Глава 16. ЛИЗИ И ДЕРЕВО ИСТОРИЙ. (Скотт говорит своё слово)

 

1

 

Как только Лизи принялась освобождать рабочие апартаменты Скотта, работа пошла быстрее, чем она могла предположить. И она никогда бы не поверила, что помогать ей будут Дарла, Канти и, разумеется, Аманда. Канти какое-то время держалась в стороне и подозрительно поглядывала на них (Лизи казалось, что очень долгое время), но Аманда этого словно и не замечала. Это всего лишь роль. Скоро она перестанет играть, и всё образуется. Дай ей время, Лизи. Сестринские узы очень сильные.

В конце концов так и вышло, хотя Лизи не покидало ощущение, что в глубине души Канти осталась при своём мнении: Аманда прикинулась больной, чтобы Привлечь Внимание, и они с Лизи Что-То Такое Провернули. У Дарлы столь скорое выздоровление Аманды и эта странная поездка на старую ферму в Лисбон тоже вызывали недоумение, но уж она по крайней мере не считала Аманду симулянткой.

Дарла, в конце концов, видела, в каком состоянии старшую сестру отправляли в «Гринлаун»…

Так или иначе, после Четвёртого июля сёстры за неделю прибрались и очистили от лишнего рабочие апартаменты Скотта над амбаром, наняв лишь пару крепких школьников старших классов для перетаскивания тяжестей. Самым тяжёлым оказался Большой Джумбо Думбо. Его даже пришлось разобрать (лежащие на полу составные части напомнили Лизи муляж человека, который они изучали на биологии в средней школе, только здесь, пожалуй, следовало вести речь о муляже стола), а потом спускать вниз с помощью арендованной лебёдки. Школьники радостными криками приветствовали каждую часть стола, которая благополучно добиралась до земли. Лизи стояла рядом с сёстрами и истово молилась, чтобы всеми этими тросами и шкивами кому-то из парней не оторвало большой или какой другой палец. Не оторвало, и к концу недели всё, что находилось в рабочих апартаментах Скотта, рассортировали, разложили и разметили, то ли для передачи в дар, то ли для отправки на длительное хранение, и Лизи оставалось только решить, что же ей со всем этим делать.

Разобрались со всем, кроме книгозмеи. Она осталась, по-прежнему дремала у стены в опустевших рабочих апартаментах, жарких и душных рабочих апартаментах, поскольку кондиционеры отключили и вынесли. В помещении было жарко даже при открытых люках на крыше и паре работающих вентиляторов, обеспечивающих хоть какую-то циркуляцию воздуха. И почему нет? Место это вновь превратилось в сеновал над амбаром, пусть и со славным литературным прошлым.

На ковре по-прежнему темнели отвратительные тёмно-бордовые пятна (белоснежный ковёр не представлялось возможным убрать до демонтажа книгозмеи). На вопрос Канти, откуда пятна, Лизи ответила, что случайно пролила жидкость для полировки мебели, но Аманда знала, откуда они взялись, да и Дарла, по мнению Лизи, что-то подозревала. Ковру предстояло покинуть рабочие апартаменты, но только вслед за книгозмеей, а Лизи пока не могла с ней расстаться. Почему, точно сказать тоже не могла. Возможно, причина состояла в том, что наверху о Скотте напоминала только эта книгозмея, ничего больше.

Вот Лизи и выжидала.

 

2

 

На третий день генеральной уборки, которую устроили в рабочих апартаментах Скотта четыре сестры Дебушер, позвонил помощник шерифа Боукмен, чтобы сообщить о найденном «ПТ Круизере» с номерными знаками штата Делавэр. Автомобиль обнаружили в гравийном карьере на Стэкпоул-Черч-роуд, в трёх милях от её дома. Не сможет ли Лизи подъехать в управление шерифа и взглянуть на него? «ПТ Круизер» поставили в глубь стоянки, рядом с задержанными автомашинами и несколькими наркомобилями (что бы это слово ни означало). Лизи поехала с Амандой. У Дарлы и Канти это предложение интереса не вызвало. Обе знали о каком-то психе, который досаждал Лизи, пытаясь добраться до бумаг Скотта. Психи появлялись в жизни их сестры и раньше. За годы, прожитые Скоттом в знаменитостях, психопаты слетались на него, как мотыльки – на зажжённый фонарь. Самым известным, само собой, был Коул. Ни Лизи, ни Аманда даже не намекнули Дарле и Канти, что этот псих проходил по тому же разряду, что и Коул. Понятное дело, осталась тайной и дохлая кошка в почтовом ящике. Лизи пришлось приложить определённые усилия, чтобы убедить помощников шерифа никому об этом не рассказывать.

«ПТ Круизер» занимал стояночное место семь. Бежевого цвета, ничем не примечательный, если не считать несколько вычурного кузова. Возможно, именно этот автомобиль и видела Лизи, когда ехала домой из «Гринлауна» в тот долгий, долгий четверг. А возможно, и другой, один из нескольких тысяч точно таких же автомобилей. Так она и сказала помощнику шерифа Боукмену, напомнив ему, что автомобиль выехал на неё прямо из лучей заходящего солнца. Боукмен печально кивнул. Но в глубине души Лизи точно знала, что видела именно этот автомобиль. Потому что от него шёл запах Дули. Она подумала: Я собираюсь причинить вам боль в местах, которые вы не позволяли трогать мальчикам на танцах, – и ей пришлось подавлять дрожь.

– Автомобиль краденый, не так ли? – спросила Аманда.

– Будьте уверены, – кивнул Боукмен.

Подошёл помощник шерифа, которого Лизи видела впервые. Высокий, за шесть с половиной футов. Похоже, в управлении шерифа вообще жаловали высоких. И широкоплечих. Он представился как помощник шерифа Энди Клаттербак и пожал Лизи руку.

– Ага, – кивнула она, – исполняющий обязанности шерифа.

Энди просиял.

– Уже нет, Норрис вернулся. Сейчас он в суде, но скоро подъедет. Так что я вновь всего лишь помощник шерифа Клаттербак.

– Поздравляю. Это моя сестра Аманда Дебушер. Клаттербак пожал руку Аманде.

– Рад познакомиться, мисс Дебушер, – потом добавил, обращаясь уже к обеим: – Машину украли со стоянки у торгового центра в Лореле, штат Мэриленд. – Он смотрел на автомобиль, засунув большие пальцы за ремень. – Вы знали, что во Франции «ПТ Круизер» называют le car Jimmy Cagney?[121]

На Аманду этот факт впечатления не произвёл.

– Отпечатки пальцев нашли?

– Ни одного, – ответил Клаттербак. – Всё стёрто. Плюс тот, кто сидел за рулём, снял стеклянный колпак с лампочки на потолке салона и разбил лампочку. Что вы об этом думаете?

– Я думаю, что выглядит это слишком подозрительно, – ответила Аманда.

Клаттербак рассмеялся.

– Да. Но есть и вышедший на пенсию плотник из Делавэра, который будет очень рад возвращению украденного у него автомобиля, даже с разбитой лампочкой под потолком салона.

– Вы что-нибудь выяснили насчёт Джима Дули? – спросила Лизи.

– Скорее Джона Дулина, миссис Лэндон. Родился в Шутерс-Ноб, штат Теннесси. В пять лет с семьёй переехал в Нашвилл, потом жил у своих дяди и тёти в Маундсвилле, западная Виргиния, после того как его родители и сестра погибли при пожаре зимой 1974-го. Дулину тогда было девять. По официальной версии, причиной пожара стала неисправность электрогирлянды на рождественской ёлке, но я говорил с ушедшим в отставку детективом, который расследовал то дело. Он сказал, что, возможно, к пожару приложил руку мальчишка. Правда, доказательств не нашли.

Лизи не видела оснований внимательно слушать всё остальное, потому что, как бы на самом деле ни звали её мучителя, он уже не мог вернуться из того места, куда она его отправила. Однако она услышала слова Клаттербака о том, что Дулин провёл много лет в закрытой психиатрической клинике в Теннесси, и ещё больше укрепилась в мысли, что он встречался там с Гердом Алленом Коулом и заразился навязчивой идеей последнего, (динг-донг ради фрезий) как вирусом. У Скотта была одна странная присказка, которую Лизи не понимала, пока не столкнулась с Маккулом/Дули/Дулином. «Некоторым вещам приходится быть правдой, – говорил Скотт, – потому что у них нет другого выбора».

– В любом случае вам нужно остерегаться этого типа, – сказал Клаттербак двум женщинам, – и если он всё ещё поблизости…

– Или решит отъехать, а потом вдруг вернётся, – вставил Боукмен.

Клаттербак кивнул.

– Да, есть и такой вариант. Если он объявится вновь, думаю, нам придётся устроить встречу со всеми вашими родственниками, миссис Лэндон… поставить их в известность. Вы согласны?

– Если он объявится вновь, мы обязательно это сделаем, – кивнула Лизи. Говорила она серьёзно, даже торжественно, но по пути из города они с Амандой покатывались от хохота – такую реакцию вызвало у них предположение о возможном возвращении Джима Дули.

 

3

 

Следующим утром, за час или два до рассвета, не продрав глаза, волоча ноги, Лизи пошла в ванную, думая лишь о том, чтобы облегчиться, а потом вернуться в постель, и вдруг ей показалось, что она уловила какое-то движение в спальне у себя за спиной. Этого хватило, чтобы она полностью проснулась и обернулась кругом. Никого и ничего. Она взяла полотенце с вешалки у раковины и закрыла им зеркало на аптечном шкафчике, в котором увидела это самое движение, прилаживала полотенце, пока оно не перестало падать, если убрать руки. И только тогда сделала то, за чем пришла в ванную.

Она не сомневалась, что Скотт бы её понял.

 

4

 

Лето продолжалось, и однажды в витринах нескольких магазинов на Главной улице Касл-Рока Лизи заметила таблички «ШКОЛЬНЫЕ ПРИНАДЛЕЖНОСТИ». И почему нет? Половины августа уже как не бывало. Рабочие апартаменты Скотта (за исключением книгозмеи и белого ковра, на котором она дремала) ожидали следующего шага (если, конечно, Лизи действительно его сделала бы: пока она только начала рассматривать возможность продажи дома). Четырнадцатого августа Канти и Рич устроили ежегодную вечеринку «Грёзы летней ночи», и Лизи решила основательно надраться «Лонг-айлендским ледяным чаем» Рича, чего не позволяла себе после смерти Скотта. Для начала попросила Рича налить ей двойную порцию, а потом, даже не пригубив напитка, поставила стакан на один из столиков. Подумала, что увидела какое-то движение, то ли что-то отразилось от боковой поверхности самого стакана, то ли плавало в янтарных глубинах. Разумеется, это было полное берьмо, но желание надраться исчезло начисто. По правде говоря, не было у неё уверенности, что она посмеет напиться. Не было у неё уверенности, что она позволит спиртному пробить брешь в её оборонительных редутах. Потому что если она привлекала внимание длинного мальчика, если он время от времени поглядывал на неё… или даже думал о ней… тогда…

Какая-то её часть не сомневалась, что всё это полнейшая чушь.

Другая не сомневалась в обратном.

Когда август покатился к сентябрю и жара в Новой Англии била все температурные рекорды этого лета, проверяя на прочность сдержанность людей и надёжность энергетической системы Северо-Востока, у Лизи появились ещё более тревожные симптомы… хотя, за исключением чего-то странного, что она иной раз видела в некоторых отражающих поверхностях, не стоило утверждать наверняка, будто с ней что-то происходит.

Иногда она просыпалась по утрам на час или два раньше обычного, тяжело дыша, вся в поту, хотя кондиционер исправно работал, чувствуя себя точно так же, как в детстве, когда открывала глаза после кошмарного сна: она не сумела вырваться из лап чудища, которое гналось за ней, чудище это сейчас под её кроватью и в любой момент может ухватить её за лодыжку холодной бесформенной лапой, а то и за шею, прорвав подушку. При таких вот панических пробуждениях она, прежде чем открыть глаза, шарила руками по простыне, а потом поднимала их к изголовью, чтобы убедиться, абсолютно убедиться, что она… ну, в своей кровати, а не где-то ещё. Потому что, если ты однажды растянула эти сухожилия, – иной раз думала она, открывая глаза и с безмерным облегчением, которое не выразить словами, оглядывая свою спальню, – растянуть их в следующий раз будет гораздо проще. И она точно растянула некую группу сухожилий, не так ли? Да. Сначала выдернув Аманду, потом выдернув Дули. Очень даже растянула.

Ей показалось, что после полудюжины таких вот пробуждений, когда она убеждается, что находится там, где ей и положено – в спальне, которую когда-то делила со Скоттом и в которой теперь осталась одна, ситуация должна измениться к лучшему, но этого не произошло. Всё становилось только хуже. Она чувствовала себя расшатавшимся зубом в больной десне. А потом, в первый день небывалой жары (и Лизи, конечно же, отметила для себя тот факт, что теперь рекорды била плюсовая температура, совсем как десять лет назад – минусовая, словно уравновешивая друг друга, пусть это могло быть всего лишь совпадением), наконец-то случилось то, чего она боялась.

 

5

 

Она прилегла на диван в гостиной, только для того чтобы на несколько секунд закрыть глаза. Из чёртова ящика звучала, безусловно, идиотская, но иногда развлекающая песня Джерри Спрингера: «Моя мамка закадрила моего бойфренда, мой бойфренд закадрил мою мамку»… что-то в этом роде.

Лизи протянула руку к пульту дистанционного управления, чтобы прекратить это безобразие, а может, ей только пригрезилось, что она это сделала, потому что, открыв глаза посмотреть, где пульт, она увидела, что лежит не на диване, а на люпиновом холме в Мальчишечьей луне. Там стоял ясный день, ощущения опасности не было – и, уж конечно, не чувствовалось, что длинный мальчик Скотта (так она называла его и полагала, что будет называть всегда, хотя иной раз думала, что, по сути, он теперь уже стал длинным мальчиком Лизи) где-то поблизости, но её всё равно охватил ужас, да такой, что она едва не начала беспомощно скулить. Но вместо того чтобы поднять крик, Лизи закрыла глаза, визуализировала свою гостиную и тут же услышала «гостей» «Шоу Спрингера», кричащих друг на друга, ощутила продолговатый пульт дистанционного управления в левой руке. Секундой позже она уже поднималась с дивана с широко распахнутыми глазами, а кожу так и кололо иголочками. Она даже смогла бы поверить, что всё это ей привиделось (и в это, пожалуй, стоило поверить, учитывая степень озабоченности, которую вызывали у неё мысли о Мальчишечьей луне и её обитателях), да только яркость и чёткость увиденного в те несколько секунд однозначно указывали, что она переносилась в другой мир, пусть обратное устроило бы её в куда большей степени. О том, что она всё-таки побывала в Мальчишечьей луне, говорило и пятно пурпурной пыльцы на тыльной стороне ладони, которая сжимала пульт дистанционного управления.

 

6

 

На следующий день Лизи позвонила в библиотеку Фоглера и поговорила с мистером Бертрамом Патриджем, возглавлявшим отдел частных коллекций. Волнение этого господина медленно, но верно возрастало по мере того, как Лизи описывала издания, которые ещё оставались в рабочих апартаментах Скотта. Он определил содержимое книгозмеи как «ассоциированные тома» и добавил, что отдел частных коллекций библиотеки Фоглера будет счастлив получить их и решить с ней «вопрос налогового кредита». Лизи ответила, что её это очень даже устраивает, как будто долгие годы безуспешно пыталась выяснить, а что это такое – вопрос налогового кредита? Мистер Патридж пообещал на следующий же день прислать «бригаду грузчиков», чтобы они уложили книгозмею в коробки и перевезли их за сто двадцать миль, в кампус университета Мэна в Ороно. Лизи напомнила ему, что погоду назавтра обещали очень жаркую, а рабочие апартаменты Скотта, откуда уже убрали кондиционеры, теперь ничем не отличались от любого амбарного сеновала. И предложила мистеру Патриджу прислать грузчиков, когда станет прохладнее.

– Пустяки, миссис Лэндон, – ответил мистер Патридж, добродушно рассмеявшись, и Лизи всё поняла: он боялся, что она может переменить принятое решение, если у неё будет слишком много времени для раздумий. – У меня есть на примете пара молодых парней, которые идеально подходят для этой работы. Вот увидите.

