Лекция 3. Понятие преступления, его виды
Преступление, его родовые и видовые признаки
Если обратиться к источникам права Х-ХVII вв., то в них трудно найти термин, который бы охватывал все наказуемые формы поведения людей. Древнерусское право, важнейшим памятником которого считается Русская Правда (в различных редакциях), нередко использовало слово "обида", но было бы неверно считать, что оно подразумевало любое уголовно наказуемое деяние, т.е. имело значение родового понятия. То же можно сказать и о терминах "лихое дело" (Судебник ИванаГрозного), "злое дело" (Соборное Уложение 1649 г.) и т.д. Вместе с тем уже в средневековых уставах и уставных грамотах начинают употребляться словосочетания типа "кто преступит сии правила" (Устав князя Владимира Святославича. Синодальная редакция), "а кто установление мое порушит" (Устав князя Ярослава Мудрого, Краткая редакция), "а кто иметь преступати сия правила" (Устав Великого князяВсеволода) и т.д. Надо полагать, что именно на основе такого рода словосочетаний, используемых обычно в заключительной части княжеских уставов, в последующем во времена Петра I возникает и широко распространяется обобщающий термин "преступление", с которым стали связывать всякое поведение, объявляемое преступным. Этимология данного термина (сходная, кстати, с происхождением соответствующих слов в английском и французском языках - crime, в немецком - Verbrecher, в испанском - delitos и т.д.), характеризуемая в литературе обычно как выход за кон, какие-либо границы, пределы, обусловила появление взглядов на понятие преступления как на некоторого рода нарушение (воли, закона, права в объективном и субъективном смысле), что и отразилось в одной из первых отечественных законодательных формулировок: "Всякое нарушение закона, через которое посягается на неприкосновенность прав власти верховной и установленных ею властей, или же на права или безопасность общества или частных лиц, есть преступление" (ст. 1 Уложения о наказаниях уголовных и исправительных в редакции 1845 г.).
|
|
|
Порожденная большей частью этимологическим толкованием и фиксирующая не столько физическую, сколько юридическую природу, трактовка преступления как нарушения (закона, права и т.д.) просуществовала в нашем законодательстве не долго и уже в следующей редакции Уложения о наказаниях (1885 г.) при определении понятия преступления с фактом нарушения стала связываться не родовая, а видовая характеристика преступления: "Преступлением или проступком признается как самое противозаконное деяние, так и неисполнение того, что под страхом наказания законом предписано". В Уголовном уложении 1903 г. преступление идентифицировалось уже только с "деянием, воспрещенным во время его учинения, законом под страхом наказания", ибо в отличие от Уложения о наказаниях предполагалось, что оно - деяние - включает в себя как активные, так и пассивные формы поведения.
|
|
|
Если не считать Руководящие начала 1919 г., где преступлением объявлялось "нарушение порядка общественных отношений", то такое смещение акцента можно считать традиционным и для советских уголовных кодексов, в которых первоначально преступление формулировалось как некоторого рода действие или бездействие (Уголовные кодексы РСФСР 1922 и 1926 г. ), а с принятием в 1958 г. Основ уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик - с деянием как таковым. При этом, в последнем случае, специально пояснялся его смысл, в соответствии с которым деянием считалось совершение лицом действия или бездействия. В принципе, сходное решение вопроса нашло свое отражение и в ныне действующем Уголовном кодексе России с той лишь разницей, что в нем законодатель отказался от такого рода пояснений, но в части решения интересующего нас вопроса сохранил преемственность: деяние есть родовая, а его виновность и запрещенность под угрозой наказания есть видовая характеристика преступления.
|
|
|
Анализируя существующие ныне определения понятия преступления, возникает вопрос: почему для законодателя и уголовно-правовой науки представления о преступлении как некоторого рода деянии оказались более предпочтительными, чем некогда существовавшая трактовка этого понятия как нарушения закона, права и т.п. Очевидно, одной из причин является желание перенести акцент с юридической стороны преступления на фактическую, т.е. на ту, которая в определенном смысле является первичной. Что же касается другой причины, то она несомненно связана с решением вопроса о возможности наказуемости так называемого "голого умысла", т.е. самого намерения, мысли, желания совершить какой-то поступок. Во времена безраздельного господства религиозного мировоззрения, не усматривающего принципиальной разницы между помыслами и поступком как таковым, казалось вполне оправданным, как это предписывалось Соборным Уложением 1649 г., "казнить смертию" в случаях, когда “кто каким умышлением учнет мыслить на государьское здоровье злое дело, и про то его злое умышленье кто известит…”. С развитием общественной мысли, однако, приходит осознание того, что за свои помыслы и мысли человек может отвечать лишь перед божеским, но никак не светским судом. В материалистической философии выдвигается положение о том, что "законы, которые делают главным критерием не действиякак таковые, а образ мыслей действующего лица, - это не что иное, как позитивные санкциибеззакония… Лишь поскольку я проявляю себя, постольку я вступаю в область действительности, я вступаю в сферу, подвластную законодателю. Помимо своих действий я совершенно не существую для закона, совершенно не являюсь его объектом"[12].
