и вынуждены отвечать на вопрос, каким же образом объективная закономерность соотносятся с человеческой субъективностью, как они взаимодействуют и можно ли говорить о приоритете одного над другим.

В отечественных социальных науках, в том числе в юриспруденции, отмечаются два основных подхода к этой проблеме. Согласно первому из них, типичному для марксистско‑ленинской традиции, с развитием общества и его переходом на социалистические и коммунистические позиции диалектика закономерного и субъективного постепенно исчезает, поскольку закономерности реализуются через их использование в общественных целях. Таким образом, действие и использование законов зачастую почти сливались, смешивались. Это заметно в таких высказываниях: «При социализме общественные законы действуют, как правило, через сознательную активность людей, все более выступая таким образом как законы сознательной и планомерной деятельности трудящихся. Субъективной стороной этой планомерно организованной деятельности является знание самих законов, умение их использовать и т. д…»[349]. При этом считалось, что для капиталистического общества характерной является стихийная форма действия социальных, в том числе государственно‑правовых закономерностей[350].

Второй подход к проблеме сводится к тому, что субъективный фактор является для государственно‑правовых закономерностей чем‑то дополнительным, что вторгается в него и непредсказуемо осложняет ход государственно‑правового развития; «объективные законы, реализующиеся в деятельности и поведении индивидов, классов, партий, корректируются субъективными факторами – мировоззренческими и методологическими установками, политическими теориями и доктринами, что существенно влияет на построение, формы, направленность правового регулирования, содержание отраслей, институтов, юридических конструкций и моделей»[351].

Иные возможные подходы к истолкованию связей субъективного и объективного, свободы и необходимости не получили в российской юридической науке широкого распространения. В частности, для теоретиков права вовсе не были характерны фаталистические представления в духе механицизма, отрицающие за человеком всякую свободу выбора и сводящие его деятельность к простой реализации объективных законов, которые незаметно для него всецело управляют его поступками. Противоположная крайность связана с тем, что объективные социальные закономерности считаются фикцией, а человек и его активность объявляется феноменами настолько сложными, что сама идея закономерности в их отношении неприменима. Этот взгляд имеет некоторое влияние в философии и социологии, но не в юридической науке.

Но даже те относительно взвешенные подходы, которые использовались в теории государства и права при анализе взаимодействия человеческой воли с объективной закономерностью, в настоящее время уже обнаруживают свою неполноту и неточность. Так, первый из приведенных подходов, фактически отождествляющий действие и использование государственно‑правовых закономерностей, ставит под сомнение объективный характер последних. Действительно, если закономерности реализуются путем осознанного следования им, то они мало чем отличаются от социальных норм, программ, требований. Отсюда и попытки отграничить закономерность от повторяемости: «повторяемость может иногда свидетельствовать о нарушении объективной закономерности, основанной на глубинных, сущностных чертах и характеристиках явлений»[352]. Получается, что человек может без особого труда нарушить объективную закономерность, если просто не знает о ее существовании! Тем самым закономерность превращается в некое подобие технологической рекомендации, которая просто позволяет повысить эффективность работы, или социального императива, который требует от человека поступать определенным образом под угрозой каких‑то негативных последствий.

Второй подход, в соответствии с которым субъективный фактор вмешивается в действие закономерности и корректирует ее, представляется более близким к действительности, но все же не может быть принят безоговорочно. Дело в том, что здесь подразумевается существование какого‑то основного механизма действия государственно‑правовых закономерностей, по отношению к которому субъективно‑личностный фактор выступает в качестве постороннего. Но на чем тогда строится этот основной механизм и каким образом он может функционировать, если субъективный фактор влияет на него лишь извне? Фактически это означает, что государственно‑правовые закономерности могут действовать без участия людей, что невозможно себе представить. Поэтому модель, включающая в себя субъективный фактор как дополнение к механизму действия государственно‑правовых закономерностей, изначально противоречива.

На наш взгляд, современные возможности философии и социальных наук, в том числе юриспруденции, вполне позволяют синтезировать указанные подходы и более адекватно оценить роль человеческой воли в реализации объективных государственно‑правовых закономерностей. Для этого в первую очередь следует преодолеть ограниченность этих объяснительных схем и признать, во‑первых, что действие государственно‑правовых закономерностей и их использование есть качественно различные, несовпадающие процессы; и во‑вторых, что субъективный фактор не присоединяется к механизму действия закономерностей откуда‑то извне, а является его составной частью, причем неотъемлемой и центральной.

Этот взгляд, в свою очередь, может основываться лишь на такой философско‑методологической установке, которая носит характер своеобразного компромисса между детерминизмом и индетерминизмом. Как известно, детерминистские учения полностью подчиняют человеческое поведение объективным законам, в то время как индетерминистские концепции считают человеческую волю свободной от каких‑либо внешних закономерностей и факторов[353]. Выше уже упоминалось, что юридическая наука отказывается от радикальных решений проблемы, отвергая в равной мере и абсолютную обусловленность субъективной воли внешними обстоятельствами, и абсолютное отсутствие зависимости от них. Представляется, что наиболее последовательным развитием этой позиции могло бы стать следующее положение: в области права противопоставление свободного поведения и закономерного поведения вообще некорректно. Свободные поступки индивидов и групп в сфере правового регулирования – это и есть поступки, закономерные с правовой точки зрения, именно потому, что свобода личности является для правовой жизни закономерным атрибутом[354].