 

7

 

Менее чем через час после разговора с Бертрамом Патрид-жем зазвонил телефон. Лизи как раз готовила себе ужин: сандвич из ржаного хлеба с тунцом. Простонародная пища, но вот захотелось. За стенами дома жара накрыла землю, как одеяло. Небо словно полили отбеливателем. Оно сверкало белым от горизонта до горизонта. Смешивая тунца с майонезом и мелко порезанным луком, Лизи думала о том, как нашла Аманду на одной из каменных скамей, уставившуюся на «Холлихокс», и это было странно, потому что она вообще об этом больше не думала, случившее там казалось сном. Она вспомнила, как Аманда спросила, придётся ли ей пить этот (клопомор) говняный пунш, если она вернётся (пыталась тем самым выяснить, полагала Лизи, придётся ли ей и дальше оставаться в «Гринлауне»), и Лизи пообещала: никакого пунша, никакого «клопомора». Аманда согласилась вернуться, хотя не вызывало сомнений: возвращаться ей совершенно не хотелось, она бы с радостью сидела на скамье и смотрела на «Холли-хокс», пока, говоря словами доброго мамика, «вечность бы не уполовинилась». Она бы так и сидела среди замотанных в кисею фигур и молчаливых зачарованных, на одну или две скамьи выше женщины в халате с поясом. Той самой, что убила своего ребёнка.

Лизи, внезапно похолодев, положила сандвич на столик. Она не могла этого знать. Никак не могла.

Но знала.

«Помолчите, – сказала женщина. – Помолчите… немного… я… думаю… почему… это… сделала».

И тогда Аманда сказала что-то совершенно неожиданное, не так ли? Что-то о Скотте. Хотя ничего из сказанного тогда Амандой не могло быть важным теперь, когда Скотт умер, и Джим Дули тоже умер (или мечтал о смерти), но всё равно Лизи хотелось в точности вспомнить слова старшей сестры.

– Сказала, что она вернётся, – пробормотала Лизи. – Сказала, что она вернётся для того, чтобы не дать Дули причинить мне боль.

Да, и Аманда сдержала слово, благослови её Бог, но Лизи хотелось вспомнить другое, сказанное Амандой следом. «Хотя я не понимаю, как это может быть связано со Скоттом, – произнесла Аманда чуть отстранённым голосом. – Он уже два года как умер… впрочем… я думаю, он что-то говорил мне насчёт…»

И вот тут зазвонил телефон, разбив вдребезги хрупкий сосуд воспоминаний Лизи. А когда она снимала трубку, в голову пришла безумная мысль: звонит Дули. «Привет, миссас, – сейчас скажет Чёрный принц инкунков. – Я звоню из чрева чудовища. Чем сегодня занимаетесь?

– Алло? – Лизи знала, что очень уж крепко сжимает трубку, но ничего не могла с собой поделать.

– Это Дэнни Боукмен, миссис Лэндон, – сообщил голос с другого конца провода. Миссис, конечно, уж очень близко от «миссас», но выговор совсем другой, явственно чувствовалось, что слово это произнёс уроженец Новой Англии, и голос помощника шерифа Боукмена звучал взволнованно, он буквально захлёбывался словами, как мальчишка, узнавший что-то удивительное. – Угадайте, чего я звоню?

– Едва ли у меня получится, – ответила она, но в голову пришла безумная мысль: они там, в управлении шерифа, тянули спички, кому приглашать её на свидание, и короткая досталась помощнику шерифа Боукмену. Да только чего из-за этого так волноваться?

– Мы нашли стеклянный колпак! Лизи понятия не имела, о чём он говорит.

– Простите?

– Дулин… тот парень, которого вы знали сначала как Зака Маккула, а потом как Джима Дули, он украл «ПТ Круизер» и пользовался им, пока следил за вами, миссис Лэндон. Мы были в этом уверены. А автомобиль, когда на нём не ездил, прятал в старом гравийном карьере, мы в этом тоже были уверены. Просто не могли доказать, потому что…

– Он стёр все отпечатки пальцев.

– Ага, именно так. Но время от времени мы с Плагом наведывались туда…

– Плагом?

– Извините. С Джо, помощником шерифа Олстоном.

Плаг, подумала Лизи, впервые вдруг осознав, что это реальные люди с реальной жизнью. С прозвищами. Плаг. Помощник шерифа Олстон, также известный как Плаг.

– Миссис Лэндон? Вы меня слушаете?

– Да, Дэн. Можно мне называть вас Дэн?

– Будьте уверены. Так вот, мы время от времени наведывались туда, чтобы посмотреть, а вдруг найдём там какие-нибудь улики, потому что, судя по всему, он проводил много времени в карьере. Там валялись обёртки от шоколадных батончиков, пара бутылок из-под «Ар-си», всё такое.

– «Ар-си», – тихонько повторила она, подумав: Бул, Дэн. Бул, Плаг. Бул, конец.

– Точно. Он предпочитал эту газировку, но его отпечатков пальцев на бутылках не было. Те, что мы смогли идентифицировать, оставил один парень, который в конце семидесятых угнал автомобиль, а теперь работает продавцом в магазине «Куик-и-Март» в Оксфорде. И другие отпечатки, как мы полагаем, тоже принадлежали продавцам. Но вчера, во второй половине дня, миссис Лэндон…

– Лизи.

Последовала пауза, взятая на обдумывание её предложения. Потом он продолжил:

– Вчера, во второй половине дня, Лизи, на дороге, которая ведёт из карьера, я нашёл настоящее сокровище – тот стеклянный колпак с лампочки под потолком салона. Он снял колпак и выбросил в кусты. – Голос Боукмена прибавил громкости, в нём зазвучали торжествующие нотки, стал голосом не помощника шерифа, а обычного человека. – И на этот раз он не воспользовался перчатками или забыл стереть отпечатки! Так что на одной стороне остался отпечаток большого пальца, а на другой – указательного! Когда он брался за колпак, чтобы выбросить его. Утром мы получили по факсу результаты проверки.

– Джон Дулин?

– Ага. Совпадение по девяти параметрам. По девяти! – Пауза, а когда Боукмен заговорил вновь, триумфа в голосе чуть поубавилось: – Теперь нам осталось только найти этого сукиного сына.

– Я уверена, что в конце концов он объявится, – ответила Лизи и бросила вожделенный взгляд на сандвич с тунцом. Цепочка мыслей, связанная с Амандой, оборвалась, зато вернулся аппетит. Лизи полагала, что это равноценный обмен, особенно в столь жаркий день. – Даже если и не объявится, мне он досаждать перестал.

– Он уехал из округа Касл, я готов поставить на кон мою репутацию. – А своей репутацией, судя по голосу, помощник шерифа Боукмен гордился. – Полагаю, здесь для него стало жарковато, так что он бросил краденый автомобиль и удрал. Плаг того же мнения. Джим Дули ушёл. Концерт окончен.

– Плаг… он жевал табак?[122]

– Нет, мэм, отнюдь. В средней школе мы вместе играли в футбольной команде «Рыцари Касл-Хиллс», которая выиграла первенство штата в лиге «А». Фаворитами считались «Бангорские тараны», оторвались от нас на три очка, но мы их сделали. С конца пятидесятых годов наша команда стала единственной из этой части штата, которой удалось выиграть золотой кубок. И Джо – весь сезон никто не мог его остановить. Даже когда на нём висли четыре человека, он продолжал идти вперёд. Вот мы и прозвали его Плаг,[123] а я зову до сих пор.

– Если бы я его так назвала, он бы рассердился? Дэн Боукмен весело рассмеялся.

– Нет! Обрадовался бы!

– Хорошо. Тогда я – Лизи, вы – Дэн, а он – Таран.

– Меня это вполне устраивает.

– И благодарю за звонок. Это потрясающая сыскная работа.

– Спасибо за тёплые слова, мэм. Лизи. – По тону она поняла, что он просто светится от похвалы, и на душе у неё полегчало. – Звоните, если мы можем сделать для вас что-то ещё. Или на горизонте появится этот слизняк.

– Обязательно.

Лизи вновь вернулась к сандвичу, с улыбкой на лице, и до конца дня не думала об Аманде, славном паруснике «Холлихокс» или Мальчишечьей луне. Ночью, однако, она проснулась от далёкого погромыхивания и ощущения, будто что-то огромное… нет, не охотится (слишком мелкая дичь), но созерцает её. А сама мысль о том, что разум неведомого существа может обратить на неё внимание, вызвала желание плакать и кричать. Одновременно. Появилось и другое желание: смотреть фильмы по Ти-си-эм, курить и пить крепкий кофе. Или пиво. Пиво, может, и лучше. Пиво могло вновь вогнать в сон. Вместо того чтобы встать, Лизи выключила лампу на прикроватном столике и легла. «Снова я не засну, – думала она. – Буду просто лежать, пока на востоке не забрезжит заря. Тогда я смогу встать и сварить кофе, который мне хочется выпить сейчас».

Но через три минуты после того, как её посетила эта мысль, она уже дремала. Через десять минут крепко спала. Позже, однако, когда поднялась луна и Лизи снилось, будто она плывёт над каким-то экзотическим пляжем с белым песком на волшебном полотнище-самолёте от «ПИЛЬСБЕРИ», её кровать на несколько мгновений опустела, а воздух наполнился ароматами красного и белого жасмина и цветущего в ночи эхи-ноцереуса, ароматами вожделенными и при том ужасными. Но потом Лизи вернулась и утром едва могла вспомнить свой сон, в котором летала, летала над пляжем у пруда в Мальчишечьей луне.

 

8

 

Так уж получилось, что реальный разбор книгозмеи на составные части отличался от того, что привиделось Лизи, лишь в двух аспектах, да и то очень незначительных. Во-первых, мистер Патридж прислал не двух парней, а парня и девушку: энергичную девчушку лет двадцати с небольшим. Волосы цвета жжёного сахара она забрала в конский хвост, а на голову нахлобучила бейсболку «Ред сокс». Во-вторых, Лизи не представляла себе, насколько быстро можно закончить эту работу. Несмотря на чудовищную жару в рабочих апартаментах Скотта (даже три вентилятора ничего не могли с ней поделать), все журналы и книги оказались в грузовом отсеке тёмно-синего микроавтобуса, принадлежащего университету Мэна, менее чем через час. Когда Лизи спросила двух библиотекарей из отдела частных коллекций (они называли себя – и, по мнению Лизи, в этой шутке была доля правды – любимцы Патриджа), не хотят ли они выпить ледяного чая, они с радостью согласились и выпили по два больших стакана каждый. Девушку звали Кори. Именно она и сказала Лизи, что очень любит книги Скотта, особенно роман «Реликвии». Юношу звали Майк, и он выразил ей соболезнования в связи с утратой. Лизи поблагодарила обоих за доброту и говорила от души.

– Должно быть, тамошняя пустота вызывает у вас грусть. – Рукой, которая держала стакан, Кори указала на амбар. Звякнули ледяные кубики. Лизи старалась не смотреть на стакан, дабы вдруг не увидеть, что в нём, кроме льда, плавает что-то ещё.

– Грусть есть, но есть и чувство освобождения, – ответила она. – Я слишком долго не могла заставить себя взяться за его кабинет. Мне помогли сёстры. И я рада, что мы это сделали. Ещё чаю, Кори?

– Нет, благодарю, но можно мне воспользоваться туалетом, пока мы не уехали?

– Разумеется. Через гостиную, первая дверь направо. Кори вышла. Рассеянно (почти что рассеянно) Лизи задвинула стакан девушки за кувшин с ледяным чаем, изготовленный из непрозрачного коричневого пластика.

– Налить вам чаю, Майк?

– Нет, благодарю, – ответил он. – Как я понимаю, вы уберёте оттуда и ковёр.

Лизи смущённо рассмеялась.

– Да. Он очень грязный, не так ли? Пятна остались после экспериментов Скотта с морилкой. Это была беда. – И подумала: «Извини, дорогой».

– Немного напоминают засохшую кровь. – И Майк допил чай. Солнце, горячее и подёрнутое дымкой, плыло по поверхности его стакана, и на мгновение Лизи вроде бы увидела таращащийся на неё глаз. А когда Майк поставил стакан, она едва подавила желание схватить его и переставить за пластиковый графин, рядом со вторым.

– Все так говорят, – согласилась она.

– После самого жуткого в истории человечества пореза при бритье, – добавил Майк и рассмеялся. Лизи присоединилась к нему. И подумала, что её смех звучал почти так же естественно. Она не смотрела на его стакан. Не думала о длинном мальчике, который теперь стал её длинным мальчиком. Вообще не думала, чтобы не думать о длинном мальчике.

– Точно больше не хотите чая? – спросила она.

– Лучше воздержаться, я же за рулём. – И Майк снова рассмеялся.

Вернулась Кори, и Лизи подумала, что Майк тоже попросит разрешения воспользоваться туалетом, но он не попросил (у парней и почки больших размеров, и мочевые пузыри, и ещё кое-что, как утверждал Скотт), чему Лизи впоследствии лишь порадовалась: благодаря этому только девушка как-то странно взглянула на неё, когда они уезжали с разобранной книго-змеёй в грузовом отсеке микроавтобуса. Да, она, конечно, рассказала Майку, что видела в гостиной и нашла в ванной, рассказала по ходу долгой поездки в кампус университет Мэна в Ороно, но Лизи этого не услышала. И взгляд девушки, если уж на то пошло, не был таким уж плохим, поскольку Лизи тогда не знала, что он означает, хотя девушка и похлопала себя по голове, над ухом, может, подумав, что волосы растрепались, или стоят дыбом, или ещё о чём-то. Позже (уже поставив в посудомоечную машину стаканы из-под чая, даже не взглянув на них), Лизи сама пошла в ванну, по той же причине, что и девушка, и увидела полотенце, которое закрывало зеркало. Она помнила, что занавесила зеркало на шкафчике с лекарствами в ванной наверху, очень хорошо помнила, как занавесила то зеркало, но когда она проделала то же самое с этим? Лизи не знала.

Она вернулась в гостиную и увидела, что зеркало над каминной доской тоже занавешено – простынёй. Ей следовало заметить это по пути в ванную, как наверняка заметила Кори: слишком уж бросалось в глаза долбаное занавешенное зеркало, но, по правде говоря, в эти дни маленькая Лизи Лэндон не уделяла много времени лицезрению своих отражений.

Лизи прошлась по первому этажу и обнаружила, что все зеркала, за исключением двух, занавешены простынями или полотенцами, а одно снято и повёрнуто лицевой поверхностью к стене. Два оставшихся зеркала она тоже прикрыла, чтобы уж не останавливаться на полпути. Разобравшись с ними, Лизи задалась вопросом, а что, собственно, подумала юная библиотекарша в модной розовой бейсболке «Ред сокс»? Что жена знаменитого писателя еврейка, скорбит об усопшем согласно еврейским обычаям и по-прежнему в трауре? Или решила, что Курт Воннегут прав, и зеркала – не отражательные поверхности, а глазки, амбразуры в другое измерение? И действительно, разве так она, Лизи, и думала?

«Не амбразуры – окна. И должно ли меня волновать, что именно думает какая-то библиотекарша из У-Мэна?»

Ох, наверное, нет. Но в жизни так много отражающих поверхностей, не так ли? Зеркала – не единственные. Утром главное – не смотреть на стаканы для сока, на закате – не всматриваться в стаканы для вина. И ведь как это просто, сидя за рулём автомобиля, ненароком поймать своё отражение в стёклах приборного щитка, А долгими ночами разум чего-то… иного… может обратить внимание на человека, если человек этот не примет мер для того, чтобы внимания на него, точнее, на неё, не обращали. И что для этого нужно сделать? Как можно не думать об этом ином? Цитируя ушедшего от нас Скотта Лэндона, мозг – драчливый бунтарь в шотландской юбке. Он мог… ну, зажечь огонь и сэкономить тебе спички, чего уж скрывать? Он мог повести себя так, будто в него ударила дурная кровь.