|
|
|
Выраженная в трудах многих представителей просветительной философии XVIII-XIX в. в. и получившая свое отражение в "Наказе" Екатерины II идея наказуемости только за содеянное была в последующем воспринята уже в первых отечественных работах по уголовному праву. Однако руководствуясь не столько религиозными, сколько политическими соображениями, законодатель не спешил к практическому воплощению этой идеи, а потому еще в XIX в. в Уложении о наказаниях уголовных и исправительных счел нужным сохранить статью, устанавливающую: "Всякое умышление и преступное действие против жизни, здравия или чести Государя Императора и всякий умысел свергнуть Его с Престола, лишить свободы и Власти Верховной, или же ограничить права оной, или учинить Священной Особе Его какое - либо насилие". Лишь Уголовное Уложение 1903 г. отказалось от подобного рода статей.
В настоящее время положение о том, что без деяния не может быть преступления, стало аксиомой, а потому сама мысль об обоснованности построения соответствующих дефиниций воспринимается как само собой разумеющееся. Вместе с тем, в отличие от традиционной трактовки, усматривающей в преступлении непосредственно само деяние, в юридической литературе высказывалось мнение о том, что более предпочтительным является определение преступления с использованием терминов "действие" и "бездействие"[13]. Иногда на роль отправного понятия в литературе выдвигался также термин "посягательство", но с разными, порой противоположными мотивировками. Желая акцентировать в преступлении его способность не только причинять, но и создавать угрозу причинения вреда, В.Д. Спасович, например, полагал, что словом "посягательство" охватываются "и совершенные правонарушения, и покушения на правонарушения, и даже приготовления к правонарушениям"[14]. Из иного толкования исходила Н.Ф. Кузнецова, которая, отстаивая мысль, что в действительности нет преступлений, не влекущих за собой нанесения ущерба, отмечала: "Посягательство немыслимо без нанесения ущерба... В этой связи нам представляется более правильным определять преступление не как действие или бездействие, лишь направленное на причинение вреда правоохраняемым объектам (это характеристика лишь преступного действия), а как общественно опасное посягательство на социалистические общественные отношения"[15]. Неоднозначно был интерпретирован термин "посягательство" и в плане его взаимосвязи с внутренней, психической стороной преступления. По мнению Н.С. Таганцева, она остается за пределами содержания данного термина и потому, как полагал автор, о преступлении более правильнее говорить как о некоторого рода деянии[16]. В работе М.П. Карпушина и В.И. Курлянского утверждается об обратном. Сформулировав свою дефиницию преступления (это - "предусмотренное уголовным законом общественно опасное посягательство на социалистические общественные отношения, виновно совершенные лицом, достигшим возраста уголовной ответственности"), авторы пояснили: "Можно было бы определить преступление как общественно опасное деяние. Однако общественно опасное деяние (объективно опасное) может совершить и невменяемый человек, и малолетний. Термин "посягательство"... более полно подчеркивает и объективную и субъективную общественную опасность"[17].
Констатируя наличие в юридической литературе некоторых нюансов в трактовке родовой принадлежности понятия преступления, следует вместе с тем подчеркнуть, что никем и никогда они не связывались с необходимостью концептуального его переосмысления в этом плане. Между тем, нельзя не обратить внимание на следующее. Давая в законодательстве или теории уголовного права определение преступления по типу - это есть деяние, отличающееся некоторой совокупностью признаков (общественной опасностью, противоправностью и т.д. ) - и тем самым подразумевая, что само деяние выполняет роль родовой, а его признаки - видовой специфики понятия преступления, сознавая это или нет, отводят в данном случае деянию роль понятия, охватывающего своим содержанием все элементы состава преступления (к ним относят объект, субъект, объективную и субъективную стороны посягательства). В итоге возникает, если так можно выразиться, предельно широкая трактовка смыслового значения термина "деяние", в котором каждый из приведенных четырех элементов воспринимается как структурная, составляющая часть преступления. Существует и иная, предельно узкая трактовка, которая обнаруживается всякий раз, когда в литературе идет речь не о самом преступлении, а его составе. Выделяя в последнем объект, субъект, субъективную и объективную стороны, термин "деяние" здесь увязывается уже только с одним элементом - объективной стороной, и причем, даже не со всей объективной стороной (помимо деяния, в ней выделяют место, время, способ посягательства и др.), а только с непосредственно касающейся действия (активного поведения, телодвижения) или бездействия (пассивное поведение, отсутствие должного телодвижения). Сколько бы при этом не подчеркивалась неразрывность связи деяния либо действия или бездействия со всеми другими элементами состава преступления, в том числе и с внутренней стороной посягательства (например, указанием на то, что "шизофреник в уголовно-правовом смысле не действует"), суть останется одна: термин "деяние" в этих случаях охватывает собой только действие или бездействие лица и соотносится с прочими элементами состава преступления (с субъективной стороной, объектом и т.д.) не как целое и часть, а как самостоятельные части некоторого целого, именуемого составом преступления.