В современной философской и культурологической литературе уже практически не оспаривается тот факт, что человеческое существо в своей деятельности воспроизводит некоторые устойчивые «матрицы», которые внушаются ему самой культурой: «всякое соприкосновение отдельного человека с действительностью всегда опосредовано моделями, имеющими надындивидуальный характер…»[355]. Именно такими надындивидуальными моделями являются, в частности, социальные закономерности как объективно срабатывающие типичные связи между фактами и явлениями. Эти закономерности могут рассматриваться как особые культурные образцы («паттерны»), которые, в отличие от социальных норм, создаются не отдельными личностями или группами, а возникают сами собой в процессе социального развития и действуют независимо от их осознания людьми. Закономерность не есть принудительное воздействие на человеческую волю; как писал П.А. Сорокин, «находиться вне вещей и управлять ими закон не может, ибо он сам‑то есть не что иное, как обнаружение тех свойств, которыми обладают вещи»[356].

В этом смысле любое социальное действие человека является закономерным настолько, насколько оно мотивировано. Мотивация в данном случае есть точный эквивалент закономерности: во‑первых, мотивированность поступка означает его причинную обусловленность; во‑вторых, мотивация привносит в человеческое поведение элементы типичности и единообразия. Чем меньше мотивировано то или иное действие, тем меньше в нем закономерного и больше случайного. Но правовая жизнь – как раз такая область, в которой мотивированные поступки встречаются значительно чаще, чем импульсивные и спонтанные, а следовательно, деятельность людей в этой сфере носит максимально закономерный характер.

Однако при этом следует оговориться: любой мотивированный поступок является закономерным с социальной и психологической точки зрения, но далеко не каждый из них закономерен в правовом смысле. В сугубо правовой плоскости закономерными могут считаться лишь такие деяния, детерминация которых типична именно для правовой жизни. Таких деяний в сфере права, на наш взгляд, большинство. Несколько меньшую группу составляют такие поступки, которые закономерны только в общесоциальном, но не в юридическом смысле, т. е., они не охватываются государственно‑правовыми закономерностями, не являются типичными для правовой жизни, но подчиняются более общим социальным законам. Наконец, совсем единичны такие случаи, которые не являются закономерными ни с правовой, ни с общесоциальной точки зрения.

В сфере правового поведения наиболее распространенной является так называемая телеологическая детерминация, которая не только не отвергает свободы воли, но непосредственно на ней основывается. Телеологическая детерминация означает, что деятельность субъекта обусловливается не просто сочетанием внешних обстоятельств, но и конкретной целью, которую он ставит перед собой с учетом этих условий; «он полагает определенный эффект в качестве «цели», т. е. соединяет с ним некоторую ценность»[357]. При этом именно государственно‑правовые закономерности представляют собой тот фактор, под действием которого люди формируют свою систему правовых ценностей (благ) и выбирают способ достижения этих благ[358]. Можно убедиться, что подобные закономерности сами по себе вовсе не являются препятствием для человеческой свободы. Как верно подчеркнул Н.О. Лосский, «наличность таких необходимых форм не есть уничтожение свободы. Нелепо было бы утверждать, что я лишен свободы ввиду существования закона «2х2=4» или ввиду закона, согласно которому, если я совершу деяние, причиняющее страдание какому‑либо существу, то и сам я наверное буду хотя бы частично неудовлетворен своею деятельностью»[359].

Государственно‑правовые закономерности вполне совместимы со свободой личности именно потому, что имеют своим источником саму личность: они носят характер не внешней механической силы, а внутреннего органического фактора, двигателя человеческой активности в области права. Как нам представляется, государственно‑правовые закономерности в своем возникновении и существовании обладают в полном смысле экзистенциальной природой, т. е. находят объяснение и обоснование во внутреннем мире человека. Что же именно в человеческой натуре служит предпосылкой к складыванию государственно‑правовых закономерностей?

Во‑первых, это так называемые «законы рационального расчета», или «экзистенциального эгоизма»[360], которые предполагают, что каждый человек в первую очередь стремится действовать в соответствии с собственными интересами и получить от своих поступков определенную выгоду. Разумеется, подобная мотивация отнюдь не является универсальной и единственно возможной[361], однако трудно отрицать, что именно в сфере права большинство действий совершается именно из прагматических побуждений и нацелены на достижение определенного практически ценного, полезного результата.

Во‑вторых, базой для государственно‑правовых закономерностей служат законы коллективного поведения людей. Право – это область коллективного взаимодействия, в котором очень немногие поступки людей носят действительно единоличный характер. Так, в наше время любой нормативно‑правовой акт представляет собой продукт коллективного, а не индивидуального творчества; правоприменительная деятельность также по преимуществу осуществляется в групповых формах, а кроме того, любой правоприменитель в своей работе неизбежно учитывает опыт своих коллег и общую направленность правоприменительной политики в соответствующей области, так что и применение права не может считаться делом индивидуального значения. Даже отдельный гражданин, находящийся в сфере правового регулирования и принимающий какое‑либо личное решение, фактически участвует в массовых социальных процессах, поскольку в своем поведении он использует коллективные формы, закрепленные правом – иными словами, соотносит свое поведение с некоторым коллективным образцом.