Но было и ещё кое-что. Куда более пугающее. Может, даже если эта тварь и не пришла к тебе, ты сама ничего не смогла бы с собой поделать и пошла бы к пей. Потому что, если ты однажды растянула эти долбаные сухожилия… если однажды твоя жизнь в реальном мире начала напоминать шатающийся зуб в больной десне…

Она могла спускаться по лестнице со второго этажа на первый, или садиться в автомобиль, или читать книгу, или открывать журнал с кроссвордами, или находиться на пороге чиха, или (mein gott, любимая, mein gott, маленькая Ли-изи…) на грани оргазма – и думать при этом; «О чёрт, я не иду к… я ухожу, переношусь». Мир начал бы расплываться, и у неё возникло бы ощущение другого мира, который может вот-вот родиться, мира, где сладость сворачивается и превращается в яд с наступлением темноты. Мира, который всего лишь в шаге в сторону, до которого буквально рукой подать. В мгновение ока она почувствует, как Касл-Вью исчезает со всех сторон, и превратится в Лизи на натянутой струне, Лизи, шагающую по лезвию ножа. А потм она снова вернётся, реальная (среднего возраста и излишне худая) женщина в реальном мире, спускающаяся по лестнице, захлопывающая дверцу автомобиля, регулирующая температуру горячей воды, переворачивающая страницу книги, заполняющая в кроссворде строчку восемь по горизонтали: подарок, как его называли в прошлом, слово из четырёх букв, первая – «В», последняя – «N».

 

9

 

Через два дня после того, как разобранная книгозмея отбыла на север, в тот самый день, который портлендское отделение Национальной метеорологической службы объявило самым жарким днём года в Мэне и Нью-Хэмпшире, Лизи поднялась в пустые рабочие апартаменты Скотта с бумбок-сом[124] и компакт-диском «Лучшие песни Хэнка Уильямса». Послушать CD наверху проблемы не составляло, как не составило проблемы включение вентиляторов в тот день, когда сюда приехали Любимцы Патриджа: как выяснилось, Дули всего лишь открыл электрический щиток внизу и, переместив рычажки сверху вниз, отключил три предохранителя-автомата, которые контролировали подачу электроэнергии в рабочие апартаменты.

Лизи, конечно же, не знала, до какой температуры нагрелся воздух в рабочих апартаментах, но не сомневалась, что число трёхзначное,[125] Она почувствовала, как блузка начинает прилипать к телу, а лицо покрывается потом, едва ступила на верхнюю ступеньку лестницы. Где-то она читала, что женщины не потеют, они пылают, и какая же это была чушь. Если бы Лизи задержалась наверху надолго, то скорее всего лишилась бы чувств от теплового удара, но надолго она задерживаться не собиралась. По радио она иногда слышала песню в стиле кантри «Долго так жить нельзя». Она не знала, кто написал эту песню и кто пел (не старина Хэнк), но могла подписаться под названием. Не могла она провести остаток жизни, боясь собственного отражения или того, что она могла увидеть позади собственного отражения), и она не могла жить, боясь, что в любой момент может потерять связь с реальностью и оказаться в Мальчишечьей луне.

С этим берьмом следовало покончить.

Она вставила вилку бумбокса в розетку, скрестив ноги, села перед ним на пол, поставила диск. Пот стекал в глаза, щипал, и она стёрла его костяшками пальцев. У Скотта постоянно звучала музыка, чего там, ревела. Когда у тебя стереосистема за двенадцать тысяч долларов, а помещение с динамиками звукоизолировано, можно не ограничивать громкость. Когда он в первый раз проиграл ей «Открытый со всех сторон берег», она думала, что снесёт крышу амбара. Лизи не собиралась конкурировать с тем грохотом, не собиралась включать бумбокс на полную мощность, но хотела, чтобы громкости хватало.

Подарок, как его называли в прошлом, слово из четырёх букв, первая – «В», последняя – «N».

Аманда, на одной из этих скамей, смотрящая на бухту Южного ветра, сидящая выше женщины в халате с поясом – той, которая убила своего ребёнка, Аманда, говорящая: «Что-то насчёт истории. Твоей истории, истории Лизи. И афгане. Только он называл его африканом. Он говорил, что это буп? Бип? Вооп?»

Нет, Анда, не boon, хотя это слово из четырёх букв, теперь уже достаточно старомодное, начинающееся с «B» и заканчивающееся на «N», которое означает подарок. Но слово, которое произнёс Скотт…

Скотт, конечно же, сказал «бул».[126] Пот катился по лицу Лизи, как слёзы. Она его не стирала.

Как в «Бул, конец. И в конце ты получаешь приз. Иногда бутылку «Ар-си» из «Мюли», иногда поцелуй. А иногда… иногда – историю. Правильно, дорогой?

Разговор со Скоттом казался вполне уместным. Потому что он всё ещё был здесь. С вынесенными компьютерами, мебелью, необычной шведской стереосистемой, шкафами, набитыми рукописями, грудами гранок (своими и присланными друзьями и поклонниками) и с разобранной книгозмеей… ничего этого здесь уже не было, но она по-прежнему чувствовала присутствие Скотта. Разумеется, чувствовала. Потому что он ещё не сказал всего, что хотел. Ему осталось рассказать ещё одну историю.

Историю Лизи.

Она полагала, что знает, какая это история, потому что только её он так и не закончил.

Лизи прикоснулась к одному из засохших кровяных пятен и подумала о доводах против безумия, тех самых, которые проваливаются с мягким шуршащим звуком. Подумала, как оно было под конфетным деревом: словно в другом мире, принадлежащем только им. Подумала о людях с дурной кровью, кровь-бульных людях. Подумала, как Джим Дули перестал кричать, увидев длинного мальчика, а его руки повисли словно плети. Потому что вся сила ушла из его рук. Вот что бывает, когда смотришь на дурную кровь, а она смотрит на тебя.

– Скотт, – выдохнула она. – Родной мой, я слушаю.

Ответа не последовало… разве что Лизи ответила сама себе: «Город назывался Анарен. Сэму Льву принадлежала бильярдная. И ресторан, в котором репертуар музыкального автомата состоял, похоже, исключительно из песен Хэнка Уильямса».

В пустом кабинете где-то что-то отозвалось согласным вздохом. Возможно, ей это послышалось. В любом случае время шло. Лизи по-прежнему не знала, что ищет, но полагала, что узнает, когда увидит (конечно же, узнает, когда увидит, если речь идёт о чём-то, оставленном для неё Скоттом), да и время отправляться на поиски пришло. Потому что так жить долго она бы не смогла. Это не жизнь.

Лизи нажала на кнопку «ВОСПРОИЗВЕДЕНИЕ», и Хэнк Уильяммс запел утомлённым, но жизнерадостным голосом: «Прощай, Джон, я должен идти…»

СОВИСА, любимая, подумала Лизи и закрыла глаза. Ещё с мгновение слышалась музыка, но уже издалека, словно звучала она в конце длинного коридора или в глубине пещеры. А потом солнечный свет расцвёл красным под веками, и температура окружающего воздуха разом упала на пятнадцать, а то и на двадцать градусов. Прохладный ветерок, напоённый ароматами цветов, ласкал потную кожу и отдувал с висков липкие волосы.

Лизи открыла глаза в Мальчишечьей луне.

 

10

 

Она по-прежнему сидела, скрестив ноги, но теперь на краю тропы, которая в одну сторону сбегала по склону пурпурного холма, а в другую уходила под деревья «нежное сердце». Она уже бывала здесь раньше. На это самое место переносил её Скотт, до того, как они поженились, сказав, что хочет ей кое-что показать.

Лизи поднялась, отбросила с лица влажные от пота волосы, наслаждаясь ветерком. Сладостью ароматов, которые он приносил с собой (да, конечно), но ещё больше прохладой. Она предположила, что сейчас здесь вторая половина дня, а температура воздуха – оптимальные семьдесят пять градусов.[127] Она слышала пение птиц, судя по звукам, самых обычных (синиц и малиновок, возможно, вьюрков и уж точно жаворонков), но не ужасный смех из глубин леса. Для них ещё рановато, решила Лизи. И никаких признаков длинного мальчика, что радовало больше всего.

Она встала лицом к деревьям и начала медленно поворачиваться на каблуках. Искала не крест, потому что Дули вогнал его в свою руку, а потом отбросил в сторону. Искала дерево, то самое, что росло чуть впереди двух других слева от тропы.

– Нет, не так, – пробормотала Лизи. – Они стояли по обе стороны тропы. Как часовые, охраняющие вход в лес.

И тут же увидела эти деревья. И третье, растущее чуть впереди того, что слева от тропы. Это третье было самым большим. Ствол покрывал такой густой мох, что напоминал меховые космы. У подножия земля чуть просела. Именно здесь Скотт похоронил брата, для спасения которого приложил столько сил. А по одну сторону от просевшей полоски земли Лизи углядела что-то странное, с огромными пустыми глазницами, таращащееся на неё из высокой травы.

На мгновение подумала, что это Дули или труп Дули, что-то ожившее и вернувшееся, чтобы преследовать её, но потом вспомнила, как Дули, ударив Аманду, сорвал с головы бесполезные, лишённые линз очки ночного видения и отбросил их в сторону. Вот они и лежали теперь рядом с могилой хорошего брата.

«Это ещё одна охота на була, – подумала Лизи, шагая к деревьям. – От тропы – к дереву, от дерева – к могиле, от могилы – к очкам. Куда дальше? Куда потом, любимый?»

Следующей станцией була оказался могильный крест с покосившейся перекладиной, которая теперь напоминала стрелки часов, показывающих пять минут восьмого. Верхнюю часть вертикальной стойки на три дюйма покрывала кровь Дули, уже высохшая, тоже тёмно-бордовая, но оттенком чуть отличающаяся от пятен «морилки» на ковре. Слово «ПОЛ», написанное на перекладине, ещё не полностью выцвело, а когда Лизи подняла крест (с истинным благоговением) из травы, чтобы получше разглядеть, то увидела кое-что ещё: жёлтую нить, многократно намотанную на стойку, с завязанным крепким узлом концом. Завязанным, у Лизи в этом нет ни малейших сомнений, тем же узлом, которым крепилась верёвка с колокольчиком Чаки к ветви дерева в лесу. Жёлтая нить (та самая, что «скатывалась» с вязальных спиц доброго мамика, когда она вечерами сидела перед телевизором на ферме в Лисбоне) обмотана вокруг вертикальной стойки чуть выше того места, где дерево потемнело от соприкосновения с землёй. И, глядя на нить, Лизи вспомнила, что видела её, когда убегала в темноту, аккурат перед тем как Дули вырвал крест из руки и отшвырнул в сторону.

Это африкан, который мы оставили у большой скалы над прудом. Потом он вернулся, в какой-то момент вернулся, взял его и пришёл сюда. Распустил часть, обмотал нитью крест, продолжил распускать африкан, уходя от могилы, с тем чтобы нить привела меня к призу.

С гулко и медленно бьющимся сердцем Лизи бросила крест и пошла по нити, свернула с тропы, двинулась вдоль опушки Волшебного леса, перебирая нить руками. Высокая трава шуршала, обтекая её бёдра, кузнечики прыгали, люпины источали сладкий аромат. Где-то цикада запела песню жаркого лета, и в лесу прокаркала ворона (Это была ворона? По звуку – ворона, самая обычная ворона), словно приветствуя её; и нигде – ни автомобилей, ни самолётов, ни человеческих голосов. Она шла по траве, следуя за нитью из распущенного афгана, того самого, в который десятью годами раньше кутался холодными ночами её измученный бессонницей, испуганный, слабеющий муж. Впереди одно дерево «нежное сердце» чуть выступало из ряда других. Раскидистые ветви образовывали островок манящей тени. Под деревом Лизи увидела высокую металлическую корзину для мусора, в ней – жёлтый свёрток. Цвет потускнел, шерсть спуталась, казалось, в корзину бросили большой жёлтый парик, вымоченный дождём, или труп старого кота, но Лизи с первого взгляда поняла, что перед ней, и у неё защемило сердце. В голове вдруг зазвучала песня «Слишком поздно поворачивать назад» в исполнении «Свингующих Джонсонов», и она почувствовала руку Скотта, который вёл её танцевать. Следуя за нитью, Лизи вошла в тень дерева «нежное сердце», опустилась на колени рядом с тем, что осталось от свадебного подарка матери своей младшей дочери и мужу младшей дочери. Взяла в руки остатки афгана… и то, что в нём лежало. Прижалась лицом к влажной выцветшей шерсти. Афган пах сыростью и плесенью, старая вещь, брошенная вещь, вещь, от которой теперь шёл запах скорее похорон, чем свадеб. Это было нормально. По-другому и быть не могло. Лизи вдыхала запах всех тех лет, которые афган провёл здесь, привязанный к кресту на могиле Пола, дожидающийся её, превратившись в некое подобие якоря.

 

11

 

Чуть позже, когда слёзы иссякли, она положила посылку (конечно же, это была посылка) обратно в корзину и посмотрела на неё, прикоснулась рукой к тому месту, где жёлтая нить отделялась от афгана. Удивилась, как это нить не порвалась. Ни когда Дули упал на крест, ни когда вырвал его из своей руки, ни когда отбросил в сторону. Естественно, сказалось то, что Скотт привязал нить к самому низу вертикальной стойки, но всё равно это было чудо, учитывая длину нити и время, которое этот чёртов афган пролежал здесь, открытый всем ветрам и дождям. Синеглазое чудо, иначе и не скажешь.

Но, разумеется, иногда потерявшиеся собаки возвращаются домой; иногда старые нити не рвутся и приводят тебя к призу, которым заканчивается охота на була Она начала разворачивать афган, потом заглянула в корзину. Увиденное заставило её печально рассмеяться: под свёртком лежали пустые бутылки. Одна или две выглядели относительно новыми, и она точно знала, что верхняя – новая, потому что десять лет назад ещё не было такой марки виски, как «Крепкий лимонад Майка». Но большинство бутылок были старые. Значит, именно сюда он приходил в 1996 году, чтобы напиться, но, даже в стельку пьяный, слишком уважал Мальчишечью луну, чтобы разбрасывать по лесу пустые бутылки. Могла бы она найти здесь другие корзины с бутылками? Возможно. Скорее да, чем нет. Но для неё имела значение только эта корзина, которая и подсказала Лизи, что именно сюда он пришёл, чтобы сделать последнюю в своей жизни работу.

Она подумала, что у неё уже есть ответы на все вопросы, кроме самых главных, потому, собственно, она сюда и пришла: как уживаться с большим мальчиком, как удерживаться от соскальзывания сюда из того места, где она жила, особенно когда длинный мальчик думает о ней. Возможно, Скотт оставил ей эти ответы. Даже если не оставил, что-то он всё-таки оставил… и как хорошо ей под этим деревом.

Лизи вновь вынула из мусорной корзины афган и ощупала его, точно так же как маленькой девочкой ощупывала рождественские подарки. Внутри была коробка, но на ошупь она совершенно не походила на кедровую шкатулку доброго ма-мика; она была мягче, поддавалась под пальцами, как гриб: да, её завернули в афган и оставили под деревом, но влага воздействовала на неё все эти годы… и впервые Лизи задалась вопросом: а сколько лет пролежала здесь эта посылка? Бутылка «Крепкого лимонада» говорила, что не так чтобы много. И по ощущениям можно было подумать…

– Это папка для рукописей, – пробормотала Лизи. – Одна из его обычных папок из жёсткого толстого картона. – Да, теперь Лизи в этом была уверена. Только после двух лет под этим деревом… или трёх… или четырёх… картон из жёсткого превратился в мягкий.