Неоднозначность смыслового содержания термина "деяние" - факт, игнорирование которого служило и до сих пор служит источником многих научных дискуссий, в том числе и по вопросу о соотношении данного термина с тем, что принято считать виновностью. Раскрывая это соотношение и нередко отмечая, что в истории отечественного уголовного законодательства имело место применение наказания не только за "голый умысел", но и за деяния, совершенные невиновно, в юридической литературе уже давно однозначно был сделан вывод о недопустимости так называемого объективного вменения. Рассматривая идею ответственности лишь за виновно совершенное общественно опасное деяние как один из принципов уголовного права (ныне она получила отражение в ст. 5 УК РФ), авторы, вместе с тем, не могли не обратить внимание на то, что в ранее действующем уголовном законодательстве в определении понятия преступления ничего не говорилось о виновном характере деяния. Некоторые ученые увидели в этом несовершенство законодательной формулировки и не более того. Сравнительно чаще, однако, утверждалось, что в выделении признака виновности в определении понятия преступления нет необходимости, поскольку, по мнению одних ученых, общественно опасное деяние может быть совершено лишь виновно, а по мнению других - оно охватывается признаком уголовной противоправности и дополнительное упоминание о виновности создает неправильное представление о том, что возможно совершение деяний, являющихся уголовно противоправными и невиновными одновременно. В действительности же не упоминание в законе о виновности было обусловлено другими соображениями. Закрепляя основания уголовной ответственности, законодатель явно ориентировался на то, что ее возложение предполагает наличие двух оснований: во-первых, совершения преступления (в литературе оно иногда называлось объективным основанием ответственности) и вины в его совершении (субъективное основание уголовной ответственности); во-вторых, то, что в действительности дело обстояло именно так, подтверждается конструкцией не только уголовно-процессуальных норм, но и сформулированного законодателем понятия преступления. Раскрывая его, законодатель явно имел в виду только внешнюю сторону посягательства (общественно опасное деяние), а потому ничего не говорил о виновности не в силу того, что общественно опасное деяние всегда совершается лишь виновно, а, напротив, потому, что вина, с его точки зрения, не охватывается ни термином “деяние”, ни понятием преступления вообще, и поэтому не может служить самостоятельным основанием уголовной ответственности. С такой позицией законодателя можно соглашаться или не соглашаться, но несомненным остается одно: вопреки широко распространенному в нашей научной литературе мнению, ранее действующее законодательство, во-первых, отводило виновности значение составной части оснований уголовной ответственности, но никак не понятия преступления и, во-вторых, трактовало термин “деяния” в узком смысле слова, не включая в него виновность.
Полагая, что возникшие неясности в понимании содержания данного термина требуют своего устранения, можно указать два способа решения проблемы. Первый это признание за термином "деяние" значения родового понятия не только "действия" и "бездействия", но и всего, что характеризует "составляющие" преступления. Более перспективным, однако, является второй способ: разработка дефиниций, в которых преступление определялось бы в качестве не деяния (действия и бездействия), а отношениялица к другому лицу или к другим лицам.
Надо сказать, что такая трактовка преступления в отечественной науке высказывалась уже давно, хотя и применительно к проблеме иного рода-предмету уголовного права. Видимо этим обстоятельством объясняется то, что задача построения соответствующей дефиниции понятия преступления в литературе пока не ставится. Более того, не возражая против того, что всякое преступление есть отношение индивида к кому-либо, в литературе высказываются разные мнения по поводу обоснованности рассмотрения данного отношения в качестве общественного. В отличие от тех, кто не возражает против положительного решения вопроса, некоторые авторы настаивают на необходимости разграничения общественных отношений и отношений (связей) индивидуальных, межличностных. Полагая, что преступление есть не первое, а второе, они ссылаются на то, что "1) общественные отношения - результат связи, "сцепления", говоря словами К. Маркса, людей; преступление не создает связи, а разрывает по крайней мере одну из многих связей человека с другими людьми; 2) общественные отношения предполагают организованность и порядок; преступление - это акт, дезорганизующий порядок, акт индивидуального произвола; 3) общественные отношения опосредуются различными социальными институтами и учреждениями; преступление остается "голым" единичным актом "изолированного индивида"; 4) общественные отношения - это отношения целостных систем, результат массовой деятельности людей, и поступок "включается" "в мир общественных отношений" тогда, когда соответствует этой деятельности; преступление - чужеродное образование, внедрившееся в ткань общественных отношений; 5) общественные отношения - результат социальной деятельности; преступление антисоциально...; 6) общественные отношения имеют известные границы (сферы действия) и определенный круг субъектов; ни отдельно взятый преступник, ни сколь угодно большая масса преступников никакой социальной общности не образуют"[18].