При этом следует отчетливо помнить, что реализация государственно‑правовых закономерностей в поведении индивидов и социальных групп происходит на основе нелинейности, поскольку их действия никогда не предопределяются внешними факторами со стопроцентной вероятностью. Недетерминированных поступков в сфере права не совершается, но в то же время любая детерминация является относительной, носит неоднозначный, вариативный, статистический характер[362]. Как отмечал в этой связи американский исследователь Дж. Уолд, «когда наступает время принять решение и проявить то, что называется свободной волей, то есть сделать выбор, когда такое время приходит, то личность… как уникальный результат неповторимости состава, генетики и истории – эта личность выступает перед нами как некая неизвестная величина. В этот момент никто не предскажет результата, ни посторонний наблюдатель, ни лицо, принимающее решение, потому что никто не имеет необходимой информации. Я сказал бы, что сущность свободной воли не в недостаточности детерминизма, а в непредсказуемости»[363].

В советское время юридическая наука, как известно, связывала понятие свободы с конструкцией осознанной необходимости[364]. В новейшей юридической литературе справедливо отмечается, что эти представления требуют существенного пересмотра, поскольку в действительности свобода «выражается не только в возможности действовать в соответствии с познанной необходимостью, но и вопреки ей. Человек волен в том, чтобы познавать или игнорировать необходимость соотносить свое поведение с объективными условиями жизни»[365]. Отсюда, возможны следующие основные варианты поведения по отношению к государственно‑правовым закономерностям.

Во‑первых, субъект правовой жизни может проигнорировать существующую закономерность и даже поступить вопреки ей. Однако, по образному выражению А.И. Герцена, «личность, противодействующая всеобщему, попадает на глупое положение человека, бегущего с лестницы в то самое время, как густая колонна солдат поднимается на нее»[366]. Например, в последние несколько лет наблюдается такая закономерность правового развития России, как ее постепенная интеграция в европейскую правовую систему, приближение к стандартам европейского права в области прав человека и в иных сферах правового регулирования[367]. При этом далеко не исключается появление таких нормативно‑правовых актов или принятие иных юридически значимых решений, которые будут противоречить этой объективной тенденции. Лица, ответственные за принятие подобных решений, тем самым действуют вразрез с закономерностью государственно‑правового развития, хотя тем самым не отменяют ее.

Во‑вторых, субъект может поступить в соответствии с данной закономерностью; при этом, если речь идет о подлинной закономерности, то для ее реализации не имеет особого значения, является ли она «осознанной необходимостью» или лицо даже не подозревает о ее существовании. Природа закономерностей такова, что они воплощаются в поведении субъекта независимо от того, знает он про них или нет. Если лицо осознает, что поступает закономерно, само по себе это ничего не меняет в его поведении. Так, именно в этом смысле закономерным является факт внедрения в российское законодательство и практику европейских правозащитных стандартов. Знают ли законодатели о существовании этой объективной тенденции или действуют из соображений конкретной целесообразности, в данном случае несущественно.

Наконец, третий вариант – использование государственно‑правовой закономерности. Он отличается от предыдущего тем, что субъект не просто действует в русле закономерности, но при помощи этой закономерности добивается повышения эффективности своих действий. Для этого, как правило, необходимо иметь довольно точное представление о содержании закономерности, хотя теоретически не исключается использование закономерности, основанное не на научном ее познании, а на интуитивном ощущении. Особенность использования закономерности заключается в том, что субъект извлекает из нее дополнительный эффект, который самой закономерностью прямо не предусматривается. Например, предположим, что законодатель обнаружил такой способ сочетания европейских правовых стандартов с традиционными российскими ценностями, который позволит значительно повысить уровень защищенности прав и свобод человека.

Отметим, что в каждом из трех вариантов поведение субъекта правовой жизни может быть как свободным, так и несвободным. Свобода здесь определяется не столько тем, в каком отношении находятся действия субъекта к объективной закономерности, сколько тем, принимает ли он решения самостоятельно или под давлением чужой воли. Можно согласиться с тем, что в области права свободой должна считаться не осознанная необходимость, а возможность совершать действия по собственному выбору, на основании собственных убеждений, интересов и потребностей[368].

Закономерность не направлена против свободы хотя бы потому, что свобода сама по себе существует лишь благодаря закономерности. «Законы, усвоение которых не зависит от воли деятеля, очерчивают сторону гетерономии проявлений деятеля… образуют космическую структуру, в рамках которой открывается простор для бесконечно разнообразных деятельностей»[369]. Государственно‑правовые закономерности – это условия и границы, в которых протекает свободная активность субъектов правовой жизни. Конечно, нельзя отрицать, что закономерности в каком‑то смысле ограничивают свободу субъектов, сужая круг альтернатив и подталкивая к определенному выбору. Но это ограничение с оборотной стороны является стимулом, поскольку в отсутствие закономерностей никакой выбор был бы вообще невозможен, поскольку отсутствовали бы основания предпочесть какой‑либо из вариантов, да и сами варианты не появились бы. Представим себе, что в правовой жизни исчезли все закономерности. Что в таком случае заставит законодателя принимать новые законы, а правоприменителя – толковать и выполнять имеющиеся? Что побудит гражданина вести себя правомерно или противоправно? Само гипотетическое допущение показывает: свобода от закономерностей – это отсутствие жизни, а стало быть, отсутствие свободы.

В отношении человека, являющегося участником правовой жизни, нередко употребляют выражения «правовое существо», или «человек юридический» («homo juridicus»)[370]. Такая терминология, думается, обязывает рассматривать человека как плотно интегрированного во всю систему правовых связей и закономерностей. Невозможно согласиться с тем, что «поиск детерминант и закономерностей, причин и обстоятельств вводит нас лишь в такую реальность, в которой правовое существо не может не чувствовать себя посторонним, а потому вынуждаемым, невменяемым, несвободным, неответственным»[371]. Ведь человек становится «правовым существом» не сам по себе, а лишь тогда, когда он вступает в мир права, попадает в сферу правового регулирования и оказывается под действием государственно‑правовых закономерностей. Таким образом, применять к индивиду юридические мерки, оценивать его с правовой точки зрения как свободного или несвободного, ответственного или неответственного можно лишь в том случае, если он уже находится в пределах правовой жизни, а значит, уже испытывает на себе действие ее закономерностей.