Лизи начала разворачивать афган. Два слоя – и всё, остальную часть афгана Скотт распустил. И внутри действительно лежала картонная папка для рукописей, только изначальный светло-серый цвет потемнел от влаги. Скотт всегда маркировал лицевую сторону таких папок наклейкой. Наклейка была и на этой, но края отлепились и загнулись. Лизи расправила наклейку пальцами и прочитала единственное слово, написанное уверенным почерком Скотта: «ЛИЗИ». Раскрыла папку. Внутри лежали разлинованные страницы, вырванные из блокнота. Порядка тридцати, густо исписанные фломастером. Она не удивилась, увидев, что писал Скотт в настоящем времени, что текст иногда стилизовался под детскую прозу, что история начиналась с середины. Последнее, отметила Лизи, могло показаться странным лишь тому, кто ничего не знал о двух братьях, которым удавалось выжить рядом с безумным отцом, не знал, что случилось с одним из братьев и как второй брат не смог его спасти. История начиналась с середины для того, кто не знал о тупаках или пускающих дурную кровь, о дурной крови. История начиналась с середины, если не знать, что…

 

12

 

В феврале он начинает как-то странно смотреть на меня, краем глаза. Я жду, что он начнёт на меня кричать или даже достанет старый перочинный нож п порежет меня. Он давно уже ничего такого не делал, и мне даже этого хочется. Нож не выпустит из меня дурную кровь, потому что во мне её нет – я видел, что творит настоящая дурная кровь, когда Пол сидел на цепи в подвале, так что говорю не о фантазиях отца – нет во мне ничего такого. А в нём есть что-то плохое, и порезами слить это плохое не удаётся. На этот раз не удаётся, котя он предпринимал немало попыток. Я знаю. Видел его окровавленные рубашки и кальсоны в корзине доя грязного белья. И в мусорном контейнере тоже. Если, порезав меня, он поможет себе, я позволю ему это сделать, потому что всё ещё люблю его. Может, даже больше люблю с тех пор, как мы остались вдвоём. Больше, после того как мы намучились с Полом. Может, эта любовь сродни року, как дурная кровь. «Дурная кровь сильная» – его слова. Но он меня не режет.

Однажды я возвращаюсь из сарая, где просидел какое-то время, думая о Поле (думая о том, как хорошо мы проводили время в этом старом доме), и отец хватает меня и трясёт. «Ты ходил туда! – кричит он мне в лицо. И я вижу, что он даже ещё более больной, чем я думал, совсем плохой. Никогда он не был таким плохим. – Почему ты ходишь туда? Что ты там делаешь? С кем говоришь? Что задумываешь?»

И всё это время он трясёт меня, так что мир прыгает вверх-вниз. Потом моя голова ударяется о дверной косяк, я вижу звёзды и падаю на порог, лицом – к теплу кухни, спиной – к холоду двора.

– Нет, папа, – говорю я, – я никуда не ходил, я просто…

Он наклоняется надо мной, руки упираются в колени, его лицо над моим, кожа бледная, за исключением двух красных пятен на щеках, и я вижу, как его глаза бегают взад-вперёд, взад-вперёд, и я знаю, что он и здравый смысл больше даже не пишут писем друг другу. А я помню, как Пол говорил мне «Скотт, нельзя спорить с отцом, когда он не в себе».

– Не говори мне, что ты никуда не ходил, ты, лживый сучонок, я обыскал ВЕСЬ ЭТОТ ГРЕБАНЫЙ ДОМ!

Я думаю о том, чтобы сказать, что был в сарае, но знаю, пользы от моих слов не будет, всё станет только хуже Я думаю о Поле, говорящем, что нельзя спорить с отцом, когда он не в себе, когда ему худо, и, поскольку я знаю, где, по его мнению, я был, я отвечаю, да, папа, я был в Мальчишечьей луне, но лишь для того чтобы положить цветы на могилу Пола. И это срабатывает. Во всяком случае, на какое-то время. Он расслабляется. Он даже хватает меня за руку и поднимает, а потом чистит мою одежду, словно видит на ней грязь или снег. Их нет, но, возможно, он видит. Кто знает. Он говорит

– Там всё нормально, Скут? Могила в порядке? Ничего не случилось с ней или с ним?

– Всё в порядке, папа, – отвечаю я.

– Здесь действуют нацисты, Скутер, я тебе говорил? Они поклоняются Гитлеру в подвале. У ник есть маленькая керамическая статуэтка этого мерзавца. Они думают, что я об этом не знаю.

Мне только десять, но я знаю, Гитлер мёртв с конца Второй мировой войны. Я также знаю, что никто в «Ю.С Гиппам» не поклоняется даже его статуэтке в подвале. И я знаю кое-что ещё, что никогда не приходит в голову отцу, когда в нём бурлит дурная кровь, поэтому я говорю:

– И что ты собираешься с этим делать?

Он наклоняется ко мне совсем близко, и я думаю, что на этот раз он точно ударит меня, по меньшей мере снова начнёт трясти. Но вместо этого он встречается со мной взглядом (я никогда не видел, чтобы глаза у него были такие большие и такие тёмные), а потом хватает себя за ухо.

– Что это, Скутер? Что ты видишь, старина Скут?

– Твоё ухо, папа, – говорю я.

Он кивает, по-прежнему держась за своё ухо и не сводя с меня глаз. Все последующие годы я иногда буду видеть эти глаза в моих снах.

– Я собираюсь не отрывать его от земли, – говорит он, – и когда придёт время… – Он выставляет вперёд указательный палец, поднимает большой, начинает «стрелять». – Каждого, Скутер. Каждого святомамкиного нациста, которого я там найду.

Может, он действительно бы их убил. Мой отец. В ореоле протухшей славы. Может, в газетах появились бы заголовки: «ПЕНСИЛЬВАНСКИЙ ОТШЕЛЬНИК ВПАДАЕТ В НЕИСТОВСТВО, УБИВАЕТ ДЕВЯТЬ СОСЛУЖИВЦЕВ И СЕБЯ, МОТИВ НЕЯСЕН», – но прежде чем он успевает это сделать, дурная кровь уводит его на другую дорогу.

Февраль заканчивается, ясный и холодный, но, когда приходит март, погода меняется, а вместе с ней меняется и отец. По мере того как температура поднимается, небо затягивают облака и начинаются первые дожди со снегом, он становится всё более замкнутым и молчаливым. Перестаёт бриться, потом принимать душ, потом готовить еду. И вот приходит день, может, треть месяца уже миновала, когда я понимаю: три его нерабочих дня (такое иногда случалось, работа у него сменная) растянулись в четыре… потом в пять… потом в шесть. Наконец я спрашиваю его, когда он пойдёт на работу. Я боюсь спрашивать, потому что теперь большую часть времени он проводит илп наверху, в своей спальне, или внизу, лёжа на диване, слушая кантри-музыку на волне радиостанции WWVA, расположенной в Уилинге, западная Виргиния. Со мной он практически не разговаривает, ни наверху, ни внизу, и я вижу, что теперь его глаза постоянно бегают взад-вперёд, он высматривает их, людей с дурной кровью, кровь-бульных людей. Поэтому – нет, я не могу его спрашивать, но должен, потому что если он не пойдёт на работу, что станет с нами? Десять лет – достаточный возраст для того, чтобы знать: если поступления денег нет, мир переменится.

– Ты хочешь знать, когда я вернусь на работу, – говорит он задумчивым тоном. Лёжа на диване, с заросшим щетиной лицом. Лёжа в старом рыбацком свитере и кальсонах, с торчащими из них босыми ступнями. Лёжа под песню Реда Соувина [128]«Давай уйдём», звучащую из радиоприёмника.

– Да, папа.

Он приподнимается на локте и смотрит на меня, и я вижу, что он уже ушёл. Хуже того, что-то в нём прячется, растёт, становится сильнее, дожидается своего часа.

– Ты хочешь знать. Когда. Я. Вернусь на работу.

– Я думаю, это твоё дело, – говорю я. – Я пришёл лишь для того, чтобы спросить, сварить ли мне кофе.

Он хватает меня за руку, и вечером я вижу синяки на тех местах, где его пальцы впились в кожу и мышцы.

– Хочешь знать. Когда. Я. Пойду. Туда. – Он отпускает мою руку и садится. Глаза его ещё больше, чем прежде, и не могут стоять на месте. Бегают и бегают в глазницах. – Я туда больше никогда не пойду, Скотт. Эта лавочка закрылась. Эта лавочка взорвалась. Неужели ты ничего не знаешь, тупой, маленький, приклеившийся ко мне сучонок? – Он смотрит на грязный ковёр гостиной. На радио Ред Соувин уступает место Ферлину Каски .[129] Потом отец смотрит на меня, и он снова отец, и говорит нечто такое, от чего у меня чуть не рвётся сердце. «Ты, возможно, тупой. Скутер, но ты смелый. Ты – мой смелый мальчик. И я не позволю этому причинить тебе боль!

Потом он опять ложится на диван, поворачивается на живот и просит, чтобы я его больше не беспокоил, потому что он хочет поспать.

В ту ночь я просыпаюсь от звука дождя со снегом, барабанящего в окно, и он сидит рядом с кроватью, улыбается, глядя на меня сверху вниз. Только улыбается не он. Нет в его глазах ничего, кроме дурной крови. «Папа?» – говорю я, а он мне не отвечает. Я думаю: «Он собирается меня убить. Собирается схватить руками за шею и задушить, и всё, через что мы прошли, в том числе и то, что случилось с Полом, ничем мне не поможет».

Но вместо этого он говорит сдавленным голосом: «Засыпай», – встаёт с кровати и уходит. Походка у него какая-то дёргающаяся, подбородок выставлен вперёд зад покачивается, словно он видит себя сержантом на плацу или что-то в этом роде. Через несколько секунд я слышу жуткий грохот и понимаю: он свалился, спускала с лестницы, может, даже сам бросился вниз, и какое-то время лежу, не в силах вылезти из постели, надеясь, что он умер, надеясь, что он не умер, не зная, на что надеюсь больше. Какая-то часть меня хочет, чтобы он поставил последнюю точку, вернулся и убил меня, чтобы подвёл черту под ужасом жизни в этом доме. Наконец я кричу: «Папа? Ты в порядке?»

Долгое время ответа нет. Я лежу, слушаю, как дождь со снегом барабанят в окно, думаю: «Он мёртв, он, мой отец, мёртв, я здесь один», – а потом он орёт из темноты, орёт снизу:

– Да, в порядке! Заткнись, маленький говнюк! Заткнись, если не хочешь, чтобы тварь, живущая в стене, услышала тебя, влезла и живьём сожрала нас обоих! Или ты хочешь, чтобы она забралась в тебя, как забралась в Пола?

На это я не отвечаю, только лежу, трясясь всем телом.

– Отвечай мне! – ревёт он. – Отвечай, дубина, а не то я поднимусь и заставлю тебя пожалеть об этом!

Но я не моту, я слишком напуган, чтобы отвечать, мой язык – ломтик высушенного мяса, который, подёргиваясь, лежит во рту. И я не могу плакать. Я слишком напуган, чтобы плакать. Я просто лежу и жду, что он поднимется наверх и причинит мне боль. Или убьёт меня.

Потом, по прошествии долгого-долгого времени (не меньше часа, но, возможно, не больше пары минут), я слышу, как он бормочет что-то вроде: «Моя грёбаная голова кровоточит» или «Ну почему кровь не останавливается)». В любом случае слова эти произносятся далеко от лестницы, на пути в гостиную, и я знаю, что он сейчас уляжется на диван и заснёт там, а утром или проснётся, или нет, но в любом случае этой ночью я его не увижу. Но я всё равно напуган. Я напуган, потому что есть тварь. Я не думаю, что она живёт в стене, но тварь есть. Она забрала Пола и, возможно, собирается забрать отца, а потом и меня. Я много об этом думал, Лизи.

 

13

 

Сидя под деревом (точнее, сидя, привалившись спиной к стволу дерева), Лизи подняла голову и чуть не вздрогнула, как вздрогнула бы, если бы призрак Скотта позвал её по имени. Она предположила, что в каком-то смысле именно это и произошло, и действительно, чего удивляться? Разумеется, он обращается к ней и ни к кому больше. Это её история, история Лизи, и хотя она всегда читала медленно, уже осилила треть заполненных от руки блокнотных страниц. Она думает, что закончит чтение задолго до наступления темноты. И это хорошо. Мальчишечья луна – приятное место, но только при свете дня.

Она посмотрела на рукопись и вновь удивилась тому, что он пережил своё детство. Обратила внимание, что последняя фраза, адресованная ей, в её настоящем, написана в прошедшем времени. Улыбнулась этому и продолжила чтение, думая, что, будь у неё право на одно желание, она полетела бы на этом выдуманном волшебном мучном полотнище-самолёте к одинокому мальчику. Чтобы утешить его, хотя бы шепнуть на ухо, что этот кошмар скоро закончится. Во всяком случае, эта часть кошмара.

 

14

 

Я много думал об этом, Лизи, и пришёл к двум выводам. Первое: то, что забрало Пола, было реальным, и существо это могло иметь земное происхождение, быть, скажем, вирусом или бактерией. Второе: существо это – не длинный мальчик. Потому что длинный мальчик находится за пределами нашего понимания. Длинный мальчик – это нечто особенное, и лучше об этом не думать. Никогда.

В любом случае наш герой, маленький Скотт Лэндон, наконец-то засыпает, и в этом фермерском доме, расположенном в сельской глубинке Пенсильвании, ещё несколько дней всё идёт по-прежнему, то есть отец лежит на диване, благоухая, как головка зрелого сыра, Скотт готовит еду и моет посуду, снег с дождём барабанит в окна, и кантри-музыка, которую транслирует WWVA, наполняет гостиную: Донна Фарго, Уэйлон Дженнингс, Джонни Кэш, Конуэй Тепли, Чарли Прайд и (естественно) Старина Хэнк. Потом, в один из дней, где-то в три часа пополудни, на длинную подъездную дорожку сворачивает коричневый «шевроле» с надписью «Ю.С. ГИПСАМ» на бортах, разбрасывая в обе стороны фонтаны брызг. Эндрю Лэндон большую часть времени проводит теперь на диване в гостиной, спит там ночью и лежит днём, и Скотт даже представить себе не мог, что его отец способен так быстро перемещаться из одного места в другое, как он перемещается, услышав шум подъезжающего автомобиля, поняв, что это не старенький «форд» почтальона и не микроавтобус контролёра, записывающего показания электросчётчика. В мгновение ока отец уже на ногах и у окна, расположенного слева от парадного крыльца. Чуть отводит в сторону грязную белую занавеску, волосы на затылке стоят дыбом, и Скотт, он в дверях кухни с тарелкой в одной руке и посудным полотенцем на плече, видит большую пурпурно-синюю опухоль на той стороне отцовского лица, которой тот приложился к лестнице, когда падал, и ещё он видит, что одна штанина кальсон задрана чуть ли не до колена. Он также слышит, как по радио Дик Керлесс [130] поёт «Могильные камни на каждой миле», и видит, что глаза отца сверкают жаждой убийства, а губы разошлись, обнажая нижние зубы. Отец резко отворачивается от окна, и штанина кальсон падает вниз. Большими шагами, напоминая ходячие ножницы, он идёт к стенному шкафу, открывает его в тот самый момент, когда водитель глушит двигатель «шевроле». Скотт слышит, как хлопает дверца, и понимает, что кто-то идёт навстречу своей смерти, не подозревая об этом. А отец тем временем достаёт из стенного шкафа карабин 30–06, выстрелом из которого оборвал жизнь Пола. Или вселившегося в него существа. Шаги уже на ступеньках крыльца. Ступеней всего три, и средняя как скрипела всегда, так и будет скрипеть во веки веков, аминь.

– Папа, нет, – говорю я тихим, умоляющим голосом, когда Эндрю «Спарки» Лэндон идёт к закрытой входной двери, всё той же новой для него, но такой грациозной ножничной походкой, выставив карабин перед собой. Я всё ещё держу тарелку, но теперь мои пальцы немеют, и я думаю: «Сейчас я её уроню. Эта долбаная тарелка упадёт на пол, разобьётся, и человек, который уже на крыльце, для него последними звуками в этой жизни станет звон разбивающейся тарелки и песня Дика Керлесса по радио о лесах Хайнсвилла, донёсшиеся из этого вонючего, Богом забытого фермерского дома». Я снова говорю: «Папа, нет», – молю всем сердцем и пытаюсь передать эту мольбу взглядом.

Спарки Лэндон колеблется, потом приваливается к стене так, чтобы открывшаяся дверь (когда она откроется) скрыла его. И едва он приваливается к стене, в дверь стучат. Мне не составляет труда прочитать слова, которые безмолвно произносят окаймлённые щетиной губы отца: «Тогда избавься от него, Скут».