Не разделяя последнюю позицию, в частности, потому, что ее сторонники без достаточных оснований отождествляют общественные отношения с теми, которые в последние десятилетия все чаще и чаще именуют социальными и подразумевают многие (но не все) из указанных признаков (типичность, всеобщность, институциональность и т.д.), сместим акцент на актуальность трактовки понятия преступления в качестве некоторого рода отношения лица. Чем она обусловлена? Отнюдь не тем, что деяние не является существенным и обязательным моментом для всякого преступления, но тем, что по своей природе оно явление не столько физическое, сколько общественное. Уголовное право, как и право вообще, непосредственно имеет дело не с самими действиями людей, их поведением, поступками, а именно с отношениями между ними. Спору нет, преступление немыслимо без деяния. Но оно столь же немыслимо и без вины, нарушения предоставленных прав и возложенных обязанностей, причинения или создания угрозы причинения вреда. В определении понятия преступления важно, стало быть, указать не только на то, без чего преступление не существует как таковое, но и в первую очередь на то, что объединяет все необходимые признаки в единое целое и позволяет раскрыть взаимосвязь между ними и преступлением. Способно ли выполнить такую задачу определение с использованием категории "отношение"? Думается, в этом вряд ли стоит сомневаться. Её ценность в том и заключена, что она позволяет подчеркнуть неразрывную связь между внутренними и внешними признаками преступления. Почему совершенные сами по себе, т.е. без участия воли или сознания, действия (бездействие), какие бы тяжелые последствия они не повлекли, не могут считаться преступлением? Да потому, что в них нет выражения внутреннего, личностного отношения индивида. А чем объясняется ненаказуемость так называемого "голого умысла", т.е. намерений, убеждений как таковых? Тем, что внутреннее, психическое отношение лица не нашло выражения во вне в конкретном, затрагивающем интересы окружающих, действии или бездействии. Подчеркивая, что в преступлении всегда предполагается неразрывная взаимосвязь внешней (физической) и внутренней (психической) его сторон, мы тем самым видим в преступлении общественно значимое отношение индивида.
§ 2. Социальная природа понятия преступления
Тот факт, что отнюдь не всякое действие и бездействие, совершенное под контролем сознания и воли человека, должно считаться преступлением, пожалуй, никогда и ни у кого сомнений не вызывал. Столь же очевидным было и другое: преступлением может называться лишь такое деяния, которое влечет за собой определенные последствия. Примечательно, что, решая вопрос о целесообразности указания на них в определении понятия преступления, еще Н.С. Таганцев в свое время высказывал ряд соображений и ныне заслуживающих внимания, причем не только с исторической точки зрения. Так, заметив, что некоторые зарубежные криминалисты склонны специально упоминать в дефинициях преступлений о последствиях уголовно наказуемых деяний, он констатировал: понимаемые как самое посягательство на правовую норму, самое повреждение правоохраняемого интереса или поставление его в опасность, они (преступные последствия) присущи всякому преступному деянию, однако при такой их интерпретации данный признак преступления теряет свое практическое значение. Касаясь решения дискуссионного вопроса о существовании преступлений, не порождающих последствий иного, материального характера, автор исходил из того, что не может быть поведения человека, которое не сопровождалось бы самыми разнообразными изменениями во внешнем мире, но вместе с тем подчеркивал: уголовное право имеет дело лишь с теми из них, которые оказываются юридически значимыми, существенными. Увязывая преступные последствия лишь с такого рода изменениями окружающей действительности, Н.С. Таганцевразличал деяния вредоносные (фактически повлекшие вредные последствия) и опасные (создавшие лишь угрозу их фактического появления). Характеризуя в этой связи опасность как одно из возможных преступных последствий, он полагал, что она всегда существует объективно, независимо как от самого факта осознания ее виновным, так и характера - умышленного или неосторожного - психического отношения; может либо прямо указываться в уголовном законе, либо подразумеваться им; быть результатом не только действия, но и бездействия лица; грозить определенным или неопределенным благам и др. Помимо признания опасности видом преступных последствий некоторой группы деяний, автором упоминались еще два ее смысловых значения в уголовном праве: как момента развивающейся вредоносной деятельности ("Злая и субъективно опасная воля, осуществляясь во вне, мало-помалу приобретает и объективную опасность, становящуюся все грознее и грознее...") и как одного из "существенных признаков, определяющих самое понятие уголовно наказуемой неправды; объем и энергия этой опасности являются существенным моментом, служащим основанием для установления относительной уголовной важности деяния и для определения законодателем размеров уголовной кары"[19].
С подобного рода многообразием смыслового значения термин "опасность" использовался и в последующем. Однако исключительно важную роль он приобрел после принятия в нашей стране Руководящих начал по уголовному праву 1919 г., в которых в ст. 5 было сформулировано положение, что преступление есть нарушение порядка общественных отношений, охраняемого уголовным правом, и при этом следующей статьей пояснялось: преступление является "действием или бездействием, опасным для данной системы общественных отношений". Примечательно, что в данном случае опасность деяния стала впервые рассматриваться законодателем в качестве обязательного признака всякого преступления (вне зависимости от того, повлекло оно или не повлекло фактического причинения вреда), и ее направленность была увязана с самой "системой общественных отношений". Уголовные кодексы РСФСР 1922 и 1926 г.г., прямо не упоминая о такого рода системе, объявляли преступлением лишь общественно опасное деяние, усматривая в ней угрозу "основам советского строя и правопорядку, установленному рабоче-крестьянской властью на переходный к коммунистическому строю период". В первоначальной редакции ст. 7 УК РСФСР 1960 г. преступление характеризовалось как общественно опасное деяние, посягающее на советский государственный строй, социалистическую систему хозяйства, социалистическую собственность, личность, политические, трудовые, имущественные и другие права граждан, а равно иное, посягающее на социалистический правопорядок общественно опасное деяние, предусмотренное Особенной частью настоящего Кодекса. При подготовке одного из проектов (1994 г.) ныне действующего Уголовного кодекса России его разработчики, желая "отказаться от идеологических штампов, а также подчеркнуть мысль о том, что уголовное право охраняет от преступлений не только общественные интересы, но и права и законные интересы каждого отдельного человека", предложили признавать преступлением не общественно опасное деяние, а деяние, "причиняющее или создающее угрозу причинения вреда личности, обществу или государству". Не восприняв такой точки зрения, законодатель счел целесообразным включить в дефиницию понятия преступления указания на его общественную опасность, уточнив, однако, что она может быть направлена против личности, общества или государства.