Поэтому прав Б.П. Вышеславцев: «свобода имеет свою закономерность, отличную от закономерности природы»[372]. В настоящее время свобода сама становится государственно‑правовой закономерностью: если человек поступает в сфере права свободно, то он уже поступает закономерно, поскольку современное право предоставляет каждому возможность самостоятельно и беспрепятственно делать жизненный выбор – «разрешено все, что не запрещено законом». С другой стороны, если человек поступает несвободно, под принуждением – например, находится в заключении, выполняет обременительные обязательства или подчиняется требованиям государственного органа – то и в этом случае он поступает закономерно, ибо государство и право по своей природе не могут обойтись без использования принудительных мер.

Итак, человеческая воля в сфере права определяется множеством закономерностей, но остается свободной и часто непредсказуемой. В целом же взаимодействие объективной государственно‑правовой закономерности и свободной воли удачно моделируется в образе шахматной доски[373]. Участники играют по правилам, которые не ими установлены, но в рамках этих правил имеют достаточную свободу выбора. Хотя правила – закономерности – остаются одинаковыми, ходы всякий раз делаются разные, и поэтому практически не бывает совершенно одинаковых шахматных партий. Точно так же в государственно‑правовой жизни объективные закономерности, будучи опосредованы человеческой волей, все время реализуются по‑разному.

 

Право и революция

 

Любая революция с внешней стороны представляет собой радикальный разрыв с прошлым, выражающийся в скачкообразном, резком изменении основ социально‑экономического и политического устройства. Поэтому первой жертвой революции обычно становится правовая система общества, обеспечивающая сохранность социального порядка. Одновременно с этим, впрочем, революция является одним из важнейших источников юридического опыта.

Согласно классическому пониманию юридического опыта, он может рассматриваться в качестве «системы коллективных актов признания «нормативных фактов» и воплощенных в них ценностей»[374]. Но это представление нуждается в некоторых пояснениях, поскольку его автор (Г. Гурвич), как известно, исходил из возможности существования права не только в официально‑нормативной форме, но и в виде так называемого «социального права», спонтанно образующегося во всех человеческих сообществах и выражающего коллективную солидарность.

Подобное расширение рамок юридического опыта едва ли продуктивно, поскольку в тогда его составе оказываются едва ли не все существующие варианты нормативного регулирования общественной жизнедеятельности. Это, в свою очередь, отвлекает внимание от особой сферы социальных явлений, обладающих свойствами текстуальности, формализма и императивности – тех явлений, которые традиционно именуются правовыми (юридическими).

Именно поэтому, с нашей точки зрения, юридический опыт можно определить как хранящуюся в коллективной памяти социума информацию о текстуальных формах властного упорядочения социальных отношений.

Здесь, собственно, и обнаруживается основная проблема восприятия революции в качестве источника юридического опыта. Право по своему предназначению призвано закреплять, стабилизировать модель социального устройства; революция, напротив, означает упразднение сложившегося социального порядка вместе с его юридическими атрибутами. Юридический опыт базируется на представлениях о границах дозволенного, о надлежащей процедуре действий, о строгом следовании определенным нормам; революционный процесс есть нечто враждебное любой установленной процедуре, направленное на ликвидацию существующей системы правил. Таким образом, с внешней точки зрения революция, очевидно, выглядит как явление антиправовое и, следовательно, как полная противоположность юридическому опыту.

Однако наряду с этим революции демонстрируют и иного рода свойства. Один из крупнейших теоретиков революции, юрист и религиозный мыслитель О. Розеншток‑Хюсси в своем фундаментальном исследовании роняет несколько загадочную, на первый взгляд, мысль: «силы революции и пассивного послушания – это только две стороны одного и того же явления, без которого историческая связь не существует…»[375]. Иначе говоря, революционные ситуации и периоды стабильного правопорядка управляются, в сущности, одними и теми же социальными факторами, под воздействием которых относительно свободно переходят друг в друга.

Разумеется, трудно всерьез утверждать, будто бы причины и движущие силы революции всецело лежат в области права. Но существенный характер связи между революцией и правом подтверждается хотя бы тем, что одной из отличительных черт революции является ее способность к созданию качественно новой правовой системы. Бунт, переворот, восстание также могут привести к серьезным изменениям в области права, но для них это свойство не является обязательным. Революция, напротив, непременно имеет своим результатом юридическое оформление новых принципов общественного устройства.

Таким образом, одним из элементов революционного юридического опыта может считаться «акт признания», выражающийся в констатации кризисного состояния правовой системы. Начало революционных событий свидетельствует не только об ухудшении общего качества жизни, о растущем недовольстве властью, о повышенной политической конфликтности и т. п. Революция происходит в том случае, если отсутствуют правовые средства для преодоления указанных проблем, когда нет легальных механизмов, которые позволили бы осуществить необходимое оздоровление общества. Собственно, любое право неизбежно отстает от реальной социальной динамики, но именно в этом заключается его миссия – обеспечить некоторую степень консервации общества, обезопасить от излишне резких перемен. Вполне естественно, что в особых ситуациях право становится препятствием к принятию оперативных антикризисных решений. Быть препятствием, как известно – одно из наиболее ценных функциональных свойств права. Но не всегда выбор делается в соответствии с правилом: «Fiat justitia, pereat mundus» («Пусть восторжествует юстиция, даже если погибнет мир»). Как правило, инстинкт самосохранения подсказывает обществу противоположный вариант: пожертвовать юстицией.