Я иду к двери, перекладываю тарелку, которую хотел вытереть, из правой руки в левую и открываю дверь. С удивительной чёткостью вижу мужчину, стоящего на крыльце. Представитель «Ю.С Гипсам» невысок (пять футов и семь или восемь дюймов, то есть не намного выше меня), но выглядит очень важным в чёрной кепке, отутюженных брюках цвета хаки и рубашке того же цвета, виднеющейся из-под толстой чёрной куртки с наполовину расстёгнутой молнией. Он полноватый и чисто выбритый, с розовыми лоснящимися щеками. При чёрном галстуке и с небольшим портфелем, меньше «дипломата» (слово «портфолио» я узнаю лишь через несколько лет). На ногах резиновые боты, на молниях, а не с застёжками. Я смотрю и думаю: если и существует человек, который выглядит так, будто ему суждено быть застреленным на крыльце, то человек этот передо мной. Даже единственный волосок, завитком торчащий из ноздри, заявляет, что да, это тот самый человек, всё точно, именно его послали, чтобы получить пулю в живот из карабина мужчины с походкой-ножницами. Даже его имя и фамилия, думаю я, из тех, что обычно можно прочитать под кричащим заголовком: «УБИТ».

– Привет, сынок, – говорит он, – ты, должно быть, один из парнишек Спарки. Я – Френк Холси, с его работы. Начальник отдела кадров, – и он протягивает руку.

Я думаю, что не смогу её пожать, но пожимаю. И я думаю, что не смогу говорить, но дара речи не лишаюсь. И голос мой звучит как всегда. Я – это всё, что разделяет этого мужчину и пулю, которая может попасть ему в голову пли сердце, поэтому голос и должен звучать нормально.

– Да, сэр, это так. Я – Скотт.

– Рад познакомиться с тобой, Скотт. – Через моё плечо он заглядывает в гостиную, и я стараюсь понять, что он там может увидеть. Днём раньше я прибирался в гостиной, но только Богу известно, насколько хорошо справился с этим делом. В конце концов, я всего лишь долбаный ребёнок. – Похоже, мы потеряли твоего отца.

«Между прочим, – думаю я, – вы в шаге от того, чтобы потерять много другого, мистер Колеи. Вашу работу, вашу жену, ваших детей, если они у вас есть».

– Он не звонил вам из Филли? – спрашиваю я, не имея ни малейшего понятия, откуда это взялось и к чему может привести, но я не боюсь. Такие разговоры меня не пугают. Я могу молоть подобную чушь весь день напролёт. Боюсь я другого: вдруг отец потеряет контроль над собой и начнёт палить через дверь? Возможно, попадёт в одного Холси, скорее – в нас обоих.

– Нет, сынок, точно не звонил. – Снег с дождём продолжают падать на крышу крыльца, но он всё-таки укрыт от непогоды, поэтому я совсем не обязан приглашать его в дом. А если он пригласит себя сам и войдёт? Как я смогу его остановить? Я всего лишь ребёнок, стоящий на пороге в шлёпанцах, с тарелкой в одной руке и посудным полотенцем на плече.

– Он ужасно волнуется из-за своей сестры. Я думаю о биографии одного бейсболиста, которую читал. Книжка на моей кровати наверху. Я также думаю об автомобиле отца, который припаркован за домом, под навесом у сарая. Если бы Холси прошёл к дальнему концу крыльца, то увидел бы его. – У неё болезнь, которая убила того знаменитого бейсболиста из «Янкиз ».[131]

– У сестры Спарки болезнь Лу Герига? .[132] Вот дерьмо. – Будем считать, ты не слышал. Я и не знал, что у него есть сестра.

«Я тоже», – думаю я.

– Сынок… Скотт… это ужасно. И кто присматривает за вами, пока он в отъезде?

– Миссис Коул, наша соседка. – Автора книги «Железный человек „Янкиз“ зовут Джонатан Коул. – Она приходит каждый день. И потом, Пол знает четыре способа приготовления мясного пирога.

Мистер Холси смеётся.

– Четыре способа, значит? И когда Спарки собирается вернуться?

– Ну, она больше не может ходить и дышит вот так – Я шумно, жадно хватаю ртом воздух. Это легко, потому что сердце у меня бьётся как бешеное. Оно чуть не остановило свой бег, когда я практически не сомневался в том, что отец убьёт мистера Колеи, но теперь, едва появился шанс избежать выстрелов, сердце словно с цепи сорвалось.

– Ясно, малыш. – Вид у мистера Холси такой, будто он всё понял. – Что ж, это ужасная новость.

Он суёт руку под куртку и достаёт бумажник. Раскрывает его, вынимает долларовую купюру. Потом вспоминает, что у меня вроде бы есть брат, и добавляет к первой вторую. И в этот момент, Лизи, произошло ужасное. Я вдруг захотел, чтобы отец его убил.

– Вот, сынок, – говорит он, и тут я отчётливо понимаю, словно читаю его мысли, что он забыл моё имя, и от этого ещё сильнее ненавижу мистера Холси. – Возьми. Один для тебя, один для твоего брата. Купите себе что-нибудь в том маленьком магазинчике на дороге.

Мне не нужен его долбаный доллар (а Полу он тем более не нужен), но я беру купюры и говорю «спасибо, сэр», и он отвечает «пустяки, сынок», ерошит мне волосы, и когда он это делает, я бросаю короткий взгляд влево и вижу глаз моего отца, приникший к трещине в двери. Вижу и конец ствола карабина. И потом мистер Холси наконец-то спускается с крыльца. Я закрываю дверь, и мы с отцом наблюдаем, как он усаживается в автомобиль компании и уезжает по длинной подъездной дорожке. Я вдруг понимаю, если он застрянет, то вернётся, чтобы попросить разрешения воспользоваться телефоном, и всё равно умрёт. Но он не застревает, а потому вечером, после работы, сможет поцеловать жену и рассказать ей о двух долларах, которые дал двум бедным мальчишкам, чтобы они могли купить себе сладостей. Я опускаю глаза, вижу два доллара, которые держу в руке, и отдаю их отцу. Он засовывает их в карман, не удостоив и взглядом.

– Он вернётся, – говорит отец. – Он или кто-то другой. Ты всё сделал здорово, Скотт, но твоя история лишь на время отвадит их.

Я пристально смотрю на него и вижу, что он – мой отец. В какой-то момент моего разговора с мистером Холси он вернулся. И это последний раз, когда я действительно вижу его.

Он замечает мой взгляд и кивает. Потом смотрит на карабин.

– Мне нужно от него избавиться. С головой у меня становится всё хуже, и этому…

– Нет, папа…

– …и этому не поможешь, но будет совсем уж плохо, если я заберу с собой с десяток таких, как Холси, и меня будут показывать в шестичасовых новостях на потеху всем этим тупакам. И они втянут тебя и Пола. Обязательно втянут. Мёртвые пли живые, вы будете сыновьями психа.

– Папа, ты в порядке, – говорю я и пытаюсь его обнять. – Сейчас ты в порядке!

Он отталкивает меня, с губ срывается смешок.

– Да, а некоторые люди в приступе малярии могут цитировать Шекспира, – говорит он. – Ты оставайся здесь, Скотт, а у меня есть одно дельце. Много времени оно не займёт. – Он уходит по коридору на кухню, мимо скамьи, с которой я всё-таки спрыгнул много лет назад. Уходит, опустив голову, с карабином для охоты на лосей в руках. Едва только за ним закрывается дверь кухни, я иду следом, смотрю в окно над раковиной, как он пересекает двор, без пальто или куртки, под дождём со снегом, с опущенной головой, по-прежнему с карабином 30–06 в руках. Кладёт карабин на покрытую коркой льда землю на те мгновения, которые необходимы, чтобы сдвинуть крышку с сухого колодца. Для этого ему требуются обе руки. Потому что крышка скользкая и тяжёлая. Потом поднимает карабин, смотрит на него и бросает в зазор между крышкой и кирпичной стенкой колодца. После этого возвращается в дом, с опущенной головой и потемневшими от дождя плечами рубашки. Только тут я замечаю, что он босиком. И не думаю, что он это понимает.

Он, похоже, не удивляется, увидев меня на кухне. Достаёт два доллара, которые дал мне мистер Колеи, смотрит на них, потом на меня.

– Ты уверен, что они тебе не нужны? – спрашивает он. Я качаю головой.

– Нет, даже если бы это были последние долларовые купюры на Земле Вижу, что ответ ему нравится.

– Хорошо, – говорит он. – Но теперь позволь мне кое-что тебе сказать, Скотт. Ты знаешь чайный сервиз твоей бабушки, который стоит в столовой?

– Конечно.

– Сели ты заглянешь в синий кувшин на верхней полке, то найдёшь там деньги. Мои деньги – не Холси. Чувствуешь разницу?

– Да, – отвечаю я.

– Да, готов спорить, что чувствуешь. У тебя есть недостатки, но тупость в их число не входит. Будь я на твоём месте, Скотт, я бы взял эти деньги – там порядка семисот долларов – и сделал бы ноги. Пятёрку положил бы в карман, остальное – в ботинок. Десять лет – слишком мало для того, чтобы стать бродягой, даже на короткое время, и я думаю, шансов на то, что тебя ограбят ещё до того, как ты переберёшься через мост в Питтсбург, девяносто пять из ста, но если ты останешься здесь, случится что-то очень плохое. Ты знаешь, о чём я говорю?

– Да, но уйти не могу.

– Люди думают, что много чего не могут, а потом неожиданно обнаруживают, что очень даже могут, когда оказываются в безвыходном положении, – говорит отец. Смотрит на ступни, розовые, словно ошпаренные. – А если ты сможешь добраться до Питтсбурга, я уверен, что мальчик, которому хватило ума обвести вокруг пальца мистера Холси историей о болезни Лу Герига и сестре, которой у меня никогда не было, сумеет раскрыть телефонный справочник на букву «Д» и найти телефон городского Департамента по социальной защите детей. Или ты сможешь покрутиться какое-то время в городе и найти что-нибудь получше, если не расстанешься с этими семью сотнями баксов. Ребёнку, если доставать из загашника по пятёрке или десятке, семисот баксов хватит надолго. Если не попадаться на глаза копам и не дать ограбить себя на сумму, большую той, что в кармане.

Я говорю ему вновь: – Я не уйду.

– Но почему?

Объяснить я не могу. Отчасти это связано с тем, что почти всю жизнь я прожил в этом фермерском доме, в компании отца и Пола. Информацию об остальном мире я по большей части черпал из трёх источников: телевизора, радио и собственного воображения. Да, я ходил в кино и полдюжины раз бывал в Бурге, но всегда с отцом и старшим братом. От одной мысли о том, что я в одиночку должен шагнуть в эту ревущую неизвестность, душа уходит в пятки. Н, что важнее, я его люблю. Не так просто и однозначно (во всяком случае, за исключением последних нескольких недель), как я любил Пола, но да, я его люблю. Он резал меня, и бил, и обзывал всякими словами, частенько терроризировал меня в детстве и отправлял спать с ощущением, что я маленький, глупый и никчёмный, но у этих плохих времён была и хорошая сторона; они превращали каждый поцелуй в золото, каждую похвалу, даже небрежную, в целую пещеру сокровищ И в десять лет (может, потому, что я – его сын, его кровь) я понимаю, что эти поцелуи, эти похвалы всегда были искренними, всегда были настоящими. Он – монстр, но монстр, способный любить. Вот это и было кошмаром моего отца, маленькая Лизи: он любил своих сыновей.

– Я просто не могу уйти, – говорю я ему.

Он думает об этом (полагаю, думает, надавить на меня или нет), потом просто кивает.

– Хорошо. Ио послушай меня, Скотт. С твоим братом я так поступил, чтобы сласти тебе жизнь. Ты это знаешь?

– Да, папа.

– Но если мне придётся что-то сделать с тобой, всё будет по-другому. Тебе будет так плохо, что я могу за это отправиться в ад, пусть даже ответственность ляжет не на меня, а на то, что сидит во мне. – его глаза в этот момент уходят от моих, и я знаю, он снова видит их, и очень скоро я буду говорить уже не с отцом. Потом он вновь смотрит на меня, и я в последний раз ясно вижу отца. – Ты не позволишь мне отправиться в ад, правда? – спрашивает он меня. – Ты не позволишь своему отцу отправиться в ад и гореть там вечно, несмотря на то что иногда я относился к тебе плохо?

– Нет, папа, – отвечаю я, и слова даются мне с трудом.

– Ты обещаешь? Именем своего брата?

– Именем Пола.

Он опять смотрит в угол.

– Пойду прилягу. Приготовь себе что-нибудь поесть, если хочешь, но потом не оставляй долбануло кухню в дерьме.

В ту ночь я просыпаюсь и слышу, что дождь со снегом барабанят по окнам сильнее, чем прежде. Я слышу треск где-то во дворе и знаю, что сломалось дерево, не выдержав намёрзшего на нём льда. Может, меня разбудил треск другого сломавшегося дерева, но думаю, что это не так. Думаю, я услышал его шаги на лестнице, пусть даже они старался идти тихо. Времени остаётся только на то, чтобы вылезти из кровати и спрятаться под ней, хотя я и знаю, что это бесполезно, дети всегда прячутся под кроватью, это первое место, куда он заглянет.

Когда он входит в комнату, я вижу его ноги. Он по-прежнему босиком. Не произносит ни слова. Просто подходит к кровати и встаёт рядом. Я думаю, он постоит, как стоял раньше, потом, возможно, сядет на неё, но он не садится. Вместо этого я слышу, как он «крякает», обычно он это делает, когда поднимает что-то тяжёлое, коробку там пли ящик, потом он встаёт на цыпочки, что-то шуршит в воздухе, слышится жуткий СКР-Р-РИП, матрас п пружины прогибаются посередине, с пола поднимается пыль, и остриё кирки, которая стояла в сарае, пробивает мою кровать. Замирает перед моим лицом, в дюйме от моего рта. Кажется, я могу разглядеть на острие каждое пятнышко ржавчины и полоски чистого металла, появившиеся в месте контакта с одной из пружин. Замирает на пару секунд, а потом снова слышится «кряканье» и жуткий скрип: он пытается вытащить кирку. Напрягается, но она сидит крепко. Остриё болтается у меня перед глазами, потом опять замирает. Я вижу, что его пальцы появляются ниже края кровати, и знаю, что он обхватил ладонями колени. Он наклоняется, с тем чтобы заглянуть под кровать и убедиться, что я там, прежде чем вновь вытаскивать кирку.

Я не думаю. Я просто закрываю глаза и ухожу. В первый раз после похорон Пола и впервые – со второго этажа. У меня только секунда, чтобы подумать: «Я упаду», – но мне без разницы: всё лучше, чем продолжать прятаться под кроватью и наблюдать, как незнакомец с лицом отца заглядывает под неё, чтобы найти там меня, загнанного в угол; всё лучше, чем видеть дурную кровь, которая взяла над ним верх.

И я падаю, но с небольшой высоты, пара футов, и, думаю, только потому, что я в это верил. Слишком многое в Мальчишечьей луне зависит от веры. Видеть в действительности означает верить, по крайней мере иногда… если ты не заходишь слишком далеко в лес, не начинаешь блуждать.

Там была ночь, Лизи, и я помню это очень хорошо, потому что впервые сознательно отправился туда ночью.

 

15

 

– Ох, Скотт, – прошептала Лизи, вытирая щёки. Всякий раз, когда он уходил от настоящего времени и говорил с ней напрямую, она словно ощущала удар, но мягкий, нежный. – Ох, как же мне тебя жалко. – Она смотрит, сколько осталось страниц… немного. Восемь? Нет, десять. Вновь склоняется над ними, после прочтения переворачивая каждую и укладывая её в утолщающуюся стопку на коленях.

 

16

 

Я оставляю холодную комнату, в которой тварь, надевшая на себя личину отца, пытается меня убить, и сижу рядом с могилой моего брата летней ночью, которая нежнее бархата. Луна плывёт по небу, как затёртый серебряный доллар, и хохотуны веселятся в глубине Волшебного леса. Время от времени (я думаю, из большей глубины) доносится ещё чей-то рёв. Потом хохотуны вдруг замолкают, но я догадываюсь, что-то уж очень их веселит, так что долго они сдерживать смех не смогут. И точно, они вновь берутся за старое… сначала один, потом двое, полдюжины, наконец, весь их чёртов Институт смешливости. Что-то слишком большое, чтобы быть ястребом или совой, бесшумно проплывает на фоне луны, какая-то местная ночная хищная птица, я думаю, обитающая только в Мальчишечьей луне Я ощущаю все те ароматы, которые так нравились Полу и мне, но только теперь они пахнут прокисшим, прогорклым, обоссанной постелью; и кажется, если вдохнёшь глубоко, запахи эти проберутся в нос и зацепятся там. У подножия Пурпурного холма я вижу пляшущие желеобразные светящиеся шары. Я не знаю, что это, но мне они не нравятся. Я думаю, если они прикоснутся ко мне, то могут присосаться, а может, лопнут и оставят на коже язву, вокруг которой всё тут же начнёт чесаться, как после контакта с ядовитым плющом.