Не только предложение о терминологической замене, но и неприятие ее законодателем свидетельствуют в пользу мнения об актуальности решения вопроса о соотношении общественной опасности деяния и его общественной вредоносности. Еще не так давно эти понятия большинством ученых считались тождественными, и сама мысль о поиске отличительных особенностей иногда рассматривалась как игра в слова, терминологическая схоластика, которые не несут в себе никакого конструктивного начала, поскольку от того, назовем ли мы объективную способность деяния нарушать интересы общества "вредоносностью" или "опасностью" - суть дела не изменится ни на йоту[20]. Справедливости ради нужно заметить, что подобно рода суждения высказывались в отношении идеи связать общественную опасность с преступлениями, а общественную вредность - с иными (административными, дисциплинарными и т.п.) правонарушениями, но в данном случае этот нюанс не столь уж существен. Вместе с тем, если согласиться с тождественностью понятий "опасность" и "вредоносность", то тогда возникшая дискуссия об обоснованности отказа от одного в пользу другого нужно оценивать как спор терминологического характера и сформулированное ныне в законе определение преступления как общественно опасного деяния следует толковать как деяние, причиняющее или создающее угрозу причинения вреда личности, обществу или государству. Тогда выявившееся при обсуждении проекта настойчивое стремление многих ученых сохранить во вновь принятом Уголовном кодексе указания на то, что преступлением нужно признавать деяние общественно опасное, следует объяснять законодательными традициями, привычностью использованной терминологии, стремлением к ее унификации, целесообразностью отражения способности деяния причинять и создавать угрозу причинения вреда одним термином и т.п. Кстати, именно на такого рода аргументы чаще всего ссылались оппоненты позиции разработчиков проекта вступившего в силу Уголовного кодекса России.
Допустив, что опасность и вредоносность не есть одно и то же, нужно заключить: говоря об опасности преступления, мы должны видеть в ней не вредоносность деяния, а другое свойство. Какое именно? Некоторые авторы пытались дать ответ на этот вопрос. Например, утверждалось, что понятие общественной опасности выражается не столько в ущербе или угрозе его причинения объектам уголовно-правовой охраны, сколько в направленности деяния против основных социальных ценностей. Такой подход к решению вопроса, однако, ничего нового не дает и полностью укладывается в рамки представлений об общественной опасности деяния как его вредоносности. Этого нельзя сказать о позиции, сторонники которой полагают, что сущность общественной опасности заключена не во вредоносности деяния, а его способности служить "социальным прецедентом" (примером для подражания), создавать угрозу повторения антиобщественного поведения[21]. Предполагая концептуально иное решение вопроса, эта точка зрения является весьма спорной и не только по соображениям, уже приводимым в юридической литературе: примером для подражания могут выступать и законопослушные формы поведения, и, следовательно, подобного рода свойство деяния нельзя связывать ни с сущностью общественной опасности, ни с преступлением как таковым. При преступной небрежности вряд ли вообще обосновано говорить о подражании людей; подражание относится не к самой общественной опасности, а к реакции людей на антиобщественные деяния и т.д. Небезупречной данная позиция является еще и потому, что в своем логически развернутом виде ведет к признанию опасным того, что способствует проявлению в будущем иной опасности и, в конечном счете, вопрос о ее понимании оставляет открытым. Не случайно, резюмируя свои изыскания, автор такой концепции был вынужден увязать раскрытие сущности общественной опасности через антиобщественный прецедент и негативную ценностную ориентацию с интересами познания закономерностей причиняемого преступлением вреда. Не будет лишним также заметить: следуя предложенной интерпретации сущности общественной опасности преступлений, теория уголовного права тем самым вольно или не вольно способствовала бы формированию убеждения в допустимости манипуляции со статистическими данными о преступности, сокрытия реальных ее показателей от общества.