Более того, революция требует не разового нарушения установленных юридических процедур, а полного отказа от них. Это означает, что революция выносит приговор существующему правопорядку, возлагая на него значительную часть вины за бедственное состояние общества. Поэтому после того, как пик революционных событий остается позади и наступает относительная стабилизация, не происходит восстановления прежних правовых институтов, а на их месте возникают какие‑то иные. Революция знаменует собой гибель старого порядка и рождение нового общества, которое нуждается в символическом подтверждении своей новизны.

Характерно, что ни одна революция не ограничивается в сфере права чистым отрицанием. Разрушив прежний правовой порядок, революция практически сразу же ускоренными темпами начинает порождать собственные нормативные формы. Более того, именно великие революции вызывают к жизни появление выдающихся памятников права: так, английская буржуазная революция XVII века создала первую и единственную в истории страны писаную конституцию – уникальный документ под названием «Орудие управления», – а окончание революционного цикла отмечено изданием таких судьбоносных для английской правовой системы законодательных актов, как Билль о правах и Хабеас корпус акт. Великая Французская революция обогатила историю мирового права Декларацией прав и свобод человека и гражданина; первыми шагами Октябрьской революции в России также становятся юридические документы – Декрет о мире, Декрет о земле, Декреты о суде и т. п.

На юридическом фронте революция ведет борьбу одновременно в двух направлениях – во‑первых, против существующего несовершенного права, которое олицетворяет собой ненавистный старый порядок; во‑вторых, за создание какого‑то иного, пока неведомого права, в котором воплотятся идеалы справедливости и нового социального строя.

Концепция «борьбы за право», как известно, разработана Р. фон Иерингом в противовес исторической школе права, которая исходила из того, что для права нормальным является безболезненное, постепенное, эволюционное развитие, не требующее ни революций, ни даже коренных реформ. Иеринг доказывал обратное, а именно то, что единственно возможный путь правового развития предполагает активные усилия отдельных лиц и социальных групп по отстаиванию своих интересов, в том числе самыми бескомпромиссными средствами. Мирное развитие, по его убеждению, для права вообще несвойственно, а все основные завоевания и достижения в истории права сопровождались ожесточенной борьбой. Такая борьба, согласно Иерингу, не только естественна, но представляет собой долг каждого человека по отношению к себе и обществу[376]. Это, кстати, как нельзя лучше согласуется с позднейшим тезисом Г. Гурвича, согласно которому одной из наиболее заметных черт юридического опыта «является крайне драматичный характер такого опыта, преобладание в его структуре элементов антиномичности. Ни один вид непосредственного опыта не разрывается болезненными конфликтами в такой степени, как юридический опыт»[377].

Борьба за действующее, уже существующее право должна происходить, очевидно, в рамках самого этого права. Если лицо, стремясь к обеспечению собственных прав, прибегает для этого к незаконным средствам, то оно в значительной степени лишается возможности ожидать защиты от официальной правовой системы. Таким образом, если удар направлен против самой правовой системы, то речь идет о борьбе за какое‑то иное право. Великие революции демонстрируют относительное разнообразие типов права, за которые ведется борьба, при том, что во всех случаях действующий правовой порядок становится мишенью для уничтожения.

В частности, известно, что английская буржуазная революция проходила под знаменем восстановления прежних вольностей и свобод, в умалении которых обвинялась королевская власть; иными словами, в этом случае речь фактически идет о борьбе за прошлое право. Великая французская революция вдохновлялась идеями естественных прав и свобод, принадлежащих от природы каждому и не подлежащих ограничению, но безосновательно нарушаемых при «старом режиме» (борьба за вечное право). Что касается революций в России, то в их идейной основе было заложено представление о том, что самодержавная монархия является тормозом на пути социального прогресса, в некотором смысле мешает прорваться в будущее. Февральская революция была призвана предоставить народу полный объем прав и свобод западного образца, которые при царском режиме допускались неохотно и дозировано. Октябрьская революция также эксплуатировала демократические лозунги в связке с идеями перераспределения собственности, что автоматически требовало построения качественно иной правовой системы (иначе говоря, борьба велась за новое право ).

Разумеется, все три разновидности правового идеала носили в значительной степени искусственный, сконструированный характер, однако примечателен сам по себе факт, что объекты «борьбы за право» в ее революционном варианте, видимо, должны занимать ту или иную позицию на воображаемой временной оси по сравнению с действующей правовой системой. Дело в том, что право является одним из тех социальных институтов, которые обеспечивают «связь времен»; как писал об этом П. Бурдье, право «создает гарантии того, что будущее будет создаваться по образу прошлого, что неизбежные изменения и адаптации будут осмыслены и сформулированы на языке, не противоречащем прошлому…»[378]. Такая особо тесная связь права и времени приводит к тому, что революционные силы начинают воспринимать право в качестве своеобразной «машины времени», которая позволяет обществу свободно перемещаться в необходимое ему историческое состояние.

3. Еще одно объяснение того факта, что революция практически сразу облекается в юридические формы, может заключаться в языковой природе права. Поскольку революция рассчитывает на глубокое и необратимое преобразование общества, то она обязана действовать на языковом уровне, который предопределяет собой коллективное восприятие и оценку происходящих событий. «Любая революция, – пишет Розеншток‑Хюсси, – должна говорить на новом языке, поскольку она должна повести людей в новом направлении.