Около могилы Пола страшно. Я не хочу бояться его, и я не боюсь, честно говоря, не боюсь, но я постоянно думаю о дурной крови, которая захватила над ним контроль, превратила во что-то совсем другое, и задаюсь вопросом, а может, умер только Пол, а не это другое. И если здесь всё хорошее при дневном свете с наступлением темноты превращается в яд может, дурная кровь, пусть даже она находится в мёртвой и разлагающейся плоти, ночью способна здесь ожить. Что, если она заставит руки Пола подняться над могилой? Что, если за ставит эти грязные мёртвые руки схватить меня? Что, если лыбящееся лицо поднимется на уровень моего, с комочками земли, бегущими из уголков глаз, словно слёзы?

Я не хочу плакать, в десять лет плакать уже негоже (особенно мне, который столько пережил), но слёзы катятся из глаз, я ничего не могу с собой Поделать. Потом я вижу дерево «нежное сердце», которое стоит чуть в стороне от остальных, и ветви его напоминают низкое облако.

И мне, Лизи, это дерево показалось… добрым, тогда я не знал почему, но теперь, по прошествии стольких лет, думаю, знаю. Эти мои записи оживили прошлое. Ночные огни – пугающие холодные световые шары, плывущие над самой землёй, – не могли проникнуть под крону этого дерева. И подходя к нему всё ближе, я осознавал, что только от него шёл сладкий запах (почти что сладкий), то есть ночью оно пахло практически так же, как и днём. Это то самое дерево, под которым ты сейчас сидишь, маленькая Лизи, если читаешь эту последнюю историю. И я очень устал. Не думаю, что смогу написать всё, что нужно написать, хотя знаю, что должен попытаться. В конце концов, это мой последний шанс поговорить с тобой.

Скажем так, есть маленький мальчик, который сидит под сенью этого дерева многие… ну, кто знает, сколько? Не всю эту долгую ночь, но пока луна (которая здесь всегда полная, ты это заметила?) не закатывается за горизонт, и он за это время раз пять-шесть засыпает и просыпается, и ему снятся странные и иногда прекрасные сны, как минимум один из которых потом станет романом. Он находится в этом прекрасном укрытии достаточно долго, чтобы придумать ему название – Дерево историй.

И достаточно долго, чтобы узнать: что-то ужасное (гораздо ужаснее того жалкого зла, что захватило его отца) походя глянуло на него… и пометило доя того, чтобы заняться им позже (возможно)… а потом этот страшный и неведомый разум переключился на что-то другое То был первый раз, когда я почувствовал присутствие этого «парня», который так часто выглядывал из-за кулис моей жизни, Лизи, Существа, являющего собой тьму, которой противостоял твой свет и которое так же чувствует, как, я знаю, всегда чувствовала ты, что всё по-прежнему. Это удивительная идея, но она имеет тёмную сторону. Интересно, знаешь ли ты об этом? Интересно, узнаёшь ли когда-нибудь?

 

17

 

– Я знаю, – ответила ему Лизи. – Теперь знаю. Да поможет мне Бог, знаю.

Она вновь посмотрела на страницы. Осталось шесть. Только шесть, и это хорошо. Время после полудня в Мальчишечьей луне тянется долго, но Лизи думает, что уже близятся сумерки. То есть пора возвращаться. В свой дом. К своим сёстрам. К своей жизни.

Она уже начала понимать, как это можно сделать.

 

18

 

Наступает момент, когда я слышу, что хохотуны подбираются ближе к опушке Волшебного леса, и я думаю, что в их веселье появляются саркастические, может, даже скрытные нотки. Я выглядываю из-за ствола моего дерева – укрытия и думаю, что вижу тёмные тени, крадущиеся из тёмной массы деревьев на опушке леса. Возможно, тени эти – плод моего богатого воображения, но я в этом сомневаюсь. Думаю, моё воображение, пусть оно и действительно богатое, истощено встрясками этого долгого дня и ещё более долгой ночи, и я могу видеть только то, что есть на самом деле. И словно в подтверждение этого вывода исходящий слюной смех раздаётся в высокой траве, в каких-то двадцати ярдах оттого места, где я сижу под деревом. Вновь я не думаю о том, что делаю; просто закрываю глаза и всем телом чувствую холод моей спальни. Мгновением позже чихаю от поднятой с пола пыли, висящей в воздухе под кроватью. Я вскидываю голову, лицо перекошено в стремлении удержать следующий чих или чихнуть как можно тише, и я ударяюсь лбом о торчащую из кровати сломанную пружину. Сели бы кирка оставалась на прежнем месте, я бы наткнулся на острие, располосовал бы лоб, бровь, а то и лишился бы глаза, но кирки нет.

Я вылезаю из-под кровати на всех четырёх, отдавая себе отчёт, что если в окна и вливается свет, то солнце пока не взошло. Снег с дождём, судя по звукам, ещё усилился, но мне не до этого. Я отрываю голову от пола и тупо таращусь на руины, которые были моей спальней. Дверь стенного шкафа сорвана с верхней петли и теперь наклонилась в сторону комнаты, держась на нижней. Моя одежда разбросана и по большей части (с первого взгляда, практически вся) порвана, словно тот, кто вселился вотца, вымещал свою злобу на одежде, раз уж не смог добраться до мальчика, который её носил. Хуже того, эта тварь порвала в клочки мои немногочисленные книги, в основном биографии спортсменов и научно-фантастические романы. Блестящие обрывки обложек раскиданы по всей комнате. Мой письменный стол перевёрнут, ящики валяются в разных углах. Дыра в кровати, оставленная киркой, выглядит огромной, как лунный кратер, и я думаю: «Если бы я лежал в кровати, удар пришёлся бы в живот». И в комнате стоит кисловатый запах. Он напоминает запах Мальчишечьей луны ночью, но более знакомый. Я пытаюсь определить его, и не выходит. Я могу только подумать о сгнивших фруктах, но это не совсем правильная догадка, хотя и близкая.

Я не хочу покидать эту комнату, но знаю, что не могу здесь оставаться, потому что он вернётся. Нахожу пару уцелевших джинсов, надеваю. Кроссовок нет, и я не знаю, где их искать, но, возможно, в раздевалке остались мои сапоги. И пальто. Я надену их и уйду в дождь. По подъездной дорожке, по полузатопленным следам «шевроле» мистера Холси, до шоссе. Потом по шоссе до магазина «Мюли». Я убегу, спасая свою жизнь, в будущее, которое не могу себе даже представить. Если только, конечно, он сначала не поймает и не убьёт меня.

Мне приходится перелезать через письменный стол, блокирующий выход из комнаты, чтобы попасть в коридор. Там я вижу, что тварь посшибала со стен картины и пробила дыры в стенах, и я знаю, что смотрю на злобу, которую не удалось выместить на мне.

Здесь запах гнилых фруктов достаточно силён, чтобы его опознать. В прошлом году в «Ю.С Гиппам» устроили рождественскую вечеринку. Отец пошёл, сказал, что «будет выглядеть странным», если не пойдёт. Мужчина, который вытащил билетик с его именем в лотерее, дал ему в подарок большую бутыль домашнего вина из черники. У Эндрю Лэндона хватало недостатков (и он сам, наверное, первым бы это признал, если выбрать для вопроса удачный момент), но пристрастия к спиртному среди них не значилось. Как-то за обедом (между Рождеством и Новым годом, когда Пол сидел на цепи в подвале) он налил себе маленький стаканчик, сделал один глоток, скорчил гримасу, уже собрался вылить остальное в раковину, потом заметил мой взгляд и протянул стакан мне.

«Хочешь попробовать, Скотт? – спросил он. – Посмотреть, из-за чего столько шума? Эй, если тебе понравится, можешь выпить весь святомамкин галлон».

Выпивка меня интересует, полагаю, как и любого подростка, но запах больно гнилофруктистый. Возможно, эта жидкость и делает человека счастливым, как я видел в телевизоре, но запах вызывает у меня слишком уж сильное отвращение. Я качаю головой.

«Ты – мудрый ребёнок, Скутер, старина Скут», – сказал он и вылил содержимое стаканчика в раковину. Но, должно быть, сохранил вино, которое осталось в бутыли (или просто забыл о нём), потому что именно им пахнет в доме, и сильно, я в этом уверен, точно так же как и в том, что Бог сотворил маленьких рыбок. И я слышу что-то ещё, помимо устойчивой барабанной дроби дождя по окнам и крыше: голос Джорджа Джонс .[133] Это радиоприёмник отца, настроенный на волну WWVA, звук очень тихий. А ещё я слышу храп. Облегчение столь велико, что по щекам текут слёзы. Больше всего я боялся, что он бодрствует, ждёт, когда же я покажусь ему на глаза. И вот теперь, слыша эти всхрапывания, я знаю, что он спит.

Тем не менее я осторожен. Я иду через столовую, чтобы войти в гостиную со стороны задней стенки дивана. Столовая тоже разгромлена. Чайный сервиз бабушки разбит вдребезги. Та же участь постигла тарелки, И синий кувшин. Купюры, которые хранились в нём, разодраны. Зелёные клочки валяются везде. Некоторые попали на люстру, как новогоднее конфетти. Вероятно, твари, которая сидит в отце, деньги нужны не больше книг.

Несмотря на храп, несмотря на то что я подошёл со стороны задней спинки, в гостиную я заглядываю осторожно, как солдат, высовывающийся из окопа после артиллерийского обстрела. Предосторожность излишняя. Его голова свешивается с края дивана, и его волосы (ножницы прикасались к ним в последний раз ещё до того, как с Полом случилась беда) такие длинные, что практически достают до ковра. Я мог бы войти, гремя цимбалами, а он бы даже не шевельнулся. Отец не просто спит, он в долбаной отключке.

Я приближаюсь к дивану и вижу, что на щеке у него царапина, а веки закрытых глаз красновато-лиловые, как у вымотанного донельзя человека. Губы разошлись, открыв зубы, и он похож на старого пса, который заснул, пытаясь зарычать. Диван он прикрыл старым одеялом, чтобы уберечь от грязи и падающей мимо рта еды, и завернулся в какую-то его часть. Он, должно быть, очень устал, круша другие комнаты, прежде чем добрался до гостиной, потому что здесь разбиты лишь экран телевизора и стекло на портрете его умершей жены. Радиоприёмник стоит на привычном месте на маленьком столике, а эта бутыль, объёмом с галлон, на полу, рядом со столиком. Ясмотрю на бутыль и не могу поверить глазам: вино осталось только на донышке. Просто невозможно представить себе, что он выпил так много (он, который вообще пил крайне редко), но от него страшно разит перегаром, и запах этот – убедительное подтверждение тому, что он выпил всё.

Кирка прислонена к изголовью, и тем её концом, который прорубил мою кровать, прижат к полу листок бумаги. Язнаю, это записка, которую он мне оставил, и не хочу её читать, но должен. Он написал только три строчки, всего восемь слов. Слишком мало, чтобы забыть.

УБЕЙ МЕНЯ, ПОТОМ ПОЛОЖИ РЯДОМ С ПОЛОМ, ПОЖАЛУЙСТА

 

19

 

Лизи, плача ещё сильнее, чем прежде, перевернула эту страницу и опустила на колени поверх прочитанных. Теперь в руке у неё осталось только две. Почерк стал уже не столь уверенным, буквы соскальзывали с линеек, чувствовалась усталость автора. Она знала, что за этим последует («Я ударил его киркой по голове, когда он спал», – сказал ей Скотт под конфетным деревом), и должна ли она читать здесь все подробности? В тех обетах, что она давала при венчании, было что-нибудь насчёт чтения признаний умершего мужа?

И однако эти страницы взывают к ней, кричат, как что-то одинокое-одинокое, лишившееся всего, кроме голоса. И Лизи опускает взгляд на последние листки, говоря себе, что закончить с этим нужно как можно быстрее, раз уж она должна это сделать.

 

20

 

Я не хочу, но беру кирку и стою, держа её в руках, смотрю на него, хозяина моей жизни, тирана моих дней. Я так часто ненавидел его, и он никогда не давал повода его полюбить, теперь я это знаю, но что-то он мне дал, особенно в те кошмарные недели, после того как Полу ударила в голову дурная кровь. И вот в этой гостиной, в пять часов утра, когда первый серый свет прокрадывается в окна и снег с дождём барабанят по стёклам, под храп, который доносится с дивана, под рекламу какого-то мебельного магазина в Уилинге, западная Виргиния, куда я никогда не попаду, я осознаю, что пришло время сделать выбор между этой парочкой, любовью и ненавистью. Теперь я должен выяснить, которая из них рулит моим детским сердцем. Я могу оставить его в живых и убежать по шоссе к «Мюли», убежать в незнакомую, новую жизнь и тем самым приговорить его к аду, которого он боится, но во многом заслуживает. Более чем заслуживает. Сначала к аду на земле, аду одиночной палаты-камеры в каком-нибудь дурдоме, а потом к вечности в аду, чего он действительно боится. Или я могу убить его и освободить. Этот выбор предстоит сделать мне, и никакой Бог не может мне в этом помочь, потому что я ни в кого не верю.

Вместо этого я молюсь моему брату, который любил меня до тех пор, пока дурная кровь или какая-то тварь, как ни назови, не захватила его разум и сердце. И я получаю ответ, хотя, наверное, никогда не узнаю, пришёл ли он от Пола или из моего воображения, которое замаскировалось под него. Но в принципе разницы я не вижу: мне требовался ответ – и я его получил. Пол говорит мне в ухо, ясно и чётко, как при жизни: «Приз отца – поцелуй».

Я покрепче берусь за кирку. Реклама на радио заканчивается, и Хэнк Уильямс поёт «Почему вы не любите меня, как прежде? Почему обращаетесь со мной, как со старым ботинком?».

 

21

 

Три пустые строки, а потом слова появляются вновь, теперь всё написано в прошедшем времени и адресовано непосредственно ей. Строчки набегают друг на друга, не обращая никакого внимания на линейки, и Лизи уверена, что последний кусок он написал разом. Точно так же она его и прочитала. Перешла на последнюю страницу и продолжила чтение, то и дело вытирая слёзы, чтобы достаточно ясно видеть написанное и понимать, о чём речь. Увидеть всё мысленным взором, как она выяснила, оказалось чертовски легко. Маленький мальчик, босоногий, возможно, в единственной уцелевшей паре джинсов, поднимает кирку над спящим отцом в сером свете зари, под доносящуюся из радиоприёмника музыку, на мгновение кирка эта зависает в пропахшем черничным вином воздухе и – всё по-прежнему. А потом…

 

22

 

Я опустил её. Я опустил её с любовью (клянусь) и убил моего отца. Я думал, что мне придётся ударить его снова, но этого единственного удара хватило, и на всю жизнь он остался в моей памяти, это была мысль внутри любой моей мысли, я просыпался, думая: «Я убил моего отца», – и ложился спать с той же мыслью. Она стояла как призрак за каждой написанной мною фразой в каждой моей истории: «Я убил моего отца». Я рассказал тебе об этом под конфетным деревом, и, думаю, ты в достаточной степени облегчила мне душу, вот почему я смог продержаться пять, десять или пятнадцать лет. Но написать и сказать – не одно и то же.

Лизи, если ты это читаешь, я ушёл. Я думаю, что времени мне отпущено мало, но ту жизнь, то время, что было отпущено (и такое хорошее время), я получил благодаря тебе. Ты так много мне дала. Так дай ещё чутьчуть. Прочитай последние строчки, они дались мне труднее, чей всё, что я до этого написал.