Надо полагать, что единственно правильным подходом к уяснению сущности общественной опасности как обязательного признака преступления является тот, в соответствии с которым она увязывается с вредоносностью деяния. Придерживаясь этого традиционного взгляда, многие ученые усматривают в проявлении общественной опасности две ее формы: реальное причинение вреда и возникновение реальной угрозы его причинения. Ставя фактически знак равенства между общественной опасностью преступления и опасностью его для общественных отношений, в советской юридической литературе проводилась мысль о том, что реально нанесенный преступлением материальный или нематериальный вред - это вред, причиненный одновременно как конкретным физическим или юридическим лицам (если таковые имеются), так и общественным отношениям. В этой связи, говоря о "взломе", "дезорганизации" и т.п. общественных отношений, был поставлен вопрос о "механизме" нанесения им ущерба в каждом конкретном случае. Единого решения по данному вопросу выработать не удалось, тем не менее приверженцев этого взгляда объединяло то, что все они характеризовали последствия преступления как изменения, возникающие в общественных отношениях как объекте посягательства. Не всегда однозначно в данном случае характеризовалась и "природа" возможности наступления преступных последствий, т.е. вторая форма выражения опасности посягательств: в одних работах угроза причинения вреда общественным отношениям рассматривалась в качестве признака самого совершаемого деяния, в других - разновидностью последствий преступления. Говоря о физическом характере "природы" преступления, тем не менее подчеркивалось: оно представляет собой определенный этап развития объективной стороны, который состоит в том, что преступное действие уже полностью совершено и уже вызвало во внешнем мире некоторые изменения, но эти изменения пока не привели, однако способны были при дальнейшем развитии событий привести, к наступлению преступного результата. Следует заметить, что в концентрированном виде рассматриваемая концепция общественной опасности нашла свое отражение в теоретической модели Уголовного кодекса в виде формулы: "общественно опасным признается такое действие или бездействие, которое причиняет или создает возможность причинения ущерба социалистическим общественным отношения, охраняемым уголовным законом".
Та же самая логическая посылка - опасность деяния выражается в его посягательстве на общественные отношения - породила и такую точку зрения, согласно которой нет и в принципе не может быть преступления, реально не причиняющего ущерба. Ясно, что в основе этого утверждения лежат уже иные представления о преступном вреде. Их особенности фигурируют в позиции авторов, выступающих за необходимость различать вред, с одной стороны, объекту - общественным отношениям, а с другой стороны - участникам и предмету. Утверждая, что первый вид вреда выражается в "дезорганизации" отношений между людьми и наносится преступлением всегда, вне зависимости от того, удалось ли виновному довести задуманное до конца, а второй - реальный, конкретный (физический, имущественный и т.п.) носит факультативный, необязательный характер, сторонники такого понимания последствий преступления определяющее, главное значение для характеристики его общественной опасности стали отводить самому факту "дезорганизации" общественных отношений. Научное и практическое значение такого решения вопроса усматривается в том, что "во-первых, оно устанавливает общее, внутреннее, объективное свойство (качество) всех без каких-либо исключений преступлений, т.е. раскрывает тем самым их единую сущность; во-вторых, оно объясняет их генетическую однородность и, следовательно, общий источник зараженности, сферу существования, историческую изменчивость, средства, методы и цели борьбы с преступлениями; в-третьих, оно указывает на тот фундамент, на котором стоит вся многокомпонентная конструкция общественной опасности преступления..."[22]. Что же касается концепции беспоследственных преступлений, то при таком подходе она оценивается опасной и вредной, поскольку "игнорирует необходимость установления законодателем "глубины" поражения общественных отношений при оценке и познании общественной опасности совершенного деяния"[23].
Об обоснованности признания общественных отношений тем, чему преступление способно причинить вред, речь пойдет в главе, посвященной объекту преступления. Здесь же уместно лишь отметить, что, взяв на вооружение идею Руководящих начал 1919 г. о преступлении как нарушении общественных отношений, юридическая наука одновременно восприняла и вкладываемый в эту идею смысл: опасность всякого преступления состоит не столько в том, что от него могут пострадать конкретные лица, сколько в том, что оно нарушает интересы того или иного класса. И даже после того, как в УК РСФСР 1960 г., законодатель стал ставить своей задачей защиту интересов не только государства и правопорядка, но и личные, имущественные и другие права граждан, теория уголовного права по-прежнему видела в преступлении "борьбу индивида против господствующих в обществе отношений" (иногда говорилось об интересах общества в целом). Надо полагать, что именно такая интерпретация общественного характера опасности преступления побудила разработчиков проекта нового Уголовного кодекса говорить об идеологических штампах и желании подчеркнуть, что уголовное право призвано охранять как общественные, так и личные интересы. Между тем, с методологической точки зрения, основной недостаток советской уголовно-правовой науки заключался не столько в этом, сколько в другом: определяя понятие преступления, она видела в отношениях между людьми не то, что характеризует общественную сущность самого преступления, а то, что составляет его объект. Подобного рода смещение акцента вполне закономерно привело к соответствующим взглядам на характеристику направленности опасности совершаемых деяний, в том числе посягательств на жизнь, здоровье, честь или достоинство; в угоду декларируемого тезиса их опасность воспринималась как способность действия или бездействия причинять вред не самой личности, а опять же "совокупности общественных отношений". Думается, что, сохранив в определении понятия преступления признак его общественной опасности, ныне действующий Уголовный кодекс дает основание утверждать: преступление есть такое отношение лица к личности, обществу или государству, которое выражается в совершении деяния, причиняющего или создающего угрозу причинения вреда именно им - личности, обществу или государству, а не общественным отношениям.