В социальном движении последних пятидесяти или ста лет революция присутствует всюду, где обнаружится новый язык без корней»[379].

Право – это и есть тот язык, на котором выговаривается, самовыражается революция, или, точнее, новоявленная революционная власть. Основные элементы этого нового языка, как правило, складываются еще до начала самой революции в структуре радикально ориентированной политико‑правовой идеологии. В этом смысле Г. Радбрух имел полное основание утверждать: «Все начиналось с философии права, а заканчивалось революцией»[380]. Великая французская революция опиралась на труды Вольтера и Руссо, Октябрьская революция в России – на массив текстов Маркса и Энгельса, Плеханова и Ленина, Троцкого и Бухарина и т. д. Характерно, что окончательным результатом английской буржуазной революции стала не диктатура Кромвеля, лишенная основательной идеологической базы, а ограниченная (конституционная) монархия, заранее подготовленная такими мыслителями, как Мильтон, Сидней, Локк и др.

Право стабильно функционирующего общества представляет собой описание более или менее привычных, узнаваемых реалий; оно повествует о реально сложившемся и живущем обществе. Именно здесь вполне применимы хрестоматийные слова Маркса: «законодатель должен смотреть на себя как на естествоиспытателя. Он не делает законов, он не изобретает их, а только формулирует, он выражает в сознательных положительных законах внутренние законы духовных отношений»[381]. Но это высказывание идеолога революции не относится к обществу революционной эпохи.

Право революционного времени – это проект несуществующего общества, по сути дела, особая разновидность утопии. Революционное правительство не может дожидаться, пока новые властные институты, права и свободы граждан, основные начала социального бытия сформируются сами собой, как «внутренние законы духовных отношений», чтобы лишь затем выразить их в позитивном праве. Напротив, все эти новшества вначале появляются на бумаге и только после этого становятся свершившимся фактом. Их нужно описать с опережением, как уже существующие и действующие явления, в противном случае они никогда не появятся.

В этом состоит двойственность революционного юридического опыта: с одной стороны, он свидетельствует об ограниченности возможностей права, о его бессилии перед лицом фатальных внутренних и внешних угроз. Эта сложная система процедур и условностей, выступающая гарантом гражданского мира и порядка, в экстремальных условиях обнаруживает свою слабость и рассыпается при столкновении с реальностью истории.

С другой стороны, революционный опыт для права является в известном смысле триумфальным. Речь идет даже не о том, будто бы революции помогают освободиться от устаревших институтов и способствуют дальнейшему совершенствованию права. В конце концов, необратимость правового прогресса вызывает сомнения, и многие революции (например, Октябрьская социалистическая революция в России) внесли в развитие права, мягко говоря, далеко не однозначный вклад.

Дело в том, что революция сопряжена с поражением и гибелью лишь отдельно взятой правовой системы, но не права в целом, как социального института. Напротив, революционный опыт подтверждает универсальность и незаменимость права в качестве средства социокультурной интеграции, поскольку вслед за разрушением старого правопорядка революционные силы почти немедленно вынуждены сами обращаться к правовой форме для внедрения и легитимации новых принципов общественной жизни.

Соответственно, бытующее мнение о неправовом или антиправовом характере революционных обществ является по меньшей мере неточным. Отсутствие права может иметь место как сугубо временный и притом краткосрочный эпизод в развитии революционных событий. Разумеется, если оценивать революцию с точки зрения предшествующего ей правового порядка, то ее неправомерность будет очевидной. Например, вывод о том, будто социалистическая революция в России представляла собой «отрицание права», а нормативные установления коммунистической диктатуры были анти‑правовыми[382], вытекает из того, что право отождествляется с буржуазными принципами свободы, формального равенства, частной собственности и т. п.; иными словами, с конкретным содержанием одной из исторически возможных правовых систем. Это доказывает, на наш взгляд, что содержание права является его изменчивой и наиболее случайной стороной, а устойчива и существенна в данном случае форма.

Важен с точки зрения юридического опыта вопрос о механизме зарождения нового правового порядка и его соотношении со старым. Движущие силы революции развиваются внутри общества, следовательно, испытывают на себе то или иное воздействие права. Чтобы общество сохраняло устойчивость, в его структуре должны присутствовать участки пониженной социальной упорядоченности; эти проявления энтропии выполняют созидательную функцию, поскольку без них социальная система не имела бы резервов самоорганизации. С точки зрения синергетического подхода, зоны социальной аномии необходимы системе для поддержания собственной жизнеспособности, как источник самоорганизации[383].

Так или иначе, идеологическая и организационная подготовка революции берет свое начало в тех сферах общественной жизни, которые находятся в конфронтации с официальной культурой и политикой. Такие враждебно настроенные элементы, несущие в себе явную опасность для социального целого, обычно преследуются властью, в том числе с использованием юридических средств. Поэтому можно сказать, что движущие силы будущей революции находятся по отношению к старому порядку не только в политической, но и в юридической оппозиции.