Ни одна история не может описать, как ужасна такая смерть, даже если она и мгновенна. Слава Богу, я не нанёс ему скользящий удар, и мне не пришлось вновь поднимать кирку; слава Богу, он не стонал и не ползал по гостиной, заливая всё кровью. Я ударил его точно посередине, как и хотел, но даже милосердие ужасно в столь живом воспоминании; этот урок я хорошо выучил, когда мне было всего лишь десять лёт. Его череп взорвался, волосы, кровь и мозги полетели вверх, упали на одеяло, которым он застелил спинку дивана. Сопли вылетели из носа, изо рта вывалился язык Голова наклонилась ещё ниже, окровавленные мозги медоенно поползли вниз. Капли и какие-то ошмётки попали мне на ноги ещё тёплые. По радио пел Хэнк Уильямс Одна из рук отца сжалась в кулак, потом пальцы разжались. Я почувствовал запах говна и понял, что он обделался. И я знал, что для него всё кончено.

Кирка всё ещё торчала из его головы.

Я попятился в угол комнаты, свернулся там калачиком и заплакал. Наверное, уснул на какое-то время, точно не знаю, но когда поднял голову, увидел, что в комнате светлее, солнце высоко, и подумал, что время приближается к полудню. То есть прошло семь часов или около того. Вот тогда я в первый раз попытался взять моего отца в Мальчишечью луну – и не смог. Я подумал, что сначала мне нужно что-нибудь съесть, но и после еды не смог. Тогда я подумал, что всё получится, если я приму ванну и смою с себя его кровь, а также наведу в доме хоть какой-то порядок, но всё равно не смог. Я пытался и пытался. Снова и снова. Думаю, два дня. Иногда я смотрел на него, завёрнутого в одеяло, и заставлял себя верить, что он говорит; «Продолжай, Скут, сучий ты сын, у тебя получится», как в какой-нибудь истории. Я пытался, потом прибирался в доме, снова пытался, что-нибудь съедал и пытался сытым. Я вычистил весь дом! От чердака до подвала! Однажды отправился в Мальчишечью луну сам, чтобы доказать самому себе, что не потерял этой способности. Перенёсся туда, но не смог взять своего отца. Я так старалься, Лизи.

 

23

 

Несколько пустых строк. В самом низу последней страницы он написал: «Некоторые вещи – как якорь Лизи ты помнишь?»

– Я помню, Скотт, – прошептала она. – И твой отец был одним из таких якорей, не так ли? – прошептала, гадая, сколько дней и ночей? Сколько дней и ночей провёл Скотт рядом с трупом Эндрю «Спарки» Лэндона, прежде чем прервал добровольное заточение и пригласил войти окружающий мир. Гадая, как он всё это выдержал, не сойдя с ума раз и навсегда.

На обратной стороне листа тоже было что-то написано. Она перевернула его и увидела, что Скотт ответил на один из её вопросов.

Пять дней я старалься. Наконец сдался и, завёрнутого в одеяло, оттащил его к сухому колодцу. А когда дождь со снегом снова прекратились, пошёл в «Мюли» и сказал: «Мои отец взял моего старшего брата, и, я думаю, они ушли и оставили меня». Они отвезли меня к шерифу округа, толстому старику по фамилии Гослинг, а тот определил меня в приют, и я остался, как говорили, «на иждивении округа». Насколько мне известно, Гослинг был единственным копом, который заезжал к нам в дом, но что с того? Мой отец однажды сказал: «Шериф Гослинг не может найти собственную заднюю дырку после того, как просрется».

Далее шёл пропуск, а потом снова текст (последние строки послания её мужа), и Лизи видела, какие ему приходилось прикладывать усилия, чтобы остаться собой, остаться взрослым. «Эти усилия он предпринимал ради меня», – думала она. Нет, знала.

Любимая! Если тебе понадобится якорь, чтобы удержаться за своё место в мире, не в Мальчишечьей луне, а в нашем общем мире, воспользуйся африканом. Ты знаешь, как переправить его назад. Целую… как минимум тысячу раз.

Скотт.

P.S. Всё по-прежнему. Я тебя люблю.

 

24

 

Лизи ещё долго могла бы просидеть под деревом с письмом Скотта, но вторая половина дня заканчивалась. Солнце ещё оставалось жёлтым, но приближалось к горизонту, и очень скоро желтизна начала бы сменяться густеющим оранжевым отливом, который она так хорошо помнила. Ей не хотелось идти по тропе перед самым закатом, а это означало: пора в путь. Она решила, что оставит последнюю рукопись Скотта здесь, но не под Деревом историй. Потому что нашла место получше: изголовье неглубокой впадины, которая образовалась на могиле Пола Лэндона.

Лизи вернулась к дереву «нежное сердце», ствол которого покрывал мох, тому самому, которое чем-то напоминало пальму, неся с собой остатки жёлтого афгана и влажную, на ощупь напоминающую гриб папку с рукописью. Положила их на землю, потом подняла крест с надписью «ПОЛ» на перекладине. Он расщепился, был в крови и перекошен, но не сломался. Лизи выпрямила перекладину и поставила крест на прежнее место. Когда это сделала, заметила что-то лежащее рядом, почти скрытое высокой травой. Она знала, что это, ещё до того, как взяла в руки: шприц, которым так и не воспользовались, теперь более ржавый, чем прежде, с колпачком на игле.

«Тут ты играешь с огнём, Скут», – сказал его отец, когда Скотт предложил накачать Пола наркотиками… и его отец оказался прав.

«Да вот же он! Я уж испугался, что укололся иглой! – сказал Скотт Лизи, когда перенёс её в Мальчишечью луну из их спальни в «Оленьих рогах». – После стольких-то лет только этого и не хватало… но колпачок на месте!»

Колпачок оставался на месте. И наркотик внутри, как будто и не прошло стольких лет.

Лизи поцеловала тусклое стекло цилиндрической ёмкости шприца (почему, сказать не могла) и положила его в папку с последней историей Скотта. Затем, сжимая в руках остатки свадебного афгана доброго мамика, двинулась по тропе. Коротко глянула на доску, которая лежала в высокой траве рядом с тропой, буквы выцвели, но всё ещё проступали на дереве, всё ещё складывались в слова «К ПРУДУ», а потом вошла под деревья. Поначалу скорее кралась, чем шагала, мешал страх, казалось, что-то – и она знала, что именно, – затаилось поблизости, и странный и ужасный разум этого что-то может обнаружить её. Потом мало-помалу Лизи расслабилась. Длинный мальчик пребывал где-то в другом месте. Мелькнула мысль, что он вообще не в Мальчишечьей луне. А если и здесь, то уполз в чащу леса. Лизи Лэндон составляла лишь малую толику его интересов, потому что её последние вторжения в этот экзотический, но пугающий мир были непреднамеренными, а скоро могли прекратиться вовсе. Теперь, когда Дули вычеркнули из её жизни, возвращаться сюда ей было вроде бы и незачем.

Некоторые вещи – как якорь Лизи ты помнишь.

Лизи ускорила шаг, и когда подошла к тому месту, где на тропе лежала лопата с серебряным штыком, потемневшим от крови Дули, переступила через неё, едва удостоив мимолётным взглядом.

К тому времени она почти что бежала.

 

25

 

Когда Лизи вернулась в пустой кабинет, на амбарном сеновале стало ещё жарче, но Лизи чувствовала себя комфортно, потому что на этот раз вернулась, промокнув до нитки. На этот раз вернулась, обернув вокруг талии, словно широкий пояс, остатки жёлтого афгана, тоже мокрого.

«Воспользуйся африканом», – написал Скотт, добавив, что она знает, как вернуть его назад – не в Мальчишечью луну, а в этот мир. И, разумеется, она знала. Вошла в пруд, обернув афган вокруг талии, потом вышла из пруда. И там, стоя на твёрдом белом песке, определённо в последний раз, спиной к печальным и молчаливым зрителям на скамьях, глядя на воды, над которыми со временем предстояло взойти полной луне, она закрыла глаза и просто… что? Пожелала вернуться? Нет, повела себя более активно, не столь мечтательно… пусть и не без грусти.

– Я криком вернула себя домой, – сказала она пустой анфиладе комнат, лишённой его столов, компьютеров, книг, музыки, лишённой его жизни. – Вот что я сделала. Не так ли, Скотт?

Ответа не последовало. Должно быть, он уже сказал всё, что хотел. И, возможно, хорошо, что сказал. Наверное, лучше и быть не могло.

Сейчас, пока её опоясывал пропитанный водой пруда африкан, она могла вернуться в Мальчишечью луну, если бы захотела; опоясанная этой мокрой магией, она могла бы отправиться и дальше, в другие миры, расположенные за Мальчишечьей луной… она не сомневалась, что такие миры существовали, и люди, которые расположились на скамьях, со временем уставали от сидения, поднимались и находили некоторые из этих миров. Опоясанная мокрым африканом, она могла бы даже летать, как летала во снах. Но делать этого она не собиралась. Скотт грезил наяву, иногда потрясающе… но это были его талант и его работа. А для Лизи Лэндон одного мира хватало с лихвой, хотя она подозревала, что в её сердце навсегда останется уголок и для того мира, где она видела, как солнце уходит в свой дом грома, тогда как луна поднимается из дома серебряной тишины. Да ладно, какого хрена. У неё был дом, где она могла повесить свою шляпу, и хороший автомобиль, чтобы ездить. У неё были шмотки для тела и обувка для ног.

И четыре сестры, одна из которых нуждалась в помощи и заботе, чтобы прожить все отведённые ей годы. Так что лучше дать африкану высохнуть, позволить испариться его прекрасному и смертельно опасному запасу грёз и магии, позволить вновь стать якорем. Со временем ножницами она порежет его на кусочки и один будет всегда носить с собой, противоядие магии, вещичку, которая удержит её ноги на земле, не позволит разуму отправить её в далёкие странствия.

А пока Лизи хотелось высушить волосы и скинуть мокрую одежду.

Она направилась к лестнице, тёмные капли падали на ковёр, в том числе и на кровавые пятна. Африкан сполз вниз, на бёдра, превратился в некое подобие мини-юбки, экзотической, где-то даже сексуальной. Она обернулась, через плечо посмотрела на длинную пустую анфиладу комнат, которая, казалось, дремала, пронизанная пыльными колоннами солнечного света второй половины августовского дня. Свет этот золотил и её, Лизи снова выглядела молодой, пусть этого и не знала.

– Полагаю, здесь я все дела закончила, – сказала она, внезапно ощутив сомнения. – Я ухожу. Прощай.

Она ждала. Чего – не знала. Ничего здесь не было. Только ощущение чего-то.

Она подняла руку, чтобы помахать ею, опустила, словно в смущении. Чуть улыбнулась, и одна слеза незамеченной скатилась по щеке.

– Я люблю тебя, милый ты мой. Всё по-прежнему. Лизи двинулась вниз. Какие-то мгновения оставалась её тень, потом ушла и она.

Комната вздохнула. И наступила тишина.

 

 

Авторское послесловие

 

Есть пруд, к которому мы (в данном случае под «мы» я подразумеваю всех читателей и писателей) приходим, чтобы утолить жажду и забросить сети. Ссылки в «Истории Лизи» на десятки романов, стихотворений, песен приведены, чтобы проиллюстрировать эту идею. Я говорю это не для того, чтобы поразить кого-то своим умом (эта книга по большей части написана сердцем и лишь в меньшей – умом). Просто мне хотелось показать, что мне известно, какие прекрасные там плавают рыбы, и выразить уважение тем, кто того заслуживает.

«Мне так жарко, пожалуйста, дай мне льда» – «Транк Мюзик» Майкла Коннелли.

«Пафко у стены» – Дон Делилло. «Худшее ждёт» – название сборника рассказов Мэнли Уэйда Уэллмана.

«Никто не любит полуночного клоуна» – Лон Чейни. «Он уходит, вы, сукины дети» – «Последний киносеанс» Ларри Макмарти.

«Голодные дьяволы» – «Буря», Вильям Шекспир («Ад пуст, и дьяволы все здесь»).

«Я так долго не проживу» – песня написана Родни Кро-уэллом. Исполнялась также Эммилуи Харрис, Джерри Джеффом Уокером, Уэббом Уайлдером и Уэйлоном Дженнинг-соном.

И, разумеется, творчество старины Хэнка. Если на этих страницах и живёт призрак – то это его призрак, а не только Скотта Лэндона.

Я хочу отнять у вас толику вашего времени, чтобы поблагодарить и мою жену. Она – не Лизи Лэндон, и её сёстры – не сёстры Лизи, но мне нравилось наблюдать, как последние тридцать лет Табита, Маргарет, Энн, Кэтрин, Стефания и Марселла решают свои дела между собой, сёстрами. Далеко не всегда одинаково, но всегда интересно. За то, что я написал правильно, спасибо им. Если я где-то ошибся, ругайте меня, договорились? У меня только один очень хороший старший брат, а сестёр никогда не было.

Нэн Грэм редактировала эту книгу. Очень часто в рецензиях на романы (особенно на романы тех авторов, книги которых продаются большими тиражами) пишут: «Имяреку не помешала бы качественная редактура». Тем, у кого возникнет желание написать такое про «Историю Лизи», я с радостью предоставлю несколько страниц первоначальной рукописи с пометками Нэн. В колледже, в моих первых сочинениях на французском, замечаний было меньше. Нэн прекрасно поработала, и я благодарен ей за то, что её стараниями я предстал перед публикой в наглаженной рубашке и с причёсанными волосами. Что же касается тех случаев, когда автор остался при своём мнении… я могу сказать только одно: «Действительность – это Ральф».

Благодарю Л. и Р.Д., которые прочитали рукопись в первоначальном варианте.[134]

И, наконец, огромное спасибо Буртону Харлену из университета Мэна. Бурт – самый лучший преподаватель английского языка и литературы, который у меня был. Именно он первым показал мне дорогу к пруду, который называл «языковой пруд, пруд мифов, к которому мы все приходим, чтобы утолить жажду». Это было в 1968 году. С тех пор я очень часто приходил туда по этой тропе, и лучшего места, где человек может проводить своё время, не могу себе и представить; вода по-прежнему сладкая, и рыба там по-прежнему водится.

С.К.

 

2006

[1] Кейп-код – тип коттеджа, получивший название по полуострову Кейп-Код в штате Массачусетс, где их начали строить: одноэтажный, деревянный, под двухскатной крышей с массивной каминной трубой посередине и полуподвалом. – Здесь и далее примечания переводчика.

 

[2] Memorabilia – достопамятные вещи (лат.)

 

[3] Incuncanbilla – такого слова нет ни в латыни, ни в английском. Лизи путает его со словом «incunabula» – период зарождения, ранняя стадия, первые дни (англ.). В данном контексте – неопубликованные произведения, созданные до того, как к писателю пришла известность.

 

[4] Если первые три сайта – Amazon, Drudge, Hank Williams lives, – реально существуют, то последний – вымышленный, вероятно, олицетворяющий собой порнографический сегмент Интернета.

 

[5] Фраза силы – термин из популярной психологии, обозначающий фразы, позволяющие влиять на людей (в рекламных слоганах – чтобы покупали, в речах политиков – чтобы голосовали, и т. д.).

 

[6] «Ю-стор-ит» – крупнейшая компания, предоставляющая складские помещения организациям и частным лицам.

 

[7] «О» – женский ежемесячный журнал, основан Опрой Уинфри. Полное название «Журнал Опры». «Гуд хаускипинг» – популярный домоводческий журнал, издаётся в России под названием «Домашний очаг». «Мисс» – популярный журнал феминистской направленности.

 

[8] «Сьюэнни ревью», «Глиммер трейн», «Оупен сити» – реально существующие литературные журналы, «Пискья», вероятно, плод воображения С. Кинга.

 

[9] БДП – бесплатная доставка почты (в сельской местности).

 

[10] Одно из значений английского глагола «dash» – мчаться.

 

[11] Жаба в цилиндре, управляющая автомобилем, – аллюзия на сказочную повесть английского писателя Кеннета Грэма «Ветер в ивах», в англоязычных странах популярностью не уступающую «Алисе».

 

[12] То есть в соответствии с понятиями дзен-буддизма.

 

[13] Мсье Литература (фр.).

 

[14] Виджи (1899–1968) – настоящее имя – Артур Феллиг, знаменитый американский фотограф.

 

[15] Чэпмен Марк Дэвид – убийца Джона Леннона.

 

[16] Бестер Альфред (1913–1987) – известный американский писатель-фантаст. Роман «Звёзды – моя цель» (The Stars My Destination) на русском языке известен под названием «Тигр! Тигр!». Следует отметить, что под вышеуказанным названием на языке оригинала роман издавался в Англии. В Америке он вышел в 1956 году под названием «Tiger! Tiger!».