Сформулированный вывод имеет важное значение для решения вопросов не только о том, в чем находит свое выражение общественная опасность преступления, но и о том, какие факторы ее обусловливают. Разделяя положение, согласно которому она не зависит от воли и сознания законодателя, который в состоянии лишь более или менее верно познавать и оценивать данное свойство преступления, уголовно-правовая наука, вместе с тем, не смогла выработать единого взгляда, в частности, применительно к той роли, которую в этой связи играют признаки субъективной стороны (вина, мотив, цель). Амплитуда мнений по этому вопросу была весьма широкой, и все же с некоторой долей условности можно выделить две основные точки зрения. Сторонники одной из них характеризовали общественную опасность в виде свойства, зависящего исключительно от специфики объекта посягательства, а также размера, способа, места, времени и обстановки причинения вреда. Представители другого подхода основывались на посылке, согласно которой общественная опасность есть свойство, присущее преступлению в целом и определяемое его не только вышеназванными, объективными, но и субъективными признаками (виной, мотивом, целью). Заметим, что в рамках такого взгляда было высказано немало идей, в частности, о понимании общественной опасности в философском и уголовно-правовом аспекте; рассмотрении ее не столько в качестве свойства (материального, объективного и т.п.), сколько в качестве "особого антисоциального состояния преступления"; ведущей и определяющей в ней роли "объективных признаков деяния, а среди них - объекта и последствий преступления либо, напротив, субъективной стороны; выраженности характера общественной опасности преступления в его объекте, а ее степени - в вине; делении общественной опасности на объективную и субъективную; характеристики общественной опасности как некоторого рода "структуры" ("состав", "система" и т.п.), предполагающей какую-то совокупность элементов (общественную опасность самого действия или бездействия, общественную опасность последствий, общественную опасность личности и т.д.).
Являясь в настоящее время наиболее распространенной, последняя из указанных позиций примечательна тем, что ее сторонники не отрицают возможность возникновения опасности в результате невиновных действий индивида, но подчеркивают отсутствие в ней общественного характера, поскольку они "не посягают на общественные отношения", "не включены в систему общественных отношений", "не относятся к сфере отношений между людьми", "не выражают ни положительного, ни отрицательного отношения к ним" и т.п. Если иметь в виду вышесказанное о роли общественных отношений в определении понятия преступления, то, называя вещи своими именами, нужно уточнить: при невиновном причинении вреда речь должна идти не о том, посягает или не посягает лицо на общественные отношения, причиняет им вред или не причиняет, но именно о том, носит ли оно общественный характер. При такой постановке вопроса необходимость в отрицательном его решении более чем очевидна. Однако одно дело, когда мы говорим об общественном характере преступлений как таковых, и другое - об общественном характере опасности, порождаемой деянием. Может ли второе ставиться в зависимость от того, способен человек осознавать вредоносность своего деяния или не способен, осознавал он ее или должен был и мог осознавать? Если учесть, что отражаемое всегда существует вне и независимо от отображаемого, нужно признать: от сознания и воли индивида зависит, какому варианту поведения будет отдано предпочтение в каждой конкретной ситуации, однако свойства избранного варианта поведения от лица не зависят. Поскольку иное решение вопроса противоречит не только теории отражения, но и представлениям об общественной опасности как свойстве деяния причинять или создавать угрозу причинения вреда, нужно согласиться с утверждениями, согласно которым с точки зрения непосредственных социальных потерь не имеет значения, умышленно ли был убит, например, гр. А. или по неосторожности, либо вообще пал жертвой несчастного случая.
Настаивая на тезисе об обусловленности общественной опасности преступления его объективными и субъективными признаками, некоторые ученые пошли еще дальше, относя к числу факторов, влияющих на нее, обстоятельства, непосредственно касающиеся личности виновного (неоднократность, рецидив и т.п.). В обосновании этого обычно ссылаются на разную степень тяжести санкций статьи Особенной части Уголовного кодекса, предусматривающих ответственность за однократно и неоднократно совершенное преступное посягательство (аналогичный довод часто используется, кстати, и в подтверждение идеи повышенной общественной опасности умышленного преступления по сравнению с неосторожным). Безупречность такой аргументации вызывает большие сомнения, но не потому, что она искажает позицию законодателя (в ряде случаев, например, при выделении категорий преступлений, он действительно дает повод для подобного толкования природы общественной опасности), а потому, что базируется на представлениях о тождественности факторов, влияющих на общественную опасность преступления, обстоятельствам, подлежащим учёту при конструировании уголовно-правовых санкций. Являясь результатом так называемой "юридизации" (выведение за пределы юридической категории всего того, что не имеет уголовно-правового значения и одновременно включение в неё того, что так или иначе связано с ней), данный подход неизбежно порождает гипертрофирование роли общественной опасности, причем не только при построении санкций уголовного закона, но и при определении понятия преступления. Стоит ли удивляться тому, что все ранее даваемые в советском законодательстве и юридической литературе определения понятия преступления по своей сути сводились в основном к характеристике его общественной опасности, в рамках которой решались все иные вопросы.