Юридический опыт для отдельных индивидов и социальных групп может носить травматический характер, то есть быть источником негативных переживаний (дискриминация, имущественные потери, лишение свободы и т. п.). Подобный травматичный опыт, накапливаясь в обществе, может становиться дополнительным условием, способствующим революции: индивиды утрачивают лояльность к правопорядку, который причиняет им страдания. Как замечает Розеншток‑Хюсси, особенности революций в числе прочего определяются тем, в каких условиях проходят встречи будущих лидеров: «Суровый характер большевизма вытекает из того характера мест для встреч, которые революционная группа имела в ссылке. Большевики встречались в ссылке и в тюрьме, в Швейцарии и Германии, во Франции и в Сибири»[384]. Для революционера такие биографические факты, как наличие официального статуса преступника, число приговоров, продолжительность пребывания в тюрьме или ссылке, были залогом доверия соратников и вхождения в элиту революционного движения. Именно конфликт с правопорядком позволял сформировать непримиримость к устоям общества, подлежащим разрушению.

Если признать, что революция по своей природе и истокам может считаться не только политическим, экономическим, но и правовым явлением, то становится объяснимым, почему во главе революции столь часто оказываются люди с юридической подготовкой (изучавший право в университете Кромвель, адвокат Робеспьер, помощник присяжного поверенного Ульянов). В этом качестве востребован не столько ученый‑теоретик, который понимает право на умозрительном уровне, сколько человек действия – юрист‑практик, причем не обязательно успешный. Он обладает достаточным знанием существующего правового механизма, чтобы найти способ его разрушения. Гражданин, не сведущий в вопросах права, может считать правовую систему несправедливой и несовершенной, но только юрист знает, что она к тому же слаба и уязвима. Одновременно юрист в роли лидера революции выступает своеобразным передаточным звеном, гарантом того, что на месте прежнего правопорядка сравнительно быстро возникнет новый и что период беззакония не затянется слишком надолго.

Таким образом, парадоксальность революционного юридического опыта заключается еще и в том, что революционный авангард должен относиться к правовой системе с достаточной неприязнью, чтобы стремиться к ее уничтожению, но одновременно быть достаточно осведомленным в этой области, чтобы суметь воссоздать правовой порядок в случае победы революции.

Далеко не случайно то, что сам термин «революция» восходит к латинскому «revolvere» – «возвращение». Правовая система прежнего общества, будучи упраздненной в ходе революции, сравнительно быстро восстанавливается в основных своих параметрах, хотя и с новым институциональным обликом. Действительно, после любой революции сохраняются опорные конструкции правовой системы – закон, правосудие, собственность. Меняются только их наименования, формы, субъекты и др., но не природа и функции этих базовых институтов права.

Собственно, революция наследует и все очевидные пороки прежней правовой системы, которые не только не исправляются, но порой даже усиливаются – несправедливые законы, произвольные налоги, жестокие уголовные наказания свойственны для любого нового порядка не менее, чем для старого. Революция в действительности не стремилась к решению этих проблем, а всего лишь пользовалась ими как предлогом для ускоренной модернизации, которая только в отдаленной перспективе может привести к некоторому улучшению жизни людей.

Всплеск насилия, характерный для любой революции на определенном этапе ее развития, вовсе не является полностью стихийным, но в значительной степени легализуется новой властью, представляя собой элемент правовой политики (террор обычно начинается не спонтанно, а объявляется специальными юридическими актами).

Дело в том, что старый порядок имеет по меньшей мере одно преимущество перед революционным правом: он опирается на силу традиции и массовой привычки, а значит, не нуждается в постоянном подкреплении насильственными методами. Суровость и репрессивность революционного права во многом является компенсацией его внутренней слабости, отсутствия подлинной убедительности. По этой же причине оказывается необходимым демонстративное физическое устранение лица, символизирующего собой весь прежний правопорядок.

Тем не менее противоборство старой и новой правовых систем может затягиваться на некоторое время. Поэтому революция дает обществу достаточно редкостный опыт, именуемый в научной литературе «правовым плюрализмом»: он понимается как ситуация, когда в какой‑либо стране, провинции или регионе сосуществуют более двух разных правовых систем и в одной и той же ситуации может применяться каждая из них[385]. Впрочем, представление о правовом плюрализме в современной юридической антропологии отличается некоторой непоследовательностью, поскольку его обычно распространяют на такие явления, которые выходят за пределы приведенной трактовки. В частности, правовой плюрализм чаще всего усматривают в том, что различные социальные, культурные, этнические группы (меньшинства) в рамках одного общества могут вырабатывать и соблюдать собственные нормативные порядки. Однако здесь, очевидно, не происходит никакого «сосуществования правовых систем», а налицо лишь множественность нормативных регуляторов; говорить в таких случаях о правовом плюрализме – значило бы отождествлять понятия «право» и «норма», т. е. отрицать существование каких‑либо форм регламентации совместной жизни, кроме права – тогда все правила поведения действительно могли бы рассматриваться как различные типы права. Но стирание различий между «правом» и «правилами» явно противоречит сложившейся терминологической традиции. Если же подобные «неофициальные» нормативные порядки поддерживаются и санкционируются государством (как, например, крестьянское или инородческое обычное право в дореволюционной России), то здесь опять‑таки речь не идет ни о каком сосуществовании разных правовых систем, а лишь о единой правовой системе, вмещающей в себя различные нормативные подсистемы в качестве составных частей.

Однако именно в периоды революций общество сталкивается с реальным опытом правового плюрализма, поскольку появляются различные центры власти, каждый из которых действует путем издания общеобязательных нормативных требований. Эти центры власти могут представлять собой реликты прежнего социального строя или конкурирующие между собой группировки революционных сил. Например, в первые годы Советской власти в России, как известно, активно функционировали не только институты власти, сформированные большевиками (ВЦИК, Совет народных комиссаров и др. с их местными органами), но и различные правительства, созданные белогвардейскими войсками на контролируемых ими территориях, а в течение короткого времени – еще и выборный представительный орган, Учредительное собрание. Все эти органы занимались нормотворческой деятельностью, и по формальным признакам исходящие от них нормативные установления носили юридический характер. Вместе с тем они не составляли единой системы, поскольку отрицали юридическую силу друг друга.