 

[17] Аллюзия на культовый для Америки сериал «Стар трек».

 

[18] Иран-Контрас – крупный политический скандал 1986–1987 гг., связанный с поставками оружия Ирану в обмен на американских заложников в Ливане и передачей вырученных средств никарагуанским контрас. Подполковник Норт непосредственно проводил операцию по указанию вице-адмирала Пойнтдекстера, помощника президента Рональда Рейгана по национальной безопасности.

 

[19] Специальная авиадесантная служба, САС (Special Air Service, SAS), – подразделение, выполняющее специальные миссии как внутри страны, так и за рубежом.

 

[20] Йейтс Уильям Батлер (1865–1939) – Ирландский поэт, драматург, лауреат Нобелевской премии по литературе 1923 года.

 

[21] 451 градус по Фаренгейту – температура возгорания бумаги, послужившая названием романа Р. Брэдбери.

 

[22] Уоллес Джордж (1919–1997) – известный американский политический деятель. Четыре раза избирался губернатором штата Алабама, четырежды участвовал в президентской кампании. После покушения в 1972 г. остался парализованным на всю жизнь. Бреммер Артур (р. 1950) – 15 мая 1972 г. по ходу президентской кампании совершил покушение на Джорджа Уоллеса, четырежды ранив его. Бреммер (тогда блондин) получил 47 лет тюрьмы и должен быть освобождён в 2025 г., в возрасте 75 лет.

 

[23] Босуэлл Джеймс (1740–1795) – английский (шотландский) писатель. Прославился книгой «Жизнь Сэмюэля Джонсона» (1791), которая считается образцом библиографического романа.

 

[24] Ужасное дитя (фр.).

 

[25] По шкале Фаренгейта; соответственно 54 и 65 градусов по Цельсию.

 

[26] Хай-йо-долбаный-Силвер (Hi-yo-smucking-Silver) – чуть переиначенная ключевая фраза из популярного американского радио– и телесериала «Одинокий рейнджер». Там главный герой, пуская своего жеребца Силвера в галоп, восклицал: «Хай-йо, Силвер, вперёд!» (Hi-уо, Silver, away).

 

[27] Йеллоунайф – город в Канаде, на северном берегу Большого Невольничьего озера.

 

[28] «Кулэйд» – фруктовый прохладительный напиток, который приготавливают из растворимого порошка.

 

[29] Уильямс Хэнк (1923–1953) – певец, гитарист, автор песен, известный представитель стиля кантри.

 

[30] Двойной город – название, объединяющее города Сент-Пол и Миннеаполис, расположенные по обоим берегам реки Миссисипи.

 

[31] «Последний киносеанс» – фильм (1971) режиссёра Питера Богдановича по роману Ларри Макмартри о жизни маленького техасского городка в середине 1950-х гг.

 

[32] «Хохо» – китайское блюдо.

 

[33] Коселл Говард (1918–1995) – настоящее имя Говард Уильям Коуэн, известный спортивный тележурналист.

 

[34] Банни – мультяшный кролик.

 

[35] SOWISA – Strap On Whenever It Seems Appropriate – энергично поработай, когда сочтёшь уместным (ЭПКСУ); смотри по обстоятельствам, впрягайся, если считаешь нужным (СПОВЕСН) – (англ.). Английская аббревиатура звучит куда как лучше.

 

[36] В данном контексте – чудаковатый муж, на построение и поддержание отношений с которым уходит много времени и сил.

 

[37] Дилдо – фаллоимитатор, искусственный член.

 

[38] Студенческие общества называются по буквам греческого алфавита. Если сливки собираются в альфа-бета-гаммах, то изгои-неудачники где-то в дельтах и тау.

 

[39] «Кордс» – рок-н-ролльная группа, созданная в 1954 г.

 

[40] В данном контексте – исполненная первым составом группы, где выступали только афроамериканцы.

 

[41] «Инсайдер» – один из популярных таблоидов.

 

[42] «Ар-си» – (по начальным буквам RC) «Ройял кроун кола», напиток, изобретённый в 1905 г. в г. Колумбусе, штат Джорджия, аптекарем Клодом А. Хэтчером.

 

[43] Холизм – философия целостности.

 

[44] В русском языке аллитерация пропадает, в английском (маленькая – little) сохраняется.

 

[45] «Пепсид АС» – препарат, уменьшающий кислотность желудочного сока.

 

[46] Моррисон Вэн («Вэн-Мэн», Джордж Айвэн Моррисон, р. в 1945) – известный ирландский поэт и музыкант, работающий в стиле блюза, кельтского и ирландского фольклора.

 

[47] Линн Лоретта (р. в 1935) – легендарная американская кантри-певица.

 

[48] Как известно из древней истории, ясновидящая с таким именем предсказала падение Трои.

 

[49] Non, Monsieur – нет, мсье (фр.).

 

[50] Прозак – популярный в США антидепрессант.

 

[51] Хайс Айзек (р. в 1942) – известный американский музыкант и певец. Выше речь идёт о его песне «Шафт 2000».

 

[52] Эрл Стив (р. в 1955 г.) – известный американский певец, композитор, гитарист.

 

[53] Крикун Дженнингс – современный американский кантри-певец. «Биг-и-Рич» – современная кантри-группа из Техаса.

 

[54] Майк Нунэн – писатель, герой романа С. Кинга «Мешок с костями».

 

[55] Стояния Крёстного пути – места, где останавливался Иисус, когда нёс крест, поднимаясь на Голгофу.

 

[56] ХР-радио – спутниковое радио с множеством музыкальных каналов. Радио платное, по подписке, поэтому реклама отсутствует.

 

[57] Хонки – пренебрежительное прозвище белых.

 

[58] Афган – вязаное шерстяное одеяло, плед.

 

[59] «Роковое влечение» – фильм-триллер 1987 г., режиссёр Э. Лайн, выдвигался на премию «Оскар» в шести номинациях. Исполнивший главную роль Майкл Дуглас после этого фильма перешёл в разряд суперзвёзд.

 

[60] Поуэлл Дик (1904–1963) – известный голливудский актёр, режиссёр, продюсер.

 

[61] Пит – разговорное название университета Пенсильвании в Питтсбурге.

 

[62] «Яркие глаза» – лирическая песня дуэта «Саймон и Гарфанкел», популярного в 1960-е годы.

 

[63] *«Май кемикэл романс» – современная американская панк-группа.

 

[64] *Тритт Тревис (р. в 1962), Мелленкамп Джон (р. в 1951) – современные американские певцы, музыканты, гитаристы. С Мелленкампом Стивен Кинг уже много лет собирается написать мюзикл.

 

[65] Йоко – жена Джона Леннона и, по мнению многих, его злой дух, разрушивший группу «Битлз».

 

[66] Оскар и Феликс – герои мультсериала для взрослых (2000) и телефильма (2005) «Гордая семейка».

 

[67] Во многих штатах США приговорённых к смерти не сажают на электрический стул, а вводят им яд.

 

[68] Макграфф Сыскной Пёс – анимационный образ, используемый Национальным советом по предотвращению преступлений в рекламных роликах и буклетах.

 

[69] Одно из значений английского слова «clutterbuck» – рядовой хаоса.

 

[70] Баттерхаг (butterhug) – дословно «масляное объятие».

 

[71] Шаттер (shutter) – на английском затвор фотоаппарата, баг (bug) – жук.

 

[72] Боже мой (нем.)

 

[73] Кёртис Джейми Ли (р. в 1958) – известная голливудская актриса, получившая титул «королева криков» за роли в фильмах «ужасов», в которых снималась в начале карьеры. «Хэллоуин» (1978) – дебютный фильм актрисы.

 

[74] Возьмите! Возьмите, мой фюрер, пожалуйста, пожалуйста! (иск. нем.)

 

[75] Кожаные шорты (нем.).

 

[76] Achtung – внимание; Jawohl – так точно; Ich habe kopfschmerzen – у меня болит голова (нем.).

 

[77] Эм-си-ай – Microwave Communications, Inc., крупнейшая телефонная и телеграфная компания, оперирующая в 65 странах мира.

 

[78] Моя божественная кровать (нем. – англ.).

 

[79] Спрингстин Брюс (р. в 1949) – один из известнейших американских исполнителей рок-н-ролла. Холбрук Хол (р. в 1925) – известный американский актёр театра и кино. Райс Кондолиза (р. в 1954) – 66-й государственный секретарь США.

 

[80] «Я прекрасно обхожусь без тебя» – песня Хоаги Кармаикла (1899–1981), известнейшего американского композитора, пианиста, певца, актёра.

 

[81] Подробнее о Долинах (параллельном мире) в романах С. Кинга «Талисман» и «Чёрный дом».

 

[82] От английского «spark» – искра.

 

[83] Папская стипендия – стипендия, назначаемая для продолжения образования лучшим выпускникам-католикам средней школы от лица Папы Римского.

 

[84] «Балтиморские вороны» – профессиональная футбольная команда (названа в честь «борона» Эдгара По, который жил в последние годы и похоронен в Балтиморе). Болельщики и журналисты так подбадривают игроков команды.

 

[85] Английские слова «steel» (сталь) и «steal» (воровать) произносятся одинаково, так что «Американская сталь» (U.S. Steel) у старшего Лэндона превратилась в «Американскую попроси займи и укради» (U.S. Beg Borrow and Steal),

 

[86] «Книгомобиль» – передвижная книжная лавка, приезжающая в маленькие городки, где нет книжного магазина.

 

[87] Столб с красно-белыми спиралями – вывеска парикмахерской.

 

[88] День рождественских подарков – 26 декабря.

 

[89] Бриджес Джефф (р. 1949) – киноактёр. За роль в фильме «Последний киносеанс» номинировался на премию «Оскар».

 

[90] по шкале Фаренгейта, что соответствует минус 32 градусам по Цельсию.

 

[91] Соответственно до минус 51 и 57 градусов по Цельсию.

 

[92] Порядка 17 градусов по Цельсию.

 

[93] Джиттербаг – быстрый танец с резкими движениями под джазовую музыку.

 

[94] Тамс, ролэйдс – нейтрализаторы кислотности желудка.

 

[95] Викодин, перколет – болеутоляющие препараты.

 

[96] Доктор Фу Манчи – злобный герой романов английского писателя Сакса Ромера (псевдоним Артура Генри Сапсфилда Уорда, 1883–1959).

 

[97] «Чрезмерен этот мир для нас» – сонет английского писателя-романтика Уильяма Вордсворта (1770–1850), написан в 1807 г.

 

[98] «Ты свистни, тебя не заставлю я ждать» – рассказ английского писателя и учёного Монтегю Роудса Джонса (1862–1936), без произведений которого не обходится ни одна уважающая себя антология классических рассказов – «ужастиков». Название рассказа, написанного в 1904 г., – строка из стихотворения Р. Бернса.

 

[99] «Гражданин Кейн» – классика мирового кинематографа, фильм американского режиссёра Орсона Уэллса (1941).

 

[100] Бенадрил – противоаллергический препарат. Одним из побочных эффектов многих препаратов этого класса является сонливость.

 

[101] Гринлаун (Greenlawn) – дословный перевод с английского – зелёная лужайка.

 

[102] Запретный, запрещённый (нем.).

 

[103] Эндрюс Вирджиния Клио (1923–1986) – американская писательница, автор «готических» романов.

 

[104] Острова Людоедов – прежнее название архипелага Фиджи.

 

[105] «Птичка» – поднятый кулак с выставленным вверх средним пальцем.

 

[106] Самое главное (фр.).

 

[107] Рейдер Деннис Линн (р. в 1945) – с 1974-го по 1991 г. совершил десять убийств. Придумал себе прозвище СПУ (связать, помучить. убить). Арестован в январе 2005 г. Приговорён к 10 пожизненным срокам (в Канзасе смертная казнь отменена). По его словам, предложил одной из жертв стакан воды, чтобы успокоить её перед смертью.

 

[108] Карнак Великолепный – маг, персонаж телевизионной программы «Вечернее шоу с Джонни Карсоном».

 

[109] Саммер Донна (р. в 1948) – настоящее имя Ладонна Гайнс, американская певица, мировую известность которой принесла песня «Люблю любить тебя, беби» (1975).

 

[110] Под музыкальной лоботомией (лоботомия – отсечение нервов, идущих к лобной доле мозга) подразумевается уход Донны в соул и госпел в начале 1980-х, не принёсший ей успеха.

 

[111] Люси Рикардо – героиня популярного комедийного телесериала «Я люблю Люси» 1950-х гг.

 

[112] Страйк – (в бейсболе) пропущенный бэттером удар. Три страй-ка приводят к тому, что бэттер уходит с поля.

 

[113] Торакотомия – вскрытие плевральной полости через грудную клетку.

 

[114] «Гольфстрим», «Лир» – небольшие (4-10 пассажиров) самолёты бизнес-класса, скоростью и дальностью полёта не уступающие пассажирским лайнерам.

 

[115] ГББГ – городская больница Боулинг-Грин.

 

[116] Найкуил – популярное жаропонижающее средство, отпускается без рецепта.

 

[117] Авторская шутка для Постоянного читателя. Гек – это Гекльберри Финн, Долины – параллельный мир в романах «Талисман» и «Чёрный дом», куда отправился главный герой… Сойер, правда, не Том.

 

[118] Пафко у стены – эпизод встречи профессиональных бейсбольных команд «Гигантов» и «Доджеров» в Нью-Йорке в 1951 г., когда во второй половине девятого иннинга аутфилдер «Доджеров» Энди Пафко так и остался у стены ограждения, наблюдая, как мяч после удара Бобби Томсона покидает пределы стадиона, принося победу «Гигантам» (фотографию этого момента можно найти в Интернете, набрав в поисковике «Pafko at the Wall» Этот эпизод описан американским писателем Доном Делилло.

 

[119] Тело восхитительное (лат. – англ.).

 

[120] Мистер жаб – герой повести-сказки «ветер в ивах» английского писателя кеннета грэма.

 

[121] Автомобиль Джима Кэгни (англ. – фр.); Джеймс Кэгни (1899–1986) – известный голливудский актёр, лауреат «Оскара», упоминается во многих романах Стивена Кинга.

 

[122] Одно из значений английского слова «plug» – пластинка прессованного жевательного табака, которую кладут в рот.

 

[123] Другое значение английского слова «plug» – таран. Именно так Боукмен и называет Джо Олстона.

 

[124] Стереопроигрыватель с двумя встроенными динамиками.

 

[125] 100 градусов по шкале Фаренгейта соответствуют 37,8 градуса по Цельсию.

 

[126] В словах «bоор», «bеер», «bооn», «bool» удвоенная гласная трансформируется в одинарный звук, так что при переводе на русский букв остаётся три.

 

[127] 75 градусов по Фаренгейту соответствуют 24 градусам по Цельсию.

 

[128] Соувин Ред (1918–1980) – настоящее имя Вудро Уилсон, американский кантри-певец.

 

[129] Хаски Ферлин (р. в 1925) – известный американский кантри-певец.

 

[130] Керлесс Дик (р. в 1932) – известный американский кантри-певец. Родился в семье музыкантов, на сцене с 18 лет. Первая звезда стиля кантри национального масштаба из Новой Англии вообще и штата Мэн в частности.

 

[131] «Нью-йоркские янкиз» – профессиональная бейсбольная команда.

 

[132] Гериг Лу (1903–1941) – выдающийся бейсболист, игравший в команде «Нью-йоркские янки» с 1923-го по 1939 г. В 1938 г. заболел амиотропическим боковым склерозом, хроническим прогрессирующим заболеванием нервной системы неясного происхождения. После его смерти заболевание получило название «болезнь Лу Герига».

 

[133] Джонс Джордж (р. в 1931) – известный американский музыкант-исполнитель, почти 150 песен которого попадали в чарты.

 

[134] Пользуясь случаем, переводчик выражает искреннюю благодарность русскоязычным фэнам Стивена Кинга (прежде всего Сергею Филиппову из Великого Новгорода и Денису Талала из Новосибирска), принявшим участие в работе над черновыми материалами перевода, и администрации сайтов «Стивен Кинг. ру – Творчество Стивена Кинга» и «Русский сайт Стивена Кинга», стараниями которых эту работу удалось провести.

 

---

Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 143; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!