Впервые закрепив виновность в качестве самостоятельного признака понятия преступления, ныне действующий Уголовный кодекс тем самым дал основание полагать, что объективный характер общественной опасности нужно усматривать в ее независимости как от воли и сознания законодателя, так и лица, совершившего деяния. Если иметь в виду, что общественная опасность есть свойство, характеризующее способность деяний служить источником вредоносности и выражающееся в реально причиненном вреде или угрозе его причинения личности, обществу или государству, то нужно сделать вывод, согласно которому не только само наличие этого свойства, но и его величина (мера, уровень и т.п.) обусловливаются обстоятельствами, касающимися специфики объекта и внешней стороны посягательства, включая место, время, способ, обстановку совершения деяния. В этой связи вряд ли логичными нужно рассматривать попытки авторов создать своего рода “компромиссный” вариант решения вопроса, при котором не отрицается сам факт существования общественной опасности вне зависимости от того, виновно или невиновно лицом был причин вред, и, вместе с тем, утверждается, что в аспекте вида и тяжести ответственности, т.е. в рамках правового регулирования, формы вины оказывают влияние не на само наличие общественной опасности, а на ее конкретную величину, меру.
Отсутствие необходимой ясности в том, в чем именно находит свое выражение общественная опасность и какова природа факторов, ее обусловливающих, есть основная причина сложностей, возникающих при отграничении преступлений от иных видов правонарушений. В настоящее время пока что бесспорно одно: определяющую роль в этом отграничении должна играть общественная опасность содеянного. Проблемным остается, однако, изначальное положение: присуща она преступлению или всякому правонарушению? Отечественное уголовное законодательство издавна склонно было рассматривать ее исключительно признаком преступления. Не случайно еще в УК РСФСР 1926 г. не признавалось преступлением лишь такое предусмотренное в законе деяние, которое вообще лишено общественно опасного характера, причем, в силу двух обстоятельств: явной малозначительности и отсутствия вредных последствий. Аналогичная формулировка воспроизводилась также в УК РСФСР 1960 г. с той лишь разницей, что не являющимся преступлением здесь объявлялось действие или бездействие, формально предусмотренное Особенной частью настоящего Кодекса, но не представляющее общественной опасности в силу малозначительности деяния (указания на признаки "явной" малозначительности и "отсутствия вредных последствий" были исключены). Ныне действующий УК РФ 1996 г. в первоначальной свой редакции, провозгласив, что действие (бездействие) не является преступлением, хотя формально и содержит признаки какого-либо деяния, предусмотренного настоящим Кодексом, но в силу малозначительности не представляет общественной опасности, далее дополнительно устанавил: "т.е. не причинившее и не создавшее угрозы причинения вреда личности, обществу или государству". Федеральным законом, принятым Государственной Думой 20 мая 1998 г., данное дополнение исключено, и тем самым по сути дела была восстановлена редакция УК РСФСР 1960 г.
Иная позиция на этот счет господствует в научной литературе. Проходившая дискуссия привела большинство авторов к мнению, что общественная опасность - признак, свойственный не только понятию преступления, но и правонарушения и, стало быть, различие между ними нужно искать лишь в её степени (уровне, величине и т.п.). Выступая за необходимость внесения соответствующего уточнения в ранее действующий УК РСФСР 1960 г., разработчики теоретической модели Общей части уголовного закона предложили в разделе обстоятельств, исключающих преступность деяния, сформулировать положение: не является преступлением действие или бездействие, подпадающее под признаки деяния, предусмотренного в законе в качестве преступления, но в силу малозначительности не обладающее общественной опасностью, присущей преступлению. Нет нужды гадать о том, какие соображения не позволили законодателю концептуально принять такую новеллу и что именно побудило его в последующем исключить из ч. 2 ст. 14 УК РФ слова "т.е. не причинившее и не создавшее угрозы причинения вреда личности, обществу или государству". Важнее обратить внимание на другое. Как уже отмечалось, общественная опасность есть свойство деяния, характеризующее его способность причинять или создавать угрозу причинения вреда. Следуя этому пониманию, логично заключить, что деяние, не представляющее общественной опасности, должно рассматриваться, не в силу его малозначительности, а по отсутствию реального или угрожаемого вреда. Не иначе как парадоксальным нужно назвать подход, при котором общественная опасность деяния ставится в зависимости от его малозначительности, а не наоборот: малозначительность от общественной опасности. Можно дискуссировать по поводу того, достаточно или недостаточно руководствоваться лишь общественной опасностью при оценке значительности или незначительности деяния, но в любом случае нельзя, во-первых, как говорится, "ставить телегу впереди лошади", и, во-вторых, признавать, что деяние может быть не представляющим общественной опасности и одновременно значимым (пусть даже в малой степени) с точки зрения уголовного права. Имея в виду оба этих соображения, уместно заключить, что преступлением не должно считаться предусмотренное уголовным законом действие (бездействие), которое содержит признаки малозначительного деяния, подразумевая тем самым то, что оно не достигло требуемого для преступления уровня общественной опасности.
Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 280; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!