Какая же из этих нормативных общностей может и должна считаться правом? Решить этот вопрос при помощи таких критериев, как «действенность», «исполняемость» и т. п., представляется затруднительным. Постфактум, разумеется, юридический характер признается только за «нормативной продукцией» победившей стороны. Однако в период противостояния едва ли можно определить, чье нормотворчество более результативно с точки зрения числа подчиняющихся ему людей. Во‑первых, в революционные эпохи степень повиновения нормативным требованиям вообще существенно снижается, от кого бы они ни исходили. Во‑вторых, бурный и драматический характер революционных событий, очевидно, делает невозможным точное исчисление актов правомерного поведения в сравнении с количеством противоправных деяний. Соответственно, оценить уровень исполняемости нормативных установлений, исходящих от различных субъектов власти, также оказывается невозможным.

Таким образом, единственным точным критерием остается внешняя форма, которая в том или ином виде выдерживается всеми органами, претендующими на завоевание власти. Поскольку на каждой территории таких субъектов может быть несколько, то издаваемые ими нормы являются юридическими в одинаковой степени, что и позволяет квалифицировать данную ситуацию в качестве «правового плюрализма».

Это положение дел сохраняется до того момента, пока одна из конкурирующих сил не одерживает верх в борьбе и не завладевает монополией на форму права. Это означает, что централизованная власть в императивном порядке объявляет, какие источники права она признает, кем и в каком порядке они могут создаваться и каким способом должны доводиться до сведения общества. Другие претенденты на власть подавляются, прекращают свою нормотворческую активность, и в этот момент состояние правового плюрализма завершается.

Тем не менее даже после этого революционное право не обретает устойчивого статуса. Дело в том, что формальное господство одного нормативного порядка еще не означает, что его социальная миссия реализована. Чтобы производить необходимое интегративное, мобилизующее и управляющее действие на людей, право должно обладать сильными суггестивными качествами, т. е. быть инструментом коллективного внушения. У адресатов правового регулирования не должно быть сомнений в том, что требованиям права следует подчиняться. При этом их «акт признания» должен распространяться на всю систему правовых норм, ведь невозможно обосновывать целесообразность каждого отдельного требования.

В рамках «старого» (дореволюционного) правопорядка, как уже отмечалось, это внушение опирается на силу традиции и привычки; правовые императивы воспринимаются как часть устоявшегося образа жизни, что обеспечивает относительно высокий уровень их соблюдения. Нововведения революционной эпохи этим свойством не обладают, что требует, кроме прочего, обращения к силовым и количественным способам легитимации.

Силовая составляющая выражается в том, что революционным законам, как правило, в той или иной степени свойственна жестокость, вызванная не только борьбой с врагами, но и необходимостью показать мощь новой власти и права. Способность закона стать причиной человеческой смерти есть наглядное свидетельство того, что закон не является пустой формальностью. Показательные судебные процессы, проводимые по упрощенной процедуре и завершающиеся смертными приговорами, являются признаком того, что революционное право еще не обрело устойчивого качества[386]. Однако в какой‑то момент жертвами этих процессов становятся сами вожди революции, и это означает, что правовые институты уже набрали собственную силу и стали самостоятельным фактором социальной жизни, а не орудием в руках отдельных личностей.

Другое направление легитимации революционного права основывается на том, что относительная слабость его регулятивных возможностей в какой‑то мере компенсируется количеством издаваемых правовых актов. Тем самым демонстрируется, что правовая система способна порождать новый нормативный материал и, следовательно, является жизнеспособной. Новый правопорядок стремится заполнить созданные революцией вакуумы в нормативном регулировании общественных отношений и тем самым выйти на уровень дореволюционного права хотя бы в количественном отношении.

Так, в Советской России вплоть до конца 20‑х годов наблюдалась повышенная интенсивность правотворчества даже на самых низовых уровнях: «На местах «народное правотворчество» развивалось как самостоятельный жанр. В некоторых районах Астраханского, Сталинградского, Саратовского округов в неделю выходило несколько десятков постановлений»[387].

Вступление правовой системы в устойчивую фазу характеризуется тем, что снижается репрессивный накал и объемы правотворчества становятся умеренными. Тем самым революционный этап правового развития заканчивается.

Итак, революционный юридический опыт является амбивалентным по своей смысловой направленности. Он демонстрирует относительную хрупкость традиционного правового порядка, которая проявляется в периоды социальных кризисов, причем в первую очередь это касается правовых систем, построенных по жестко иерархическому принципу и нацеленных на централизованное упорядочение общественного целого. Такие правовые системы, не обладающие достаточным ресурсом гибкости, сравнительно легко разрушаются в агрессивной среде. Вместе с тем революция представляет собой не просто стремительный демонтаж старого правопорядка, но и своеобразную форму «борьбы за право». Право в революционных условиях проявляет удивительные способности к самовоспроизводству: исчезнув под натиском революционных сил, оно сравнительно быстро возрождается в обновленной форме. Минуя временный период правового плюрализма, обусловленного наличием нескольких альтернативных правотворящих инстанций, общество переживает этап репрессивного права и неизбежно приходит к монистическому правовому устройству, опирающемуся на власть юридической формы и процедуры.

 

---

Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 639; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!